Текст книги "Золотое солнце"

Автор книги: Дмитрий Володихин

Соавторы: Наталия Мазова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

Один из префектовых друзей мне понравился. Невысокий, кряжистый, шея бычья, волосы выстрижены накоротко. Один глаз, как видно, выбит, глазница повязкой закрыта. Второй, целый, глядит цепко и зло. Будто хорошая сторожевая собака смотрит на тебя. У лунных как раз такие псы – зря не лают, но хватка у них мертвая. Посмотрел на меня, оценил. Что за чужак? За один вдох оценил: опасно. А заодно предупредил глазами же: я и сам опасный. Устроился поодаль, не на виду. Не толстый, а массивный, движения скупые, очень точные движения. Такого человека, будь он врагом, приятно было бы убить, а убив, следовало бы сбросить на волну с почетом, оружие ему оставить, и даже сказать волне, что был он хороший враг, достойный и крепкий. А будь Одноглазый другом... Друзей, Аххаш, у таких не бывает. Зато командовать и подчиняться командам эта порода умеет лучше всех прочих.

Явился, конечно, Законник, мой старый знакомый, кивнул мне. Без злобы и радости. На лице – все то же равнодушие. Холодная куча дерьма, почти окаменевшая... Может быть, напрасно он мне не нравится, вдруг – дельный чело век? Надо приглядеться. Ладно. Оказывается, зовут его Харр. С ним вместе пришел какой-то вихлявый живчик, вот онто и одет богаче всех, на пальцах перстни с булыжниками по сотне солидов ценой, на морде спесь, как у барсука, мол, равных мне здесь не вижу... Этого ограбить было бы приятно, а убивать – как клопа давить.

Всего собралось девять человек, считая меня и Наллана Гиляруса. Последними пришли двое – полная противоположность друг другу. Махаф с киитом рука об руку... Одного я знал. Он бывал в роще, дрался на мечах как придонный брат. Его звали – Тит, но чаще я слышал кличку Варвар. За глаза, конечно. Бабка у Тита была из маг’гьяр, а здесь их не любят. Однажды он сломал руку человеку со слишком громким голосом. Того человека предупреждали: мол, попридержи язык. Но, видно, не перевелись на свете любители жрать горячее, не остудив... Тит Варвар – настоящий красавчик. Холеный, как Гилярус или Законник. Но те выглядят так, как им положено выглядеть. А этот завивает волосы, носит тунику с длинными рукавами, желтую, как лимон, с багряной каймой, на руке пристроил браслет монет за четыреста – тяжелое чеканное золото, и на браслете четыре пары занимаются любовью разным манером. Так и просится Тит Варвар, чтоб его по заднице погладили или в рожу дали. Худой, длинный – с меня ростом, руки тонкие – девки позавидуют. Глаза шалые, такие у моих ребят бывали перед работой, сам гибкий, верткий, не хуже кота. Вечно улыбается. Смотрит на собеседника будто говорит: о, какие интересные вещи я слышу, жаль, от тебя, дурака... Того, кто рискнет погладить по заднице или дать по роже, Тит Варвар, наверное, убьет. Знаю я таких людей. В абордаже нет их полезнее: первыми на копья лезут, работают наподобие живых таранов. Но в спокойное время один от них убыток: вечно затеют свару в ватаге, изувечат кого-нибудь, против закона пойдут... Ненадежный народ. Точно, вроде котов, ходит такой вокруг тебя, рот хмылит, Аххаш, а видишь зверюгу: зверюга спину горбом выгнула, уши прижала, голову к земле наклонила и пасть разевает.

– Привет, Малабарка.

– Привет, Тит.

Варвар тоже попросил кресло, сел рядом со мной.

Второй одет попроще, поплоше, но не бедно, хотя и очень небрежно. Впопыхах, что ли, собирался? Волосы черные, вьющиеся, торчат во все стороны, вроде прутьев в вороньем гнезде. Толстый, неуклюжий, ни для какого боя не годный. Настоящий прибрежный червяк. Может, из купцов? Но потом вижу, потроха карасьи, вроде бы серьезный человек. Устроился поближе к Одноглазому, поздоровался с ним, как со старым знакомым. И только тогда принялся меня осторожненько ощупывать глазами. Вот же чума недобрая! Я почуял: Толстяк старается запомнить каждую мелочь, каждую деталь. А мне его отсюда толком не разглядеть... Умен. Лицо у Толстяка грустное, причем видно, что грусть у него на лице устроилась пожить не на день и не на два. Житье у нее там постоянное.

