Текст книги "Сорок лет Чанчжоэ"

Автор книги: Дмитрий Липскеров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

21

– В начале четвертого года чанчжоэйского летосчисления в город со стороны юго-запада въехал ослик, неутомимо тащивший за собой повозку с поклажей и ее хозяйкой, – читал Шаллер присланное Теплым продолжение чанчжоэйских летописей.

– Хозяйка являла собой молодую женщину в черных пыльных одеждах, с огромной печалью на лице и тоской, изогнувшей спину. Она сидела на чемодане с потрескавшейся от солнца кожей и без интереса разглядывала проплывающие мимо городские окрестности. Во взгляде женщины притаилась какая-то пустота и обреченность, которую можно было списать на то, что приезжая была беременна и живот ее находился на крайних сроках наполнения. Подъехав к главной городской площади, молодая женщина неожиданно потеряла сознание, а умный ослик, почувствовав это, остановился посреди мостовой и заорал во все горло.

– Иа-а! – кричал он, призывая на помощь. – Иа-а!" На крики животного из окон высунулись любопытные физиономии, а особо любознательные даже вышли наружу и скоро определили, что произошло неладное.

Послали за доктором Струве. Со своим неизменным саквояжем медик явился быстро и определил у приезжей родовые схватки. Женщину доставили в дом доктора Струве, где он раздел ее, обмыл тело водой и обмазал чресла йодом. Весь подготовительный этап роженица находилась в глубочайшем обмороке, не реагируя даже на пары нашатыря. Лишь инстинкт заставлял напрягаться ее бедра, а ступни ног уперлись в стену, стараясь сдвинуть ее с места.

– Ах, какой будет чудесный ребенок! – приговаривал доктор Струве, оглядывая огромный живот. – Богатырь готовится явиться на свет!

На помощь доктору пришла мадмуазель Бибигон, имеющая достаточный опыт в таких делах, сама познавшая всю нелегкость воспроизводства новой жизни. Она вскипятила воду, а затем долго что-то шептала на ухо роженице, стараясь привести ее в чувство. Наконец веки будущей матери дрогнули, она открыла глаза и огляделась.

– Где я? – спросила приезжая красивым, но очень печальным голосом.

– Все в порядке, милая! – сказала мадмуазель Бибигон, утирая своей пухлой ладошкой пот со лба роженицы. – Ты в надежных руках! Все произойдет наилучшим образом!

– Уж будьте покойны! – подтвердил доктор Струве. – Как вас зовут?

– Протуберана.

– Как, простите?

– Протуберана, – повторила роженица и вздрогнула от боли.

– Тужьтесь, милая, тужьтесь! – подбадривала мадмуазель Бибигон.

– Откуда вы родом? – поинтересовался доктор, натягивая перчатки.

– Ничего не помню! Не помню!..

– Такое бывает. Вот родите богатыря – и все вспомните.

Тело женщины дернулось в схватках, она засучила ногами по простыням, закатила глаза, и в ту же секунду отошли воды. Запахло осенним дождем.

– Началось! – проговорил доктор Струве и приблизил свое лицо к лону роженицы.

– Держите ей ноги!

Мамуазель Бибигон, однако, не подчинилась приказанию, а, находясь в изголовье, все поглаживала щеки будущей матери своими пухлыми пальчиками и приговаривала:

– Он сейчас появится на свет, первый раз вздохнет и начнет расти – сильным и смелым. Он будет твоей гордостью! Твой сын!

– Держите ей ноги! – повторил доктор Струве.

– Незачем! – резко ответила мадмуазель Бибигон. – Природа сама разберется, без чужого вмешательства!

Доктор поглядел на часы и покачал головой.

– Пора бы ребенку и появиться, – сказал он, стараясь заглянуть в самое нутро живота.

– Сейчас,сейчас.

Между тем тело роженицы сокращалось, как будто через нее пропускали ток. Губы ее высохли и стали похожи на печеную картошку, только что выбранную из золы.

