Текст книги "Мы из сорок первого… Воспоминания"

Автор книги: Дмитрий Левинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

3

Но, оставив полемику, вернемся к оставленным в ее пылу событиям июня 1941 года.

…Наконец я был среди своих – увидел Острикова, Овчинникова, Батеху, Исаева, Тараканова и остальных. В одной из хат, где разместился штаб полка, под руководством неунывающего секретчика Исаева даже работала вольнонаемная машинистка. Глядя на то, как она спокойно печатает возле открытого окна с видом на сад, не хотелось верить, что идет война. Эту молодую и приятную женщину я больше не встречал – таки не знаю, что ей было уготовлено: я в штабе потом не бывал, да и штаб как таковой сохранялся недолго – только пока стояли на границе.

674-й стрелковый полк занимал позиции на участке Вишневка-Баймаклия в центре 150-й стрелковой дивизии. Южнее нас расположился 469-й, а севернее – 756-й стрелковые полки. Пока дивизия шла из Одессы, ее участок фронта держали полки 25-й и 95-й стрелковых дивизий, а теперь и 150-я прочно закрепилась на своих рубежах.

Штаб дивизии и полевые склады находились где-то в районе Комрата – это районный центр Гагаузии. Есть такая народность в Молдавии – гагаузы. Их предками были болгары[31]31
  Гагаузы – христианизированные турки, переселившиеся на юг Бесарабии и самоидентифицирующие себя с болгарами.


[Закрыть].

Я узнал печальные новости первых дней – уже были потери. Впервые держал в руках страшный документ, каким является «Журнал потерь». Листая его, нашел знакомую фамилию: мой тезка – сержант из политотдела – Зуев Дмитрий Павлович убит 24 июня и похоронен в селе Епурени. Странное чувство появилось – война уже бьет по-живому.

Забегая вперед, скажу, что все из нас, кому будет суждено погибнуть в первый месяц войны, попадут в «Журнал потерь» и в основном будут захоронены. Те, кто погибнут за Днестром после 24 июля – на второй месяц войны, никуда не будут записаны и не будут похоронены. Но и те, и другие навсегда останутся для родины без вести пропавшими солдатами: «Журнал потерь» из окружения не вынесли. Теперь о погибших можно толковать, кому что заблагорассудится: «Человек с войны не вернулся. Кто знает, что с ним стало. А может он…?» И на родных солдата станут смотреть как-то особо! Вот она – суровая правда войны. Кто же замолвит доброе слово за тех, «пропавших без вести», погибших у нас на глазах? Не дай Бог пропасть без вести…

По-разному попадали солдаты и командиры в категорию пропавших без вести. Не имея документального подтверждения таких случаев по Южному фронту, приведу для примера некоторые цифры по Западному фронту, которые в те дни были характерны для любого участка фронта.

Так, в донесении о потерях в 117-й стрелковой дивизии, участвовавшей в двухдневной операции под городом Жлобин 5 и 6 июля 1941 года, говорилось: «Потери личного состава 2324 человек или 19,3 % к штатной численности дивизии. В том числе: убито 427 человек, ранено 311 человек, пропало без вести 1586 человек»[32]32
  См.: Скрытая правда войны. М., 1992. – Примеч. автора.


[Закрыть]. Что можно добавить к сводке? И это за два дня боев и только в одной дивизии!

Очень легко было оказаться в числе пропавших без вести. Все ли знают, что на фронте мы пребывали безымянными?

Приказом НКО № 171 в 1940 году вводились красноармейские книжки для рядового состава и младших командиров в качестве единственного документа, удостоверяющего личность[33]33
  От 20 июня 1940 года. Настоящие документы для удостоверения личности красноармейцев и младших командиров были введены только 7 октября 1941 года приказом наркома обороны № 330, однако его исполнение затянулось до второй половины 1942 года (при этом вопрос фотографий так и не был решен вплоть до конца войны).