Пятеро носят золотые кольца: сам хозяин, Спесивый, Харр, Одноглазый и Ветхий. Знак чего? У Тита Варвара, при его-то цацках, простенькое колечко из железа...

Как видно, они сюда пришли не столько пировать, сколько поговорить. Мясо лежит, конечно. Рыба лежит. Какая-то дрянь, червяки, кузнечики, что они тут жрут, с ума посходили. Хлеб. Тит Варвар мне и говорит:

– Там, друг Волк, сосуды с вином, там – с водой, а вон там – вино, разбавленное водой. Не ошибись.

Вот уже я кому-то друг. Быстро у них тут. Ошибусь я или не ошибусь я, какая, Аххаш, разница? Вино имперское от воды по крепости мало отличается. Зачем они его разводят? Не все ли равно?

– Благодарю тебя, друг Тит.

Прямо среди настоящей еды расставлено баловство. Виноград, орехи, мед, хлебцы какие-то сладкие... Вот, скажем, рыба на круглой тарелке с углублением посередине – соус туда налит, а рядом с рыбой – финики. Так. Так. Потроха карасьи, что-то серьезное Гилярус затевает. Обычно все это у них по очереди вносят, прислуга с кухни одно принесет, другое у тебя из-под носа унесет. А тут все скопом. Выходит, выгнал Гилярус кухонных рабынь, ни к чему они тут. Музыкантов не видно. По стенам бабы нарисованы, почти голые, вроде бы танцуют, так и хочется потрогать... рядом дудки, деревяшки со струнами, глиняные миски с виноградом и яблоками... Все как настоящее, ярко нарисовано, заглядишься. Миски я такие вижу не только на стенах, но и перед собой. Правда, тут они серебряные. Виноград вижу. А вот баб и людей с дудками что-то не замечаю. Аххаш, пир у них тут с особинкой. Пир или что?

Префект Наллан Гилярус встал, призвал всех поднять чаши с вином. Кое-кто поднял с водой. Я так делать не стал, хотя и нужна мне с ними трезвая голова. Нет, не стал. Заподозрят какую-нибудь хитрость: мол, умным хочешь быть, не пить и разговоры наши запоминать, при тебе, пожалуй, болтать не стоит. Налил себе разбавленного вина. На вкус, я знаю, выйдет как помои с винным запахом. Ладно.

Выпили – кто что.

– Друзья мои, этерия! Начнем с новостей, – говорит Гилярус. – Наш друг Арриан привез из Мунда добрые вести.

Вот, значит, какая у них тут чума с весельем. Этерия. Каждый каждому друг. Так.

Аррианом оказался Толстяк. Голос у него хрипловатый, ровный, тихий. Говорил он очень правильно, как все люди, которым нравится читать. Вроде Гиляруса, Аххаш Маггот, или моей Ланин. Только Гилярус и Ланин учатся, как говорить, когда читают, а этот, видно, сам кого хочешь научит. В словах у него, снасть камбалья, сила. Какая – не пойму. Будто бы он сам чертит на свитках, а уж его, именно его свитки читают Гилярусы и Ланин...

– Наш друг Ликиний Луп в течение трех месяцев служил секретарем и помощником у трибуна Басса Щенка. Теперь я говорю вам: радуйтесь. Мы обрели то, к чему достойнейшие из нас приложили свой труд и свое влияние...

Денег, я думаю, дали.

– Чрезвычайный корабельный налог, возложенный на господ сенаторов и господ всадников, прошел. Вето отменено. Богатейшие люди Империи наконец дадут кое-что на флот.

Додумались, значит, перышками поделиться...

Этерия одобрительно загудела. Ветхий высказался:

– Я вижу в этом возрождение старинных обычаев. Здравое разумение обязывает всех нас заботиться об отечестве.

Толстяк ему:

– Мой друг Патрес Балк, я понимаю твою радость. Но сколь долго иной раз пробуждается в наших согражданах здравое разумение!

– И сколь дорого стоит! – шепчет мне на ухо Тит. – Двести тысяч денариев...

