Текст книги "Царь Федор Иванович"

Автор книги: Дмитрий Володихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

Действия Федора Ивановича как храмоздателя и церковного благотворителя очень хорошо показывают, что благочестие его мощно подпитывалось обстоятельствами семейной жизни. Среди них немаловажное значение имела печаль государя по безвременно ушедшему брату. Однако еще горшую кручину вызывала бездетность, толкавшая царственную чету к постоянным щедрым пожертвованиям, к благодеяниям на пользу Церкви – даже при тех расстроенных финансах, даже при том падении военно-служилого потенциала, которые достались Федору Ивановичу в наследство от отца.

Как видно, смилостивился Господь над царственной четой, измученной долгим ожиданием ребенка. Царь с царицей получили в зрелых уже годах то утешение, которого лишены были в юности. У них появилось дитя.

Горькая это история. Горькая и печальная. Хотелось бы лучшей доли благочестивому царю и его супруге. Но, как видно, кого Бог любит, тому посылает наигоршие испытания.

Появлению Феодосии – дочери царя Федора Ивановича и царицы Ирины Федоровны – радовалась вся страна. Так ждали это чадо! Столько веселья, столько добрых надежд принесло ее появление на свет! Милосердному, глубоко верующему царю его подданные желали счастья, и оно ненадолго оттеплило холод бесплодного брака. Летопись сообщает о ликовании, охватившем тогда столицу: «Родися у государя благочестивая царевна Феодосия Федоровна, и бысть радость на Москве велия. Царь же Федор Иванович опальных, кои были приговорены х казни, заточены по темницам, всех государь пожаловал, ис темниц велел свободити, и по многим монастырем давал многую милостыню и посла в Еросалим и во всю Полестинскую землю по монастырем с милостынею Михаила Агаркова с товарищи, со многою доволнею милостынею. Они же быша в Еросалиме и приидоша к Москве с великою честию»^{119}.

Крестил девочку старец Троице-Сергиева монастыря Варсонофий Якимов.

Известия о прибавлении в семье русского царя были отправлены к иностранным дворам. Особое значение придавалось миссии Михаила Федоровича Огаркова, Трифона Коробейникова и Василия Сыдавного (январь 1593го). Их, в полном соответствии с летописным сообщением, направили в Святую землю и к другим святым местам Православного Востока. Представители московского государя посетили Царьград, Антиохию, Иерусалим, а также иноческие обители Египта и Синайского полуострова. Они везли для раздачи фантастически большую «заздравную милостыню» – более пяти с половиной тысяч «угорских» золотых, а также пушной товар. За такую сумму в конце XVI столетия можно было купить… город средних размеров. Или снарядить армию для дальнего похода. Или построить крепость от первого до последнего гвоздя. Размер милостыни заставляет предполагать, что царь Федор Иванович был уверен во вмешательстве самого Бога, милосердие которого только и позволило появиться на свет долгожданному ребенку. Сумасшедшая радость заставила его раздать столь великую «казну».

Помимо семейного, чисто человеческого значения у рождения царевны были важные политические последствия. Феодосия Федоровна, во-первых, самим фактом своего существования доказывала: у царя могут быть наследники; во-вторых, даже если их не будет, маленькая девочка по крови соединена не только с родом московских Даниловичей, но и с родом Годуновых. Если правильно выдать ее замуж, все семейство Годуновых получит дополнительный шанс остаться на самом верху властной иерархии, у кормила правления. Малышка еще агукала и просила соску, а московские посольские дьяки уже представляли ее европейским дипломатам как завидную невесту для тамошних принцев. Какой-нибудь отпрыск императорского дома Габсбургов, договорившись о будущем браке и обещав принять православие, мог тогда получить статус русского престолонаследника. Разумеется, подобная ситуация гарантировала бы Годуновым, ближайшей родне царевны, самое высокое положение при дворе. Историк Р.Г. Скрынников весьма точно высказался на этот счет: по его мнению, Борис Федорович «…рассчитывал играть при дворе племянницы такую же роль, как и при дворе сестры»^{120}. Матримониальные планы Годуновых поддержал влиятельный дьяк А.Я. Щелкалов, лично беседовавший на этот счет с «цесарским» послом Варкочем.