Сосуды в глазах полопались, а из набухших грудей от напряжения сочилось молоко, стекая к животу.

– Не хочет выходить! – констатировал доктор Струве. – Вполне вероятно неправильное положение плода! – И он осторожно ввел правую руку в лоно. – Ничего не понимаю!

– Что такое? – заволновалась мадмуазель Бибигон.

– Никак не могу нащупать плод!

– Может быть, послед мешает?

– Странное дело, моя рука глубоко в матке, а плода нет!

– Не говорите глупостей!

– Да так и есть. Хотя постойте!..

– Ну?!

– Что-то нащупал, ужасно холодное!

Доктор Струве почти выдернул руку и посмотрел на нее, посиневшую, всю в инее.

– Господи! Что это?!

Тело роженицы еще раз вывернуло, она закричала и закусила до крови губы.

– Рожает! – громко сказала мадмуазель Бибигон и взяла в руки чистую пеленку.

В этот миг живот приезжей вздыбило, она вцепилась руками в матрас, опять закричала, и плод пошел.

То, что появилось из ее лона, привело в оцепенение как доктора Струве, так и мадмуазель Бибигон, которая только и сделала, что всплеснула руками и оттопырила нижнюю губу.

Незнакомка в нечеловеческих муках родила небольшой вихрь, который завис посреди комнаты, втягивая в свою воронку мелкие предметы. Вихрь постепенно дви– гался к стене, кружа своим нутром пинцет и сумочку мадмуазель Бибигон.

Затем воздушная воронка приблизилась к лицу роженицы, перебрала ее слипшиеся во– лосы, прошлась по грудям, втягивая в себя молочные струи, а затем резко метну лась к окну, с жутким грохотом выбила оконные рамы и устремилась в поднебесье.

– Где мой ребенок? – спросила Протуберана, слегка отдышавшись.

Доктор Струве и мадмуазель Бибигон переглянулись.

– У вас была, э-э, ложная беременность, – соврал доктор. – Но теперь все кончилось, и вы скоро придете в себя. Так, знаете ли, бывает..

– Не расстраивайтесь, милая! – поддержала доктора мадмуазель Бибигон. – Всяко в жизни бывает…

На следующее утро жители Чанчжоэ проснулись и обнаружили в природе некоторые изменения.

В городе появился ветер. Легкий, он трепыхал листву деревьев, сдувал с фасадов домов пыль, теребил волосы прохожих и рождал на городских прудах мелкую рябь.

– Она родила ветер, – прошептал доктор Струве, разглядывая в восстановленное окно качающиеся верхушки деревьев. – Теперь у нас есть ветер!

– А что такое ветер? – размышлял про себя г-н Контата. – Ветер – это поля пшеницы, которая с помощью его будет опыляться. Ветер – это мельницы, перемалывающие зерно в муку. Значит, у нас появится свой хлеб!.. – Г-н Контата сидел в кресле возле своего дома, с удовольствием подставляя лицо свежим порывам молодого ветерка. – А мы прогнали мельника Иванова! Эка недальновидность! А ведь он обещал подсоединить к ветряку динамо-машину и обеспечить город электричеством!.. Следует выписать с большой земли другого мельника!" – решил г-н Контата и, успокоенный найденным решением, задремал на солнышке.

Генрих Иванович читал новую порцию страниц, расшифрованную учителем Теплым и присланную им с оказией. Он уже закончил знакомиться с рождением в Чанчжоэ ветра, как услышал треньканье телефона.

Звонил доктор Струве. Он поинтересовался здоровьем Елены Белецкой, но что-то было в его голосе странное и поспешное, из-за чего Шаллер понял, что цель звонка эскулапа совсем другая, а вопросы о здоровье жены лишь обычная дань вежливости.

– Что-нибудь случилось? – спросил полковник.

– Не буду от вас скрывать! – затараторил доктор. – Произошло нечто ужасное!

Прямо в голове не укладывается! Просто ужас какой-то!

– Так что же случилось?

