Текст книги "Звезда и Крест"

Автор книги: Дмитрий Лиханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

К восьми утра вертолетные эскадрильи сделали уже по нескольку вылетов в Панджшер, доставляя на окраину кишлака Руха новых бойцов, которые вступали в бой, как водится, с ходу, без подготовки, умения и навыков партизанской войны. Ребята поопытнее, уже не раз ходившие на «боевые» и науку по зачистке кишлаков уразумевшие, в горячке сражения кровушки чужой и своей не щадя, перли с оглядкой, всем своим нутром прислушиваясь и приглядываясь ко всякой метнувшейся тени, шороху всякому, вздоху, отвечая на чужой этот вздох отрывистой очередью из-за угла, ручной гранатой – в калитку ли, в дверь, во двор – и на мгновение не задумываясь, что за дверью той могут быть хоть и иноземные, но все же люди – бабы да ребятня. Для новобранных, войной еще не обласканных, действо это безумное, жуткое, в котором и ближний треск автоматных очередей, и грохот «эргэшек»[21]21
  «РГ-42» – ручная наступательная граната.


[Закрыть], и посвист каленых пуль, и первые трупы – всё как будто бы за стеклом и не с тобой сейчас происходит. Иные уже и поскуливали, схоронившись за саманной стенкой или каким скальным обломком, рвали зубами перевязочные пакеты, унимая бинтами царапину ли, дырку на собственной плоти. А эскадрильи мчали на смену им новую человечину. Грузили в чрева свои отработанный материал – раненых да убитых. И вновь пронзали небо траурным воем. Страх и ужас полнили Панджшер.

Когда от музыки дурной и от солнышка, что крепко припекало даже сквозь светофильтры, Витю Харитонова окончательно разморило, тогда-то бортовой передатчик сорвавшимся от крика голосом дежурного офицера приказал запускать машину. Сделать это было недолго, поскольку второй пилот Сашка Зяблин и борттехник Миша Снегирев в компании двух командированных из Кундуза офицеров бортового узла связи, расположившись на порожних ящиках из-под ракет в тенечке возле шасси, ожесточенно резались в «очко» на чеки Внешпосылторга. Капитан Зяблин обычно побеждал в этой нехитрой игре, но нынче ему отчаянно не везло. Командированный лейтенант из Кундуза уже выиграл у него десять рублей – месячную солдатскую зарплату. Так что, когда в открытом блистере появилась дремотная физиономия командира, а следом послышалась и обычная его команда «по коням», Зяблин, презрительно сплюнув в сторону победителя сигаретный окурок, с радостью полез на борт. Вслед за ним потянулись остальные.

Пока полковник поспешал к «иволге», экипаж проверял заряд аккумуляторных батарей, запускал и выводил на режим малого газа и вновь проверял систему после включения генераторов постоянного тока, грел движки, изготавливая двенадцатитонную махину к стремительному броску в ущелье, в самое пекло войны.

Понимая, что лететь нынче придется, может, не один час в самых что ни на есть жестоких условиях, Витя еще с утра распорядился заправить и расходные, и подвесные топливные баки, да еще четыре бочки авиационного керосина на всякий случай залил, закрепил их в дальнем углу грузового отсека. Проследил, чтоб солдатики из роты обеспечения аккуратно снарядили все четыре блока подвески ракетами, ленты пулеметной не жалели, нескольких барабанов для пехотного гранатомета «Пламя», ну и «РПК»[22]22
  «РПК» – ручной пулемет Калашникова.


[Закрыть] не забыли с аэродромным техником в придачу.

Тем временем вслед за полковником спешили к «иволге», придерживая рукой фуражки (а может, и собственные головы), попавшие только что под раздачу люлей на совещании в штабе комэск 262-й эскадрильи майор Викторов и капитан Казанцев из 716-й отдельной роты связи. «У вас, друзья, геморрой уже не только в жопе, но главным образом в голове», – подвел итог разбора полетов полковник и предложил виновным командирам самим растрястись на «боевых». Замыкал процессию полковничий порученец Паша Овечкин со спортивной сумкой через плечо, в которой хранился у него сухпаек: китайский термос с чифирем, несколько бутербродов с сыром в вощеной бумаге, военторговские сушки, кулек «раковых шеек» и пол-литра дагестанского коньяка «Дербент». За неуставную курчавость рыжей шевелюры, вытянутое лицо и созвучие фамилии Пашу за глаза и прилюдно называли «Овца». А он и не обижался. Смотрел на ребят добрым овечьим глазом с рыжими же ресничками и только улыбался в ответ. За доброту его, расторопность и собранность полковник ценил Пашку Овечкина. И таскал с собою повсюду.

