Текст книги "Мы из сорок первого… Воспоминания"

Автор книги: Дмитрий Левинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

2

После Котовска наш путь лежал через Березовку на Николаев к переправам через Южный Буг, а если повезет, то от Березовки попытаемся прорваться к Одессе. Об этом мечтали все, от командира полка – у него там осталась семья – до последнего бойца, но после Котовска оторваться от противника мы уже не могли, и немцы принялись нас просто истреблять. Двигался обоз. По нему прямой наводкой били замаскированные батареи врага. Вспышки выстрелов отчетливо блестели перед нами. Колонна сразу сворачивала и неслась на полной скорости влево или вправо от дороги прямо по полям. Через 1–2 часа все повторялось сызнова, и мы снова куда-то сворачивали.

В первые дни августа майор Остриков поручил мне сейф полка. Это был небольшой оцинкованный металлический ящик размером с порядочный чемодан. Ключ находился у майора. Что было внутри, я не знал, да меня это и не интересовало. Мое дело – не потерять его. А как можно потерять? Очень даже просто: на каждом ухабе. Умные люди, считавшие, что сейф должен стоять в штабной комнате, не допускали мысли, что его когда-то придется привязывать к повозке – петелек или ручек не предусмотрели.

Но сейф, даже будучи кое-как привязанным, так и стремился при движении вылететь из телеги. К тому же повозку могло разбить снарядом, лошадей сразить осколком, что же мне в таком случае делать? Не на спине же тащить сейф вместо пулемета?

Определился и постоянный «экипаж»: Ваня Кучеренко, мой друг по бывшей учебной роте, учитель математики из-под Киева, и я – его начальник. Когда я отлучался, Ваня следил за сохранностью сейфа. На самом деле, ящик никому не был нужен – ни нам, ни немцам. Кому нужны «секретные» данные о полке, который уже не существует?..

У нас не было хлеба, патронов, медицинской помощи. Все обессилели от недоедания и недосыпания. Ели с полей, что находили.

А спать почти не приходилось: надо было спешить к переправам через Южный Буг, а то останемся на этой стороне. В Одессу уже не пробиться – она полностью окружена.

Мы тоже окружены со всех сторон, нас обстреливали и днем и ночью. Но мы сохраняли чувство юмора и бодрое настроение – человек до последнего момента надеется на лучшее.

Мне запомнилось 3 августа. Мы только что ушли от очередного артналета. Лежали в подсолнухах, переводили дух, курили. Майор решил посоветоваться: «Что делать дальше? Как вырваться из окружения?» Перекуривало нас около пятнадцати человек – ближайшее окружение командира полка. Все хорошо знали друг друга по довоенной службе и старались держаться вместе. Это были командиры разных рангов, но уже без подчиненных: сам комполка майор Остриков, начштаба капитан Овчинников, начальник особого отдела старший политрук Тараканов, физрук пол ка старший лейтенант Фрунжиев, начальник химслужбы полка лейтенант Белов и другие. Из приведенного перечня должностей видно, что батальонных, ротных и взводных командиров среди нас не было – они либо погибли, либо были ранены, либо они пропали без вести.

Я в той беседе не участвовал – лежал, курил, смотрел в синее небо. Не мне решать что делать – есть командиры постарше. И вдруг ко мне обратился Тараканов:

– Слушай, сержант, тебе надо вступать в партию. Как ты на это смотришь?

– Комсомол всегда был резервом партии! – ответил я с улыбкой, принимая его слова за шутку. Но это оказалось не шуткой. Овчинников подхватил:

– Мы насчет тебя решили: Остриков, Тараканов и я дадим тебе рекомендации. Возражений нет?

Теперь молчал я. Шутки в сторону. Дело серьезное. Так или иначе, рано или поздно, связывать свою жизнь с партией мне было на роду написано: я – передовой, сознательный, да еще из города трех революций… и так далее.

– Ну, что молчишь, сержант? – это опять Тараканов.

– А тут и вопроса нет. Что я в комсомол вступал так – войти и выйти?

– Тогда порядок. Мы в тебе не ошиблись. На днях подготовим партбюро, – сказал Овчинников. Все мы еще верили в лучшее.

Что касается порядка вступления в партию в то время, то, согласно Уставу ВКП(б), для того чтобы стать кандидатом в партию, требовались рекомендации трех коммунистов с трехлетним партийным стажем и знающих вступающего не менее года. В моем случае все условия были соблюдены, так как я служил в 674-м стрелковом полку с начала августа 1940 года.

