Текст книги "В Крыму (Из записок военного корреспондента)"

Автор книги: Дмитрий Холендро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

По Южному берегу

Из дневника

16 апреля. Я никогда не забуду Ялты-красавицы, цветущей, как сад. Город заполнен народом, ликует, шумит. По крутой Аутской улице торопливо идут к домику Антона Павловича Чехова. И неожиданно вижу белый листок, маленький белый листок в черной траурной рамке:

«17 апреля в Ялте состоятся похороны подполковника Малышева, павшего геройской смертью в боях за освобождение советского Крыма от немецких захватчиков».

Малышев! Вчера я встречался с ним.

* * *

Читая в светлый день освобождения Ялты черные строчки траурного листка, я вспомнил его – невысокого, скромного человека в кожаной куртке, командира танкового полка, которого все любили за душевность и храбрость.

Мы сидели в Алуште на крылечке домика, затерявшегося в тесных улицах. Был вечер. Подполковник Малышев ужинал, расстелив на коленях газету. Он спешил, привал был короткий. Но все же подполковник хотел, чтобы я побольше узнал о его танкистах. Он рассказывал, а я исписывал листки блокнота, над которым ординарец подполковника держал капризничавший карбидовый фонарь.

Танки – гроза врага. Танки – наша гордость. Не раз будут вспоминать жители Феодосии, Судака и Ялты запыленных танкистов, которые промчались на своих грозных машинах по Южному берегу первыми вестниками свободы.

Танки начали преследовать врага сразу же, как только была пробита брешь в немецкой обороне под Керчью. Экипажи точно выполняли приказ подполковника Малышева:

– Не останавливаться! Рассекать части врага, не давать им собираться. Вперед и вперед!

Мастерство танкистов – быстрота и маневр. Танкисты подполковника Малышева показали, как стремительно и внезапно могут они появляться и нападать. Близ селения Султановка я видел у дороги орудия, брошенные немцами. Рядом стояли грязные грузовики со снарядами и военным имуществом.

В Султановке – несколько самоходных немецких пушек, огромные склады с боеприпасами, продовольствием, горючим. Танковые роты капитана Белова и старшего лейтенанта Шаповалова обошли Султановку, заставив бежать врага.

Это маневр.

А быстрота, с какой танки шли вперед?..

Из дневника

12 апреля. Вторая ночь наступления. Я еду в машине, которая везет горючее танкистам. В кабине жарко, дьявольски хочется спать.

– К рассвету догоним! – говорит водитель.

Он думает о танкистах.

– Небось, на Ак-Монае большой будет бой, – продолжает он. В сорок втором я туда снаряды возил. Позиции там серьезные, это известно.

Даже к полудню мы не догнали танков. Они прошли уже Ак-Монай.

* * *

Немцы рассчитывали задержаться на Ак-Монайских позициях не один день. Но никакие препятствия не остановили стремительного наступления наших танков. Пленный немецкий обер-ефрейтор из прислуги самоходной пушки, подошедшей вместе с другими орудиями к Ак-Монаю, дрожа и запинаясь, бормотал:

– Эти разбитые орудия… наши самоходные пушки. Нас вызвали сюда, чтобы остановить русских. Капитан Кунц пошел в блиндаж получать приказ. Солдаты разошлись. В это время показались русские танки.

…Вокруг разбитых самоходных орудий немцев – десятка два трупов. Гитлеровцы были убиты осколками наших снарядов, пулями танкистов, раздавлены гусеницами. Экипажи немецких орудий не успели подбежать к своим пушкам и открыть огонь. Они не ждали наших танков, и лежат их трупы в порыжевшем бурьяне.

Вот что рассказал мне подполковник Малышев о быстроте.

За Ак-Монаем – Феодосия… Стояла безветренная погода, и дым тянулся черными клубами в высокое небо. Ярко-красное пламя пожирало санаторные дома на берегу, размахивая из окон хвостами копоти.

И все же множество домов и дач с красивыми балконами и верандами остались целыми. Немцы не успели сделать всей своей гнусной работы. Не успели потому, что танки наши выполняли приказ: не останавливаться! Никто не говорил об усталости. Никто не думал о сне. Ничто не могло остановить наших бойцов.

На центральной улице Феодосии два танкиста сорвали плакат, изображавший немецкого солдата на фоне карты Крыма, пересеченной надписью: «Неприступная крепость».

– Видал? – сказал один. – А теперь они кричать будут, что в Крыму вовсе обороны не было.