– В городе прошлой ночью произошло убийство! Представляете, я только что оттуда!

– Откуда?

– С места происшествия. Убит пятнадцатилетний подросток! И знаете, что самое ужасное в этом деле?

– Что же?

– Из тела подростка вырезаны сердце и печень! По всей видимости, мы имеем дело с маньяком! Со страшным маньяком! Вся общественность возмущена! Последуют газетные публикации!.. Шериф обещал бросить все силы на поиски убийцы, и наш долг помочь ему в этом!

– Где было совершено убийство? – спросил Генрих Иванович и вдруг вспомнил, что вчера перед сном, закрывая окно от сквозняка, различил в ночном небе редкостное сияние, которое звал про себя Лазорихиевым небом.

– Неподалеку от Интерната для детей-сирот имени Графа Оплаксина, погибшего в боях за собственную совесть. Там много густого кустарника… Лицо подростка обезображено до неузнаваемости! Но я полагаю, что это дело не рук убийцы, а рук… Господи, что я говорю! По моему мнению, это куры постарались. Они выклевали мальчику глаза и объели все мясо со щек и подбородка! Надо что-то делать с дикими курами! Нужно принять какое-то решение и всем городом бороться с ними!

– Сначала нужно поймать преступника!

– Да-да, конечно, – согласился доктор. – Самое поразительное, что внутренние органы вырезаны из тела мальчика самым профессиональным образом!

– Значит, нужно искать убийцу среди медиков и патологоанатомов .

– Вы ведь знаете, что я единственный доктор в городе! Я и патологоанатом!

– А приезжие?

– Это не исключено. Я поделюсь с шерифом вашими соображениями!.. Мне еще нужно писать заключение о вскрытии, так что, дорогой Генрих Иванович, я прощаюсь и обещаю информировать вас о ходе следствия.

– Буду вам весьма признателен, – поблагодарил полковник, повесил трубку на рычаг и придвинул к себе листы с расшифровками…

– …В последующие десять лет, – прочитал Шаллер, – в город прибыли следущие жители: Андриано Питаев со своей семьей, семейство Грыжиных, потомственных сапожников, Клюевы, Лупилины, физик Гоголь с собачкой по кличке Брызга, военный Бибиков, Степлеры, Гадаевы, Миттераны, господа Мировы, чета Коти…" Генрих Иванович перелистнул страницу. Далее также шел список приезжих:

– Ягудин, Преславлин, Слухов, Чикин, Концович…" Шаллер перевернул еще страницу, но вереница имен и фамилий не кончалась. То же самое продолжилось и на тридцати других страницах. Лишь на последней, в самом ее конце, начинался другой перечень.

– В последующие десять лет в городе родились: Елизавета Мирова, близнецы Сухомлинские, Евстахий Бутаков, Иван Иванов, Елена Гоголь, Пласидо Фальконе, Андрей Степлер…" Генрих Иванович внимательно вчитывался в список рожденных, разместившийся на пятидесяти трех страницах. Он не упускал ни одного имени и фамилии, произнося их вслух четко и раздельно, как будто ему необходимо было заучить все наизусть.

– Где же моя фамилия? – произнес полковник, когда перечень закончился. – Где же мое имя?

Он отложил прочитанное в сторону, зашагал взадвперед по комнате, удрученный и расстроенный, судорожно размышляя; то и дело он выглядывал в окно и рассматривал сквозь опадающую листву силуэт жены, склоненный над пишущей машинкой.

– Чертовщина какая-то! —o– произнес Генрих Иванович вслух. – Мне сорок шесть лет! Я тоже живу в этом городе! Тогда почему моего имени нет в списках прибывших или рожденных?! Господи, абсурд какой-то!

Шаллер с силой ударил кулаком по столу, так что опрокинулась чашка с недопитым чаем, вывалив горку размоченных чаинок на пачку листков.