Однако царская радость вышла недолгой, и брачные планы Годуновых рухнули в одночасье. Не известна причина, по которой маленькая царевна скончалась, известно лишь то, что она не пережила младенческого возраста[74]74
  Царевна могла составить партию будущему наследнику русского престола, и одно это создавало угрозу для ее жизни. Подобный брак оказывался выгоден исключительно для Годуновых, а также родственных и союзных им аристократических родов. Семейства высшей знати – Шуйские, Мстиславские, Черкасские, Романовы-Захарьины-Юрьевы, – лелеявшие планы возвести своего представителя на трон, напротив, оказывались на шаг дальше от исполнения своих заветных мечтаний. Между ними и вожделенным престолом появилась маленькая девочка… Высока вероятность того, что царевну Феодосию «убрали» с доски большой политики в продолжение давней борьбы придворных «партий».


[Закрыть].

«Преставися благочестивая царевна Феодосия Федоровна, единочадная царя Федора Ивановича дщерь, и погребена бысть в Вознесенском девичье монастыре, в церкви Вознесения Господа нашего Иисуса Христа, с прежними благочестивыми царицами и с княгинями великими. Царь же Феодор Иванович печален бысть многое время, и плач бысть на Москве велий, и повеле государь по монастырем и по храмом и нищим давати милостыню. В Вознесенский монастырь повеле государь дати вотчину в Масальском уезде село Гертен»^{121}. С 1930 года и поныне тело несчастной девочки покоится в Архангельском соборе Московского Кремля^{122}.

Царица Ирина так убивалась, потеряв единственное, долгожданное, любимое дитя, что патриарх Иов вынужден был написать ей особое утешительное послание. Он призывает царицу возносить новые моления: быть может, Бог даст ей с мужем новое дитя, как дал его в глубокой старости святым праведным Иоакиму и Анне; он просит царицу оставить печаль, терпеливо перенести скорбь; наконец, оставив всякое плетение словес, оставив ссылки на Священное Писание, он обращается к ней с простыми словами сочувствия: «Кручиною, государыня, ничего нельзя взять, можно взять лишь милостию Божиею. Если печалишься, то только гневишь Бога, а душе причиняешь немалый вред и безгодно изнуряешь свое тело… сего ради мою твое благочестие: о всем положи упование на Бога и Пречистую Богородицу. И Пречистая Богородица, видя твое такое благоволение, умолит Сына своего, да подаст ти всяко прошение твое, его же у него просиши, и благородная чресла твоя многоплодна сотворит, и устроит тя яко лозу плодовиту в доме твоем». Святитель хотя и звал Ирину Федоровну оставить безутешное горе, но и сам печалился о судьбе девочки. Повествуя о жизни государя Федора Ивановича, он написал про нее несколько строк, пронизанных скорбью: «…во всем своем царском сожитии иместа едину блаженную летарасль царьского своего благочестиваго корене, благородную дщерь благоверную царевну и великую княжну Феодосию, и та еще юностию, яко летом четырмя или мало вящей, ко Господу отъиде, яко некий прекрасный цвет вскоре увядшее отпаде, или яко некий пречестный бисер в скалке скрыйся, своим же благочестивым родителем великую скорбь и сетование сотвори и их царьскому сигклиту и всему народу православного християнства печаль немалу нанесе»^{123}.[75]75
  У В. Н. Татищева село, отданное Вознесенскому монастырю, именуется иначе – Чертен или Черепеть (Татищев В. Н. История Российская. Ч. 4. М., 1996. Т. 5, 6. С. 285, 375).


[Закрыть] В 1604 году, составляя завещание, Иов вспоминает Феодосию, хотя с ее кончины прошло десять лет, подает ей благословение и пишет о желании получить прощение от нее самой. Как видно, патриарх, близкий человек для царской семьи, принял смерть маленькой девочки близко к сердцу и очень жалел государя с государыней, потерявших единственный свет в окошке.

Хотя недолгой жизни царевны Феодосии посвящена основательная работа дореволюционного историка С.Д. Шереметева^{124}, в ее биографии до сих пор далеко не все ясно.

