Защитник говорит «доверительно и дружелюбно» (Галь, с.157) – «с... уверенностью, с... сердечностью» (Немчинова, с.120), – «plus de confiance et de cordialité» (p.91).

Председатель суда задает вопрос «даже как бы доброжелательно» (Галь, с.149) и «как мне показалось, с оттенком сердечности» (Немчинова, с.106), – «avec une nuance de cordialité» (p.79).

«У меня внутри всё закаменело,» – рассказывает о себе герой Галь (с.157). «Но мое сердце так и не раскрылось,» – говорит он у Немчиновой (с.120), – «mais je sentais mon coeur fermé» (p.91).

Галь последовательно отказывается от «сердца» и «сердечности», даже там, где французский текст дает право к ним прибегнуть. В устах ее Мерсо эти слова немыслимы. Для Немчиновой слово «сердечность» естественно рождается даже там, где во французском тексте для него почти нет формального повода («Я не имел права проявлять сердечность», с.116, – «de me montrer affectueux», p.88), – оно принадлежит к тому ряду слов, которыми постоянно пользуется Мерсо.

Герой Немчиновой – человек, отягощенный чувством вины, человек с «совестью».

Когда герою Камю приходится сообщить девушке, с которой он только что приятно провел время на пляже, что у него накануне умерла мать, и возникает минутная неловкость, Мерсо хочет что-то объяснить Мари, сказать, что он здесь ни при чем, но он оставляет свое намерение. «De toute façon on est toujours un peu fautif,» – думает он про себя – с такой особенно сложной для переводчика простотой.

«Как ни крути, всегда окажешься в чем-нибудь да виноват,» – пишет Галь (с.124), то есть тебе всегда что-нибудь (виноват ты или нет) поставят в вину. «Так или иначе тебя всегда в чем-нибудь упрекнут,» – поддерживает этот вариант Адамович.

Нет, утверждает Немчинова: «Человек всегда бывает в чем-то немножко виноват» (с.63). Это иное ощущение. Оно подкрепляется сценой со священником:

Je lui ai dit je ne savais pas ce qu'était un péché. On m'avait seulement appris que j'étais un coupable (p.98).

Я сказал: а мне неизвестно, что такое грех, мне объявили только, что я виновен (Галь, с.161).

Я сказал, что о грехах на суде речи не было. Мне только объявили, что я преступник (Немчинова, с.128).

Эта фраза как бы оставляет возможность предположить, что совесть Мерсо не молчит – ее просто не затронули на суде.

Мерсо отказывается обратиться мыслями к Богу:

Quant à moi, je ne voulais pas qu'on m'aidât et justement le temps me manquait pour m'intéresser à ce qui ne m'intéressait pas (p.97).

Ну, а я не хочу, чтобы мне помогали, и у меня совершенно нет времени заниматься тем, что мне неинтересно, – категорически заявляет Мерсо у Галь (с.160).

Но я вовсе не ищу ничьей помощи, да у меня и времени не достанет – я просто не успел бы заинтересоваться тем вопросом, который меня никогда не интересовал (Немчинова, с.127).

Как полно значения это сослагательное наклонение, какая в нем огромная уступка священнику, какая деликатность и душевная мягкость.

Для немчиновского Мерсо доброта и благожелательность – естественные чувства. Недаром при первом разговоре с адвокатом он хочет внушить ему «симпатию» к себе: «не для того, чтобы он лучше защищал меня на суде, но, если можно так сказать, из естественного человеческого чувства» (с.92), – «non pour être mieux défendu, mais si je puis dire, naturellement» (p.66-67); «и не потому, что тогда бы он больше старался, защищая меня, а просто так» (Галь, с.140).

Вот как по-разному понимают переводчики простое и многозначное слово «naturellement».

А вот как по-разному раскрываются мысли героя, получившего от Раймона револьвер и глядящего в упор на стоящих перед ним арабов, незадолго до рокового выстрела.

