Текст книги "На кого похож арлекин"

Автор книги: Дмитрий Бушуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Белка ускакала, предвкушая детское удовольствие. Я вытер вспотевший лоб носовым платком и, держа правую руку в кармане, неестественной походкой быстро направился к туалету. В дверях я столкнулся с уборщицей, которая, прогремев ведрами, пожаловалась: «Вы только посмотрите в каком состоянии туалет. А вы еще почитайте, что они на стенах пишут – это вам как литератору интересно будет!» Я заперся в кабине, достал свой напряженный член, закрыл глаза, снова увидел твою улыбку, чувственные губы, зеленые глаза и начал мастурбировать. Оргазм пришел почти мгновенно – таким обильным фонтаном я мог оплодотворить всех женщин нашего города; мои нерожденные дети кричали на небесах, видя мои холостые выстрелы. Остывая, я изучал граффити: «После нас – хоть потоп», «Ищу партнера», «Володин – гомосек», и резюме: «Писать на стенах туалета, увы, друзья, немудрено – среди говна вы все поэты, среди поэтов вы – говно». С последним я почти полностью согласился, вытирая брызги своей душистой спермы с сиденья унитаза и со стены.

Ты ждал меня в школьном дворе, сидел на скамейке, болтал ногами в смешной старой болоньевой куртке с капюшоном, отороченным искусственным мехом, в которой ты еще больше походил на девчонку. Снежинки таяли на светлой челке, ты растерянно улыбался мне, маленький и беззащитный, доверчивый и жизнерадостный. Хотелось взять тебя в ладони и, как замерзшего желторотого птенца, отогреть теплым дыханием.

Байк завелся мгновенно, нервно задрожал щитками, предчувствуя желанного пассажира. Я закрепил наши сумки на багажнике, ты резво оседлал мой мотоцикл, обхватив меня руками, и только кисточка твоего спортивного «гребешка» подпрыгивала на дорожных ухабах. Воистину счастливые случайности езды на мотоцикле – чувствуешь твои неловкие (вынужденные?) объятия. Ребенок так доверчиво прижался к моей могучей спине, обтянутой черной кожей. Я вез самый драгоценный груз на свете – всю жизнь свою, всю смерть, всю любовь, все сны, всю свою благодатную осень, все стихи, всю боль, все слезы, всю нежность: Я вез сплошное, огромное сердце. Я еще никогда не вел свой байк с такой внимательностью и осторожностью – лихачить и выебываться я мог только с Гелкой, влюбленной в мысль о самоубийстве; она истерически хохотала от счастья на виражах и увлажняла свои тампоны.

Мои арлекины благоволили нашему дуэту с Денисом, и каждый перекресток в том день встречал нас зеленым светом, законы подлости светофоров на этот раз не срабатывали. Бог дал зеленый коридор, и на дорогах не было пробок. Я планировал зарулить на заправку, чтобы протянуть время, но бак оказался по-свински полным.

Денис жил сравнительно далеко от школы, в рабочем районе, где кирпичная труба фабрики имени какой-то революционерки дымила под окнами, окрашивая облака в грязно-желтый свет. Попутно замечу, что кризис культуры в России начался с того момента, когда люди научились любоваться промышленными пейзажами. Это было начало эпохи постмодернизма. Химики с колбами, классическая механика, фанерные крылья первых аэропланов, кепки, листовки, забастовки, фабричная культуры, городские жестокие романсы, орудие пролетариата, кухонные посиделки с мутной водкой при «лампе Ильича». Все стали товарищами.

…Я подвез бельчонка до подъезда и похлопал его по плечу. Он заулыбался, опустил глаза. Мы были на разных вершинах счастья. Ты обернулся уже перед самой дверью и еще раз помахал мне рукой. Только тогда я выжал газ и дал полную свободу саранчихе, соскучившейся по скорости.