Так, если дата ее кончины – 25 января 1594 года – доказана бесспорно и никем из специалистов не оспаривается[76]76
  С. Ф. Платонов определил ее по кормовым книгам Иосифо-Волоцкого монастыря, где покойную царевну поминали именно в этот день (Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI—XVII вв. М., 1994. С. 145, 380). Вместе с тем и эта дата может быть поставлена под сомнение: во Вкладной книге Троице-Сергиева монастыря указано, что Федор Иванович сделал вклад «по дщери» своей в сентябре 1593 г. Либо это писцовая ошибка, либо уже в 1593 г., в сентябре или несколько ранее, царевна Феодосия была мертва (Вкладная книга Троице-Сергиева монастыря. С. 28). Еще в начале декабря 1594 г. царь принимал «цесарского» посла Варкоча и пировал с ним; как заметил С. Д. Шереметев, «по-видимому, тогда еще всё было благополучно, и царевна Феодосия была жива» (Шереметев С. Д. Царевна Феодосия Федоровна. С. 46—47). А уже в феврале 1594 г. персидскому и «цесарскому» дипломатам отказано в приеме у государя, поскольку он предается печали из-за смерти дочери. Предполагать, что на протяжении последних месяцев 1593 г. Федор Иванович «держался» и выходил на аудиенции к иностранным послам ради интересов державы, а потом утратил душевную крепость и отказался принимать их, было бы явной натяжкой. Но и полностью отвергнуть подобный вариант не представляется возможным, поскольку кончину Феодосии, быть может, какое-то время скрывали, опасаясь политических осложнений. Таким образом, вернее всего говорить о смерти Феодосии Федоровны в период между сентябрем 1593-го и январем 1594 года.


[Закрыть], то время рождения вызывает вопросы. Большинство историков, включая того же С.Д. Шереметева, называют 1592 год, притом чаще всего 29 мая[77]77
  Арсений Елассонский, процитированный тем же С. Д. Шереметевым, говорит о 26 мая, но это источник не очень надежный, поскольку записки ученого грека составлялись через много лет после происходивших с ним событий и не опирались на дневниковые записи (Шереметев С. Д. Царевна Феодосия Федоровна. С. 11).


[Закрыть]. Но на чем основана уверенность в том, что это именно 1592 год? Дипломаты получили миссию – известить мир о рождении царевны через полгода после того, как она появилась на свет (в начале 1593-го). С этим не торопились: вероятно, опасались давать международную огласку появлению на свет младенца, чье здоровье вызывало сомнения. Однако если опоздание на полгода возможно, отчего не признать его вероятным и относительно более значительных сроков?

Новый летописец, источник, не отличающийся высокой точностью, связывает рождение царевны с 7100 (1591 /1592) годом, а кончину – с 7101-м (1592/1593)^{125}. Во втором случае ошибка по сравнению с правильной датой, январем 1594 года, весьма велика. Что же касается первой даты, то под 7100 годом летописец явно собрал известия, относящиеся к разным годам, и хронология событий соблюдена лишь приблизительно. Патриарх Иов, отлично знавший царскую семью и, разумеется, одним из первых осведомленный о появлении на свет Феодосии Федоровны, мог ошибиться насчет ее возраста в момент смерти, поскольку создавал житийную повесть о Федоре Ивановиче через много лет после этого события. Он сообщает, что тогда царевне было четыре годика или несколько меньше. Жак Маржерет, служивший Борису Годунову с 1600 года, называет схожую цифру: по его мнению, царевна умерла трех лет от роду^{126}. Иван Тимофеев образно говорит о ее малом возрасте: ушла из жизни, будучи «в пеленах»^{127}. Если отсчитать от января 1594-го чуть менее четырех лет, то получится 1590 год. Если же учесть информацию Маржерета и отнять три года, результат будет схожим: конец 1590-го – начало 1591 года. Вместе с тем известно, что еще в марте 1592 года православным патриархам направляются просьбы возносить молитвы о чадородии Ирины Федоровны. Так остается ли возможность того, что Феодосия Федоровна родилась все-таки не в 1592-м, а в 1591 или даже в 1590 году? Нет. Решающим доводом за 1592 год следует считать свидетельство разрядных книг, где относительно 7100 (1592) года четко сказано следующее: «Месяца июня в 14 день крестил царь и великий князь Федор Иванович всеа Русии дочь свою царевну Феодосию в Чюдове монастыре да после обедни пожаловал бояр всех и окольничих, звал есть к себе… а стол был в Грановитой палате, ел у государя потриарх Иев, да митрополиты, и владыки, да многие власти, да бояре ели»^{128}. Следовательно, царевна Феодосия появилась на свет несколькими днями ранее.

Сколь огромна была радость при рождении царевны, столь же великим оказалось и горе после ее кончины. Утратил ли государь надежду на продолжение рода? Искал ли он заступничества святых ради нового чуда? Или воспринял смерть ребенка с христианским смирением и уповал лишь на то, что Господь примет душу невинного младенца и позаботится о ней лучше кого бы то ни было? Трудно сказать. Источники не дают сведений, позволяющих ответить на все эти вопросы. «Печален быть многая время», – вот и все, о чем сообщает летописец. Траур или, словами русской дипломатической переписки, «время сетовальное» продлилось в России до лета и даже до осени 1595 года, что говорит о горькой кручине Федора Ивановича^{129}.

Но не столь много времени оставалось московскому государю на скорби и новые упования.