Набилось их десять человек.

Взлетели.

От Баграма до ущелья курсом на северо-восток всего-то километров двадцать. «Иволга» отмеряла их лопастями несущего винта, слегка завалив нос и приподняв хвост, на номинальной, инструкцией предписанной скорости, за десять минут подняв командирский пункт управления на три с половиной тысячи метров.

С полными-то баками, да в другое-то времечко можно не то что до Термеза, но и до Душанбе долететь, выпить нормальной русской водки с черным хлебушком, селедкой жирной, тихоокеанской, пловом отъесться с шашлыками бараньими, дыней медовой усладиться. Новости посмотреть о том, как колосятся наши нивы, а счастливые советские воины помогают благодарным афганским крестьянам рыть арыки и возводить мосты. Посмеяться над новостями такими, выматерить от души их создателей. Поглядеть на девчонок в коротких платьишках. Может, какую из них даже и укатать. И сразу – назад. Туда, где «брюшнячок», гепатит, мясо, говно, смрад. Туда, где человеческая значимость, жизнь, дружба и любовь имеют совершенно иной накал, иную пробу. Равно как и человеческие грехи. Всё контрастно. Всё зримо. Несравнимо.

Сквозь захватанное пальцами безымянного бойца наземной службы оконце иллюминатора, сквозь хитросплетение его дактилоскопических узоров и линий судьбы, обозначавших великие загадки человеческого существования, полковник с грустью смотрел на морщинистую землю цвета вяленого табака, на куртины дикой полыни, реку цвета мутного пепла, ровную геометрию редких кишлаков и селений, означающую для совсем неведомых ему людей дом, очаг, родину.

Но чем выше становились горы, тем меньше мира являла эта земля. Вздымая клубы чахоточной пыли и дизельной гари, шли в створ ущелья колонны мотострелков, перли самозабвенно артиллерийские и минометные полки, оснащенные хоть и не шибко новым, но все же грозным оружием, исчисляющим тысячи тонн тротилового эквивалента, стали и свинца. Проплывали, плотно облепив броню машин пехоты, тысячи наших ребят, солдатиков рабоче-крестьянской армии, поскольку другие советские сословия от службы в армии такой обычно откупались. А уж в военную пору – особенно усердно. Барражировали в небе и совсем рядом с «иволгой» в рокоте силовых установок с десяток ударных «Ми-24», прозванных тут за круглые ли ноздри воздухозаборников или за кровожадность их «крокодилами». Штурмовая авиация проносилась где-то в выси со скоростью звука.

Ничего подобного не было у врага. Ни ракет, ни бомб таких, ни гаубиц. Не говоря уж об авиации. Да и самого врага, по данным разведки, в ущелье было в два раза меньше. Но вот именно этот тщедушный по меркам кремлевских стратегов враг удивительным образом уже второй год держал оборону. Дозволял нашим войскам, порой даже не ввязываясь в драку, войти в ущелье, чтобы там, под защитой скал, подобно стае натренированных охотничьих лаек, трепать и пускать кровь русскому кабану. Почти всегда эти рейды, в которых ограниченный контингент советских войск терял сотни людей, подбитую и выведенную из строя технику, заканчивались нашей победой и следовавшим за ней перемирием. И почти всегда новым вторжением. Сколько их было, начиная с весны восьмидесятого? Полковник посчитал, что нынешнее будет пятым. А сколько еще впереди? Да и возможно ли вообще покорить этот смелый народ? Заставить по большей части неграмотных, нищих, зачуханных людей проникнуться идеями европейского марксизма и русского социализма, поверить и двинуть дружной толпой в светлое завтра? Для этого их хотя бы лет двести нужно держать в узде крепостного права, как держали в нем русский народ. Драть на части Гражданской войной, войной Отечественной, лагерями да каторгой. И то вряд ли народ этот после страшных таких испытаний кому-нибудь покорится. Тысячи лет жгли его, резали, убивали. А он, гляди, живет. Скалится со своих гор на пятнистые фюзеляжи с красными звездами. Целится в огонек папироски. Как его победить?