J'ai pensé en ce moment qu'on pouvait tirer ou ne pas tirer (p.60).

И я подумал – можно стрелять, а можно и не стрелять, какая разница (Галь, с.138).

Галь вводит редкое для нее уточнение – «какая разница», частую и любимую присказку Мерсо, – подчеркивая его равнодушие к тому, что считается нравственной и юридической нормой.

В эту минуту я думал: придется или не придется стрелять (Немчинова, с.87),

– герой Немчиновой задает себе вопрос, вынудят или не вынудят его обстоятельства взяться за оружие.

Пожалуй, недаром адвокат у Галь утверждает, что Мерсо действовал «по наущению и подстрекательству» (очевидно, имея в виду Раймона), а у Немчиновой выдвигается «тезис о самозащите, вызванной поведением араба», – «il plaidé la provocation» (p.89).

Как видим, там, где есть возможность интерпретации, основанной на подтексте, переводчики последовательно чувствуют в повести разный подтекст.

Отдавая должное гильотине, Мерсо находит остроумным этот способ казни, при котором осужденный должен желать поскорее лишиться жизни, чтобы избегнуть длительных мучений.

En somme, le condamné était obligé de collaborer moralement (p.94).

Каждая из переводчиц строит фразу на том слове, которое в «ключе» перевода:

Осужденный волей-неволей оказывается заодно с теми, кто его казнит (Галь, с.158).

Приговоренный обязан морально участвовать в казни (Немчинова, с.123).

Если текст дает право на трактовку, Галь переводит ощущения героя в сферу физиологическую, Немчинова – в эмоциональную.

Je me sentais tout à fait vide (p.54).

У меня сосало под ложечкой, – говорит Мерсо Галь (с.134).

Я чувствовал полную опустошенность, – говорит Мерсо Немчиновой (с.81).

Замечу в скобках, что тот «ключ», который «подобрала» к Камю каждая из переводчиц, последовательно служил обеим для толкования текста. Определенное «видение» так властно владело ими, что в тех редчайших случаях, когда текст был понят ими неправильно, они ошибались – каждая в своем «ключе».

Так, у Галь: следователь, «кажется, впервые улыбнулся» (с.141) там, где он «a souri comme la première fois» – то есть «так же, как и в первый раз»[20]20
По-видимому, НГ не согласилась с этой интерпретацией: в АК это место без изменений.

[Закрыть]. Переводчица всегда склонна подчеркнуть сдержанность, приглушить всякое проявление чувств... И наоборот: у Немчиновой герой рассуждает о бессмыслице вынесенного ему приговора, который тем более нелеп для него, что его вынесли «податливые, угодливые люди» – во французском тексте «des hommes qui changent de linge». Смысл этой фразы не переносный, а прямой – «люди, которые, как и все на свете, меняют белье» (Н.Галь). Здесь нет эмоциональной характеристики, она, наоборот, максимально прозаизирована и «овеществлена». Но это «эмоциональное» истолкование характерно для всего текста Немчиновой.

Герой прозы Немчиновой – интеллигент, по манере чувствовать, по манере оценивать окружающих.

Совестливый, деликатный, чувствительный (разумеется, в пределах, отпущенных текстом), это человек, который «всегда бывает в чем-то виноват», которому «пришлось» выстрелить, – он сродни героям XIX века и его классической литературы. Такому прочтению соответствует плавность закругленной фразы, эмоционально окрашенная лексика, весь интонационный строй текста.

В этой переводческой работе – своеобразная попытка разрешить «загадку» героя, смягчить то мучительное нравственное противоречие, которое возникает при чтении повести, автор которой принуждает читателя испытать невольное и недоуменное сочувствие к человеку, у которого «омертвела чувствительность к распространенному вокруг нравственному кодексу, да и ко всем прочим установлениям людского общежития»[21]21
Примечание автора: С.Великовский. Указ.соч., с.227.

[Закрыть].

Это попытка «очеловечить» героя, извинить его, приблизить к нормам людского общежития, которые он нарушает.