Было наивно полагать, что после всех моих отечественных напутствий ты сразу же бросился зубрить таблицу окончаний глаголов второго спряжения – нет, ты, видимо, долго сидел на диване, обхватив руками колени, еще румянясь от захватывающей прогулки, по-детски анализировал мотивы моей сверхдружелюбности, потом прыгал перед зеркалом под ритмы рэпа, листал рок-журнал, потом внимательно исследовал содержимое своих штанов, досадуя, что первые саженцы на лобке растут слишком медленно, а вот у Андрея Мизонова: Мама позвонила в дверь так не вовремя.

Я же праздновал маленький первый успех и пел арию Мефистофеля, стоя под душем. В запотевшем окне ванной стыла полная луна, черные лебеди на кафеле взмахивали крыльями, и какие только духи тьмы не слетелись на мой прокуренный баритон! Хотелось выйти на улицу голым, в мыльной пене, кататься по первому снегу, целовать случайных прохожих, потом выпить в баре чашку кофе («Двойной сахар, пожалуйста, и каплю детской крови»), хотелось ударить по луне крокетной клюшкой, и катилась бы по извилистой улице, сшибая кегли столбов и пластиковые киоски. Мой старый друг с пульсирующей веной не давал мне покоя, я бросался на стены в спальне, где развешаны плакаты с мальчишками. Только три вещи излечивают от любви к мальчикам: изнурительный труд, пост и молитва, но с какой миной произнесет эти слова убежденный грешник? Тем более, что я никогда не воспринимал Завет как Лев Толстой. Я, римлянин, родившийся в России по недоразумению, шел за своим Адонисом в белой тунике и с цветком влажного лотоса. Я, гость дионисийских таинств, покупал в публичном саду красивых мальчишек, смотрел спартанские игры, а теперь мне осталось только покупать на птичьем рынке почтовых голубей и отправлять их с записками в прошлое. Распинай себя и бичуй, Андрей Найтов: Господи, что же мне делать с этой звериной нежностью, неопалимой купиной страсти, с моей красотой, молодостью и силой? Посмотри, сколько искристого шампанского играет в крови, в каких теплых ночах Востока звучит моя простуженная флейта, и ласточка черных бровей летит над житейским морем, как мирно ночует во мне вечность, бессмертье: Даже в свой судный день я буду искать в толпе Дениса – повяжи ему на лоб красную повязку, чтобы я быстрее отыскал его, Господи. Не ревнуй меня, Господи, как я ревновал Тебя. Я люблю Тебя, Господи. Ты дал мне неизмеримо больше, чем я просил, верну ли Тебе с избытком? Ты помнишь, ангел водил мальчика по тропинкам детства, потом я несколько раз тонул, выпадал из окна, перевернулся в машине под Ленинградом, на меня шли с ножом, однажды я принял упаковку снотворного, но всякий раз выходил сухим из воды, и ноги мои не претыкались о камни. Ночи мои, ночи, горячие ночи, и не сосчитать, сколько мужчин сыграли этапные роли в моей жизни, и всякий раз казалось, что последний – навсегда. Мужчины в костюмах, в джинсах, в коже и в золоте, с серьгами в ушах, на сосках, на пенисе, татуированные и девственные, спортсмены, бизнесмены и рабочие, трезвенники и алкоголики, застенчивые и развязные, белые и черные – весь этот карнавал прошел перед глазами искаженно, точно я смотрел на мир сквозь толстое стекло пивной кружки и дымил сигаретой «Гамлет». Было и есть из чего выбирать на рынке тщеславия, а тут какой-то пацаненок с первыми поллюциями и неоперившимися штанами: Мне хотелось пригласить Дениса в сауну или бассейн, рассмотреть его, но как я могу контролировать свою жизнь, если даже мой член неуправляем? Опять заполыхал огонь между чресл. Я кусал подушку, и слезы были где-то близко у глаз.