– Эх, – сказал другой, – есть тебе охота такую дрянь в руках держать!

И «неприступную крепость» с коричневой рожей немца порвали.

…В Феодоссии среди развалин, по заросшей тропе, я пробрался к памятнику Айвазовскому. Гордо поднята голова художника. Вокруг – много травы и разросшийся куст. Зелень почти скрыла надпись на памятнике: «Феодосия– Айвазовскому».

Художник держит в руках палитру и кисти. Взгляд его устремлен на море. Это он воспел буйную силу волн, разъяренных до пены, в знаменитой картине «Девятый вал».

Теперь кажется, что он поднял кисть, чтобы запечатлеть победную поступь воинов Красной Армии, столь же грозной для врага, как девятый вал. Она освободила город Айвазовского. Она вернула жизнь прекрасным полотнам художника.

С какой радостью встречали жители родных бойцов! Город перенес так много страданий за годы немецкого хозяйничанья в Крыму.

В центре я увидел дом, обнесенный колючей проволокой. Здесь был лагерь так называемых окопных рабочих – молодых девушек из Феодосии и ближних сел.

В этом лагере была девушка Валя Салказина. Она отказалась выходить на работу. Тогда ее отправили в симферопольскую тюрьму.

Седая мать Вали пешком пошла за своей единственной дочерью. Она вымолила у немца-часового согласие устроить свидание.

Немец был маленький и толстый, свинячьи глазки его забегали по скорбной фигуре русской матери. Он коряво сказал:

– Гут, матка. Карош! Золото, матка.

Мать сняла с морщинистого пальца обручальное, столько лет ношеное кольцо. Немец спрятал его в карман и пустил женщину в ворота. За тюремной стеной Салказина нашла труп своей дочери.

Если есть у этого немца мать, хотелось бы подвести ее к трупу ее выродка.

…На углу улицы Ленина стоял старик. Час, второй он не двигался с места. Он смотрел на проходившие войска и, опираясь костлявыми руками на суковатую палку, думал о том, что эти бойцы непременно придут в Германию и освободят из немецкой неволи его внучку Таню.

Так шло возмездие. Катился девятый вал.

Из дневника

13 апреля. Вместе с фотокорреспондентом Ксенофонтоным в каком-то маленьком селе под Судаком слушаем, как гремят залпы московского салюта в честь освобождения Феодосии. Рация генерал-майора Горбачева, командира дивизии, которая упоминается в приказе, старательно удерживает московскую волну.

Эти минуты – лучший отдых для бойцов и командиров, собравшихся вокруг рации. Все рвутся вперед. Николай Ксенофонтов вслух прочел стихи Михалкова:

 
– Ты помнишь, товарищ, сады Черноморья,
Местечко у моря – Судак,
Наш славный военный большой санаторий
Под крымской горой Кара-даг?
 

Судак.

В центре города у сквера мы остановились. Здесь стоял сгоревший немецкий танк с паучьими крестами на боках и две разбитых вражеских самоходных пушки.

Когда кончились бои в Крыму, мы встретились с Героем Советского Союза лейтенантом Савельевым и узнали, что исковерканные огнем и снарядами немецкие танки и пушки в Судаке – это работа его экипажа.

Герой Советского Союза лейтенант В. Савельев.

Немцы намеревались из Судака увезти остатки войск и техники морем. Они построили причалы. К Судаку подошли катеры.

Однако наши танки настигли немцев на берегу. Артиллеристы открыли огонь по катерам и два из них потопили.

Из дневника

15 апреля. В Алуште с трудом нахожу домик, где разместился штаб командира корпуса генерал-майора Провалова. Генерал занят. У него – представители 4-го Украинского фронта. В Алуште войска приморцев соединились с бригадой, которая наступала от Перекопа.

Наконец, генерал освободился.

– Расскажите, товарищ генерал, о наиболее значительном событии. Для газеты.

Телефонный звонок. Генерал берет трубку, слушает и с довольной, хотя и усталой улыбкой говорит:

– Вот, собственно, самое интересное. Только что сообщили, что танкисты и передовой отряд подходят к Ялте.

Мы едем туда.

* * *

В Ялте я узнал, что нет Малышева. Он не вернется домой, не сядет с друзьями в круг.

Кто побывает сейчас на Сапун-горе, под Севастополем, у величавого обелиска, воздвигнутого в знак вечной славы павших героев, тот увидит на пьедестале памятника его имя, высеченное в граните.