Н.Галь такой попытки не делает. Она лицом к лицу встречает тревожную, необычную, очень XX века прозу Камю. Нехотя, преодолевая свою привычную замкнутость, «некоммуникабельность», говорит с нами ее герой. Он не прикрашивает своих чувств, не делает попытки что-нибудь объяснить и оправдать. Переводчица избирает для своей прозы «нулевой градус письма», как охарактеризовал прозу Камю французский критик Ролан Барт (иногда, пожалуй, решаясь даже снизить его температуру до минус единицы), тем безжалостней ставя читателя перед всем комплексом сложных нравственно-философских проблем повести и вызывая в нем тревожное ощущение, так точно сформулированное С.Великовским: «Ходатайство о пересмотре дела об убийстве, поданное Камю в трибунал взыскательной совести, ... поддержать по крайней мере столь же трудно, как и скрепить вынесенный приговор»[22]22
Примечание автора: Там же, с.231.

[Закрыть].

Хотя в названии статьи речь идет о «Трех Камю», до сих пор мы в основном ограничивались сопоставлением двух текстов. Это не случайно. В работах обеих советских переводчиц мы имеем дело с переводом-концепцией, с переводами мастеров, уверенно владеющих инструментом своего ремесла, знающих, чего они хотят, и последовательно добивающихся осуществления поставленной задачи. Иное дело перевод Г.Адамовича.

Легче всего упрекнуть старого литератора в буквализме. Перевод Адамовича дает для этого достаточные основания. Не надо долго искать, чтобы составить подборку фраз, подобных следующим:

Поразило меня в их лицах то, что вместо глаз виднелось что-то тускло светящееся в окружении бесчисленных морщин (с.33).

В это мгновение я обратил внимание, что они со своими трясущимися головами и со сторожем посередине сидят прямо против меня (с.33).

Однако беда перевода Г.Адамовича не только в буквализме. Буквалистические работы произрастают и на почве советского перевода. В переводе Адамовича прежде и больше всего поражает другое – отрыв от стихии родного языка, утрата связи с живой русской речью. Именно этот отрыв и ломает все замыслы переводчика, вносит хаос, эклектизм в его художественную систему, лишая перевод цельности, единства, создавая спотыкающийся ритм и наивный словарный разнобой.

Надо отдать должное Адамовичу: в его переводе не так уж мало частных удач. Он, несомненно, уловил «современность» прозы Камю. И не только декларировал в предисловии, что в своей «неподражаемо своеобразной» прозе Камю отчасти использовал «повествовательные приемы новых американских романистов», но и пытался передать своеобразие повествовательной манеры Камю.

Интуитивно Адамович шел к поискам упрощенного синтаксиса, к бессоюзному построению фраз, к лапидарности, убирая – иногда довольно смело – «лишние» слова, переводя глаголы в настоящее время, избавляясь от «объяснительных» связок.

Возьмем наудачу несколько примеров такого «решения» текста.

Cela me permettrait de vivre à Paris, et aussi de voyager une partie d'année (p.50).

Жил бы я в Париже, а часть года проводил бы в разъездах (c.60).

(Ср. Галь: «Тогда я мог бы жить в Париже и при этом довольно много разъезжать», с.132)[23]23
К этому месту помета НГ: «Интонация?! Говорит ведь не он, а патрон!» В ИЛ «тогда я мог бы» исправлено на «можно».

[Закрыть]

Au-dehors tout était calme, nous avons entendu le glissement d'une auto qui passait (p.46).

На улице была тишина, проехала только одна машина (с.53).

(Даже у Галь: «На улице стало совсем тихо; шурша шинами, прошла одинокая машина», с.129)[24]24
К этому фрагменту пометки НГ, фокусирующие внимание на звуковой стороне текста: отмечено соседство свистящих в подлиннике (glissement, passait) и соответствующие ему переклички шипящих в переводе Адамовича (тишина, машина) и самой НГ (шурша шинами, прошла). В ИЛ, однако, это место НГ исправлено – в направлении большего лаконизма: вместо «шурша шинами, прошла» дано «прошуршала шинами».