Тревожный сон ночью, утром – глаза с нулями, лиловые мешочки. Порезался при бритье. Ты смотришь на меня со своего островка с большим интересом, но опять море ошибок в домашнем упражнении. Вызвав тебя к доске, я заметил расстегнутую верхнюю пуговицу у тебя на ширинке. Меня почти заколотило, кровь прилила к нижней шакре. Утром я спрятал в книжном шкафу второй шлем, на случай, если ты согласишься на более продолжительную прогулку. Но ты же сам ждешь этого, мой Маугли, не правда ли? Спасибо красному монстру с желтым глазом, я даже готов заказать бархатный футляр для мотоцикла, который когда-нибудь будет стоять в европейском музее, если, конечно, его заблаговременно не продадут с аукциона «Сотби», если я не разнесу его вдребезги в пьяном припадке, оставив пальцы на горячем руле. Разлетятся шейные позвонки, хрустнет череп как яичная скорлупа, не станет знаменитого педераста – ни роз, ни арлекинов, ни шампанского: А может быть, гроб будет двухместным? Черта с два! Двухместной будет кровать, траходром с потными простынями, будет ебля-гребля, дуэт саксофона и флейты, ремни и наручники. Будут такие джунгли, такая Африка!

После урока ты подошел ко мне уточнить номера домашних упражнений, но зачем же, маленький хитрец, ты косился при этом в окно, откуда был виден мой мустанг на велосипедной стоянке? Я торжествующе распахнул дверь шкафа, где сверкали два новеньких шлемака: оранжевый и фиолетовый, с фантастической бабочкой на пластике. Ты посмотрел на меня с восхищением, облизал губы от нетерпения, а я невозмутимо заметил: «Но сначала застегни пуговицу на ширинке, Денис». Ты застеснялся и как-то долго возился с этой пуговицей, точно пальцы не слушались тебя. Соблюдая «технику безопасности», я попросил тебя подождать не во дворе школы, а на ближайшем перекрестке, чтобы не привлекать внимание нежелательных соглядатаев к нашей дружбе, и уже через несколько минут я подобрал своего драгоценного пассажира, как всадник крадет свою любимую. Маленький хрупкий мальчик в огромном шлеме был похож на инопланетянина (из созвездия Аквариус) – куда везет его этот дорожный рыцарь в черной коже, вы случайно не видели, куда они помчались? Полиция! Пожарные! Свидетели!

Чтобы спокойно обсудить маршрут прогулки, я пригласил тебя в кафе на мороженое. Ты выбрал клубничный пломбир. Там же я купил фисташки в шоколадной глазури – ведь любителю ручных белок нужно всегда носить в кармане сладкое лакомство, не правда ли? Ты вымазал губы, и мне захотелось немедленно слизать эту сладость, забыться в глубоком поцелуе, все твое тело выпачкать мороженым и клубникой. Ты наверняка заметил мое страстное волнение, нервозность, огонь и искры, ты, безусловно, уже тогда почувствовал, что имеешь надо мной огромную власть, власть маленького принца, и в глубине души наслаждался этим. Тебе нравится мучить меня, да, прекрасный инопланетянин с зелеными глазами?

Мороженое быстро таяло, и я таял вместе с ним, отмечая точки нашего маршрута: заправка, старый город, мост, набережная (ты одобрительно киваешь), лунный парк: (тут ты неожиданно запротестовал, замотал головой:) – мне была непонятна твоя «парковая боязнь», и я даже представил, что ты заподозрил капкан в моем сценарии, ведь порой самые неожиданные вещи случаются с мальчиками в безлюдных парках, снискавших себе дурную славу благодаря очарованным и одиноким любителям парковых прогулок и острых ощущений. Я попытался осведомиться о природе твоей «парковой фобии», но ты пообещал поведать мне об этом в другой раз, нервно ерзая на стуле. Я путался в самых разных догадках – а вдруг тебя уже давно совратили? Кто мял тебя на траве в кустах, где тень этого ублюдка?.. Я пребывал в этих сомнениях и вел стального коня почти автоматически.

Первые фонари зажглись на набережной, огни плыли по реке, у берега плескались утки, фигурка рыболова в шляпе застыла на мосту. Я остановил байк и спросил, куда же ехать дальше. Ты неожиданно резко, с настойчивой серьезностью произнес, нахмурив брови: «В парк!» Ты показался мне в тот момент странно повзрослевшим и нахохлившимся как больной голубь.