[Закрыть]. Но этим же приказом красноармейские книжки отменялись для действующей армии. Так, с началом войны мы были «засекречены» от самих себя, то есть были в полном смысле слова неизвестными личностями, знавшими друг друга только в лицо. Абсурд на каждом шагу, но так было. Я исключаю партийные и комсомольские билеты – их запрещалось использовать в качестве удостоверений личности.

Правда, в самом начале войны мы занесли краткие данные о себе в «смертный медальон»[34]34
  Официальное название – «Медальон со сведениями о военнослужащих», которые надлежало хранить в специальном кармане, пришитом справа на внешней стороне пояса брюк. В медальоне было два экземпляра так называемого «вкладыша» со сведениями о владельце; при ранении или гибели дубликат вкладыша вынимался и хранился в штабе полка. Интересно, что учет потерь в военное время регулировался приказом № 128 Народного комиссара обороны СССР маршала С. Тимошенко, изданным 15 марта 1945 года, то есть до войны. Приказ вводил общее «Положение о персональном учете потерь и погребении личного состава Красной Армии в военное время» (см.: Тыл Красной Армии в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.: Документы и материалы / Русский Архив. Великая Отечественная. М., 1998. Т. 25 (4). С. 48–52, со ссылкой на: РГВА. Ф. 4. Оп. 12. Д. 97. Л. 263–272). Согласно этому приказу, при погребении с убитого следовало снимать только лишь шинель, но позднее перечень снимаемого и приводимого в порядок заметно расширился. В него входили телогрейка, меховой жилет, полушубок, валенки, шлем, ремень, гранатные и патронные сумки, вещмешки, котелки, плащ-палатки и полотенца (Приказ по тылу Ленинградского фронта о погребении трупов умерших № 0213 от 13 декабря 1941 года //Там же. С. 193).


[Закрыть] – так мы называли их тогда, – который хранили в верхнем кармане гимнастерки вместе с махоркой. По молодости лет мы относились к медальонам несерьезно, хранили небрежно, часто попросту теряя их. Как правило, опознать погибшего могли только знавшие его в лицо, а похоронная команда далеко не всегда могла установить его личность, да и команды эти существовали у нас в дивизии очень короткое время, они были расформированы и направлены в строй.

И только 7 октября 1941 года приказом НКО № 330 введут красноармейские книжки с фотографией – они надолго станут единственным документом, удостоверяющим для тыла и для фронта принадлежность красноармейцев и младших командиров к Красной армии, но, пока их получит каждый, еще много воды утечет. Мы же в те дни не имели ничего и умирали безвестными…

По прибытии в полк я узнал еще одну неприятную новость. Начальником последней полковой школы обычного типа у нас в полку накануне войны стал старший лейтенант, ленинградец, выпускник пехотного училища на Садовой улице, что напротив Гостиного двора. На него приятно было смотреть: высокий, стройный, кучерявый, порывистый – красавец, да и только!

Помню, как в момент ухода полка из Одессы он обратился к майору Острикову с просьбой не оставлять полковую школу в Одессе, как распорядился командир полка, а следовать с полком на фронт:

– Товарищ майор! Разрешите! Мои орлы еще покажут себя…

Полк поспешно уходил, и Остриков только махнул рукой:

– Ну, идите…

«Орлами» были ребята 1923 года рождения, выпускники средних школ этого, 1941 года. Они не имели ни огневой, ни тактической подготовки и совершенно не были подготовлены к ведению боя. Мне рассказывали, как многие из них утыкались носом в бруствер окопа и палили… в небо.

В результате в течение первой недели боев полковая школа почти перестала существовать. Уцелевших сняли с передовой и отправили в тыл. Мы тяжело переживали первые потери, а особенно – неоправданные, но вскоре к этому придется привыкнуть. Кстати, сам старший лейтенант тоже был ранен…

<…>

А насчет того, чтобы беречься на войне, – сложный вопрос. Часто новички, бегавшие от пуль и осколков, чаще других на них и нарывались. Воевать надо уметь и пехотинцу. А о возможной смерти никто из нас в те дни и не думал. Наверное, в силу молодости – она отвергает всяческие мысли о смерти…

<…>

4

С первых дней пребывания в полку оказалось, что я на фронте лишний. Моботдел свои функции прекратил, а разведка противника в классическом понимании не требовалась. Противник? Вон его окопы за Прутом на виду. Численность войск противника – нам все равно, так как на дивизию приходилась полоса обороны до 100 километров! Кто у них командир полка – нам «до-лампочки» У них снарядов полно, а у нас «кот наплакал».