[Закрыть].

Перечень примеров можно было бы увеличить. Однако мы не случайно цитируем удачи не абзацами, а отрывочными фразами. При чтении перевода Адамовича читатель то и дело спотыкается, перестраиваясь на разные ритмические и лексические лады. Лаконично, «по-современному» построенная фраза подбрасывает вдруг старомоднейшую инверсию, в разговорную лексику с размаху вклинивается давно вышедшее из употребления слово, и текст разваливается на части, подчиняясь уже не единому внутреннему ритму, а тем зигзагам, по которым ведет его потерявшая уверенность рука маститого – и несомненно одаренного – литератора.

«В бытность студентом», «будучи еще крепок», «мой юный друг», – говорят его герои. И тут же, плохо усваивая современную фразеологию: «теперь ты друг что надо».

«А сударыня не работала,» – жалуется на свою любовницу Рэмон (с.50).

«А ты распиваешь кофеи с разными там подругами,» – укоряет он ее (там же).

Особенно напыщенно-старомодным выглядит у Адамовича драматический конец VI главы 1-й части, завершающийся словами: «И было это будто четыре моих коротких удара в дверь несчастия».

Впрочем, об этом столь значительном эпизоде романа следует поговорить подробнее.

Адамович в предисловии пишет: «Страница, предшествующая убийству, например, имеет крайне мало общего с большинством других глав. Простодушие уступает место сложной, несколько болезненной образности, объясняющейся, вероятно, растерянностью Мерсо. Надо было в переводе уловить единство одного с другим».

Сам он как переводчик этого единства не раскрыл. В подлиннике сдержанный, «безличный» рассказ героя пронизан яркой метафоричностью, всегда необычайно интенсивной, когда герой приходит в соприкосновение с природой, солнцем, морем, небом, когда он отдается непосредственному чувственному восприятию.

Надо сказать, что это тонко ощутила и блестяще передала в своем переводе Н.Галь, нигде не убоявшаяся смелой образности, так выразительно контрастирующей с общим сдержанным тоном ее перевода[25]25
Ср. пометку НГ в М2, объясняющую ее выбор в одном из, казалось бы, не столь значительных случаев: «Он (Мерсо, – Ред.) гов<орит> поэтично и ласково обо всем, что – сама природа, море, ветер etc» (М2, с.26).

[Закрыть].

Если у Камю: «la fleur du ciel au-dessus de ma tête» (p.73), – у Галь: «... смотреть, как цветет небо над головой» (с.145); у Адамовича «смотреть на лоскуток неба вверху» (с.91).

Или о женской красоте: «le brun du soleil lui faisait un visage de fleur» (p.46), – «Смуглое от загара лицо было как цветок» (Галь, с.129); «Загар очень шел к ней» (Адамович, с.54).

Или сцена похорон: «Вокруг сверкала и захлебывалась солнцем всё та же однообразная равнина... Солнце расплавило гудрон. Ноги вязли в нем и оставляли раны в его сверкающей плоти» (Галь, с.123).

«Вокруг были всё те же залитые солнцем поля... Асфальт потрескался от жары. Ноги вязли в нем и оставляли искрящийся на солнце след» (Адамович, с.39).

И дальше Галь нагнетает ощущение жары и черноты:

Клеенчатый цилиндр возницы маячил над катафалком, словно тоже слепленный из этой черной смолы. Я почувствовал себя затерянным между белесой выгоревшей синевой неба и навязчивой чернотой вокруг: липко чернел разверзшийся гудрон, тускло чернела наша одежда, черным лаком блестел катафалк.