Увидев издалека светившуюся триумфальную арку паркового входа, ты еще крепче вцепился в мою куртку. Я сбросил газ, и мы мягко зашуршали по опавшим заснеженным листьям старой аллеи. Вдалеке горели огни аттракционов, взрывались неоновые вспышки, прожектор высвечивал в свинцовом небе танцующего в потоках ветра огромного надувного Микки. Перенасыщенный ремикс компьютерной музыки заряжал воздух.

Мы оставили мотоцикл на стоянке и пошли туда, где больше света и больше музыки. Веселый ад карнавала обжег нас разноцветным пламенем. Пахло жареными каштанами, которые продавали китайцы, музыкальная дребедень закладывала уши, над входом в «пещеру ужасов» болтался на ветру пластмассовый скелет, вращались огромные чайные чашки с кричащими от восторга детьми, самолеты крутились в мертвых петлях, а в тире вместо мишеней висели портреты Саддама Хусейна. Снег с грязью хлюпал под ногами, ветер рвал паруса брезентовых крыш с флажками: Странно, но Дениса как будто не зажигала атмосфера праздника: Я купил тебе маленького плюшевого медвежонка, подарил на память об этом вечере. Я предложил прокатиться на «Колокольной дороге», предложил настойчиво и даже было потащил тебя за руку к аттракциону, но ты упрямился, потом вырвался и как сумасшедший побежал обратно в аллею, не оглядываясь на мои крики. Я насилу настиг тебя в полутьме, рванул за рукав и увидел огромные глаза, полные слез: Слезинка катилась по румяной щеке, и мне захотелось немедленно слизнуть ее, горячую, соленую, живую: В полном недоумении я смотрел на тебя, обнял за плечи и осторожно погладил волосы. Ты зарылся лицом в мой свитер и еще сильнее разрыдался, только хрупкие плечи вздрагивали у меня под ладонями: Теряясь в догадках, я ни о чем тебя не спрашивал, боясь причинить еще большую боль неосторожным вопросом, но разгадка пришла сама собой, когда ты произнес, всхлипывая, только одно слово: «Папа:» Заикаясь от волнения, глотая холодный воздух, ты поведал мне историю того драматического дня, когда не стало твоего отца. Это хорошо, что ты выговорился, выплакался в мой колючий свитер. Более того, рассказ о трагедии еще больше сблизил нас.

Смерть застала простого ассистента химической лаборатории в самом подходящем месте – в море огней и музыки, в земной модели ада с шестеренками, колесами, лебедками, искрящимися проводами и неоновыми лампами. Она любит карнавалы. Господин Семен Белкин умер на аттракционе в один из воскресных вечеров в Лунном парке, куда он привел сына достойно завершить уикенд. «Колокольная дорога» с резкими перепадами и стремительными виражами, с фантастической амплитудой наклона челнока в синих звездах оказалась его последней дорогой. Черный юмор судьбы сквозит в самом названии аттракциона, на который я так опрометчиво хотел затащить сегодня Дениса. Это был третий и последний звонок инфаркта химика Белкина, который наивно пытался проглотить в самый важный и последний момент жизни таблетку нитроглицерина, другой рукой обнимая сына и пытаясь улыбаться: Гремела музыка, и в первые секунды никто не слышал отчаянных криков предпубертатного лягушенка, в ужасе поддерживающего безвольно болтающуюся голову своего отца. Мертвую, бледную голову. «Остановите мотор! Дяденька, остановите!» Так кричит режиссер, недовольный отснятой сценой. Но жизнь не допускает дублей (поэтому всегда играйте талантливо, господа:). Мигалка примчавшейся «скорой» была как бы маленьким дополнением к большой иллюминации.

Электрошок.