Вероятно, смерть дочери худо повлияла на здоровье Федора Ивановича, а ведь он и до того не отличался телесной крепостью. Дочь свою московский государь пережил всего лишь на четыре года, далеко не дожив до старческого возраста.

Земле при этом монархе жилось счастливо и спокойно, а вот самому монарху мало счастья отмерил Высший судия. Может, на том свете ему уготовано лучшее утешение…

Глава шестая.
УЧРЕЖДЕНИЕ ПАТРИАРШЕСТВА

Одним из величайших событий, случившихся в царствование Федора Ивановича, стало учреждение патриаршего престола в Москве. Патриаршая кафедра пришла на замену митрополичьей, утвердившейся тут еще в XIV столетии. Это поставило Русскую Православную Церковь на одну ступень с древнейшими церквями восточного христианства – Константинопольской, Иерусалимской, Александрийской и Антиохийской. Ступень эта, как тогда, так и в настоящее время, является высшей в иерархическом разделении православных церквей мира. Восхождение на нее и у нашего Священноначалия, и у простых мирян почитается как успех, достойный благоговейной памяти.

Государь Федор Иванович оказался в числе главных участников грандиозного действия, связанного с введением патриаршества. Но до какой степени он играл роль субъекта этого действия, до какой степени был его творцом? Вопрос очень непростой.

С одной стороны, как добрый христианин, как крепко верующий человек, он должен был прикладывать все усилия для торжества Церкви, духовно его окормляющей. Кроме того, конечно же как правителю огромной страны ему пристало испытывать радость от возвышения своей Церкви, поскольку рост ее чести являлся свидетельством нового отношения и к самой стране. После падения Византии в середине XV столетия великое княжество Московское оказалось самым сильным, самым многолюдным и самым амбициозным православным государством. Постепенно русские земли объединялись вокруг Москвы, а Москва принимала «византийское наследие». Великий город усваивал культурные и политические обычаи «греков», его государь Иван III Великий, женившись на Софье из императорского дома Палеологов, перевел преемство от Византии в ранг семейного дела Даниловичей. Московские государи с необыкновенной щедростью наделяли архиереев и монастыри Православного Востока милостыней, помогая им постоянно, даже когда сама Россия проходила через тяжкие полосы истории. В XVI столетии русские книжники уже научились видеть в своей державе Третий Рим, Второй Иерусалим, иначе говоря, наследницу имперской государственности и благодати Святого Духа. Позднее, когда на русской почве распространилось учение о Катехоне, то есть некоем социальном организме, удерживающем мир от окончательного падения в бездну зла, в московском единодержавии стали видеть того самого «Удерживающего»[78]78
  Об «Удерживающем» сказано в Священном Писании. Так, во 2-м послании святого апостола Павла фессалоникийцам глава 2я посвящена приходу последних времен и новому пришествию Иисуса Христа. Среди прочего там сказано: «Молим вас, братия, о пришествии Господа нашего Иисуса Христа и нашем собрании к нему, не спешить колебаться умом и смущаться ни отдуха, ни от слова, ни от послания как бы нами посланного, будто уже наступает день Христов. Да не обольстит вас никто никак: ибо день тот не придет, доколе не придет прежде отступление и не откроется человек греха, сын погибели, противящийся и превозносящийся выше всего, называемого Богом, или святынею, так что в храме Божием сядет он, как Бог, выдавая себя за Бога. Не помните ли, что я, еще находясь у вас, говорил вам это? И ныне вы знаете, что не допускает открыться ему в свое время. Ибо тайна беззакония уже в действии, только не совершится до тех пор, пока не будет взят от среды удерживающий теперь, – и тогда откроется беззаконник, которого Господь Иисус убьет духом уст Своих, и истребит явлением пришествия своего, того, которого пришествие, по действию сатаны, будет со всякою силою и знамениями и чудесами ложными, и со всяким неправедным обольщением погибающих за то, что они не приняли любви истины для своего спасения» (2 Фес. 2: 2—10, а также вступительные строки главы).