На подлете к Рухе дыма, масляной копоти, вспышек грозовых внизу стало больше. Шел бой на земле. Чадила подбитая техника. Гибли люди. Воплощались в жизнь штабные задачи. Хотя с высоты в три с лишним километра людей в этой битве было не различить. И смерти их – не заметить.

А тут, за дюралевой обшивкой вертолета, музыка англосаксов, струящаяся из командирского магнитофона, и сигаретный дым из кабины, и хриплый шелест радиосвязи, словно символы иной, исполненной мира жизни, в которой, как кажется то ли по глупости, то ли от детского нашего простодушия, нет места гибели человеческой. Всякая смерть – не про нас. Полковник, грешным делом, тоже так думал, ни душевным смятением, ни предчувствием опытного офицера не подготовленный к тому, что вот же она – заглядывает в заляпанное окошко иллюминатора. Манит пальцем. Лыбится криво. Скольких покойничков перевидал полковник за два года этой войны – и не счесть! Не меньше полка. Обгоревших, раздавленных, растерзанных, юных. Видел, а все равно верил упрямо, что смерть на войне – удел молодых. Что возьмет она кого угодно. А только не тебя. Просто потому, что невозможно это. Что ЭТО – за гранью твоего понимания.

Покуда, устроившись за столом с командирским планшетом, полковник рвал глотку с «Окабом»[23]23
  «Окаб» – позывной аэродрома Баграм.


[Закрыть], отправившим пять «восьмерок» в дальний закрай ущелья без должной разведки и согласований, пока связывался с командованием десантников, которых туда планировалось забросить, и с артиллеристами, которым по-хорошему-то стоило их прежде того поддержать, Овца тщательно, с искусством профессионального халдея исполнял нехитрые обязанности командирского порученца. В деле этом Овца поднаторел, отработав полгода до призыва в директорской столовой Харьковского завода имени Малышева, снискав за нужную теплоту котлет, прохладу компота, учтивость и молчаливость благосклонную рекомендацию самого заводского головы.

Теперь он сервировал чистой салфеткой откидной столик, раскладывал на керамической тарелке с олимпийским мишкой посередине бутербродики с сыром, укрытым заботливо изумрудным листочком петрушки и полукружием лимонным. Мутил чифирь с молоком, чтоб воевода не только набрался сил, но и связки в горле смягчил. Да полосатую конфетку вбок стакана в мельхиоровом подстаканничке присовокупил. На каких продовольственных складах, в каких военных лавках или вражьих дуканах добывал все это Овца – неизвестно, только быт полковничий изо дня в день обеспечен был наилучшим образом, без лишних напоминаний, суесловия и выволочек. К тому же Пашка был добр без всякой меры. Всех любил. Со всем смирялся. «Вот вернемся в Союз, – обещал ему полковник, – в монастырь определю. Цены там тебе не будет, Павел!» Тот кланялся в ответ с благодарной улыбкой.

Командированные офицеры узла связи тем временем выдавали в эфир координаты высадки тактического десанта, групп прикрытия, целей для штурмовой авиации. Укомплектованный под самый потолок радиостанциями коротковолновой и дециметровой связи, ретрансляторами, станциями шифрования, планшетами, десятком антенн и даже вспомогательной силовой установкой воздушный командный пункт был связан незримыми нитями со всем, что пролетало сейчас в небе или только готовилось к вылету в ущелье, беспрекословно подчинялось ему, исполняло рубленые его команды.

Попадешь ли в кровавую засаду, взлетит ли мячиком подорвавшаяся на фугасе боевая машина пехоты, утолкают ли бородатые штормовым огнем к пропасти – когда еще свои пехом да по горам подоспеют? Вот и выходит, что лучше друга, чем «вертушка», у бойца в этой войне не предвидится. Она вытащит и из самой, как говорится, глубокой жопы, и окружение прорвет, и раненых с мертвыми с поля боя вывезет, и новых бойцов в подмогу доставит. «Мальчики по вызову», как называл самого себя и своих сослуживцев Харитонов Витя.

Мальчики не видели, но в тот же миг услышали в эфире звуки гибели сто седьмого борта: звуки прошитой крупным калибром дюрали, сбой и туберкулезный кашель силовой установки, скрежет гнущегося металла. И крики, и отчаянная брань, и вой гибнущего экипажа.