(Ср. франц.текст: Autour de moi, c'était toujours la même campagne lumineuse gorgée de soleil... Le soleil avait fait éclater le goudron. Les pieds y enfonçaient et laissaient ouverte sa pulpe brillante. Au-dessus de la voiture, le chapeau du cocher, en cuir bouilli, semblait avoir été pétri dans cette boue noire. J'étais un peu perdu entre le ciel bleu et blanc et la monotonie de ces couleurs, noir gluant de goudron ouvert, noir terne des habits, noir laqué de la voiture (p.35-36).

Передав «черноту» окружающих предметов повторением глагола «чернел», сопровождая его различными характеристиками («липко», «тускло») и потом заменив его глаголом «блестел», Галь передала напряженность, интенсивность, навязчивость ощущений героя.

В варианте Адамовича этот отрывок сделан тяжеловесно и вяло:

Шляпа из дубленой кожи на голове возницы казалась куском той же черной грязи. Всё чуть-чуть перепуталось в моей голове: синева и белизна неба, однообразие липкой черноты асфальта, тусклой черноты одежд, отполированной черноты дрог.

Нас уже не удивит в тексте Галь, что «красная, как кровь, земля сыпалась на мамин гроб, мешаясь с белым мясом перерезанных корней» (с.123). Адамович: «обрывки белых корней, в ней (то есть в земле, – Ю.Я.) мелькавшие».

Именно смелое отношение к метафоре, заложенной в тексте Камю во всем, что относится к чувственному миру, позволило Галь так блестяще решить труднейший для переводчика и истолкователя финал VI главы 1-й части. Я позволю себе процитировать этот отрывок, начиная от «подготавливающих» его фраз, и конец – почти целиком.

Mais la chaleur était telle qu'il m'était pénible aussi de rester immobile sous la pluie aveuglante qui tombait du ciel... C'était le même éclatement rouge... Toute cette chaleur s'appuyait sur moi et s'opposait à mon avance... A chaque épée de lumière jaillie du sable, d'un coquillage blanchi ou d'un débris de verre, mes mâchoires se crispaient...

C'était le même soleil, la même lumière sur le même sable qui se prolongeait ici...

Mais toute une plage vibrante de soleil se pressait derrière moi... La brûlure du soleil gagnait mes joues et j'ai senti des gouttes de sueur s'amasser dans mes sourcils. C'était le même soleil que le jour oщ j'avais enterré maman et, comme alors, le front surtout me faisait mal et toutes ses veines battaient ensemble sous la peau. A cause de cette brûlure que je ne pouvais plus supporter, j'ai fait un mouvement en avant...

Et cette fois, sans se soulever, L'Arabe a tiré son couteau qu'il m'a présenté dans le soleil. La lumière a giclé sur l'acier et c'était comme une longue lame étincelante qui m'atteignait au front. Au même instant la sueur amassée dans mes sourcils a coulé d'un coup sur les paupières et les a rideau de larmes et de sel. Je ne sentais plus que les cymbales du soleil sur mon front et, indistinctement, le glaive éclatant jailli du couteau toujours en face de moi. Cette épée brûlante rongeait mes cils et fouillait mes yeux douloureux. C'est alors que tout a vacillé. La mer a charrié un souffle épais et ardent. Il m'a semblé que le ciel s'ouvrait sur toute son étendue pour laisser pleuvoir du feu. Tout mon être s'est tendu, et j'ai crispé ma main sur le revolver. La gâchette a cédé, j'ai touché le ventre poli de la crosse et c'est là dans le bruit à la fois sec et assourdissant, que tout a commencé. J'ai secoué la sueur et le soleil. J'ai compris que j'avais détruit l'équilibre du jour, le silence exceptionnel d'une plage oщ les balles s'enfonçaient sans qu'il y parût. Et c'était comme quatre coups brefs que je frappais sur la porte du malheur (p.60-62).

Раймон отдал мне револьвер, металл блеснул на солнце... Но солнце пекло немилосердно, с неба хлестал дождь слепящего света, и оставаться под ним было тоже невмоготу...