[Закрыть]. Разрушение же «северного Катехона» означает близость Страшного суда… Если идти за этой логикой, то формирование нового «Удерживающего» требовало – не столько делало уместным, нет, тут иная модальность: именно требовало – введения патриаршества на холмах Белокаменной. Может ли Русское царство исполнять роль полноценного Катехона, если православная его иерархия увенчана всего лишь митрополичьей кафедрой, в то время как на Православном Востоке существует четыре патриарха? Пусть порой очень бедных и даже гонимых от мусульман, пусть то и дело отправляющих в Москву эмиссаров и даже являющихся самолично ради смиренного моления о милостыне, пусть не имеющих под ногами земли, управляемой православным государем, пусть несравнимых в своем униженном состоянии с могуществом римского папы, но все же именно патриарха… Москва же, Порфирородный великий город, воздвигаясь поколение за поколением к положению столицы мирового православия, в идеале – центра, откуда оно управляется, имело митрополичий престол, стоящий ступенью ниже в иерархии церковного Священноначалия. Здесь Церковь жила намного свободнее, пользовалась всеобщим уважением, могла приходить с советом к государям, день ото дня росла, усиливалась, распространялась, в больших городах являла удивительный блеск и роскошь богослужебной обстановки да и в провинциальных обителях отыскивала средства для строительства великолепных церквей. Но по молодости своей она уступала в «чести» более древним церковным общинам Константинополя, Иерусалима, Антиохии и Александрии. «Русский митрополит по власти и значению в своей Церкви вполне равнялся патриархам и даже превосходил их, – пишет митрополит Макарий (Булгаков), создатель авторитетнейшей «Истории Русской церкви», – ему недоставало только патриаршего имени».

Удивительно еще, что исправление этой «возрастной» несуразности совершилось столь поздно.

С другой стороны, тихий блаженный житель царских палат не склонен был к государственному мышлению, а утверждение патриаршества требовало тонкой и весьма долгой политической игры. Его ли это стиль? Способен ли был государь с иноческим строем ума последовательно добиваться решения сложной задачи? К тому же задачи, имеющей в значительной степени абстрактный характер… Ведь он сторонился подобного рода забот и был скорее молитвенником, нежели практическим дельцом.

Итак, любовь Федора Ивановича к Церкви и устремленность его души косвенно свидетельствуют о том, что русский царь мог принять самое активное участие в завоевании Москвой права на патриаршую кафедру. Но его вечное бегство от практических вопросов говорит как будто об обратном.

Так следует обратиться к историческим источникам конца XVI столетия, чтобы за «этикетными» фразами о выдающейся роли государя в этом великом деле разглядеть «проговорки» о действительном положении вещей.

Проблема имеет «острые углы» для русской церковной истории. Духовные писатели обращались к ней с большой деликатностью и благоговением. Доброе намерение! Казалось бы, чего ж лучше? Но желание блага не всегда к благу приводило: иногда их слова выглядят как попытка обойти стороной сложности этой темы. Например, тот же митрополит Макарий рассуждает без затей: государь Федор Иванович, посоветовавшись с «благоверною и христолюбивою царицею Ириною», вынес на совет бояр идею об установлении патриаршества в Москве. По словам Макария, «…очевидно, государь не столько просил совета у бояр, сколько объявлял им свое решение, прежде им принятое с царицею, которое оставалось только исполнить»^{130}.

Среди светских историков есть те, кто подходил к вопросу нарочито резко, чуть ли не экстравагантно. Как пример можно привести биографический очерк о патриархе Иове в двухтомнике современного исследователя А.П. Богданова «Русские патриархи (1589—1700)». По его мнению, лишь «ложная деликатность не позволила историкам усомниться в том, что хорошо разработанный замысел» учреждения особого русского патриаршества «…принадлежал слабоумному монарху, и задаться вопросом о его истинном авторе»^{131}. С точки зрения А.П. Богданова, таким «истинным автором» являлся Борис Годунов, а одна из крупнейших церковных реформ в истории России связана с дворовыми интригами. Ключом ко всей «партии», как пишет современный историк, является жестко-непримиримое отношение тогдашнего главы Русской церкви митрополита Дионисия к приезжавшему в Москву антиохийскому патриарху Иоакиму. Дионисий вел себя крайне неприветливо, порой на грани оскорбления. Тем самым митрополит открыл брешь в собственной обороне, показав лучшее направление для наступления власти против него. А подобное наступление диктовалось обстоятельствами жесточайшего противоборства между придворными группировками (о котором уже говорилось выше). Служилая знать – Шуйские, Мстиславские, Воротынские, Головины, Колычевы – приступала к царю, настаивая на разводе с бездетной царицей Ириной. Особенную силу этим притязаниям давала позиция митрополита Дионисия и владыки Крутицкого Варлаама, которые приняли сторону высших аристократических родов[79]79
  В этом А. П. Богданов ничуть не ошибается: митрополит Дионисий Годуновым был недруг, возможно, по той причине, что в начале правления Федора Ивановича правительство, формально возглавленное Годуновым, наложило ряд судебных и податных ограничений на Церковь.