– Да в этой писанине ничего не сходится! Здесь все вкривь и вкось! Все расползается по швам! – Полковник смахнул разбухшие чаинки прямо на пол. – Это мистификация! Ни одна дата не сходится с официальной! Почти все дети рождены гораздо раньше положенного срока, и чрево, из которого они вышли, принадлежит какой-то плодовитой, мистической мадмуазель Бибигон! За исключением ветра, который родила неизвестная Протуберана!

Мысли Генриха Ивановича были прерваны появившейся в окне головой Джерома, который скалился во весь рот, показывая зубы и свое хорошее расположение.

– Эй! К тебе можно? – спросил мальчик, забрасывая ногу на подоконник. – Я не помешал тебе?

– Помешал, – ответил Шаллер, раздосадованный тем, что, вероятно, подросток слышал те мысли, которые он в волнении высказывал вслух.

– Экий ты неприветливый! Ну, раз уж я пришел, то зайду. Не уходить же мне обратно!

Джером ловко закинул на подоконник вторую ногу и через мгновение уже был в комнате. Он неторопливо огляделся, как будто ему предстояло прожить здесь всю жизнь, даже подпрыгнул несколько раз на одном месте, словно проверяя, не прогнили ли доски пола и не пора ли их перестилать.

– Знаешь новость? – спросил мальчик, удостоверившись, что пол не провалится, по крайней мере сегодня.

– Какую?

– Помнишь, я рассказывал тебе про своего соседа, Супонина?

– Не помню.

– Ну, который старше меня на два года и которому тоже нравилось проделывать с женщинами то же, что и тебе.

– Ах да, что-то припоминаю.

– Так вот, его вчера убили, – с каким-то удовлетворением произнес Джером. – Представляешь, вырезали сердце и печень!

– Значит, это был твой сосед?

– Так ты уже знаешь… – разочарованно протянул Джером.

– Да, мне звонил доктор Струве.

– Жаль! Мне хотелось донести до тебя эту новость первым.

– Почему? – удивился Генрих Иванович.

– Потому что я люблю приносить новости. И плохие, и хорошие.

– Странное удовольствие.

– Не думаю, что в этом вопросе я исключение. Ведь тебе уже позвонил доктор Струве. Ему совсем не обязательно было тебе звонить. Ты же не следователь.

Просто человек любит приносить новости первым. Ему нравится потрясти, послушать в ответ: – Да что вы! не может быть! как это произошло?.." Шаллер не мог отказать мальчику в наблюдательности и вследствие этого не нашелся, что ответить, а потому лишь улыбнулся и предложил Джерому чаю.

– К сожалению, ничем не могу тебя угостить. Есть только варенье и хлеб. Зато варенья много. Грушевое, яблочное, вишневое, клубничное… Какое хочешь?

– Всего понемногу попробую, – скромно ответил Джером и уселся за стол.

Генрих Иванович запалил самовар, вставил трубу в печное отверстие и, пока тот гудел, разогревая воду, выставил на стол банки с вареньем.

– Как ты думаешь, – спросил мальчик, – если Супонина убили, а он был моим соседом по комнате, могу я его вещи забрать себе? Как бы в наследство?

Шаллер перенес самовар, густо пахнущий сосновыми шишками, на стол, закрыл трубное отверстие медной крышкой, чтобы не коптил, и заварил в китайском чайничке чай.

– А у него больше никого нет? – спросил полковник.

– Кого? – не понял Джером.

– Разве у Супонина нет родственников?

– Мы все – сироты, А я с Супониным прожил водной комнате три года. Я его родственник. Даром, что-ли, нюхал испорченный воздух! У него с желудком было не в порядке, – пояснил Джером. – Так что, могу?

– А велико ли наследство?

– По тебе, может, и ничтожно, а по мне – велико.

Мальчик, запустил ложку в банку с вишневым вареньем, потом отправил ее в жадный рот, при этом чавкая и цокая, как бы стараясь лучше распробовать, затем повторил ту же самую процедуру с остальными банками и запил проглоченное глотком душистого чая.