Сто седьмой вызвала на подмогу угодившая в засаду на окраине кишлака рота разведчиков. В горячке боя, сбитые с толку противоречивыми командами комполка, промчались они мимо заброшенных с виду, мусором придавленных кяризов[24]24
  Кяриз (перс. كاريز‎) – традиционная подземная гидротехническая система в городах и селениях Афганистана.


[Закрыть], не побросав туда для верности хотя бы по одной гранате. А как прошли, так духи оттуда – словно черти из табакерки и повыскакивали. И ударили в спину. Семь ребятишек сразу погибли, четырнадцать ранило. Четырех – тяжело. Слава богу, радист уцелел. Схоронился за толстой саманной стенкой, благим матом орет в эфир позывные и координаты, молит о помощи. Но ни радист этот безымянный, которому всего-то через девять минут боя осколок фугаса снесет пол-лица, и тот в агонии еще несколько секунд будет скрести пальцами сухую землю, впитывающую алую его кровушку, ни командир сто седьмого, развернувший машину на угол атаки лишь только получил координаты разведчиков, не знали, что в ста метрах над кишлаком, в неглубокой, заросшей колючками и полынью дикой расщелине схоронилась близкая их погибель.

Звали погибель Рузи. Был он молод, кипарисово строен, ладен телом и лицом, в котором можно было прочесть и благородство древних персидских князей, и простоту пуштунских дехкан. Голубые глаза Рузи, рыжие его волосы, выбивающиеся крупными тяжелыми локонами из-под шерстяного читральского паколя[25]25
  Читральский паколь – традиционный головной убор пуштунов.


[Закрыть], густая борода цвета перезревших каштанов, упрямый, даже несколько надменный взгляд делали его похожим на принца Персии, на сказочного Рустама, встающего на бой с Белым Дивом. До вторжения Рузи окончил философский факультет Кабульского университета, там же вступил в местную ячейку «Исламского общества Афганистана» Бурхануддина Раббани. А поскольку все семейство его, и самая ближняя родня, и сам Рузи происходили из Рухи, то после ввода советских войск и последовавших вскоре вслед за этим выпускных Рузи отправился не в магистратуру Исламского университета в Медине, как планировалось, а в ущелье. И встал на защиту своей страны.

Ребристый ствол его китайского «ДШКМ» калибра двенадцать и семь и скорострельностью тысяча выстрелов в минуту покуда был прохладен и тих, но уже снаряжен, устремлен в чистое весеннее небо. Рузи накануне обмотал ствол крупнокалиберного пулемета грязными тряпками, обтер пылью, смоченной слюной, и вороненый ствол растворился на фоне камней и сухих кустарников. Лента с патронами была уже заправлена, тренога надежно закреплена в трещинах и на дне его убежища, а предохранитель снят. Желтокрылая горная бабочка алексанор опустилась на пулеметный ствол и теперь грелась на нем, подставляя свои чернильные татуировки ласковому светилу. И даже непрестанный грохот разворачивающегося внизу боя ее не пугал ничуть. Вспорхнула она со ствола, лишь когда из-за ближнего горного уступа с рокотом лопастей, покачиваясь боками из стороны в сторону маневром «кленовый лист», вынырнул сто седьмой. И с хода запустил «металлорезку». До русского вертолета из засады Рузи было всего-то метров пятьсот. Этого расстояния было вполне достаточно, чтобы взять в прицел раскачивающуюся кабину и мысленно прочертить кривую до масляного радиатора, главного редуктора силовой установки и внешнего бака. И втопить гашетку.

Он жал на нее в зашедшемся грохоте ствола, лязге засылаемых патронов и перезвоне отскакивающих дымящихся гильз, в жесткой кинетической тряске, в кислой дымке горелого пороха. Жал до тех пор, пока не кончилась лента и не ударил боек вхолостую. Цель его уже блестела на солнце фонтанирующим из радиатора маслом, верещала редуктором, дымила жирной графитовой смолью и безудержно рушилась вниз.

[26]26
  Бисми-Лляхи-р-рахмани-р-рахим – С именем Аллаха, милостивого, милосердного – басмала (араб.). Слова, с которых мусульмане должны начинать свои дела. Басмалой начинаются все суры Корана, кроме суры 9 «Покаяние».