Очень скоро, с 19 августа 1941 года, это положение изменилось: для действующей армии стали требоваться рекомендации трех коммунистов с годичным стажем…

Но партбюро так и не состоялось. Подходили наши последние дни. Кстати, комиссара полка батальонного комиссара Волкова и секретаря партбюро старшего политрука Тряпина я после Одессы таки не видел. Мы всех растеряли, но я продолжал считать: где командир полка, там и полк, и старался не потеряться.

У майора Острикова погиб пятый ординарец. Слава богу, комполка, целый и невредимый, успел выскочить из под огня, а ординарца сразило. Майор больше не в седле. Мы держались за него, как за «батю». Практически он давно уже не был командиром полка: без комбатов, без командиров рот, без самих рот – нет и полка. Осталось несколько старших командиров, пара сержантов, разрозненные группы бойцов из других частей – и все. Присоединившиеся к нам люди из других дивизий безропотно выполняли команды оставшегося в живых комсостава: дисциплинированные солдаты, они держались за него и боялись отстать от колонны.

В эту последнюю неделю Остриков уже не командовал. Он только своими «шпалами» отличался от нас. Он просто оставался хорошим старшим товарищем, уходил на восток вместе с нами, стараясь сохранить людей.

Мог ли Остриков организовать нормальную оборону на любом из приглянувшихся рубежей? Это явный абсурд. Он ничего не мог предпринять. Для боевых действий в обороне требовалось многое, чего у него не было. Фронта, как такового, тоже не существовало, управление частями отсутствовало, как и сами части. Наша группа – это не часть. Нормальное сопротивление врагу исключалось. Несопоставимы были и силы сторон. Еще оставались варианты перехода на партизанские методы борьбы с врагом и ухода на восток малыми группами по 2–3 человека и без обоза. Однако и это в те дни и в том районе было весьма проблематично.

Для ведения партизанской войны кадровые части были психологически не готовы, да к тому же для этого надо заранее организовать базы с оружием, запасами еды, медикаментов и прочего. Кроме того, во фруктовых садах партизанский отряд не скроешь. Плотность немецких войск в Одесской области была настолько велика, а воздушная разведка столь эффективна, что укрыться было невозможно. Даже позднее, когда немецкая группировка ушла дальше на восток, Одесская область оставалась не лучшим местом для партизанской войны.

Но все это мысли сегодняшнего дня, а тогда мы надеялись вырваться из окружения, перейти через Южный Буг и… достичь стабильного фронта. Увы! Стабильного фронта не будет даже на Днепре в начале сентября.

К 5 августа перед войсками Южного фронта находилось уже 46 вражеских дивизий (в их числе 4 моторизованных и 6 танковых), что создавало четырехкратное превосходство в пехоте. Об этом пишет бывший командующий Южным фронтом генерал И. В. Тюленев, но боюсь, что при этом он опирается на завышенный численный состав советских дивизий, имевших совсем мало активных штыков. Не мог Тюленев знать количество людей в дивизиях – они сами этого не знали, да и дивизий как таковых уже к этому времени не было.

Лучше всех сохранились только 25-я и 95-я стрелковые дивизии, которые смогли прямо с днестровских укреплений уйти почти без потерь и создать линию неприступной обороны вокруг Одессы. Они не блуждали в кольце окружения и не теряли людей зазря, как мы. Мы – это 30, 51, 150, 99 и 116-я стрелковые дивизии, которые от самого Днестра пытались вырваться из окружения, пробиваясь на восток, но достичь Южного Буга посчастливилось не многим. В основном от дивизий ничего не осталось. Пример тому – наша 150-я стрелковая дивизия, о которой я уже подробно рассказал.

6 августа немцы предприняли наступление на всем левом фланге Южного фронта. Форсировав Днестр, десять немецких дивизий прорвали оборону 9-й армии и к 8 августа разрезали фронт в стыке между 30-й (она была южнее) и 51-й (она была севернее) стрелковыми дивизиями в направлении Березовки. Между этими двумя дивизиями как раз и оказалась 150-я. Худшего было не придумать.

В образовавшийся прорыв вошла 11-я немецкая армия, оттеснив на восток 9-ю армию, а Приморскую армию – к Одессе.