Над нашими головами весь день кружила воздушная разведка противника, а мы от нее только больше в землю зарывались, да еще от снарядов и мин.

О какой разведке могла идти речь?

И потом: разведка в первую очередь нужна тому, кто готовится наступать, а мы знали, что рано или поздно оставим границу. Откуда мы это знали? До нас доходили неутешительные сводки с фронтов: 26 июня оставлен Даугавпилс, 28 июня – Минск, 1 июля – Рига, 6 июля – Остров, 7 июля – Бердичев, 9 июля – Псков и Житомир. Немцы продвигались в глубь нашей территории почти по всему фронту. Мы сознавали, что с имеющейся плотностью войск на границе фронт не сдержать. А раз так, то пока мы здесь стоим в глухой обороне, где-то в далеком тылу наверняка уже готовятся новые стратегические рубежи, и их занимают свежие резервные дивизии и армии. Так должно быть! Мы же, скорее всего, должны будем просто стоять до последнего часа, а если повезет, то получим добро на отход в самый последний момент.

В любом случае к наступлению мы не готовы, да и оно пока нереально. Кроме того, немцы успешно продвигались в направлении Киева, и этот глубокий прорыв мог привести к полному окружению войск Южного фронта. Так что отход представлялся нам тоже непростым делом, даже если на то и последует приказ фронта.

Итак, выполнения ни моботдельских, ни разведывательных функций от меня не требовалось. Практически мы с капитаном Батехой остались не удел. Лично я не знал, чем должен заниматься ПНШ-3 (капитан Батеха) и его «аппарат» (это я) в военное время. Кто-то сказал, что меня должны перевести в контрразведку к старшему политруку Тараканову, что меня в принципе вполне устраивало. Пока же я успел получить от капитана Батехи одно-единственное задание, выполнив которое я больше капитана никогда не встречал. По-видимому, его куда-то откомандировали.

А поручение состояло в том, что под мое начало был выделен обоз в 60 парных повозок, на которых мне надлежало доставить в полк патроны, мины и снаряды из тыловых складов дивизии, располагавшихся в 40 километрах от границы. Такая роскошь, как карта или компас, была в те дни недоступна. Пришлось выполнять боевую задачу по солнцу и по принципу: «– Тетя, скажите, как проехать в…» – И смех и слезы.

Но самым интересным оказалось то, что из всего состава моей команды в 60 с лишним человек кадровым военнослужащим был только я один, а остальные…

Вынужден сделать отступление. В первую неделю боевых действий в наш полк прибыло необычное пополнение. Это были добровольцы, местные жители – гагаузы, которые из-за преклонного возраста не подлежали мобилизации. В домашней одежде, в своих остроконечных, конусообразных, черных, барашковых шапках, на собственных подводах с низкорослыми, но очень резвыми молдаванскими лошадками, они гуртом заявились в полк и потребовали считать их бойцами. За один год со времени освобождения Бессарабии они не успели разочароваться в советской власти и дружно поднялись на ее защиту в грозном 1941 году. Уверен, что их и в списки полка никто не удосужился включить – такого еще не было, да и одевать их было не во что, дай возраст не позволял…

Они до конца оставались с полком, возили подогнем все, что требовалось батальонам, и молча погибали безвестными наравне с нами. Доброе слово они заслужили, но тогда и этого не было – недосуг!

Я до сих пор восхищаюсь этими скромными и мужественными людьми, так своеобразно понявшими свой гражданский долг. Назад к румынам они явно не стремились.

Вот такой обоз был придан мне для выполнения первой боевой задачи. Благодаря необычному контингенту я без труда мог разыскать любое нужное мне село в прифронтовой полосе. Карта и компас не требовались. Мои проводники находили дорогу и ночью, и днем.