Гилярус утихомирил всех и указал на меня:

– А это наш новый друг, Малабарка Габбал. Кое-кто из вас уже познакомился с ним. Прежде его знали в Империи как Железного Волка. Теперь он изъявил желание служить императору и Империи. А вместе с ним – принцесса правящего дома Исфарра. Многие слышали, быть может, о его жестокости и военной удачливости. Мне на собственном опыте пришлось убедиться в его благородстве. Малабарка – достойный человек.

– С бабой, значит, приплыл... – Я так и не разобрал, Аххаш, кто это сказал, а жаль. Не очень-то оно мне понравилось.

Как они по-разному на меня смотрели! Спесивый – с ненавистью, Патрес Балк – с любопытством, Арриан – с сомнением, что, мол, затеял наш друг Гилярус, чудит он в последнее время... Тит ухмыляется, на роже у него написано: глядите, дружок у меня что надо. Харр – никак. От Мозгляка сквозит ужасом: кого, кого вы допустили в одну комнату со мной! Одноглазый глядит настороженно, мол, посмотрим, где у тебя зубы спрятаны...

Что им сказать?

– Теперь я с вами.

Префект быстро уводит разговор в другую сторону, а я склоняюсь к Титу:

– Почему эти трое – против меня?

– Кто?

– Вон тот, с камнями в перстнях... Видишь?

– Вижу. Его зовут Корнелий Бревис. Кто еще?

– Одноглазый... да. И этот вот, мелкий, Мозгляк.

– Откуда ты его прозвище узнал? Глабр Мозгляк. Неужели угадал? Он просто дурак и трус. Корнелию Бревису ты когда-то причинил очень большой убыток. А Одноглазый тебя ловил, да не поймал. Его зовут Септимий Руф, он центурион и лучший в этерии на мечах. После меня, конечно...

Тут Гилярус объявил:

– Наш друг и чтимый всеми нами поэт Глабр принес героическую песнь о царе Квинте Клодии, дабы усладить слух своих друзей. Внимайте.

Мозгляк встал, развернул свиток и принялся читать. Читал он, Аххаш, нараспев и с завываниями, слова там были какие-то незнакомые, я не все понял. В общем, был у них древний царь, он как будто всех предков имперцев привез сюда на кораблях, а эти самые предки спасались от врагов. Тут они всех местных расшвыряли и зажили богато. Мудрый царь. Хвала богам. Мозгляк сначала то в свиток смотрел, то на лица. Потом глаза закатил, потом и вовсе закрыл. Воет.

А мне попался жилистый кусок мяса, никак не могу откусить, сколько надо. Что за чума...

Только он закончил, Корнелий Бревис заявляет каменным голосом:

– Гениально. Лучше этого я никогда ничего не слышал и, думаю, уже не услышу. Никто еще так точно и правильно не говорил о важности кораблей в человеческой жизни.

Арриан:

– По-моему, очень похоже на Сервилия. Больше ничего не могу сказать.

Тит Варвар с ухмылочкой:

– Совершенно правильно заметил наш друг Гилярус: все мы чтим Глабра. Тонкость его творений способна восхитить самый просвещенный ум. Особенно мне понравилось это место... как же... А! Вот: «О воины мои, сейчас нам в бой идти! Сгрудимся же...» И слова как поставлены... истинное удовольствие для понимающего человека... Послушайте: «И окоем пред корабельным строем...» Или вот: «О мужества фиал в сердцах отважных воинов, о ботало судьбы в божественных устах!» Каково? Гений! Гений! Божественный Майориан должен бы целовать стопы у нашего Глабра.

Странно они его тут чтят. И в ноздрю, и в подмышку.

Опять Корнелий Бревис:

– Зато о древних богах наших сказано с почтением. А какие герои были у нас раньше! Теперь все прогнило. Нет фиала мужества в сердцах, даже честного торговца некому оборонить от разбойников... – и на меня поглядывает, косит, как свинья, которую разозлили.