– Хорош-ш-шее варенье! – сладко проговорил Джером, закатывая глаза. – И чаек неплохой.

– Угощайся, угощайся! – подбодрил полковник.

– Я угощаюсь, угощаюсь… Знаешь, сегодня утром встретил учителя Теплого, – сказал мальчик, глубокозачерпывая из банки с клубничным. – Ты его знаешь…

Так вот, от него пахло духами. – Бешеный мул" называются.

– И что же?

– Да ничего особенного. Просто этими духами пользовался мой сосед, родственничек Супонин. Они мне так осточертели, что я их за версту чую. Не – Бешеный мул", а бычья моча! Едкие-едкие! Раз помажешься – неделю воняешь!

Неожиданно в голове Шаллера все сложилось. Несколько картинок мгновением пронеслись перед глазами: убогая комнатенка Теплого, стеллажи с атласами по судебной медицине, сам славист с престранным взглядом, рассказы Джерома – все вдруг всплыло воздушным пузырем в мозгу Шаллера.

– Я знаю, кто убил Супонина, – произнес полковник тихо и так же тихо опустился на стул.

– Не может быть! – деланно воскликнул мальчик, облизывая ложку. – Ты великий Пинкертон! Кто же этот злобный маньяк?! Поделись своими выводами, ты же друг мне!

– Подожди, подожди! – ответил Генрих Иванович, пораженный открытием. – Тебе незачем это знать!.. Как-нибудь потом…

– Кто-нибудь из приезжих?

– Возможно, – механически ответил Шаллер, не замечая пары хитрых глаз, уставившихся на него, и этих вздернувшихся в ехидстве уголков губ, еще липких от варенья. – Тебе пора идти.

– Гонишь?

– Мне нужно еще поработать.

– А над чем ты трудишься?

– Слушай, – разозлился полковник. – Сначала ты приходишь незваным гостем, а теперь не хочешь уходить! Выкинуть тебя в окно?

– Ты обещал меня не бить.

– О Господи!..

– Ну ладно, ухожу…

Джером поднялся со стула, погладил свой вздувшийся живот, гулко рыгнул, а затем зевнул протяжно и со слезой.

– Скучновато с тобой.

– Что поделаешь, – развел руками Шаллер.

– Ну, я пошел…

– Давай.

– Пока.

– Счастливо.

Джером уселся на подоконник и крутанул ногами в сторону сада. Он было уже собрался спрыгнуть, как вдруг обернулся и сказал:

– Куры обожрали все лицо Супонину!

– И это знаю, – ответил Генрих Иванович.

– И отклевали то место, которым писают! – добавил мальчик и, спрыгнув в заросли лопухов, скрылся из виду.

Генрих Иванович остался один и лихорадочно думал, что ему делать. Он был уверен, что зверское убийство, совершенное накануне, дело рук Гаврилы Васильевича Теплого, а не кого-то заезжего, и самое главное доказательство тому – факт с духами, невзначай подсказанный Джеромом.

– Но как же так, – думал Шаллер. – Неужели Лазорихиево небо может зажигаться и злодею, поддерживая его своим сиянием?! Ведь недаром же при первой встрече Теплый намекнул ему, что небеса горят не только для добрых полковников! С ним нужно покончить, – решил Генрих Иванович. – Его прилюдно казнят на площади!" Шаллер подошел к металлическому рожку, висящему на телефонном ящике, как вдруг вздрогнул, словно вспомнил что-то очень важное.

– А как же расшифровка бумаг?!" Рука замерла в воздухе, так и не дотянувшись до телефонной трубки.

– Если его арестуют, я никогда не узнаю, почему моего имени нет в летописи города! И вообще я ничего не узнаю!.." Лоб Генриха Ивановича покрылся испариной. Он все еще держал руку вытянутой, но уже понимал с ужасом, что не позвонит шерифу, по крайней мере сейчас.