Моя задача только на вид казалась простой. Сплошной линии фронта не было, и отдельные группы противника ночью просачивались на левый берег Прута и рыскали по селам, пока их оттуда не вышибали подоспевшие поутру роты полка. Я мог запросто угодить в лапы непрошеных «гостей»: одна винтовка и один пистолет ТТ имелись лишь у начальника колонны, то есть у меня, а мой «личный состав», кроме кнута, другого оружия не имел. Запомните, пожалуйста: так мы начинали воевать с хорошо отмобилизованным, обученным и до зубов вооруженным противником.

За 2–3 дня поставленную задачу моя команда выполнила – боезапас пришелся как нельзя кстати. Грузить и разгружать пришлось моим старикам…

<…>

5

1 июля на участке фронта севернее Яссы и Ботошаны 11-я немецкая и 3-я румынская армии перешли в наступление на Могилев-Подольском и Бельцском направлениях. В последующие дни 18-я армия Южного фронта, не имея достаточных сил для сдерживания противника, стала с боями отходить от границы.

После 3 июля противник прорвал Юго-Западный фронт в направлении Житомира и Винницы, а Южный фронт – в направлении Кишинева.

Обстановка на фронте продолжала накаляться. Поэтому моим непосредственным начальникам – майору Острикову и капитану Овчинникову – было не до меня, и я принялся сам искать себе работу: нельзя же на фронте задаром есть пшенную кашу.

Кстати, о каше. Среди солдат ходила такая байка: «Если бы русского солдата кормили котлетами и шоколадом, как немецкого, то мы через месяц-два дошли бы до Берлина!» Если бы было так!

Дело себе я нашел не задумываясь – просто явился в родную мне 1-ю пулеметную роту и предложил себя в качестве «внештатного инструктора» или на любую сержантскую должность, поскольку командиров отделений уже недоставало.

С неделю провоевал в своей бывшей роте. Воевал, как и все, – ничего героического не совершил. Целый день мы находились в окопах и вели прицельный огонь по противнику. Плохо было то, что с воздуха нас постоянно пасла «рама» – самолет-разведчик немцев. Она непрерывно передавала данные о нашем расположении, о любых передвижениях (а мы только и затыкали «дырки» по фронту!), любых новых целях вплоть до появления на передовой полевых кухонь. Теперь кухни вынуждены кормить наст олько ночью.

Практически все светлое время суток мы находились под ураганным артиллерийским и минометным огнем. Наша артиллерия экономила каждый снаряд и стреляла редко. Все ожидали прибытия обещанного эшелона со снарядами. Железная дорога из Одессы через село Романовку на румынскую сторону проходила как раз в полосе обороны 150-й стрелковой дивизии. Но когда эшелон пришел, оказалось, что привезли противогазы, и все чертыхались.

Иногда днем лодочные расчеты румын под прикрытием артиллерии внезапно выбегали из укрытий, грузились в лодки и отчаливали. На середине реки они оказывались под прицельным пулеметным и винтовочным огнем с нашей стороны и несли большие потери. Уцелевшие поворачивали назад. Многие из нас уверяли, что когда румыны гребли к своему берегу, то якобы попадали под огонь немецких заградительных отрядов, но подтвердить не могу – не до того было, но то, что румынские солдаты являлись для германской армии «пушечным мясом» и немцы их презирали и как солдат, и как нацию – это факт.

Чаще было по-другому: пользуясь слабой плотностью наших войск на рубежах обороны, противник ночью проникал на нашу сторону, и его приходилось каждое утро с трудом выбивать то из одного села, то из другого. Если бы это были не румыны, а немцы – неуверен в том, кто кого вышибал бы тогда из села: мы в те дни еще только учились воевать, и воевали пока «на ура», а не «по науке».

Не забыть, как в одно лучезарное, тихое утро рота с ревом, матюгами и выстрелами на бегу буквально штыками выбивала румын из прибрежного села. Это было где-то около 1 июля. Мы неслись толпой по широкой главной улице села, поднимая клубы пыли. Мы орали, стреляли, кидали гранаты, кололи штыками.