[Закрыть],– прошептал Рузи сухими губами, сползая на прохладное дно расщелины. Он не знал, засекли ли его вражеские пилоты или, может быть, кто-то другой с земли заприметил его убежище, яростный его пулемет и в это самое мгновение передает в эфир точные координаты. Стокилограммовый фугас или неуправляемый реактивный снаряд могли бы разнести его засаду в мелкий щебень, перемешанный с железом и кусками человечины, как это было с Алимом или Хайруллой – его однокашниками, от которых остались только мясные ошметки, усеянные навозными мухами. Но минута ползла за минутой, а с земли, где упал подбитый вертолет, густо тянуло гарью, слышался усталый треск нескольких автоматов да редкие минометные разрывы. Бой подходил к концу.

Командирская «иволга» на беду оказалась ближе остальных экипажей к подбитому борту и потому первой пошла ему на подмогу. В эфире все еще слышался слабеющий голос бортмеханика, сообщавшего, что командир убит, второй пилот обгорел сильно, но еще жив, что сам он тоже ранен в шею, били по ним с ближней горы, но откуда точно, засечь не смогли. «Иволге» нужно было подобраться теперь к сбитой машине с осторожностью, отбомбиться вначале по скалам, прижав бородатых, которые там притаились, на самое дно, в самую его глотку. И только после того – снижаться.

Впереди по курсу машины уже виднелся графитовый столб дыма от подбитого сто седьмого, когда в «подвал» к экипажу, пригибаясь, вошел полковник. Прикинули вместе, куда лучше бить. Выдали в эфир собственные координаты для прикрытия. Предупредили всех, в том числе и сто седьмой, о готовящемся ударе. Витя подвесил машину над ущельем, изготавливая НУРСы для боя. Созданные техническим гением конструктора Нудельмана, двадцать ракет класса С-8 с кумулятивным зарядом и столько же с зарядом для уничтожения бетонных укрытий еще покоились в двух пусковых блоках на ферменных консолях по бокам фюзеляжа. Весом пятнадцать килограммов и полтора метра в длину, каждая ракета на расстоянии в полтора-два километра превращала в гравий даже скальный гранит. Витьке Харитонову и в визир прицеливаться было не нужно. Развернул борт по горизонту влево, слегка приподнял рулевым винтом хвост и нажал пусковую кнопку. Восемь ракет, оставляя за собой пепельный шлейф дыма, ушли в сторону гор. Полковник видел, как дыбит, крушит нещадно ракетная мощь державы хазарейские скалы, и вместе с тем отчетливо, с горечью какой-то понимал, что сколько бы мы их ни сокрушали мегатоннами взрывчатки, стали, пороха, сколько рек крови ни пролили, горы эти будут стоять вечно. И ущелье это. И речка на дне ущелья с обуглившимися остовами русской бронетехники по берегам. Его не будет. И сына. И не рожденных покуда внуков. И сотни грядущих поколений исчезнут без следа в неразличимой космической дали будущего. Но горы эти останутся навсегда.

– Снижаемся, Витя, – приказал полковник, – так ты и наших передавишь.

Стрелка часов на приборной доске «восьмерки» показывала четверть одиннадцатого. Жить полковнику оставалось еще двадцать три минуты.

Если б он знал об этом, то, должно быть, провел их не в прокуренном «подвале» командирской «иволги», а хотя бы в сосредоточенном одиночестве, оборотясь мысленно ко Всевышнему со словами покаяния, с мольбой сердечной о прощении на Страшном Судище Его, с воспоминанием всех свершенных или только прокрадывающихся в душу грехов. Но не верил полковник в смерть. Не верил и в жизнь вечную. Даже мысли такие посещали его редко. А если и посещали, то воспитанное сызмальства материалистическое осознание бытия не давало этим мыслям просочиться в глубину его партийного сердца.

Не ведал полковник и того, что оглушенный, с полопавшимися барабанными перепонками, дипломированный теолог Рузи уже протирает глаза от пыли, а уши от сукровицы, и вновь поднимается во весь рост к пулемету, и заряжает в него новую ленту бронебойно-зажигательных патронов. И целит в пятнистую громаду.