Резинка трусов врезалась в пухлый живот: Тебе показалось, что по лицу отца скользнула улыбка: потом бесконечный вой матери, копейки на банковском счете, какие-то добрые старушки: Мама с тех пор пристрастилась к кодеиновому транквилизатору и живет как зомби, иногда покачиваясь на волнах веселой водки. У твоих сверстников – спортивные велосипеды, компьютерные игры, видеокассеты с кумирами, тряпье из последних каталогов, а ты одет в стиле благородной бедности и стесняешься появляться на школьных дискотеках; ты немного одичал от замкнутости, легкой запущенности, ты был отрешен и задумчив. Мне хотелось расшевелить, разбудить тебя для жизни, да только жил ли я сам? Иногда меня настораживал твой долгий взгляд – взгляд в никуда, прострация. Подскажите, где купить мне руководство по общению с инопланетянами, чем их угощать и как развлекать? И возможен ли сексуальный контакт с представителями созвездия Аквариус?

…Ты играешь на уроке с моим плюшевым медвежонком, я делаю вид, что не замечаю этого, и продолжаю свой рассказ о Байроне. Несколькими годами позже, в Кембридже, я запрыгнул в фонтан, где купался лорд Байрон: классику все сходило с рук, а русского поэта конопатый экскурсовод стал пугать полицией. Несправедливо. Байрон водил с собой медвежонка на цепи, а поэту Найтову пришлось оставить своего взвизгивающего от тоски и одиночества пуделя в машине, в соответствии с туристической инструкцией, точно мой маленький друг был создан только для того, чтобы гадить на знаменитые лужайки. С тех пор я предпочитаю Оксфорд.

Римская мечта: учителя спят с учениками. А что в этом, собственно, такого? Можно понять по-человечески: Мне же за подобную изысканность вкуса будет светить луна сквозь решетку и заматеревшие урки по очереди сыграют со мной свадьбу. В случае неуместной строптивости мне ткнут шилом в почку или задушат подушкой, что само по себе, может быть, совсем и не плохо для жертвы группового изнасилования. Красная советская рожа с кокардой опять грозит мне жирным пальцем: «Эх и пиздец тебе будет, пидарас ученый. Вот ручка и бумага – пиши свою грязную историю:» Не кипятитесь, товарищ сержант, я все уже давным-давно написал, и более чем подробно. Если бы передо мной стоял выбор, кем родиться в будущей жизни, я, нисколько не колеблясь, хотел бы снова родиться геем в любом обществе и в любой эпохе. Свою перверсию я открыл (осознал) в школьном возрасте. Мне было 12 лет. Двумя годами позже я признался в любви своему первому мальчику, но мой избранник, вместо того, чтобы поцеловать меня, врезал мне по челюсти. Зато следующие попытки были более успешными: Бог мой, в розовой юности я несколько раз влюблялся в девочек и имею порядочный гетеросексуальный опыт, но даже самая свежая и привлекательная нимфетка мальчикового типа не заменит мне грубоватого фавна с первым пушком над верхней губой и озорными глазами! Как я понимаю этих одиноких мужчин, подолгу смотрящих через ограду школьного двора как резвятся мальчишки – наверное, только я, своим особым зрением, и примечаю этих непростых прохожих. Некоторых я уже знаю в лицо и по-своему ревную к зверенышам своего заповедника: Но все мальчишки мне казались теперь слабыми отражениями, частными составляющими образа Дениса – иногда я замечал твой жест, твою улыбку у других, но это был твой жест, твоя улыбка. Я также осознаю, что подобные зеркальные ловушки весьма опасны для любвеобильной и нежнейшей личности, и было бы глупо думать, что я запечатал свою любовь клятвой верности, но с каким аппетитом вы стали бы хлебать суп после изысканного десерта? Я давно знаю, что там мальчишки прячут в штанах, как распаляет ураниста трагическая их недоступность, но на сетчатке моих глаз был навечно запечатлен дионисический Денис! Кольнуло в сердце. Это не стенокардия, а колючка дикой розы или осколок зеркала.