В сторону Одессы сумели отойти и некоторые части 9-й армии, которые впоследствии пошли на пополнение 25-й и 95-й стрелковых дивизий, так как теперь самостоятельного значения не имели. Это были группы бойцов из 30-й и 150-й стрелковых дивизий, оторвавшиеся от своих частей. Мы тоже стремились прорваться к Одессе, нонам все пути перерезали немцы, стремительно продвигавшиеся к Южному Бугу.

8 августа немцы перекрыли шоссейную дорогу Одесса-Николаев. 10 августа остатки 9-й армии подошли к Николаеву и начали переправу через Южный Буг. «9-я армия истекала кровью, но не могла спешить с отходом, так как соседняя, 18-я, еще не успела переправиться через Южный Буг» (Тюленев И. В. Через три войны. С.139). Таков был приказ командования Южного фронта.

Об этих днях так говорится в шеститомнике «История Великой Отечественной войны 1941–1945 гг.»: «К концу июля многие соединения Южного фронта понесли большие потери, особенно в вооружении и технике. Войска были утомлены длительными боями и тяжелым отступлением. К тому же часто возникавшая необходимость производить сложные перегруппировки для отражения ударов противника в условиях полуокружения привела к перемешиванию частей и не позволила армиям создать нужное оперативное построение».

О каком четком управлении могла идти речь? Штабы продвигались отдельно от своих разбитых частей, управлять им было некем. Все двигались на восток сами по себе. И далее там же: «В особенно трудных условиях отходила 9-я армия. С фронта ей пришлось отражать удары трех армейских корпусов 11-й армии (восемь дивизий), а с севера вести борьбу с 48-м мехкорпусом и венгерскими корпусами, стремившимися отрезать армии пути отхода. Это им удалось сделать, и 13 августа основные силы 9-й армии оказались окруженными в районе Николаева. Начались тяжелые бои».

С моей точки зрения, для характеристики тех дней слово «армия» не применимо, так как если штаб не в состоянии управлять своими соединениями, и они действуют самостоятельно, то армии как таковой нет, а есть разрозненные неуправляемые группы из состава этой бывшей армии. Весь механизм управления войсками был давно сломан входе боев, и восстановить его, а точнее, создать заново, можно было только в условиях стабильного фронта и при наличии свежих резервных частей.

И еще: если нет четкой линии фронта, которую должна занимать армия, то нет и самой армии. Выше я упоминал, что на картах-схемах периода начала войны стоят слова «Южный фронт», но линия фронта отсутствует на всем протяжении от Днестра до Днепра. Так оно и было. Это говорит о том, что нас уже нет, мы больше не существуем, нас неумолимая история списала «в расход». Мы – это бойцы и командиры бывших дивизий Южного фронта, все еще пытающиеся вырваться из кольца окружения.

Первая линия обороны войск Южного фронта после приграничных июльских сражений на Пруте появилась на картах Генштаба только к 10 сентября на Днепре, а в течение всего августа продолжалось планомерное уничтожение противником наших окруженных разрозненных групп…

Мы продолжали двигаться на юго-восток. Впереди – крупная узловая станция Березовка. Наши физические силы были уже на исходе, а моральные, как это ни странно, еще на должной высоте. Мы даже о хлебе не столько думали, как о том, чтобы не остаться без последних патронов. Я их всегда держал россыпью под гимнастеркой – так они в любой момент под рукой. Шинель давно утерял, никаких лопаток, противогазов, плащ-палаток и в помине не было. Все это нам уже не требовалось.

Мы были молоды, нам было легче, а нашим командирам – людям более старших возрастов – было намного тяжелее. Мы это понимали и оберегали их, как могли.

Как-то произошел прискорбный случай: где-то ребята достали пару ящиков с водкой. Борис Ткачук – учитель математики из бывшей учебной роты – «отвел душу» водкой, после чего застрелился. Не все выдерживали. Увидев такое, мы прикладами сокрушили содержимое ящиков.

Из-за непрекращающегося артогня нас оставалось все меньше и меньше, а до мифической Березовки – еще около 30–40 километров. Но мы совсем не продвигались в нужном направлении: немцы нас упорно не пускали на восток и при этом практически не несли потерь.

3

Наступил последний день существования нашего полка – 10 августа 1941 года. Каждая минута того дня до сих пор стоит перед глазами.