В это утро мне довелось в первый раз перепрыгнуть через поверженного неприятеля. До этого случая наша война проходила на расстоянии, мы убивали друг друга издалека. А тут я внезапно остановился как вкопанный: передо мной, раскинув руки, лежал вражеский солдат. То л и мою пулю он схватил, то ли моего напарника, не знаю – все стреляли на бегу. Он лежал на спине, каска валялась рядом, и на вид ему было лет 18, не больше. Мгновение стоя над ним, я успел подумать: «На черта ты полез к нам? Тебе что – дома было плохо?» Стоять было нельзя – самого могли шлепнуть – и я побежал дальше, перескочив и через следующего убитого. Мне запомнилось смиренное и даже удивленное выражение его молодого, но уже мертвого лица.

Что можно добавить к этому эпизоду? Бой это был или не бой?

А если не бой, то что? Мы преследовали противника. Нас было много. Противник бежал от нас, оборачиваясь только для очередного выстрела в нашу сторону. Правда, кидали и гранаты.

Для большинства моих товарищей, а равно и для меня, это был первый ближний бой, когда вражеского солдата можно достать и штыком, и прикладом – вот он, рядом! Но что-то было нам пока несвойственно. От нас бежали, отстреливаясь на бегу, малограмотные румынские крестьяне, вчера переодетые в солдатскую форму. Мы хорошо знали, за что воюем. Понимали ли они, за что принимают смерть?

Да и с нами не все было просто. Война еще только началась, и злости к врагу, в хорошем смысле слова, у нас еще не было. Ни у кого не сожгли дом, не убили родителей или детей, не надругались над женой. Это все будет, но позднее. А пока мы воевали только в рамках солдатского долга и присяги: коль пришла война, надо стрелять и убивать – так было всегда, но необходимой для ближнего боя ненависти к врагу тогда у нас не было.

Мы долго будем «запрягать», а поедут, видимо, другие.

Как просто было втыкать штык в чучело на занятиях штыковым боем: «Коротким – коли!», «Длинным – коли!» – и все дела. А как воткнуть свой штык в тело живого человека, которого и врагом своим не явно ощущаешь? Пока твой враг другой – тот, кто залил кровью республиканскую Испанию, кто уничтожает в концлагерях немецких коммунистов, захватил всю Европу, а теперь полез на нас. Тот, другой, в униформе черного цвета, со скрещенными костями и черепом на фуражке, в рогатой каске, с засученными рукавами, полупьяный с автоматом в руках, уничтожающий все живое, не исключая стариков, женщин и детей. Этот другой – сверхчеловек! С ним мы еще встретимся.

И потом: что это за штыковой бой, когда один бежит (это – противник), а другой (это – я) должен всаживать штык ему в спину? Пока все выходило не по-человечески: надо колоть штыком в спину, стрелять – тоже в спину. Раньше мы об этом не задумывались, что на войне и так бывает.

А что было делать? Кололи в спину, стреляли в спину. Многие старались поражать выстрелом, нежели штыком вблизи, – это казалось более гуманным.

Для того чтобы колоть штыком живого человека, пусть даже вражеского солдата, надо было созреть и озвереть, необходимы были соответствующее душевное состояние и психологический настрой. В этот момент наружу должно выйти звериное нутро человека, которое обычно запрятано глубоко. Для этого нужно время, да и есть ли у каждого такое нутро? Мы же пока были просто человеками. Одних тошнило от вида своих окровавленных штыков, а у других глаза становились очумелые от такого боя, точнее – избиения. К тому же штыки у нас были не трехгранные, а ножевые, плоские, как у японцев.

Но и оставить в живых вражеских солдат было нельзя, да и стреляют они, наконец. У них такие же пулеметы, винтовки, гранаты. Надо было убивать.