Патрес Бал к откашлялся и тоже заговорил. Этот говорил долго и со вкусом. Сначала, снасть камбалья, объяснял, что ничего в поэзии не понимает. Потом начал про язык: словами всякими под старину вся песнь уставлена, но предки имперцев на самом деле так не говорили, нет, не говорили они так. Тут и я понял, почему не понял половину... Еще Патрес Балк помянул какую-то «Историю деяний», будто бы Аррианом написанную, вроде бы там сказано, что про царя Квинта Клодия – все выдумки. Точно, говорит, в священных хрониках ничего про него не написано. А история у Империи богатая, найдутся непридуманные люди, коих стоило бы похвалить... Зато к богам – он тут согласен с козлом потрошеным Бревисом – почтительное отношение, похвально, очень похвально...

Центурион забурчал:

– Боги наши... хых... слабей курицы... только и умеют... хых... что дурные предзнаменования присылать... тоже, боги! Хых.

– Ты не прав, друг Руф...

Арриан перебил Патреса Балка. Заволновался, древняя история очень ему интересна. На самом деле, то-то и то-то. А последние двести лет, особенно последние пятьдесят лет, все идет к худшему. О! Тут мне стало интересно. Выходит, и на полночь имперских земель было больше, и Ожерелье тоже все им принадлежало, а не как сейчас: войска для защиты у Империи, Аххаш, нанимают, а живет каждый город сам по себе... Какая же она была, Империя?!

Дальше они говорили между собой в два – в три голоса. Патрес Балк под шумок обратился ко мне:

– Мой друг Малабарка... А ты что думаешь о наших богах? Я полагаю, следует соблюдать умеренность и уважение. Ведь когда-то и вся наша Империя вышла из лона богини...

– Как? Рожают мужчины.

Он уставился на меня, как на пляшущего барана. Что, мол, за чума?

– У нас... женщины.

– Да, – говорю, – ребенок лезет из бабы. Понятно. Но отец стоит рядом, и жрец, связавшись с Астар, всю боль передает ему. Так что у нас отцы трудятся, а матери только носят и извергают.

Вижу: понял. Блеск в глазах появился. Вот, мол, и тут боги, и тут их воля видна!

– Похвальный обычай, отрадно слышать о столь самоотверженном поведении ваших мужчин... Не согласишься ли ты, друг Малабарка, продолжить нашу беседу завтра утром?

– Да. – Я зайду за тобой через стражу или две после рассвета. – Да.

Стоит шум. Вино пьют, расплескивают... Мозгляк и Бревне говорят громче всех, почти орут, улыбаются друг другу. Дураки – они почти что родня. У Бревиса в руке сосуд с вином, горлышко у сосуда с тремя сливами, чтоб, я понял, слуга мог налить сразу в три протянутые чаши. Эйнохоя называется. Бревис лакает из одного слива, среднего, а с двух других струи – на пол. Ему уже все равно. Толстяк сцепился с Балком, очень им, Аххаш, важно, при каком императоре был потерян город Картахан со всей провинцией... Законник чего-то захотел от Одноглазого, за общим гомоном не пойму, чего именно... Снасть камбалья! Бестолковщина пошла.

Тит Варвар осторожненько касается моего локтя.

– У тебя многообещающая слава, Железный Волк...

«Мой друг» он не говорит. Плевать ему на то, как у них здесь принято.

– Лучше – Малабарка, – отвечаю.

– Хорошо. Не желаешь ли размяться на мечах? Это воистину благородное удовольствие, если противники достойны друг друга... Я ценю его выше дружеской беседы, хотя бы и с очень умными людьми.

Он как будто хочет разозлить меня. Вот же, еж морской, иголки топорщит: «Если противники достойны...» Понятно. Гилярус сказал: знакомься с людьми. Так что самое время попасться на уловку Тита. Заманивает, гнилой топляк! Давай-давай.

– Не откажусь.

– Тогда завтра, за две стражи до заката. Ты знаешь, где мой дом?

– Нет.

Тут я вижу, Гилярус ему глазами показывает что-то, головой кивает... Что? Ты, мол, и... Куда он смотрит? Ага. Ты и Харр. У Тита на лице все та же улыбка. Понял, но виду не подает, раздумчиво так, не торопясь, объясняет мне:

– Слева от Вилейских ворот, у самой крепостной стены. Ты поймешь. Там у входа – надпись. Обращение ко всяческим странникам... Могу ли я считать, благородный Малабарка, что мы договорились?

– Да.

– Тогда, если ты не сочтешь это оскорблением, я покину тебя и перемолвлюсь словечком с почтенным всадником Харром...