Когда забрезжил рассвет, колонна двигалась по большаку навстречу всходившему солнцу. В общей сборной колонне было около 50–100 пустых повозок. Те, в которые впряжены по две лошади, – это наша «техника», мы ее берегли. С ее помощью мы на скорости уходили от губительного огня.

Не успели порадоваться солнышку, как впереди засверкали вспышки от стоящих впереди нас на прямой наводке батарей. Сразу начались попадания в колонну, и мы, развернувшись влево, погнали лошадей по полю вниз, в балку. Там поблизости оказалось большое село. На какое-то время мы ушли от огня, но многие повозки, как всегда в таких случаях, взлетели на воздух вместе с людьми.

Главная улица села, вдоль которой располагались хаты и сады, упиралась в довольно высокую церквушку. Перед ней дорога поворачивала влево на горбатый мостик через совсем небольшую речушку. За мостиком дорога поднималась в гору, а там снова начинались поля.

Мы расположили повозки на околице в районе церкви, чтобы в случае чего было легче покинуть село и не плутать в нем. Непосредственно за церковью находилась горушка, густо поросшая фруктовыми деревьями.

Мы давно не останавливались в селах. Прокормить отступавший Южный фронт жителям было не по силам, а нам обращаться за помощью совесть не позволяла. Кроме того, немцы сразу переносили огонь на село, и мы боялись, что из-за нас пострадают люди. И еще: в тех условиях окружения даже за короткое время, проведенное в селе, бойцы расхолаживались, дисциплина падала. Поэтому мы и старались обходить села стороной.

А тут решили разгуляться. Деньги оставались почти у всех – тратить было не на что от самой Одессы. С Ваней Кучеренко мы зашли в сад к хозяйке, и она покормила нас хлебом, творогом, сметаной и персиками, а от денег наотрез отказалась:

– На что они мне? Завтра здесь будут немцы, да вот они! – И она показала куда-то рукой.

В стороне послышались нарастающие автоматные очереди, но немцы за деревьями были пока не видны.

Тем временем в село спустилась с большака еще одна отступающая колонна. Повозки принадлежали артиллерийской части и были забиты ранеными, лежавшими вповалку, чуть ли недруг на друге. Повозок у них было больше нашего, и они заполнили всю главную улицу.

К восьми утра над селом пролетела дежурная «рама» и передала по рации данные о скоплении обозов в селе. При этом разведчики не могли не видеть повозок с ранеными. Сразу начался интенсивный обстрел: немцы к тому времени позавтракали и их «рабочий день» начался.

Обстрел велся со стороны церкви. Трассирующие снаряды пролетали над мостиком и нашими головами. Вот один ударил в торцовую стену хаты, стоявшей недалеко от мостика, и снес добрую половину строения. Каждый снаряд находил свою цель – настолько была забита повозками улица села.

Не изгладится из памяти и картина уничтожения обоза артиллеристов. Все было так, как я когда-то читал в книгах: «летели кони, летели люди». Каждый взрыв поднимал в воздух куски лошадей и части человеческих тел. Все происходившее было страшным по своей сути даже для нас, повидавших к тому времени достаточно смертей.

С началом обстрела жители попрятались по погребам. Вслед за интенсивным артналетом за церковью послышались приближающиеся автоматные очереди. Это шли цепи пьяных немецких солдат с засученными рукавами, но в касках. Они двигались в нашу сторону и вели беспорядочный огонь из-за деревьев.

Капитан Овчинников скомандовал выводить наши уцелевшие повозки через горбатый мостик на гору и в поле. Одновременно он приказал мне занять оборону с оставшимися в строю бойцами и крикнул набегу:

– Уйдешь последним! – В этот момент он явно позабыл о том, что со мной все еще находился злополучный сейф. Теперь было не до него.

Прикрывать отход остатков полка осталось человек тридцать. Мы расположились под защитой церкви и открыли прицельный огонь по наступавшим фигуркам врага – они хорошо просматривались среди деревьев. Сверху на нас падали куски штукатурки, отлетавшие от стены, когда в нее попадал снаряд. Ведя огонь – кто стоя, кто с колена, а кто лежа, – мы успевали наблюдать за уходом повозок из села. Мы видели, как повозки проезжали через горбатый мостик, а над ними совсем низко роем пролетали трассирующие снаряды. Сам мостик был пока цел. Повозки, благополучно его миновавшие и вырвавшиеся из села, снова при подъеме в гору попадали под прямую наводку. Многие из них взлетали на воздух. Все это было страшно своей беспомощностью.