Сами немцы, насколько я знаю, не были идиотами, чтобы принимать штыковой бой – они избегали таких варварских способов, когда это касалось их непосредственно. Штыковой бой – это анахронизм. В той войне успех в ближнем бою решался автоматическим оружием, а его-то у нас и не было.

Я считаю штыковой бой отголоском прошлых войн, и как бы он не рекламировался в литературе как истинно русский способ уничтожения врага, он мне не симпатичен. В случае захвата вражеских окопов нападающая сторона вступает в ближний бой, и в ход идут и штыки, и кинжалы, и автоматы – это уже вынужденная необходимость, в окопах не развернуться. Когда попадешь в эту сутолоку, будешь и колоть штыком, и бить прикладом в лицо – деваться некуда, но я против этого, особенно в случае, когда надо бить в спину – противно это.

Когда бойня закончилась и мы поостыли, то добрая половина из нас не могла спокойно смотреть в глаза товарищам, люди отворачивались, многих тошнило – что-то надломилось в каждом из нас. Для всех это было внове, но вскоре прошло. А мне тогда и показать нельзя было, что испытываю те же самые чувства. Я – пехотный сержант и должен был для своих бойцов служить примером в таких делах.

<…>

6

3 июля мы узнали о выступлении по радио Председателя Государственного Комитета Обороны И. В. Сталина.

10–11 июля начались Смоленское сражение и оборона Киева.

Это были совсем не радостные вести. Нам стало известно, что правофланговые части Южного фронта не могут сдержать натиск 11-й немецкой армии и им угрожает окружение. Две трети территории северной Молдавии потеряно. Враг приближался к Сорокам, Рыбнице, Кишиневу, а это уже полоса обороны нашего правого соседа – 95-й стрелковой дивизии. Скоро очередь дойдет и до нас.

Всю первую неделю июля я еще оставался в 1-й пулеметной роте, где пришелся ко двору. Узнав из выступления Сталина о том, что ничего не должны оставлять врагу, мы приняли это близко к сердцу и решили ответить делом на призыв любимого вождя. К этому времени все приграничные села на нашем участке были брошены жителями на произвол судьбы. Женщины и дети ушли на восток, угоняя скот, а мужчины, как говорилось выше, приходили в полки и воевали вместе с нами.

В батальонах и ротах давно приелась постоянная пшенная каша, которой нас кормили ежедневно. Других ресурсов не имелось, а скоро и того не будет. В селах же взаперти и впроголодь томились представители домашнего пернатого царства: куры, утки и гуси.

Надо было кого-то кормить: либо их, либо нас. Но за родину воевали мы, а не они – значит, кормить следовало нас. По моей инициативе мы целую неделю кушали этих птичек. Разработали «график» – кому и когда идти на охоту. Недаром до армии я успел полюбить охоту. В села ходили по 2–3 человека, ночью. Сонные птицы сидели на насесте. Без труда в полной темноте мы сворачивали хрупкие головки и совали отощавших птиц в вещевые мешки, а утром возвращались в роту.

В светлое время суток предстояла более трудная задача – сварить птицу. Для этого те из нас, на кого пал жребий, ползли по-пластунски со скарбом в сторону противника подальше вперед от своих окопов – не меньше, чем метров на 100, – находили ямочку за бугром, разводили костерок, ставили на него ведро с водой и выпотрошенной по всем правилам птицей и быстренько отползал и. Дело в том, что все это было довольно рискованной операцией. Обычно противник, усмотрев в наших действиях определенно установку секретного оружия, не менее того, открывал шквальный огонь артиллерии. Нам надо было все сделать ювелирно: чтобы снаряды не накрывали наши окопы, чтобы не пострадало ведро, чтобы сами не взлетели на воздух вместе с недоваренной птицей, а там – как повезет. В любом случае мы сутки напролет проводили под тем же самым огнем. Насколько помню, за ту неделю по костру попадали не один раз, но никто из нас не пострадал. А птица нам с голодухи казалась невероятно вкусной. Естественно, лейтенанты были с нами солидарны – они питались той же пшенной кашей из общего котла…

Неожиданно меня разыскали мои командиры: капитан Овчинников и майор Остриков:

– Кто разрешил уйти в роту?