Отряд Козикова

На дороге наступления я старался догнать передовой отряд майора Козикова. Я знал, что он действует вместе с танкистами.

Я нашел отряд в Ялте. Вечным свидетелем того, как привел сюда своих бойцов майор Козиков, будет сверкающий пик Ай-Петри, который вознесся над морем к небу.

Майор Козиков – высокий, яснолицый офицер с задумчивыми глазами, командир передового отряда Героя Советского Союза полковника Преображенского. Есть люди, которые не говорят о себе ни слова, но видно сразу, что перед тобой хороший, храбрый человек.

Это относится к майору Козикову. Его спокойный голос, расчетливые движения и чуть суровые черты лица фронтовика – всё располагает к нему.

Майор Козиков встает в моей памяти всегда, когда говорят: стремительность.

…Батальон Козикова был посажен на танки и одним из первых подошел к Ак-Монайским позициям. Стояла ночь. Козиков не хотел медлить. Ему донесли, что впереди противотанковый ров. Он приказал выдвинуться саперам и засыпать ров, пока не взошла луна.

Потом вызвал командира танковой группы, сказал ему:

– Сейчас будем атаковать.

– Только семь танков подошло, – ответил лейтенант-танкист и вопросительно поднял глаза на майора. Козиков молчал. Тогда лейтенант повторил, что танки еще вот-вот должны подойти, а сейчас всего семь.

– Маловато…

Козиков повернулся к танкисту:

– Разве не ясно: что сейчас сделают семь, то через полчаса не сделают двадцать.

И улыбнулся:

– Давайте будем ночевать в Феодосии…

Бойцы уже сидели на танках. Кто-то гудел, по-волжски окая:

– У кого табак есть нормальный? Эти сигары или, как их, сигареты немецкие – только что дымишь, да и то мало. Як воно? Дай-ка огоньку.

– А ты б зовсим не курив. Нимець тоби зараз дасть вогоньку!

– Да я шинелью прикроюсь.

– От немецкого огонька-то?

Все смолкло, когда из уст в уста облетела отряд команда: приготовиться!

Саперы засыпали ров.

Танки перевалили его и двинулись к немецким траншеям. Еще издали автоматчики с брони заметили контуры немецких пушек и сообщили об этом танкистам. Экипажи открыли огонь и разбили одно орудие.

Тогда у немцев начался переполох. Батареи стреляли беспорядочно. Наши танки мяли траншеи. Козиков был на головной машине и руководил атакой.

Он увидел впереди вал. Там мелькали фигуры. Бегущие немцы скрывались за валом. «Танкам его не взять», – подумал Козиков, и все услышали его голос:

– Вперед! За мной!

Бойцы соскакивали с танков и шли за командиром в атаку – на вал. Немцев били беспощадно. Они начали сдаваться. Танки уже обогнули вал, и бойцы вновь забрались на броню, чтобы преследовать врага.

За селением Арма-Эли отряд майора Козикова настиг колонну немцев и освободил более ста крымских женщин, которых немцы угоняли в плен.

…Наши люди в далеких тыловых городах горячо радовались каждой победе Красной Армии, трудились для фронта, ожидая родных, мужей, сынов-воинов. Но представьте себе сто советских человек, вырванных на фронтовой дороге из лап рабства, мучений, смерти. Как измерить их радость!

Вот старушка кинулась к майору, едва не упала на дороге – ноги опухли, болят – ее поддержали бойцы. Она обняла майора, заплакала и твердит одно материнское слово:

– Сынок…

Потом вздохнула:

– У меня же два сына на фронте.

– Значит, тоже воюют и придут, – сказал Козиков. – Пришли же мы!..

– Пришли, пришли…

Лицо старушки посветлело.

На рассвете, укладываясь отдохнуть, пока танкам подвезут горючее, Козиков сказал молодому танкисту, водителю машины, на которой он был в бою:

– А все-таки передвигаетесь вы тихо!..

Танкист почувствовал огорчение.

Все танкисты и сам командир группы танков полюбили майора Козикова. Но водитель танка, на котором находился Козиков, считал, что имеет на это право больше других. И больше других он затосковал, когда с майором пришлось расстаться.

Это было после того, как батальон вместе с танками разгромил немцев в Карасубазаре, где Козиков отрезал немцам все пути к отступлению и не меньше трехсот вражеских солдат и офицеров уничтожил, а две тысячи взял в плен. Потом он стремительно пошел вперед, обогнул Симферополь и не захотел остановиться у горных троп, недоступных для танков.