Повозки артиллеристов вообще не могли покинуть село. Они стояли так плотно, что уцелевшие повозки не могли выбраться из месива лошадей, людей и искореженных телег. Кроме того, – и это являлось главным препятствием – гнать на полной скорости по ухабам повозки с тяжелоранеными нельзя. Артиллеристы все остались в селе – им было не уйти. Виноваты ли эти люди? А если они не виноваты, то кто же тогда виноват? Война?

Конечно, мы не французы, и ни о каком «белом флаге» ни у кого мысли не возникало. Да это ничего бы и не дало: шло истребление окруженных частей, и его не остановить, настолько все было скоротечным.

За церковью наших повозок становилось все меньше, а немцы уже входили в село. Пора было уходить, и нам тем более что кончались патроны. Я крикнул сержанту Фасахову:

– Пошел! – И предпоследняя повозка рванула через мостик, снаряды ее не задели.

Теперь была и наша с Ваней очередь. В последний момент, оторвавшись от наседавших немцев, выскочили из села. Мы разлеглись животами на повозке, чтобы нас не задело, и птицей пролетели мостик: это я со всех сил вонзил ножевой штык в круп лошади, и обе вынесли нас на простор. Нам с Ваней повезло не только проскочить горбатый мостик, но и гору, и поле невредимыми. Везде валялись разбитые повозки. За полем нашлась большая балка, в которой еще до нас с Ваней сосредоточились веете, кому удалось уйти от этой бойни…

Название села я совершенно случайно узнал через много лет после войны. Я тогда работал на флоте и находился в очередной командировке в Петрокрепости (Шлиссельбурге), где у нас был Невско-Ладожский технический участок. Смотрю – появился новый работник, славная девушка, техник по образованию, недавно окончившая речное училище в Ленинграде. Чем-то она мне приглянулась, и я машинально спросил:

– Светланочка, а где ваш дом?

– Ой, Дмитрий Константинович, мой дом далеко…

– А все-таки, разве это секрет? – Настаивал я.

– Я издалека – с Украины. Вы все равно не знаете…

– Света! Я на Украине много где бывал. Скажите, пожалуйста, мне очень интересно…

– С Одесской области я…

После такого заявления пришлось нам уточнить все, что только было можно. Я описал ей село, церковь, горбатый мостик, речушку и все остальное. Что же оказалось? Света родилась в 1940 году. В тот день, 10 августа 1941 года, она находилась на руках матери в погребе той самой крайней хаты, в которую угодил снаряд в начале артналета, о чем я поведал выше.

Мы со Светой были всем этим ошеломлены. Света поделилась со мной и такими деталями: ее мать на всю жизнь запомнила этот страшный день. Вот как случается. От Светы я и узнал название села. Это была Ананьевка и совсем недалеко от Березовки…

В балке скопилось много уцелевших повозок – наших и не наших. Последние присоединялись к нам, поскольку среди нас находились старшие командиры – майор и капитан. На Березовку, как говорилось выше, двигались сплошные потоки обозов разбитых частей. Все перемешалось.

Перевязочных средств мы не имели, врачей и санитаров – тоже. Рвали пропотевшие рубашки, делали из них жгуты, чтобы приостановить кровотечение. Это было все, что могли сделать. Практически оказаться раненым в той обстановке – это неминуемая гибель. Но каждый из нас, кого пока не задело пулей или осколком, оставался бодрым и невозмутимым: так устроен человек.

Появилась чья-то походная кухня. Опять разделывают лошадь, но на этот раз поесть не пришлось. Сперва я отправился на поиски патронов. Кое-что удалось добыть. Вернувшись, узнал, что меня разыскивает майор.

Он протянул мне флягу:

– Сержант, поищи водички… – И я отправился на поиски ручья. Неподалеку обнаружил мутный ручей с желтой водой. Набрал воды в обе фляги, напился сам, вернулся к Острикову и напоил его.

Тем временем он с другими командирами обсуждал старый вопрос, не дававший нам покоя: что делать дальше? Сколько можно изображать из себя кроликов, мечущихся перед пастью удава?