– Надо успокоиться, – решил Шаллер. – Взять себя в руки!" Полковник дернулся, опустил руку к бедру и пошевелил пальцами, разминая, словно они затекли. Затем посмотрел на двухпудовые гири, стоящие в углу, и было подался к ним, но вмиг передумал, развернулся и быстрыми шагами вышел из дома… Он почти добежал до китайского бассейна, скинул с себя одежду и, мощно оттолкнувшись ногами, нырнул в пузырящуюся воду. Генрих Иванович коснулся дна грудью, даже слегка поцарапался о какой-то камушек, затем так же мощно оттолкнулся от дна и вылетел на поверхность, захватывая ртом воздух.

– Бред какой-то! – сказал он вслух и, доплыв до бортика,замер.

– Духи – Бешеный мул" продаются в любом корейском магазинчике и стоят двугривенный!.. Если человек интересуется судебной медициной, это еще не значит, что он убийца!.. Разве может этот тщедушный человечишка, в котором душа держится чудом, таким жесточайшим образом зарезать подростка, чьим учителем он был?.. Не может!" – сделал вывод Генрих Иванович и почти поверил себе.

Он успокоился и даже немного поплавал в удовольствие, решив непременно завтра же проведать слависта, отдать ему положенную сотенную и еще раз заглянуть в самую душу своими проницательными глазами.

– Конечно же нет, – сказал себе Генрих Иванович. – Лазорихиево небо зажигается только для добрых полковников!.."

22

Гаврила Васильевич Теплый решил купить себе новый костюм. Нужно признаться, что это решение было вынужденным, так как старые пиджак и брюки окончательно износились и вдобавок были безнадежно забрызганы кровью Супонина.

Отправившись в корейский квартал за обновой, славист всю дорогу ковырялся в памяти, восстанавливая до мелочей события минувшей ночи. Каждая деталька, каждая мелочишка, вспомненная им, доставляла сладчайшее чувство удовлетворения проделанным, и от этого учительский шаг становился шире и уверенно чеканил стоптанными каблуками по булыжной мостовой.

Уже входя в границы корейского квартала, Гаврила Васильевич разорился на еженедельник – Курьер" и прямо-таки зачитался броским заголовком на первой полосе: – Зверское убийство сироты под сенью опадающих каштанов!" – Ничего не скажешь, – подумал Теплый. – Красивое название. Только в нашем городе каштаны не растут…" Гаврила Васильевич замедлил шаг и вскоре окончательно остановился, прислонившись к углу какого-то дома, спеша прочесть статью.

– …Подросток лежал абсолютно голый под сенью каштанов, сквозь листья которых лился холодный, лунный свет на его вскрытую грудную клетку с выре занным сердцем, – читал Теплый. – Что же чувствовал юноша в свой последний час, когда безжалостная рука убийцы вознесла над ним остро отточенное лезвие ножа?"

– Ужас, – ответил вслух Гаврила Васильевич. – Ужас.

– И не говорите! – неожиданно услышал учитель из-за своего плеча. – Жуткое убийство! Прямо-таки зверское!

Он обернулся и увидел за своей спиной физика Гоголя, смотрящего сквозь толстые очки на газетный лист.

– Беспрецедентное убийство!

– Да-да, – буркнул Теплый и, оторвавшись от стены, быстро зашел за угол дома.

Там он сел за столик возле китайской чайной и подозвал корейца-официанта.

– Маленький чайник с жасмином.

– Плосу минуту сдать, – поклонился официант и исчез в потемках чайной.

В ожидании чая Гаврила Васильевич продолжил чтение статьи:

– …Перевернув труп на живот, доктор Струве также обнаружил глубокий разрез в поясничной области, констатируя отсутствие у тела печени…" Славист механически сунул руку в сахарницу, выудил оттуда кусок и принялся его грызть.

– …По первым признакам доктор Струве определил, что подросток не был подвергнут сексуальному насилию, так как половые органы и анальное отверстие убиенного не несли на себе каких-нибудь видимых повреждений".