Единственная очередь, которую успел выпустить по «иволге» Рузи, раскромсала хвостовую балку с рулевым винтом да подпалила масло в главном редукторе. И в следующее же мгновение ответным огнем вражью засидку накрыло залпом восьми новых «нурсов». Один из них угодил прямиком в Рузи. Полутораметровая ракета, начиненная килограммом взрывчатки, со скоростью триста метров в секунду расхерачила вчерашнего студента в жидкий фарш. Только осколок челюсти с разодранными, еще не знавшими поцелуев губами и двумя фарфоровой белизны зубами взрывной волной отшибло далеко на самое дно ущелья, где они теперь и сверкали одиноко в прохладе и вечном спокойствии.

А вот на борту «иволги» никто не пострадал. Положение машины, хоть и бедственное, множество раз было отработано и в училище, и в бою, в аварийных картах прописано. Машину нещадно заваливало вправо и мордой вниз, но Витя со всей дури вытягивал ее ручкой управления в обратную сторону, переводил в режим авторотации, на котором с высоты в семьсот метров да с его-то опытом можно было приземлиться «аки херувимы».

– Зяблик! – орет второму пилоту. – Гаси сигнал направления!

Сашка выключает канал автопилота. Следит, чтоб лампочка погасла. И в ту же секунду на верхнем щитке – красная вспышка тревожной кнопки.

– Пожар в главном редукторе! – орет Сашка Зяблин.

– Снегирь! – кричит бортмеханику Витька, все еще выравнивая крен. – Включай автоматику!

– Не включается.

– Давай вручную.

Но красная тревожная кнопка пульсирует кроваво. Ни первая, ни вторая очереди пожаротушения не срабатывают. И несмотря на то что комэск Викторов вместе с Казанцевым наконец сбросили заклинившую бортовую дверь, в грузовом отсеке уже нечем дышать. Нижняя тяга авторотации пламя в главном редукторе только сильней распаляет. Для операторов командированных такое приключение, видно, из новых. Вцепились в блоки связи черными от копоти руками.

– Не бздеть, – велит полковник уверенно и с улыбкой, чтоб ребята не боялись и духом не пали, – машину посадим. Верно, Витюша?

– Так точно, товарищ полковник! – вторит ему Харитонов. – Сядем все!

Кранами остановки глушит двигатель, а Мишка Снегирев вырубает бортовые аккумуляторы. Смолкла машина. Утихли оба движка. Лопасти подчиняются теперь только воле противотока, что поднимается снизу с многотонной тяжестью падающего борта. Осталось сделать подсечку и подорвать шаг. Слава богу, внизу – ни стремнины горной, ни отвала гранитной крошки, по которой «восьмерка» скатится в пропасть как на салазках. Слава богу, что прямо под ними довольно ровная по местным меркам площадка. Несколько валунов весом под тонну да саманный сараюшка – не в счет.

– Закрепились! – кричит Витька. – Садимся жестко!

В подвале места только для троих. Пришлось полковнику, глотая жирную копоть от горящего редуктора, возвращаться на свое место возле планшета, крепиться ремнями к креслу, ждать сильного удара о землю. Командированные и взятые на их беду офицеры тоже пристегиваются, матерятся, плюются ошметками графита, что горькой слизью оседает уже и в глотке, и в легких, ест глаза, забивает нос. Полковник чувствует, что тоже наглотался этой дряни. В голове штормит нещадно. Ломит тисками виски. Слезы из глаз. И этот не унимающийся, лающий кашель. «Ну ничего, – успокаивает себя полковник, – это ненадолго. На минуты. Сейчас сядем, и я продышусь. Воздух тут чистый, добрый. И водички найдем. Да и подберут нас совсем скоро. Все нормально. Еще пять минут».

Но уже через три с половиной минуты все, что осталось от искореженного хвоста, со скрежетом цепануло землю, стойки шасси подломились, оглушая пассажирский отсек и «подвал» пронзительным визгом разрушающегося металла. «Иволга» со всей слоновьей тяжестью грохнулась пузом о землю; взвыла, заголосила металлическими конструкциями, скрежетала дюралью еще метров сто по каменистой, выжженной земле, пока не уткнулась мордой в глинобитную сараюшку, разметав повсюду сухой козий навоз.