Молодой танкист-водитель думал о том, что, может быть, больше не придется увидеть майора. Но вышло иначе. Танкист увидел майора в Ялте.

– Как же вы оказались здесь, товарищ майор? – спросил танкист. – Даже нас обогнали!

Козиков улыбнулся и ответил, посмотрев на снежный хребет Яйлы:

– Вон оттуда.

Через Яйлу пришел отряд на южное побережье. На веревках спускали бойцы пулеметы с обрывов. Острые камни раздирали до крови ладони. Но отряд перевалил Яйлу и появился в Ялте так внезапно, что немцы приняли его за партизан. Тем более, что партизаны действительно неожиданно нападали отовсюду.

* * *

Конец Аутской улицы. Переулок Чехова – великого русского писателя. За железной оградой – белый домик. Кипарисы бросают на него длинные тени. Калитка, которую открывал когда-то Антон Павлович, дорожка к двери. На медной табличке выбиты буквы: А. П. Чехов.

Домик немного пострадал от немецкой бомбардировки. Мы увидели следы осколков на его стенах, в нескольких окнах – острые зубцы разбитых стекол.

Нас встретила радостно взволнованная сестра писателя Мария Павловна Чехова.

– Как хорошо, – сказала она, – что вы пришли, какой светлый день! Ведь они бы все разрушили, если бы вы задержались.

Но Марии Павловне не хочется говорить сегодня о горестях и лишениях, которым она стойко подвергалась, чтобы сохранить дом-музей. Обаятельная в приливе сил, она водит нас – первых посетителей музея Чехова в освобожденной Ялте – по комнатам, где жил писатель. Вот его рабочий столик, на стенах – полотна Левитана, которые принесли в ялтинский домик всю Россию с тихими рощами, кладками через чистые ручьи и таинственные заводи, синим небом, где не утихают песни птиц.

Вот телефон, такой трогательно-старомодный, но по этому телефону Чехов говорил даже с Художественным театром в Москве. Мария Павловна показывает, как он эта делал, подражая его манерам и голосу.

В музей возвращалась жизнь.

В своей комнате Мария Павловна достает из укромного, ей одной известного, места, газету «Известия» довоенного года с большим портретом Иосифа Виссарионовича Сталина. Она спрятала портрет в тот день, когда в Ялту пришли враги. И вот вновь на столике – портрет вождя. Тяжелое, страшное время прошло.

Нам удалось при помощи начальника гарнизона Ялты генерал-майора Горбачева и партизан разыскать техника-строителя, стекольщиков и всех, кто требовался для того, чтобы быстро привести домик Чехова в порядок…

Мария Павловна вышла проводить нас в сад, где яркие блики солнца играли даже в густых, вечно темно-зеленых ветвях кипарисов.

– До свидания, Ялта!

Севастополь, мы идем!

Немцы во многом просчитались, нападая на нашу Родину. Но больше всего просчитались они в оценке советского человека.

На свете нет солдата, который мог бы вынести столько испытаний, сколько вынес советский боец. В огне, перед смертью, в разлуке с родными он, самый стойкий боец, не терял веры в победу.

Нет на свете солдата, который сражался бы за родную землю с такой любовью к ней, как советский боец. Больше всего предан он отчизне-матери.

Нет на свете солдата, который ненавидел бы врага так, как советский боец. Он не прощает зла.

Родина научила нас не бросать слова на ветер. Покидая руины Севастополя, – бессмертного города, который 250 дней сдерживал врага, оставляя родной Севастополь, где на площади, среди огня и дыма, возвышался памятник Ленину, – бойцы клялись:

– Мы вернемся!

…В мае 1944 года под Севастополем, взбираясь по крутой тропинке на высоту, с которой видно было, как дымились скаты Сапун-горы, изрытой немецкими траншеями, и как наши танки шли в атаку на совхоз «Большевик», утонувший в черных клубах сплошных разрывов, я встретил лейтенанта Михаила Владимиренко. На его груди среди других наград была медаль «За оборону Севастополя». Зеленая ленточка выцвела от времени, проведенного в боях и походах.

Лейтенант Владимиренко, стройный, с красивым лицом, выражающим прямоту и упорство, смотрел на Сапун-гору. Рядом с ним стояли два бойца в касках. Он рассказывал им о Севастополе.