Всё так же слепил багровый песок... Жара давила, стеной вставала поперек дороги, обдавала лицо палящим дыханием... Всякая песчинка, побелевшая от солнца раковина, осколок стекла метали в меня копья света, и я судорожно стискивал зубы...

... Всё то же солнце, тот же сверкающий, слепящий песок, и нет им конца.

... Но весь раскаленный знойный берег словно подталкивал меня вперед... Солнце жгло мне щеки, на брови каплями стекал пот. Вот так же солнце жгло, когда я хоронил маму, и, как в тот день, мучительней всего ломило лоб и стучало в висках. Я не мог больше выдержать и подался вперед...

Тогда, не поднимаясь, араб вытащил нож и показал мне, выставив на солнце. Оно высекло из стали острый луч, будто длинный искрящийся клинок впился мне в лоб. В тот же миг пот, скопившийся у меня в бровях, потек по векам и затянул их влажным полотнищем. Я ничего не различал за плотной пеленой соли и слёз. И ничего больше не чувствовал, только в лоб, как в бубен, било солнце да огненный меч, возникший из стального лезвия, маячил передо мной. Этот жгучий клинок рассекал мне ресницы, вонзался в измученные, воспаленные глаза. И тогда всё закачалось. Море испустило жаркий, тяжелый вздох. Мне почудилось – небо разверзлось во всю ширь и хлынул огненный дождь. Всё во мне напряглось, пальцы стиснули револьвер. Выпуклость рукоятки была гладкая, отполированная, спусковой крючок поддался – и тут-то, сухим, но оглушающим треском всё и началось. Я стряхнул с себя пот и солнце. Я понял, что разрушил равновесие дня, необычайную тишину песчаного берега, где совсем недавно мне было так хорошо. Тогда я еще четыре раза выстрелил в распростертое тело, пули уходили в него, не оставляя следа. И эти четыре отрывистых удара прозвучали так, словно я стучался в дверь беды (Н.Галь, с.138-139)[26]26
Правка в ИЛ в этом отрывке: «мне совсем недавно было так хорошо» – вместо «совсем недавно мне etc».

[Закрыть].

Вы физически ощущаете слепящий свет солнца, нестерпимую, немыслимую жару, гладкую поверхность металла в руках... Переводчик достигает этого всем арсеналом средств, которым располагает прозаик. Тут и поразительно выверенный ритм, и точно подобранная лексика, и неожиданно точно найденная пропорция односложных слов и слов с мужским окончанием, и звукопись («плотной пеленой соли и слёз»; «в лоб, как в бубен, било солнце»). В последних четырех ритмических группах финальной фразы как бы слышатся четыре роковых выстрела: словно я – стучался – в дверь – беды.

На русском языке существуют три разных повести Камю – один «Незнакомец» и два «Посторонних». (Мы не коснулись здесь вопроса о переводе названия повести, о степени совпадения «я» рассказчика и героя и целого ряда других интересных и важных для переводческого решения проблем – они увели бы нас в сторону от нашей темы.)

Вряд ли стоит подводить итоги сказанному выше. Они отчасти уже сформулированы в тексте статьи. Разве что повторить еще раз уже давно открытую, ставшую банальной и, однако, никак не отразившуюся в широкой критической практике истину: нет и не может быть двух одинаковых переводов даже тогда, когда они созданы в одну историко-литературную эпоху, в одной стране, переводчиками, принадлежащими к одной переводческой «школе»[27]27
К этому месту помета НГ: «Я и Н.И.? Отнюдь не к одной!»

[Закрыть]. За каждой интерпретацией оригинала стоит индивидуальность переводчика, его талант, его вкус, его литературный опыт и пристрастия, его критическое чутье и многое, многое другое, из чего складывается индивидуальность всякого художника.

*******

Статья впервые напечатана в книге: Мастерство перевода: Сборник восьмой. – М.: Сов.писатель, 1971. – с.255-286. Воспроизводится с незначительными сокращениями.

Назад к карточке книги "Нора Галь: Воспоминания. Статьи. Стихи. Письма. Библиография."