– Товарищ майор, я без дела…

– Это мы исправим. Знаешь ведь, что ты один «совсекретчик» на весь полк и не имеешь права без приказа рисковать собой. Чтобы это было в последний раз. Ступай в ветлазарет. Скажи, чтобы дали лошадь, и с завтрашнего дня будешь моим связным – куда пошлю…

– Слушаюсь.

Оказывается, моей персоной дорожили в полку, а я по молодости лет об этом и не догадывался. Потом мне с хохотом рассказывали друзья, что майор прослышал о куриных делах 1-й пулеметной роты и о «внештатном инструкторе» по этой части. Забегая вперед, скажу, что недалеко время, когда по приказу Острикова в полевых кухнях начнут варить лошадей. Просто в эпизоде с курами мы ненамного опередили время.

Итак, теперь у меня были новые обязанности. Но лучше бы их не было! В ветеринарном лазарете мне подобрали симпатичную кобылу из числа выздоравливающих после ранения, но извинились, что седла у них нет, а стремена кто-то вчера уволок:

– Вот только уздечка сохранилась…

Я поблагодарил и за это, нашел прутик, с телеги залез на кобылу и был таков.

«О, героическая Красная армия! До чего ты докатилась?»

Пожилой майор – командир полка – бежит через всю Одессу поднимать полк по боевой тревоге на войну, а молодой сержант, который никогда в жизни и близко не подходил к лошади, будет связным со штабом дивизии, будет доставлять секретные пакеты на этой кобыле. А где телефонная связь, где рация, велосипед, мотоцикл? Ничего нет! Опять лошадка, как в Гражданскую войну, а на той стороне – армады колесной и гусеничной техники, новейшие радиостанции. Как женам их победить?

С неделю я выполнял функции связного, и все бы ничего, но кобыла была с норовом, как хороший осел: хотела – шла, не хотела – не шла, а бежать – ни в какую. Может, ее не вылечили до конца, не ведаю. Вместо седла я использовал шинель. Со стороны на нас посмотреть – обхохочешься. Знал бы противник, что так секретный агент разъезжает, – не поверил бы!

Однажды на дороге произошла веселая сценка: навстречу мне полз бронетранспортер командира дивизии, которому я когда-то докладывал в Одессе, будучи дежурным по штабу. Генерал-майор Пастревич[35]35
  Пастревич Александр Иванович – командир 95-й дивизии с 17 января по 15 июля 1941 года.


[Закрыть] стоял, наполовину высунувшись из люка, и осматривал на ходу местность. В коричневом кожаном пальто и с биноклем в руках он выглядел внушительно. Я четко поприветствовал генерала, успев переложить прутик в левую руку. Генерал ответил на приветствие, видимо посчитав, что я достойно олицетворяю ударную мощь вверенной ему дивизии.

Когда разминулись, я едва от смеха не скатился со своего четырехногого вездехода. Я выглядел похлеще бравого солдата Швейка: в каске, при оружии, на тихоходной кобыле без седла и стремян. Смех, да и только, но после этого мне стало грустно: не такой желал бы я видеть нашу армию.

В другой раз было совсем не смешно. Возвращался в полк. Сплошной линии фронта давно не было. Разрывы между батальонам и и ротами прикрывать было нечем. Смотрю – три фигуры вдалеке машут руками и что-то выкрикивают. Явно не наши – румыны, а у меня за пазухой секретный пакет из штаба дивизии. Я не ответил, и они стали стрелять. Это мне было совсем ни к чему. Кобыла моя еле-еле передвигала ноги. К тому же если бы я свалился наземь вместе с шинелью, заменявшей седло – а это было так легко! – то в чистом поле без подручных средств я на кобылу больше забраться бы не смог. Хоть и жалел я это славное животное, на сей раз пришлось ей каблуками живот прогладить. Только после того она вынесла меня в сторону, в укрытие, и я благополучно добрался до полка.

Господин случай нередко выручал меня на фронте и потом. Примеров хоть отбавляй. Ехал на кобыле по дороге в гору справа – лес.