[Закрыть]. А.П. Богданов предположил, что Годуновы с «оппозицией» примирились, обещав не препятствовать разводу, вот только дело это – «небыстрое, интимное…». Здесь историк вступает на почву догадок. Нет никаких документов, сообщающих о том, что Борис Федорович посмел дать такое обещание, дабы утишить умы и собраться с новыми силами для борьбы. Нет никаких аргументов против самого простого и естественного почтения событий 1586 года: сам царь мог воспротивиться расторжению брака, что, всего вероятнее, и произошло. Гораздо важнее другое наблюдение А.П. Богданова: исследователь ссылается на свидетельство Петра Петрея[80]80
  Петр Петрей действительно пишет следующее: «Московские власти и простой народ… приняли намерение отправить в монастырь великую княгиню, выбрали вместо нее… родственницу великого князя, самого знатного рода в стране, и хотели ее выдать за него замуж. Но Борис думал совсем другое: он хитро предупредил это и втайне с патриархом, имевшим главный голос в этом деле, устроил так, чтобы он не разрешил развода и нового брака… Патриарх… сговорился с Борисом…» (Петрей Петр. История о великом княжестве Московском. С. 272). Правда, не все считают это сообщение Петра Петрея достоверным. А. А. Зимин, например, видел в нем лишь искаженное изложение позиции самого митрополита Дионисия, а не патриарха Иоакима (Зимин А. А. В канун грозных потрясений. С. 137). Но точка зрения А. П. Богданова должна считаться в данном случае более обоснованной.


[Закрыть], согласно которому уже почти совершившийся развод удалось остановить, поскольку Борис Годунов уговорил патриарха запретить его. Что ж, подобная ситуация могла сложиться: визит Иоакима оказывается большой удачей для монарха и Годуновых, поскольку слово патриарха, даже не имеющего к территории Московской митрополии ни малейшего отношения, – внушительный контраргумент. По словам А.П. Богданова, «приезд патриарха помогал поставить Дионисия “на место”»^{132}. Вряд ли слова Иоакима могли оказаться решающими, все-таки значительно важнее была позиция самого государя. Но в одном с А.П. Богдановым можно согласиться: запрещение патриарха как минимум давало Федору Ивановичу дополнительную нравственную и каноническую опору в борьбе, которую вели против его супруги служилые аристократы заодно с главой Русской церкви. «Следующий ход светских властей был достоин Годунова, – пишет А.П. Богданов. – Предложение об учреждении в Москве патриархии ясно и определенно свидетельствовало, что именно с саном патриарха связан высший авторитет в Православной церкви»^{133}. Допустим, имеет право на существование версия историка, согласно которой в лице патриарха рассчитывали обрести высшего арбитра по вопросам семьи и брака, причем арбитра, неблагосклонно относящегося к идее развода по причине «бесчадия».

Но вот дальше идет сбой в логике. А.П. Богданов считает, что для обретения подобного судьи Борис Годунов выдвинул кандидатуру Иова; Дионисия свели с митрополичьей кафедры, затем на ней недолгое время пребывал Иона, а его сменил уже Иов. По мнению исследователя, этот последний являлся человеком, «близким к Годунову», а значит, в принципе не стал бы поддерживать проекты, направленные против его сестры – царицы Ирины. В более откровенной форме историк пишет об этом следующее: «Какие же выгоды преследовал Годунов, добиваясь учреждения отдельного патриаршего престола для митрополита Иова? Есть основания полагать, что бывший опричник и нынешний безраздельный правитель Российского государства достаточно хорошо знал Иова в прошлом и мог смело надеяться на него при осуществлении своих дерзновенных замыслов в будущем». И далее: «В отличие от прежних митрополитов, патриарх постоянно, обыкновенно по пятницам, участвовал вместе с членами освященного собора в заседаниях Боярской думы, на которых принимались важнейшие государственные решения… Мнения патриарха и духовенства выслушивались в первую очередь. При слабом и неспособном к самостоятельному правлению государе Иов и подчиненные ему иерархи стали мощной опорой власти Бориса Годунова»^{134}. Проще говоря, Годунову требовался «карманный» патриарх, и таковой в результате сложной политической игры был обретен.

Логично? Нет, совершенно нет.