Всадником? Где конь-то его? Или это звание у них такое? Ладно. Запомнить: Харр – всадник... А я сапожник. Потому что сандалии на мне, а сапог нет.

Вижу, отцепил Тит Варвар «всадника» от Одноглазого. Вывел во двор. Тит руками размахивает, в лицо Харру заглядывает, необычайно важный у них разговор, потроха карасьи. Гилярус живо подобрался к Руфу. Говорят тихо, быстро, отсюда ничего не слышно. Но мне, Аххаш, и не надо слышать, я по губам читаю. Одноглазый:

– ...когда?

– Через... – Не разберу, что префект ответил.

– ...неизбежно?

– Да.

– Очень не вовремя. Нет ни... – Опять не разобрал, чего у них там нет.

– Я знаю.

– ...придурок... (кто-кто?) ...не сумел откупиться?

– Проконсулу Гнею Клодию Тару не дарован талант к ведению переговоров, зато его ценит сам... (кто?)

– В прошлом году он почем зря погубил целый... (что?)

– ...Арриана?

– На таможню... – Тут их обоих заслонили два упитанных карася – Патрес Балк и Арриан. Не видно. Впрочем, этого достаточно. Вот в чем дело.

Аххаш, Аххаш и Аххаш! Есть у меня предчувствие, почти уверенность, что Гилярус в самом скором времени предложит мне кое-что. Такая уверенность, дырка бабья, слов нет. Кишки у меня в утробе уверены, ногти на пальцах уверены, был бы хвост – и тот бы уверился. Надо подождать еще немного.

Пиры у них тут тянутся до рассвета, случается – и позже. Пока руки чашу к пасти подносят, а пасть раскрывается. Эти... этерия... разошлись не позднее полуночи. Почти все. Пьяный Бревне и пьяный Глабр остались ночевать у префекта. Самые ненужные из всех, как я понял.

...Патрес Балк не пользовался носилками и предпочитал пешие прогулки конным. «Чтобы никто не посмел называть меня стариком, друг мой Малабарка... Ибо еще «сила моя крепка», как возгласил поэт. Предки наши сильны были пехотой, крепконогой и неутомимой. Мы, потомки, слишком изнеженны. Слава Громовержцу, не все из нас готовы пребывать в немощи...» Он говорил, не переставая. Слова лились из него, как понос из проклятого пса, сожравшего тухлятину. Да, сильны вы были пехотой, потому что конница у вас хуже некуда. Вот это правда.

За нами шли шесть воинов. Четверо – любимая его крепконогая пехота, нагрудники блестят, лбы тоже блестят: с утра стоит жара, хорошо одним кузнечикам, они наяривают как сумасшедшие, а этим четверым лучше бы удавиться, иначе к полудню изойдут на пот. Жуткая смерть, если подумать. Еще двое тащат какие-то значки: то ли прутья, то ли жезлы, то ли маленькие топорики, не стал приглядываться. Патрес Балк, как оказалось, проконсул в соседней провинции, которая называется Вилея. Этим прутоносцам и телохранителям положено шагать за проконсулом, иначе выйдет конфуз, несоблюдение какого-то вонючего обычая. Балк говорит, ему было запретили таскать за собой солдат с прутняком, мол, проконсулу не положено, так он отсудил, вытащил такой древности закон, что уже никто не помнит: отменили его или нет... Под ним, под Балком, – большая, настоящая провинция, не то что здесь, где наместником поставили всего-навсего прокуратора, а столичный город – Лабии – ценится не выше кучи конского навоза. Для Нал– лана Гиляруса, я понял, наместничество в Лабиях вроде наказания. Не по его росту должность. Вся префектова земля, Нижняя Лирия, – крестьянская провинция, да еще тут есть виллы богатых бездельников, настоящие, говорят, дворцы для увеселений. Что славного можно здесь совершить?

– Не завороваться, – ответил Патрес Балк. И опять понес про изнеженных потомков старого сурового Мунда. По одной фразе, Аххаш, я понял, как непрост этот старый сыч.