Сахарная крошка попала на обнаженный нерв гнилого зуба, и славист вздрогнул от боли. В эту же секунду появился улыбающийся официант. Поставив перед клиентом чайник, он ловко налил жасминовый напиток в чашку, пуская струю аж с полуметровой высоты, и сказал спасибо. Гаврила Васильевич отпил из тонкого фарфора и пополоскал больной зуб. Боль отошла.

Славист вспомнил темно-багровый цвет печени Супонина, металлический блеск ее оболочки в лунном свете и почувствовал, как по телу, от паха к плечам, поползли приятные мурашки. Мелкие и быстрые, они достигли ноздрей слависта, и Гаврила Васильевич чихнул с брызгами.

– Будьте сдоловы! – сказал услужливый официант.

– Благодарю, – ответил Теплый и зачитался статьею дальше.

– …Следствие возглавил шериф Иван Фредович Лапа, который поклялся, что сделает все возможное, чтобы отыскать убийцу в кратчайшие сроки. Также г-н Лапа заявил, что уже сложилась версия, по которой убийца – приезжий и, вероятно, имеет отношение к медицине. В свою очередь на заседании городского совета губернатор Контата назначил премию в сто тысяч рублей тому, кто даст информацию, помогающую изобличить преступника. Церковь в лице Его Святейшества Митрополита Ловохишвили благословила шерифа Лапу на следствие и выразила уверенность, что силы Добра в конечном итоге победят силы Зла".

Гаврила Васильевич закончил чтение статьи и откинулся на спинку стула.

– Сколько же было здоровья в этом мальчишке, – подумал он. – Его вырезанное сердце стучало во внутреннем кармане пиджака всю обратную дорогу. Вот интересное ощущение – как будто у тебя два сердца!" Однако надо покупать костюм.

В корейской лавке он долго ходил вдоль вешалок с костюмами, разглядывая скорее бирки с ценами, нежели качество ткани. Цифры на ценниках ранили его в самое сердце, а оттого все удовольствие от прочитанной статьи улетучилось, уступив место жабе, сидящей на кадыке и мешающей сглатывать.

Промучившись таким образом с полчаса, Гаврила Васильевич нашел наконец то, что искал. В дальнем углу лавки висел с виду приличный черный костюм с приемлемой, по мнению слависта, ценой, втрое меньшей, чем за другие пары. К костюму также прилагалась белая рубашка и черные лакированные ботинки, что тоже устраивало учителя.

– Беру, – сказал Теплый хозяину и вытащил деньги, тщательно разглаживая купюры.

Хозяин тотчас сделал скорбную физиономию, и Гавриле Васильевичу даже показалось, что на глаза корейца навернулись слезы.

– Искленне сочувствую васему голю! – тонким голосом произнес хозяин.

– Какому горю? – не понял Теплый.

– Похолоны – всегда голе.

– Какие похороны? – удивился Гаврила Васильевич.

– Да как зе, вы зе костюм для покойниська покупаете, – пояснил кореец.

– Ах вот оно что, – понял славист. – Вот почему цена столь невелика".

– А чем же этот костюм от обычных отличается?

– Да в обсем нисем. Нитоська похузе, ботиноськи на клею, лубасеська плохо стилается… В обсем, длянь костюмсик!

– Скидку дадите?

– Лублик.

– Три.

– Два, – торговался хозяин.

– Да побойтесь Бога! Сами говорите, что костюм дрянь! Так дайте приличную скидку!

– Это для зывых длянь, а для мелтвых обнова холоса!.. Два лублика и гливеннисек!

– Ладно, – согласился Теплый, отсчитывая деньги. – Только дайте к костюму пуговицы запасные.

– Гливеннисек.

– Да как же гривенничек! – озлился славист. – Вы обязаны давать к костюму запасные пуговицы.

– Не обясан, не обясан! Мелтвес аккулатно носит костюмсик, мелтвесу запасные пуговисы не нузны!

– Заворачивайте! – распорядился Теплый и отдал хозяину деньги.