И майор принял первое кардинальное решение:

– Сержант! Возьми ключи от сейфа, вскрой его и сожги все содержимое до последней бумажки. После этого объяви всем, чтобы сдали тебе свои письма и фотографии, а насчет документов пусть каждый решает сам. Когда все сожжешь, приходи…

Я выполнил последний приказ командира полка. Из своих личных бумаг я оставил только комсомольский билет и довоенные фотографии Нины. Помню, как сейчас, что не только добросовестно все сжег, как просил майор, но и пепел для чего-то закопал – совсем как в моботделе! Видно, окончательно сдурел под конец.

После этих мало приятных процедур майор объявил о своем втором решении:

– Будем расходиться группами по 2–3 человека и ночами продвигаться к Южному Бугу. Большими группами и с повозками дальше не пройти. Есть другие мнения? – Последние слова Остриков произнес совсем тихо: все это давалось ему не легко. Это – конец полка.

Ответом было наше гробовое молчание. Что оно означало? Как же дальше жить без полка? Полк – это наш дом и наша солдатская семья. Создалась абсолютно непривычная ситуация. Мы спокойно служили и воевали, как могли, зная, что за нас думает командир. А теперь он командовать больше не будет, думать надо самим. Мы к этому не привыкли, насучили выполнять приказы, и только. Привыкнем ли? Лучше бы такого не было.

Все продолжали молчать. Молчал и Остриков, не поднимая головы. Мы понимали, как ему было тяжело. Никто из нас не двигался с места. Никому не хотелось расходиться «кто-куда». Все понимали: воевали бы лучше, этого бы не случилось. Я и сейчас не могу сказать, лучшим ли было то решение майора. Чтобы судить, надо было находиться на нашем месте.

После длительной паузы все были вынуждены согласиться с майором. Повозки давно пора бросать и уходить, как пишут в романах, «тайными тропами в ночи».

Очень трудно было осмыслить происходившее чисто психологически. Солдаты и командиры кадровой, регулярной армии принимают решение о самороспуске того, что еще оставалось от полка. Партизанских навыков мы пока не имели, да многие из нас и не признавали такой формы борьбы – не созрели еще. А полк когда-то называли «красой и гордостью Одесского гарнизона»!

Итак, мы все согласились. По большому счету майор Остриков, потерявший полк, подлежал суду военного трибунала и расстрелу. А командир дивизии, от которой ничего не осталось? А командующий армией, растерявший армию? А командующий фронтом, разваливший фронт? А Верховный Главком Сталин, разваливший все фронты? Он один все решал. Винить следует нашу общественную систему, допустившую все это. А Сталин, вместо того чтобы предстать перед судом за преступления перед армией и страной, приведшие к 1941 году, присвоит себе звание Генералиссимуса под аплодисменты оставшихся в живых…

А потому так ли виновен в случившемся майор Остриков, честный и храбрый солдат войны? Пусть рассудит история. А мы, его бойцы и командиры, бывшие с ним до последнего часа, знаем, что он сделал все, что мог сделать в той сложной обстановке на Южном фронте, которая сложилась в результате бездарного руководства армией и всей военной машиной, по крайней мере, накануне войны и в начальный ее период…

Вовремя успел майор Остриков переговорить с нами. Практически он прощался со всеми. Опять прилетела «рама», засекла нас в балке, и начался очередной артналет. На этот раз били гаубицы. Их огонь всегда был более губительным для нас – другой калибр!

Все повторилось. Опять повозки понеслись в гору, вылетели в поле и рассыпались в разные стороны от огня. Как только мы выскочили на просторы широченного поля, так не замедлили открыть огонь пушечные батареи, как всегда – на прямую наводку. Впереди нас, пока еще вдалеке, послышались автоматные очереди. Это нам с Ваней вовсе ни к чему. На этот раз советоваться с ним было некогда, и я принял решение. Со словами:

– Держись крепче, Ваня! – я во второй раз вонзил штык в израненный круп лошади, и повозка стремительно понеслась по полю. Затем я подал Ване знак, и мы на полной скорости, на животах, с винтовками в руках, выбросились из повозки на стерню. Лошади еще долго неслись в сторону немецких батарей, привлекая внимание и отвлекая огонь на себя.

Все поле было в небольших стогах. Вокруг многих из них копошилась наша братва, а кругом все продолжало лететь на воздух: земля, убранный урожай, уцелевшие повозки и люди…

Нам предстояло принять последнее решение:

– Ваня, до темноты отсидимся в стогу, а ночью пойдем.

Ваня только кивнул головой в знак согласия – теперь он полностью полагался на меня. Армейская субординация продолжала жить.