Отчего же он сам не в Вилее, отчего живет он уже целую седьмицу в Лабиях? Там, оказывается, стоит со своим гали его племянник, молодой человек, исполненный всяческих добродетелей, способный служить живым укором ленивой молодежи наших дней, почтительный и благородный нравом. Наделенный естественным честолюбием, племянник не отказался взять на себя дела дядюшки по управлению и приглядом за нравами провинции. Всего на пару декад...

Прошла сотня вдохов, другая. Пошла третья. Балк все заливался о достоинствах родственника. Я понял, что при первой же встрече с этим карасем добродетельным, ни слова не говоря, вырежу у него печень и сожру ее сырой. Потом Балк понес о важности дел, которые он ведет с Налла– ном Гилярусом, причем, Аххаш, важного ничего не сказал, все общими словами, вокруг да около. Я спрашиваю:

– Его наказали?

– Когда?

– Когда отправили сюда.

– Да, мой друг Малабарка.

– За что?

– Спроси сам.

Патрес Балк, хитрый хряк, умел говорить долго и не сказать ничего. Он так же умел в двух словах показать самую суть дела.

Мы, не торопясь, идем по городу к самому центру. Проконсул хлещет словами не хуже осеннего ливня. Нет времени отвратнее осени – выходить в море... Он перешел к своему роду. Оказывается, по отцу он, сыч то есть, восходит к богу воров и торговцев, а по матери – к царице страны, которой теперь нет, но была очень большой. Один его предок сам был царем в Мунде, другой дважды получал консульство, Аххаш, не знаю, что это такое, но, видно, два раза он был очень важным человеком. Третий, хоть и не пошел дальше звания претора, – кто это, Аххаш? надо думать, поменьше консула? – зато добился введения закона против роскоши, закон так и назвали по его имени – «Таблица Авла Балка». Разумный, мудрый, исполненный умеренности закон, друг мой Малабарка. В обычный день никому не следует тратить более ста денариев, помимо чужеземцев, а в праздник – не более двухсот денариев. Как же иначе? Наше серебро и наше золото утекают в Ожерелье за какие-то бирюльки, женские цацки, благовония, горячительные напитки, чжунские ткани, за притирания, изготовленные, боги знают из чего, и воздействующие на здоровье, боги знают, как... При императоре Гнее Хабе, двадцать лет назад, некие злоречивые сластолюбцы добились отмены закона, но недолго им осталось торжествовать.

– Наверное, очень полезный закон для Империи... – До которого мне нет никакого дела. Как и до всех законов прибрежных червей.

– Да! Знал бы ты, сколь рад я найти мудрость в речениях молодости! Порой истинная добродетель видна в отношении к очень простым вещам... – И опять он заладил про своих предков. – Жаль, прадедушка сплоховал, примкнул к заговору республиканца, сенатора Проба... Очень прискорбно... достойно порицания... Правда, покойный разбил гарбалов в Марроманском лесу... Кроме того, он был великолепным оратором и часто выступал в судах – неизменно к выгоде тех, кого защищал...

«Стоп, – подумал я, – стоп. В отношении к очень простым вещам, говоришь... Спасибо за предупреждение. Чем еще ты меня проверять будешь, сыч поношенный?»

– ...конечно, я помню цензорский эдикт против философов и риторов, принятый в консульство Марка Маркиана и Туллия Эпидия. Я помню его наизусть, как и другие законы наших предков, достойные почитания и уважения: «Дошло до нас, что есть люди, которые завели науку нового рода, к ним в школы собирается юношество, они приняли имя риторов и философов великого Мунда. В их училищах молодые люди бездельничают целыми днями. Предками нашими установлено, чему детей учить и в какие школы ходить; новшества же, творимые вопреки обычаю и нраву предков, представляются неправильными и нежелательными. Поэтому считаем необходимым высказать наше мнение для тех, кто приобвык посещать их. Нам это неугодно». Лишь неблагоразумный человек станет спорить с мудростью прежних поколений. Но в ту пору мы еще не были готовы принять такое знание, не порушив порядок в умах. Позднее разум народа нашего стал более зрелым, и тогда иные, не менее разумные, правители издали эдикт, позволявший кое-что. Здесь видна добродетель, которой обладают мужи, способные видеть удобное время для тех или иных государственных деяний, не спешить излишне, но и не медлить чрезмерно.

Он вглядывался мне в лицо оч-чень внимательно. Думаю, Балк не смог на нем прочитать ничего, кроме моей скрытности. Каких бед он там искал? Что мне до риторов? Что мне, Аххаш, до философов?