Что меня дернуло свернуть в лес именно в том месте? Слез, привязал кобылу к дереву. Всего-то пару минут перекуривал, как очередной шальной снаряд разорвался на дороге буквально в том месте, где я должен был находиться, не сверни в лес. Даже похолодело под сердцем – так близко прошла смерть. Мы давно привыкли и к свисту снарядов, и к их разрывам в непосредственной близости, и считали это явление неотъемлемой частью нашего фронтового быта, особенно тогда, когда у противника снарядов навалом, а у нас их нет. Но такие случаи, как этот, действовали на психику. Хочешь не хочешь, а поверишь в какую-то Высшую Силу.

Были и совсем нелепые случаи, которые не делали мне чести. Как-то возвращался под вечер в полк, но на этот раз без кобылы. Дорога шла с горы, и вдалеке маячили роща и дымок от полевой кухни, которая привезла батальону ужин. Я туда и направлялся за пшенной кашей – в полку стало голоднее, а птицу давно съели.

Ситуация банальная: дорога пролегала между позициями противника и нашими. Справа от дороги залегли наши, а слева – румыны. Дорога вилась по ничейной полосе – так называемой нейтралке – метров 500–600. Я не помню, как попал на нее, по-видимому, не хотел петлять, стремился к каше напрямую. Сперва по мне открыли огонь румыны, а наши, разглядев меня, с матюгами стали прикрывать огнем справа, и мне пришлось выходить из-под него по всем правилам пехотного искусства. Все обошлось благополучно, но ругани в свой адрес наслушался досыта. Спасибо второму батальону за «огонек» – они меня здорово выручили…

Вскоре после выступления Сталина по радио и в связи с прорывом противника на Житомир, Винницу и Кишинев были приняты первые важные решения по обороне Одессы.

6 июля решением Военного совета Южного фронта была создана Приморская группа войск, которая 19 июля будет переименована в Приморскую армию.

Первоначально в состав Приморской группы войск вошли: три левофланговые дивизии 9-й армии – 25,15 и 51-я, – укрепрайоны, 26-й и 79-й погранотряды НКВД, Дунайская военная флотилия и Одесская военно-морская база. Во главе группы войск был поставлен по совместительству командующий Одесским военным округом генерал Н. Е. Чибисов[36]36
  Неточность: генерал-лейтенант Чибисов был не командующим, а заместителем командующего.


[Закрыть]. Узнав об этом, мы поняли, что наша дивизия в самое недалекое время начнет отход к Одессе. Всех нас это устраивало: Одесса – наша мама!

Через пару дней на участке 150-й стрелковой дивизии положение резко обострилось. «8 июля в районе Фельчиу противник форсировал Прут и стал, наращивая усилия, продвигаться в восточном направлении. 150-я стрелковая дивизия контратаковала врага и, нанося ему значительные потери, отбросила на западный берег, восстановив положение» (Тюленев И. В. Через три войны. С. 132).

В тот же день командующий Приморской группой войск получил от штаба 9-й армии приказ об отводе войск от Прута и Дуная к Днестру. Но Приморская группа войск продолжала вести кровопролитные бои на границе с прорвавшимся противником и отходить не стала. К концу дня стало известно, что приказ об отводе левофланговых дивизий отменен. Видно, принимая решение на отход, командование не было уверено в том, что 95-я и 150-я дивизии, на чьих участках прорвался противник, сумеют выстоять в эти дни.

Бои 8–9 июля были действительно кровопролитными. Дивизия и полк понесли невосполнимые потери. Проезжая 9 июля мимо медсанбата, я был поражен, какое огромное количество раненых, лежавших вповалку на траве, ожидало очереди на обработку ран. Хирурги не справлялись с нагрузкой, валились с ног от усталости. Число погибших тоже было велико. В этих боях батальоны заметно поредели. Теперь потери нам не восполнить.

Если бы за два дня до боев под Фельчиу майор Остриков не забрал меня из пулеметной роты, моя песенка была бы спета.

<…>