Два года эти места жили в его памяти. Теперь они перед ним. Как ни трудно было, он пришел.

– Здравствуй, Севастополь!

Он все помнит. Он за все отомстят.

Вон там, за Балаклавой, он оборонял Севастополь и там пережил день, когда немцы семнадцать раз атаковали горстку его бойцов, и он дрался, как в аду, задыхаясь от гари и усталости, но не отошел ни на шаг.

В последний день обороны города, у Графской пристани, на руках лейтенанта умер красноармеец Панарин, израненный осколками бомб. Он был очень сильным: в рукопашных схватках на Сапун-горе в тот памятный день Панарин убил своим штыком тринадцать гитлеровцев. Тяжело раненный, он отчаянно боролся со смертью и умер с открытыми глазами, как будто до конца хотел видеть Севастополь.

Когда лейтенант думал о Севастополе, перед ним вставал Панарин. Казалось, все это время он говорил:

– Мы с Севастополем ждем вас. – И вот теперь лейтенант Владимиренко рассказывал бойцам своего взвода о Севастополе, о Панарине, чтобы они дрались за город так же, как Панарин, чтобы ничто не могло остановить их.

Высота, на которой стояли два бойца и лейтенант, была опоясана рвами какой-то старой, полуразрушенной крепости. Пришел приказ – цепочкой выдвигаться на исходный рубеж для того, чтобы наступать за танками. Владимиренко надел каску. Бойцы последний раз посмотрели на Сапун-гору, щурясь от ясного солнца, и спрыгнули в ров.

По этому рву, на стенах которого сохранились куски бетона, лейтенант Владимиренко повел свой взвод вперед. Все испытывали радостное возбуждение.

– Ну, вот мы и идем к тебе, Севастополь.

* * *

В Севастополе на улице Каманина до войны стоял маленький белый домик. Хозяйкой в нем была бойкая девушка Марийка.

Война вдруг оставила Марийку одну: отец и брат ушли на фронт. Началась осада Севастополя.

По Каманинской все чаще стали проходить раненые. Брели они медленно, превозмогая боль, поддерживая друг друга, и Марийке очень хотелось им помочь, но она не знала, как это сделать.

Однажды у белого домика остановились двое раненых. Это были морские пехотинцы: бушлаты, посеревшие от земли, тельняшки.

Они попросили напиться, Марийка пригласила их в комнату, но они начали шутить, что опоздают на пароход, и не пошли дальше калитки.

Один пил воду жадно.

– Спасибо, девушка, – сказал он.

Другой, у которого рука с огромным мотком бинтов была подвязана к груди, пил медленно, глотками. Видимо, ему было больно. Затем он, не глядя на Марийку, проговорил:

– Так вот, значит, как придем… будут отбирать. Кто тяжело раненный, тех отправят. На борт, и – прощай, Севастополь. А кто легко… здесь будут лечить. Есть там доктор один… сухощавый, в очках, конечно. К нему и надо идти. Только… Держись крепче. Его попросить… он оставит в Севастополе. Я к нему как-нибудь… второй раз.

Они медленно пошли дальше. А Марийка была поражена. Люди, оказываются, не думали ни о каких пароходах, о том, чтобы эвакуироваться из Севастополя.

На следующий день она была в военкомате. Там на письменном заявлении комсомолки с Северной стороны с улыбкой поставили резолюцию: «Подождать».

Но как могла ждать Марийка, когда снаряды рвались в Севастополе? И вот в морской бригаде на Мекензиевых горах появилась санитарка-доброволец Мария Толоконникова. Страшно, очень страшно было в первом бою, но она закрывала глаза и говорила себе: ты из Севастополя, и вспоминала каждый уголок родного города, который был за ее спиной.

Жаркий ветер носил над сопками черные клубы дыма, пыли, рвались снаряды. Дни и ночи Марийка не знала отдыха, и усталость выдавали только ее глаза, глубоко запрятанные под дужки бровей.

Тяжелым снарядом завалило один дзот. Немцы подошли к нему так близко, что были слышны их отвратительные крики. И все же к дзоту поползла Марийка.

– Куда ты, девушка! – крикнул ей командир батальона, а рослый украинец-пулеметчик добавил:

– Пропаде ни за що!

Он припал к пулемету и начал яростно обстреливать подступы к дзоту со стороны немцев.

Марийка ползла. Она пробралась в дзот. Она оказала помощь трем раненым и никогда не забудет, каким ласковым взглядом смотрели на нее обессилевшие бойцы. За этот взгляд можно было отдать жизнь.