– Мы пришли. Взгляни-ка, друг мой Малабарка.

Гляжу. Мне приходилось тут бывать и раньше. Скотину тут продают. Бычий рынок. Вон там – старый, обветшалый храм какого-то их бога, они его почитают под двумя или тремя именами, не разберешь. И под всеми именами он покровительствует торговцам, ворам, путешественникам, гонцам... Тот самый урод, который зачал первого Балка. Это? Нет. Не туда смотрит проконсул. О!

Еще один храм. Точнее, храмик. Совсем маленький и совершенно новый, новее горшка, только что снятого с гончарного круга. Колонны – круглые, простые, безо всяких украшений, как бревна, поставленные торчком, если бы только водились бревна из граненого мрамора. Расставлены по кругу. Странно. Я не видел ни в Лабиях, ни в каком-нибудь другом имперском городе круглых храмов. Здесь любят все квадратное. И крыша... откуда они ее взяли – такую? Простенький конус. Видно: тесали из цельной каменной глыбы, Аххаш, сколько тупого труда! А похожа она на соломенную, будто бы на хижине, а не на храме. Вон бороздки всякие, неровности, специально их не зашлифовали, чтоб издалека казалось – солома и солома... А вокруг роща. Молоденькие дубки, орешник. Я и раньше удивлялся: посреди города – роща... Земля тут стоит ничуть не дешевле, чем в Ожерелье. Особенно в черте городских стен. Вот же чума! Сколько надо было истратить денег, чтобы купить эту землю, снести дома, построить храм и посадить деревья!

Воистину, очень богатый человек проконсул.

Он и сам не прочь рассказать. Точно, по праву высокого рождения Балк, оказывается, состоит аж в трех жреческих коллегиях. В первой он хранит пророчества, в другой – гадательные книги, а в третьей – священные хроники города Мунда. Очень обеспокоен неблагоразумием, охватившим весь народ. Во что превратились боги? В чучел, друг Малабарка. Прочная вера в их силу утрачена. Все верят в судьбу, а значит, в ничто. Все ждут, какого цвета будут внутренности жертвенного животного и как истолкует их гадальщик, но мало кто думает о пользе самой жертвы; а ведь изначальный смысл именно в помощи божества, полученной ценою пожертвованного...

Это я понимал. Да. Здесь слишком сильно верят в самих себя – и напрасно. А в силу тех, кто стоит за порогом, верят слишком мало. И тоже – напрасно. Отвечаю ему:

– Нельзя жить без богов. Не потому, что тяжело. Просто, когда отказываешься от богов, которых выбрал ты, то все равно будешь служить – богам, которые выбрали тебя... Иное невозможно.

А я? Выбрал ли я Его? Он ли меня? Чума! В любом случае я добровольно встал под Его руку...

Патрес Балк стоит, довольный, видно, насколько довольный, уголки губ кверху загнулись, в глазах даже сияние какое-то.

– Именно, мой друг Малабарка, именно! Превосходно сказано! Как будто под сводами Сената. Я давно добиваюсь помощи от императорской казны. Приличия и благоразумне требуют восстановить заброшенные храмы, а их, поверь, слишком много. Полагаю, нам нужно возвысить почитание старинных божеств, витавших над городами и полями сражений в ту давнюю пору, когда народ наш наводил ужас на соседей.

«Вот уж, – думаю, – совсем давняя пора!»

– Жаль, забота о святынях значит для государственных мужей нашего времени намного меньше, чем забота об устройстве увеселительных игрищ! Этот храм... – он не то чтобы показал, а... простер руку, точно статуя на центральном форуме, – ...возведен на мои средства. Ты не откажешься посетить его?

– Пойдем.

Раз уж ты привел меня...

Мы пошли по мощеной дорожке к входу. Свита проконсула осталась снаружи. Три мраморные ступеньки. Перед нами молча склонилась женщина в белой тунике, с венком из веток и листьев орешника на голове.

– Это, мой друг Малабарка, святилище Лесты. В древние времена, когда Мунд был не больше Лабий, она почиталась нашим народом как дева-воительница. Потом ее больше знали как покровительницу семьи, домашнего очага...