Мы споро разместились со своими винтовками внутри стога. Я очутился на «первом» этаже, а Ваня – на «втором». Долго вокруг нас свистели снаряды, в ушах стоял грохот разрывов, визжали осколки. Мы же, не успев устроиться поудобнее, провалились в глубокий сон, и нам все было нипочем, хотя возможность взлететь с копной на воздух оставалась. Наконец и моральные, и физические силы иссякли – наступила реакция. Кто мы теперь без полка?

Засыпая, насквозь мокрые от соленого пота, наслушались, кроме воя снарядов, и совсем непривычных звуков: гудения, писка, жужжания мириад всевозможных насекомых. И ползающих, и прыгающих, и летающих. Кого тут только не было! Но уснули сразу крепко, несмотря ни на что. Мы не помнили, когда дремали часок-другой в последний раз.

К несчастью, нам пришлось проснуться до наступления темноты. И вот как это было. По краю поля двигался немецкий обоз. Такие же кони, только покрупнее; такие же повозки, только попрочнее; такие же солдаты, только не измотанные до предела и не голодные. Все то, да не то. Перед наступлением темноты немцы остановили обоз и принялись растаскивать стога, чтобы приготовить на ночь постели. Какой стожок нетронут, а там везде наши – кто спит непробудным сном, кто лежит раненый, а кто и контуженный.

После такого открытия немцы переворошили все поле, не оставив нетронутым ни одного стога. В результате появилась большущая колонна пленных – измученных людей, с трудом стоявших на ногах. Почувствовав неладное, я мгновенно пробудился от сна и услышал, как Ванюшку поднимают штыками. В этот момент и меня толкнули вбок:

– Los! Auf! Нende hoch![38]38
  «Встать! Руки вверх!» (нем.)


[Закрыть]

Один из солдат уткнулся штыком мне в спину, другой ловко выхватил из сонных рук винтовку и трахнул ее об землю, а третий рванул за оттопыренную гимнастерку, откуда посыпались с таким трудом собранные патроны. С этой минуты мы с Ваней стали называться обидным и позорным словом «военнопленные». Действительно, лучше надо было воевать, но все ли зависело от нас?

Ночь провалялись на земле, а утром нашу колонну погнали в сторону Березовки. Сколько в нашей жизни будет таких бесконечных колонн! Дошли добывшей машино-тракторной станции имени Шевченко, где всех раскидали по разным сараям и заперли.

Мы начали приходить в себя, осматриваться и находить знакомых. С удивлением увидел двух молоденьких девчат в военной форме, которые пытались делать простейшие перевязки, помогая раненым больше добрым словом, нежели делом – медикаментов они давно не имели.

Это были те самые девчата – медсестры и военфельдшеры, – которых накануне войны призвали в Одессе на учебные сборы. Я тогда их часто встречал во время прогулок по городу. Особенно тяжело было видеть этих милых существ в гнусных условиях плена – в туалет никого не выпускали. И лет им было совсем немного, как, впрочем, и нам.

В этом заточении продержали более двух суток. Есть и пить не давали. Хорошо, что мы давно привыкли обходиться без еды. К нам без конца продолжали заталкивать все новые группы пленных. Все были без шинелей. На многих не было и гимнастерок. Кое-кто из среднего комсостава сбрасывал гимнастерки с целью скрыть звание, но оно никого не интересовало.

Я оставался со своими треугольничками – все равно петлицы насквозь проколоты[39]39
  Ношение на рукавных знаков различия, «выдававших» в первую очередь политсостав частей, было отменено Приказом наркома обороны СССР И. В. Сталина № 253 от 1 августа 1941 года. Вместо них устанавливались петлицы защитного цвета с защитными знаками различия для всех родов войск(см.:Тыл Красной Армии в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.: Документы и материалы / Русский Архив. Великая Отечественная. М., 1998. Т. 25 (4). С. 48–52, со ссылкой на: РГВА. Ф. 4. Оп. 12. Д.97. Л. 384).


[Закрыть], да и сержант – не велика птица!

Трудными оказались бы для нас эти несколько суток, если бы не сон: мы отключились от всего земного. Мы лежали вповалку и спали без конца. Раненые стонали – мы ничем не могли им помочь. Через пару дней нас вывезут отсюда на запад.

Эту главу я назвал «Березовка». Мы о ней грезили, но до нее так и не дошли…