Сбой логики виден прежде всего там, где историк мотивирует поступки Бориса Годунова, якобы ставшего инициатором и проводником политического курса на учреждение патриаршего престола в Москве. Если Годуновым удалось так или иначе договориться с патриархом Иоакимом о запрете на расторжение брака, чего большего могли они добиться от «карманного патриарха»? Повторного запрета? Но в условиях, когда строптивый митрополит Дионисий оказался сведен со своей кафедры, такой запрет мог выдать митрополит Иов безо всякого возведения в патриарший сан. Годуновы убрали «неудобного» Дионисия, могучая сила главы церковной иерархии более им не угрожала. Они поставили вместо него «удобного» Иова. Что ж, Иов действительно правил Церковью в добром согласии с царем и Борисом Годуновым. Имея друга в лице иерарха, наделенного митрополичьим посохом, Федор Иванович и Борис Федорович могли не опасаться каких-либо нападок со стороны Церкви. Остается непонятным одно: зачем надежного союзника наделять большим духовным авторитетом, то есть в конечном итоге большей силой, если он и без того способен обеспечить благожелательное отношение со стороны иерархии? К чему? Для надежности? Непонятно. Неужели митрополит с иными представителями духовенства не может сидеть в Боярской думе и обсуждать вместе со служилой знатью и думными дьяками государственные дела, если ему позволит участвовать в заседаниях сам государь? Неужели обязательно надо предварительно дать ему патриарший сан? Неужели без этого патриаршего сана путь в Боярскую думу для него закрыт и, решая проблемы высшей политики, Годуновы и царь не смогли бы пользоваться его поддержкой? Ничего подобного. Нет никакого правила, отгораживающего митрополита от Боярской думы. Святители московские участвовали в государственной работе задолго до того, а святой митрополит Алексий даже возглавлял боярское правительство, когда князь Дмитрий Иванович – будущий Дмитрий Донской – был еще мал годами.

Таким образом, схема, предложенная А.П. Богдановым, не выдерживает проверки логикой. Годуновы, разумеется, могли работать в направлении, приближавшем учреждение патриаршего престола в русской столице. У них для этого как минимум хватало политического умения и влияния при дворе. Но мотивировка их действий не получает разумного объяснения. Ни борьба с митрополитом Дионисием, ни естественное желание видеть союзника в лице первенствующего в Русской церкви иерарха, ни тем более договоренности с патриархом Иоакимом даже в малой мере не дают ответа на вопрос: зачем понадобилось патриаршество?

Дошедшее до нас историко-публицистическое сказание об утверждении патриаршества отвечает на этот вопрос без затей: затем, что такова была воля Федора Ивановича.

Действительно, когда в июне 1586 года в пределах Московского государства появился патриарх Антиохийский Иоаким, искавший милостыни, правительство приняло одного из столпов вселенского православия ласково и обставило его приезд с необыкновенной пышностью. Его даже почтили, пригласив на обед к государю. Церковь, однако, отнеслась к визиту Иоакима настороженно, чуть ли не холодно. В российской столице очень хорошо знали, в каком состоянии находятся иерархи Православного Востока. Как государи московские, так и архиереи помнили: до обретения Московской митрополией автокефального состояния в Константинополе можно было решить любой вопрос, хорошенько запасшись серебром. С середины XV столетия главы Русской церкви обладали полной самостоятельностью по отношению к Константинополю, в то время как патриархи Православного Востока вынуждены были мириться с жизнью на землях, захваченных турками. С Москвой их связывала «дорога смирения»: туда ехали, надеясь получить русские деньги на устройство самых насущных дел. А получая необходимые средства, сталкивались с подозрительным отношением. Эти подозрения имели под собой вескую основу: греческие православные иерархи действовали под полным контролем турецких мусульманских властей либо оказывались в тесной связи с Ватиканом; значительная часть греческих «книжников» получала богословское образование на Западе, в латинизированных училищах. Глядя на все это, русские архиереи испытывали сомнения в стойкости веры греческих церковных властей. Иной раз подобные сомнения оказывались верными.

Так вот, когда патриарх Иоаким встретился с митрополитом Дионисием в Успенском соборе, в присутствии высшего духовенства, глава Русской церкви едва сдвинулся с места ему навстречу; более того, Дионисий, хотя и пребывал в более низком сане, первым благословил гостя, вместо того чтобы смиренно принять от него благословение. Иоакима не пригласили служить литургию и даже не пустили в алтарь. Таков был знак полной самостоятельности московского владыки от церковных властей Православного Востока. Знак невежливый, да и прямо унизительный для Иоакима. Патриарху показали, кто на самом деле старший, невзирая на сан. Ему дали понять всю полноту собственного безвластия на Руси.

Как поступил грек? Прервал официальную встречу? Обличил Дионисия? Уехал из Москвы? Ничуть не бывало. Нищета – жестокий учитель; повинуясь этому педагогу, Иоаким ограничился лишь кратким замечанием в адрес митрополита Московского.