Уже идя обратно и тиская в руках сверток с обновой, Гаврила Васильевич поминал добрым словом купца Ягудина, при котором корейцы имели хоть какое-то уважение к аборигенам, опасаясь погромов.

– Скоты, – подумал про корейцев учитель. – Форменные скоты!" Придя домой, Гаврила Васильевич примерил костюм. Пара смотрелась неплохо. Хотя брюки были чуть велики, зато пиджак сидел как влитой, а верхняя пуговка рубашки не давила на кадык, как это обычно бывает.

Свой старый костюм Теплый связал в узел, засунул в печь и, обильно полив керосином, поджег…

Гаврила Васильевич снял с гвоздя сковороду, поставил ее на печную конфорку и, когда она разогрелась, плеснул на чугунное дно подсолнечного масла. Закипая, масло распространило по кухоньке семечковый запах. Славист пошевелил ноздрями, втягивая его – приторно-сладковатый, затем выудил из большой кастрюли завернутое в тряпочку сердце и, порезав его на мелкие кусочки, бросил на сковороду.

– Пусть моя жизнь продлится на жизнь убиенного, – тихо произнес Теплый.

В дверь постучали.

Гаврила Васильевич вздрогнул, выругался про себя, сдвинул сковороду с огня и пошел открывать. На пороге, облаченный в чистую рясу, стоял отец Гаврон.

– Здравствуйте, – как-то робко проговорил монах. – Могу ли я войти?

– Войдите, – удивленно ответил Теплый.

Монах вошел в комнату и, не оглядываясь по сторонам, остановился посередине, опустив голову, словно смотрел на свой крест, металлом лежащий на груди.

– Прошу прощения за беспокойство, но меня к вам привела не праздность, а дело.

– Я вас слушаю, – сказал Гаврила Васильевич и спохватился: – Да вы садитесь! – подвинул гостю табурет.

– Благодарю.

Отец Гаврон сел, расправил на коленях рясу и понюхал воздух.

– Мясным пахнет.

– Да вот, обедать собрался.

– Однако постный день сегодня.

– Запамятовал.

– Грех!

– Грех, – согласился учитель.

Отец Гаврон уложил свои большие руки на колени и посмотрел Гавриле Васильевичу в глаза.

– Я вот зачем к вам, – начал он. – Вы занимаетесь делом, угодным Богу. Вы воспитываете в детских сердцах понятия о нравственности и начиняете их добром, а также знаниями, данными Господом. Что поселилось в детском сердце, то и останется в нем до последнего причастия… Правильно ли я говорю?

– Правильно, – поддержал Теплый.

– Так вот, есть у вас ученик, Джеромом зовут.

– Есть такой, – подтвердил славист.

– Столкнула меня с ним мирская суета, и заметил я в мальчике жестокость необычную.

– В чем это выразилось?

– Мальчик убивает кур.

– Кур?!

Он считает, что куры заклевали его отца, капитана Ренатова, а потому мстит, безжалостно сворачивая им головы. И дело не в том, что мальчик заблуждается, относясь к Ренатову, как к отцу (Ренатов вовсе ему не отец), а в том, что он убивает. Сегодня он лишает жизни птицу, а завтра… Согласны вы со мною?

– Конечно.

– Наша с вами задача сейчас не упустить детскую ДУШУ" а направить ее совместными усилиями на путь истинный.

– Спасибо, отец, за своевременный сигнал. Трудно уследить за всеми сразу. Есть и в моем деле упущения.

– Вот все, что хотел вам сказать…

Отец Гаврон встал с табурета.

– Прощайте, – поклонился он.

– До свидания.

Когда монах ушел, Гаврила Васильевич вернулся на кухню и, передвинув сковороду обратно на огонь, подумал: – Ишь ты, кур убивает!.. Вот странность какая!.." Еще Теплый с удовольствием подумал, что сегодня, после обеда, ему будет особенно хорошо работаться над расшифровкой рукописи Елены Белецкой – все-таки любая обнова создает приподнятое настроение.