Марийка знала, что она не сможет днем выйти из дзота. Она решила ждать ночи, собрала оставшиеся ленты с патронами и две гранаты. Она готовилась защищать дзот.

Но моряки атаковали немцев, подобравшихся к дзоту, и отбросили их. Марийка сама помогла вынести раненых, а командир батальона сказал ей:

– Вот ты какая!..

В тот вечер санитарку Марию Толоконникову ранило. И когда уложили ее на носилки, тревожило ее одно – неужели надолго придется расстаться с боевой жизнью и, может быть, с Севастополем и маленьким домиком на Северной стороне…

…Уже все окраинные улицы были перерезаны траншеями. Пушки устанавливали между домами. В городе беспрестанно стреляли зенитки.

На одну окраину перешел морской батальон. В минуту затишья, какие выпадали редко, зазвенела в окопе гармошка. Хрипловатый басок нескладно начал вторить ей. И вдруг все оборвалось. Гармонист вскочил:

– Ребята, Марийка идет!

Она, действительно, шла торопливо по траншее, чуть пригнувшись, и счастливая улыбка играла на ее лице и в глазах.

– Вот радость, – сказал моряк. – Как же ты объявилась? Сейчас, небось, в Севастополь попасть не шутка?

– Не шутка, – подтвердила Марийка.

Она не сказала, что и не думала уезжать из города. Она не сказала, сколько пришлось пережить, как просила сухощавого строгого доктора оставить ее в Севастополе. Она сразу узнала этого доктора, вспомнив двух раненых, которым давала пить у домика на Каманинской.

Много дней Марийка провела в батальоне. Ее ранило вновь на Корабельной стороне, когда туда прорвались немецкие танки. Начался обстрел, и Марийка прикрыла собой раненых. Снаряд разорвался рядом. Кровь залила ей лицо…

И вот она снова под Севастополем. Я увидел ее на позициях батареи, приютившейся у горы среди зеленых кустов можжевельника, нарядных, но колючих, как ежи.

Мы взобрались на гору. Вдали блеснула синяя полоска моря. Штурмовики в ослепительно-весеннем небе строили боевое кольцо над Севастополем. Марийка сложила руки на груди и замерла:

– Счастье какое!

Она его заслужила.

…Когда пушки батареи морской бригады покатились по улицам освобожденного Севастополя, рядом с одним орудием гордо шла Марийка – девушка из Севастополя. Туго перетянута ее гимнастерка, к которой прикреплены орден Красной Звезды и медаль за оборону родного города, тяжелая санитарная сумка висит за спиной.

Шла Марийка, победившая, потому что готова была отдать жизнь за родной город. Не в этой ли доблести народа бессмертие твое, Севастополь!

Суровым бойцом стала девушка из Севастополя. А сейчас на глазах ее заблестели слезы, и никак нельзя их было удержать.

Такие слезы прощаются солдату. А тем более девушке. Она не плакала, когда оставляла город.

* * *

– Вот и товарищ Санин, – сказали нам.

Связист-краснофлотец Санин сидел в щели, образованной трещиной скалы. Это было надежное укрытие для него и аппарата.

Санин поднял голову. Мы познакомились. Говорить пришлось громко, за скалой стояли минометы, с баханьем и шипеньем вели огонь по Сапун-горе.

В дни обороны города Санин был в Севастополе. Снарядом расщепило столб, на котором сидел связист, наводивший линию. Столб упал и придавил связиста. Но он поднялся и увидел, что несколько бойцов из расчета зенитной пушки, которая стояла рядом, были ранены.

Санин подбежал к орудию.

Вскоре пришлось стрелять. Не по самолетам – по танкам. Из зенитной пушки сержант, которому помогал Санин, поджег два вражеских танка.

– Наш Санин – живучий человек! – сказал товарищ связиста.

И впрямь. Этой ночью Санина считали погибшим. Но к рассвету он вернулся. Он ползал всю ночь под носом у немцев, разматывая кабель. Он прокладывал снизь для минометчиков – вновь под Севастополем, на севастопольских высотах.

Теперь минометчики вели огонь.

А Севастополь лежал вдали, за Сапун-горой. Наш Севастополь, город нашей славы.

В руках у немцев были его руины, камни. Теперь к городу шли его люди – его душа. В тяжкие годы испытаний они жили вместе. Севастополь слышал голос своих защитников:

– Мы идем!