Никто перед ним каяться в совершенной ошибке не стал.

Вскоре после инцидента в Успенском соборе государь Федор Иванович выступил в Боярской думе. Источник приводит царскую речь, весьма основательную, разумную, свидетельствующую о понимании действительного положения вещей в отношениях между Москвой и Православным Востоком. Среди прочего, монарх сказал, обращаясь к правительственным мужам: «Восточные патриархи и прочие святители только имя святителей носят, власти же едва ли не всякой лишены; наша же страна, благодатию Божиею, во многорасширение приходит, и потому я хочу, если Богу угодно и писания божественныя не запрещают, устроить в Москве превысочайший престол патриаршеский». На это присутствующие согласились, решив обратиться за утверждением к патриархам Православного Востока.

Если источник не лжет, царь должен был сочинить или как минимум воспроизвести эту речь в Думе. Может быть, намного короче, нежели сказано в источнике, но все-таки высказаться по этому поводу, инициировав осуществление великого плана. Выше уже было доказано, что Федор Иванович был способен исполнять роль оратора при официальном обсуждении важных вопросов. Нет никаких оснований отрицать сам факт произнесения речи. Допустим даже, не сам монарх сочинил ее. Но прежде подобного выступления царю требовалось ознакомиться с самой идеей или уже готовым документом. А ознакомившись, почувствовать ее правильность, изъявить волю не только к утверждению проекта, но и к выступлению, дававшему ход всему делу. Для столь набожного человека, каким являлся Федор Иванович, идея о создании патриаршего престола в Москве стала сущим подарком, надо полагать. Кто высказал ее первым? Сам государь из соображений чистого благочестия? Не исключено. Царица Ирина, пытаясь смягчить сердце неприятеля своего – Дионисия? Весьма возможно. Кто-то из монарших приближенных, например, тот же Годунов? Вероятно. Митрополит Дионисий, пожелавший сравняться в сане с нищими восточными патриархами? И этот вариант нет оснований отрицать. Кто-то из Шуйских, руководствуясь тем простым рассуждением, что, жертвуя Иоакиму казенные деньги[81]81
  Денег на милостыню греческим иерархам уходило невероятно много. По данным митрополита Макария, щедрый богомольный государь Федор Иванович за первые пять лет своего царствования в Святую землю, Константинополь, на Афон и на Синай отправил более пяти тысяч рублей серебром, не считая мехов и ценных предметов церковного обихода. К этому следует присоединить значительные суммы, отправленные сербским и болгарским обителям, а также тамошним архиереям. Православные братья, приезжавшие в Москву с юга, не знали отказа у Федора Ивановича.


[Закрыть],^{135} , надо получить от него весомую прибыль; святитель доставил в Москву драгоценные частицы мощей от пяти древних святых и поднес их государю, к великой монаршей радости, но знать русская, думается, могла искать чего-то более серьезного – по ее мнению. Почему бы нет? Шуйские тогда оставались еще в силе, особенно князь Иван Петрович…

Простор для трактовок очень велик. В любом случае, данная мысль прежде стала родной для царя, нашла место в его сердце и только тогда получила от него силу действительной государственной затеи, а не пустого мечтания. Иначе говоря, если б не волеизъявление Федора Ивановича, патриаршество на Руси не появилось бы. А.П. Богданов пошел против источника, объявив: «Вполне возможно, что от Федора Ивановича требовалось только согласие с основной мыслью, а доклад от его лица в Боярской думе сделало доверенное лицо: такое случалось настолько часто, что вошло в традицию. Это тем более вероятно, что “царская речь” была замечательно красноречива, что в высшей степени отличало Годунова и было совершенно не свойственно его зятю»^{136}. Тут произвольно все, от первой до последней фразы. Откуда взялась невиданная традиция: писать, что говорил именно государь, тогда как отправлено было на «прочёт» какое-то доверенное лицо? Неясно, зачем понадобилась тут выдумка, ни на чем не основанная. Речь стала «красноречивой» после того, как ее «отточили» в канцелярии те, кто составлял сказание. Какие именно слова реально прозвучали на заседании Думы, определить не представляется возможным – лишь общий смысл их ясен. Борис Годунов действительно отличался даром убеждения, но «книжным» человеком не был, и приписывать ему идеологически отточенный документ нет ни малейшего резона. А речь именно тонка, наполнена в высшей степени точными формулировками и отличается совершенной ясностью в вопросах, относящихся к истории Церкви. Если искать ее составителя, то, скорее, среди весьма начитанных духовных лиц.