Внутри никого, кроме единственной жрицы, не было. Посередине – бронзовая чаша, очень здоровая посудина. В ней огонь. Знаю я эту манеру имперцев, любят палить масло, жир, иной горючий состав. Это у них, снасть камбалья, называется вечным огнем. Рядом столик для подношений. На нем два медяка и пестрая деревянная игрушка: баба с во-от такими сиськами. Негусто. О! О! Жрица от меня шарахнулась. Балк стоит с выпученными глазами. Ровно кот травы дурной объелся. Что?

Да ничего. Пламя из чаши вытянулось на три шага в мою сторону. Здравствуй. Слышу тебя, Астар. Помню, должен.

Я выгреб серебряные денарии и медную мелочь – словом, все деньги, которые дал мне Гилярус. До последней монетки. Бросил на столик рядом с деревянной бабой. Жри. Я знал: Астар может рассердиться. Ей бы крови хоть пару капель, она любит живую кровь. Обойдешься, сука. Я не твой теперь. Ну точно. Она мне шепчет: «Долго не проживешь, предатель! На тебе мое проклятие». Давай-давай. Злится она!

Эта самая Леста заплясала над чашей в бешенстве. Искры – во все стороны. Леста... Вот тебе и Леста! Жрица с моим Балком остолбенели на пару. Вот же чума! Как они могут верить в своих богов, если пугаются их появления! Даже те, кто стоит к ним ближе некуда... Радоваться должны, крабы.

Ко мне потянулась огненная лапа. Язык пламени, а из него как будто пальцы торчат. Тянется, тянется, в полушаге от лица остановилась лапа, чуть-чуть не хватило... Ну что ж, я пожму тебе руку, сучка-Астар. Наши ладони соприкоснулись, наши пальцы переплелись. Я давал ей палить себя, левую, конечно, руку, на протяжении двух вздохов. Хватит. Мы расцепились.

Ты сделала мне больно, гадина. Я дал тебе шанс, вонючая падаль, причинить мне боль. Ты не отказалась. Этого-то и нужно. Теперь ты мне враг. «Я запомню, предатель. Ты будешь умирать долго, намного дольше, чем захочешь». Хорошо, Астар. Покажешь. Мне интересно.

Леста...

Кожа на руке покраснела, кое-где шкварки отойдут. Ладно.

Балк подходит... По всему видно: хочется ему поклониться, но не знает, уместно ли кланяться варвару.

– Богиня отметила твою щедрость и послала великое предзнаменование. Не знаю пока, к чему ее знак – к добру или к лиху. Тут нужен весьма сведущий и опытный толкователь. Одно неоспоримо: тебя, друг мой, ожидает высокая судьба. Я счастлив, что привел тебя в святилище... хоть и испытывал некоторые сомнения. Мои глаза удостоены были видеть явление силы божественной, дух мой ликует!

Знал бы ты, сыч, как тепло и душевно мы с твоей богиней побеседовали...

– И я благодарю тебя, друг мой Патрес Балк.

Проконсул велел жрице позаботиться о том, Аххаш, чтобы столь необычное и великое дело попало в хронику святилища. Здесь, значит, тоже хронику завел. Мы вышли. Балк говорит, мол, он пережил бурное смятение духа и вынужден проститься, дабы в уединении вновь обдумать происшедшее и привести в порядок чувства. Но само знакомство со мной имеет для него немалую цену, он смеет и впредь желать встреч со столь достойным человеком, как я. Да бездна забери всех говорунов!

Что бы сказать ему приятного? Я пожелал покровительства богов его потомству. Молчит. Что-то не так. Стоит, плечи поникли... Куда девался патрикий знатного рода, богач, наместник в большой провинции, сиделец в каких-то там коллегиях? Да что с ним? Выглядит то ли как заболевший пес, то ли как свежий утопленник.

– У меня нет детей. С женой я давно развелся. Был сын... Был сын, Вольтацилий, но он умер четыре года назад. Здесь, в Лабиях, от чумы. Безо всякого смысла... Никакие жертвы не помогли. Он так... мучился...

Лицо у Патреса Балка сделалось каменным. За четыре года он, как видно, научился не плакать на людях, когда говорит о сыне. Только внутри, чувствую, все у него дрожит. Аххаш, тут я понял старика. Несчастный старик, нет у него никого, только Империя.