Первыми, матерясь и отхаркиваясь от гари, выскочили ошпаренно комэск Викторов, капитан Казанцев и безымянный техник, оказавшиеся в этой переделке и на этом борту вообще-то по чистой случайности, а потому с некоторой досадой, с невысказанным упреком и к дню этому, и к полковнику, распорядившимся ныне их судьбой не самым полезным образом. Вслед за ними мчался подальше от подбитой, полыхающей вовсю огнем машины Пашка Овечкин, которому пожаром неуставную рыжую шевелюру подпалило изрядно, брови его и реснички овечьи тоже жаром повыжгло, так что походил и пах Овца теперь осмоленной животиной. И даже возбужденно что-то мычал. А уж следом и командированные операторы прут на волю. Словно рыбины, выволоченные на сушу, жадно и часто глотают воздух, наверняка нахлебавшись гари этой досыта, пластаются по земле, блюют кашей прямо под себя, дико пучат глаза с кровавыми разводами капилляров. Подгоняемый хриплыми от одышки, короткими от немощи окриками полковника, экипаж выскочил из машины последним, тоже, конечно, поблевывая, но то и дело озираясь назад, на главный редуктор, что бушевал огнем всерьез, плескался раскаленным маслом, растекался тысячеградусной влагой все глубже и ближе к топливным бакам машины.

– Наза-а-ад! – заполошно орал Витька Харитонов. – Еще-о дальше! Наза-а-ад!

Унавоженный жирной копотью до абиссинского состояния и оттого обликом своим и правда смахивающий на чертей, бежал героический экипаж от пышущей огнем и жаром машины все дальше, позабыв и про своего командира, заместителя командующего авиацией 40-й армии, и про величие родины, и, само собой разумеется, про русскую солдатскую поговорку: сам погибай, а товарища выручай. Полковник покидал вертолет последним. Его шатало, мутило до тошноты. Заплывшие слезами глаза уже и не различали ничего вокруг, кроме бледного пятна дверного проема напротив. Уже и на плечи его, и на фуражку стекала вязкой горящей соплей пластиковая оплетка электрических кабелей. Уже опалило огненным вздохом лицо и руки, лицо по-детски как-то прикрывавшие. Но вот же, рука нащупала покореженную дюраль проема, и осталось ему сделать всего-то не больше шага, только нога в шаге этом вдруг запинается о выломанную штангу, подкашивается, валится командир вниз. Кусок дюралевой обшивки и конфетный фантик от «раковой шейки» на нем – вот и все, что увидел полковник в последнее мгновение своей жизни. «Господи Иисусе!» – то ли в ужасе, то ли в испуге прокричала его душа.

В следующее мгновение девятьсот литров авиационного топлива, разрывая молекулярные связи, скорость звука опережая, сдетонировали, вспыхнули яростно огненным взрывом, корежа и испепеляя все живое и неживое на десятки метров вокруг. Накрыли они опешившего, растерявшегося Пашку Овечкина, полковничьего порученца, который то ли по дурости своей, то ли от доброты извечной бросился на подмогу оступившемуся начальству, да так и остановился и стоял несколько секунд, объятый огненным ураганом, и горел.

Истерзанное тело полковника взрывной волной вышвырнуло неподалеку от Овцы. Тела их лежали рядом, дымясь, источая бензиновый смрад вперемешку с запахом горелого мяса. И если на скорченном теле Овцы еще тлели обрывки «песочки», китайские кроссовки еще оплывали горелым пластиком на ногах, то труп его командира, оказавшегося в самом эпицентре взрыва, был все же сохранен Господом Богом для достойного погребения, не испепелен в прах, обуглен местами до желтых костей, наг и в наготе своей страшен.

Позади трупов расцветал пышно, дыбился в небо огненный букет, искусно сплетенный из траекторий рвущегося с глухим треском и свистом боеприпаса, оранжевых вспышек сочащейся гидравлической жидкости и масел из раскаленных узлов, изумрудных и аквамариновых протуберанцев плавящейся меди, латуни, свинца, бенгальских огней магния. Красиво горел вертолет. Скорбно.

Оставшиеся в живых только через полчаса смогли подступиться к трупам. Выволокли обоих подальше от пепелища. Уложили в сухой навоз, что разметало окрест при падении «иволги». А поскольку накрыть покойников оказалось нечем, Харитонов стащил с себя провонявшую потом рубаху да еще и майку и покрыл ими лица мертвых. Закурили. Молча, завороженно наблюдая, как желтокрылая горная бабочка алексанор перепархивает по обуглившимся телам. Через несколько минут над ущельем уже грохотали могучие лопасти помощи и отмщения.