Чаще стал заходить в церковь. Сам не знаю почему – тянет туда, в обжитость и тепло. Видно, сердце покоя ищет. Отстоишь службу, помолишься: не о себе, не о себе, о своих покойниках и здравствующих: – и словно кто-то целительной ладонью провел по голове моей воспаленной, жуткой голове, продуваемой всеми ветрами. Старушка рядом пишет карандашиком имена своих ушедших: не поймешь, то ли плачет, то ли слабые глаза от старости слезятся. Хочется положить ей незаметно в карман денег или просто поклониться ей, больной, неграмотной. Попробуй объясни ей, как ты мальчишек любишь – не поймет, перекрестится. И другое: вот, вроде бы, исповедь пишу, а нет раскаянья, только гордыня и бравада, точно пустыми гирями перед публикой жонглирую. Вот и старушке хотел было поклониться, а не поклонился. Боишься, что не поймут. Гордость. Вот и ходи петухом со своей гордостью, пока тебя не ощипали.

Помнится, задолго до «беличьего периода» переспал я как-то с одним парнем из Непала, а утром он и расставаться со мной не захотел, все повторял: «Фахми хороший, Фахми тебя любит:» Я не спорил, что «Фахми хороший», но отказал ему в будущем свидании. Он сказал мне со злости, что наградил меня СПИДом: Куда пошел мертвенно бледный Найтов, забывший о преимуществах безопасного секса? В церковь приполз, перед святителем Пантелеймоном на коленях стоял, забыл про гордость, потом весь год анонимные тесты проходил – нет, полный негатив! А может, ангел-хранитель хорошо работает?

С некоторых пор я уже не расстаюсь со своей «Минольтой», пытаясь запечатлеть твою мимолетность, стремительность. Твоими фотографиями завален весь стол, а вот один из любимых снимков: ты стоишь широко расставив ноги в стороны и держишь руки в карманах. Наклон головы, улыбка, лукавый прищур, челка сбилась набок… – все-таки ты позируешь мне, дьяволенок! Но это хорошо. Бугорок на брюках – рельефный не по возрасту, как у балетного танцора. Есть в тебе что-то от уличного Гавроша, милая клоунада, бойкость, мальчишество в чистом виде. Мальчишка мой, мальчишка, держи свои штанишки: Ну кто скажет, что я извращен, если ты так безнадежно прекрасен? У меня в крови вирусы твоей красоты, кружится голова от разлета твоих бровей! Пусть это глупо, но я хотел бы, чтобы Денис навсегда остался подростком.

Я стою в коридоре и смотрю из окна, как вы героически гоняете мяч на школьном дворе. Мысленно приказываю тебе посмотреть на меня – опять чудо! ты неожиданно обернулся и помахал мне рукой! Жаль, что трансфокатор моей камеры не может взять тебя крупным планом. Кусаю губы от досады. Кто-то вкрадчиво похлопал меня сзади по плечу (терпеть не могу вкрадчивых жестов, в большинстве случаев они недружелюбны), я обернулся и увидел мумифицированную историчку в загробном сером пиджаке с накладными плечами: «Кого это вы так старательно ловите своей сложной оптикой, Андрюша?» Я быстро нашелся: «Да вот, хочу сделать хоть какой-нибудь снимок в стенгазету, она без снимков как слепая:» Мумия понимающе закивала, показала золотые зубы под переводной картинкой фальшивой улыбки. В таких ситуациях мне почему-то всегда хочется совершать немотивированные поступки – вот схвачу я ее сейчас за отвислую грудь, подавляя отвращение: Какой ужас! Но особенно тошнотворно жить в мире женских запахов, меня уже мутит до головокружения от менструальных ароматов. Апофеоз адского наказания Найтова: выпить стакан теплого женского пота, благоухающего заматеревшей козлятиной. Бр-р-р: Ад пахнет женщинами. Наши поэты бредят Незнакомками и Прекрасными Дамами. Бредят призраками. Но вы только представьте Прекрасную Даму в утренних бигудях на кухне, с похмельным стаканом выдохшегося вчерашнего пива, которым она залакирует пару противозачаточных таблеток перед стиркой, перед очередью за хлебом, руганью, матерщиной – какая еще «шляпа с траурными перьями и в кольцах узкая рука»? Заштопанные колготки, турецкие панталоны, волосы, вытравленные ядерной смесью, гнилостное дыхание с табачным перегаром, сапоги только что из ремонта: Мужчинка у нее худосочный, с увеличенной печенью и беременным животом, член стоит на полшестого, щелкает щетовидкой после чернобыльского ветра:

Подростки ходят одичавшими стайками, косяками. Я не знаю, к какой стае ты принадлежал, кто оставлял тебе докуривать сигарету и плескал в граненый стакан дешевого вина, но я хорошо представляю твой имидж в той среде погружения. Разговоры о девочках и о сексе, вымышленные подвиги. Гиперсексуальность. Никто не признается в том, что занимается онанизмом, но все дрочат свои членики, мучительно сомневаясь в полноценности их размеров. Припухшие железки уходящего детства, поллюции, первые мысли о самоубийстве. Ты научился дремучему мату, но в твоих устах матерщина звучит просто забавно, не по-настоящему, зато ты уже умеешь по-блатному сплевывать сквозь щелку двух верхних заячьих резцов и носить яркую бейсбольную кепку козырьком назад, прыгать на роликовой доске: Не ваша ли банда выдоила все телефонные автоматы в рабочем районе? Какой сластена вырвал коробку с мороженым у уличного торговца? Кто изрезал сиденья в автобусе, опрокинул все урны? Откуда же этот поразительный, разрушительный блуд, это скопище мелких бесов на раздвоенных копытцах, беснующихся в вечерних огнях маленького города, забытого Богом? У нас скучно – то ветер дунет, то дождь, то снег пойдет. У нас грустно – плывут куда-то огни по реке, плывут куда-то: Чувствуешь, что давно застыл в янтаре прошедшей осени; время мое густое, затвердевающее, тягучее. Так засахаривается в меду пчела. Я иду по городу, и слякоть хлюпает под моими ковбойскими сапогами. Как меня занесло в этот город? Как ты заблудился в пространстве и во времени, безумный Найтов? Иногда вспоминаешь пушкинское? «:Догадал же черт с умом и с талантом родиться в России», прибавлю – к тому же, и педерастом: Вырос вот в здоровой советской семье, как бледная поганочка среди красавцев-мухоморов с красными звездами на шляпах. Юность? Все ночи при лампе и тетради, смутные кухонные разговоры в удушливой атмосфере искусственного освещения, сползаются колченогие уродцы, улыбаются кариесными ртами и убегают с радостным визгом соответствия окружающему. Коррозия сожрала мою любовь. Дороги обманчивы как болотные лужайки. Санта-Клаус разносит клюкву на Рождество. Сексуальное большинство еще может полакомится женскими сосками под малиновым сиропом – вкусно и питательно. Но порох в моих пороховницах уже не может спать спокойно до времени – так хочется бабахнуть или, хотя бы, окончательно отсыреть. Люди в сером. Все это скучно, как и вся русская проза. Сам не замечал как спивался: жрал говно и запивал суррогатной гидролизной водкой, а на последнем курсе университета дошел до жидкости после бритья. Жил как трактор – только на горючем. Народ вокруг тоже спивался, и я гордился, что был заодно со своим народом. По утрам кирпич в голове, резкий невыносимый утренний свет и обоссанные пивные ларьки. Махнул рукой на себя и на действительность. И утешало, и тревожило одновременно то, что мои милые карнавальные друзья спивались вместе со мной то ли из солидарности, то ли, как Гелка, от тесноты души в тесном нереализованном теле. Люди не спиваются просто так. Кем я хотел стать? Литератором? Да хоть скотником на ферме, и то это не было бы жертвой ради литературы, а скорее, жертвой во имя сельского хозяйства. Ха! Писать, писать, писать – казалось бы, единственный выход, но уже тошнит от белизны листа, и любой текст кажется реакцией на отравление денатуратом, выработанным собственным организмом: Есть еще мои любимые книги. Но что книги? «И не будет в тебе уже никакого художника и никакого художества:» Сам себя ненавидеть стал, и в Церковь давно проник дьявол, разит от святой воды его сероводородом. Порой, проснувшись поутру, хотелось снова закрыть глаза и уже не просыпаться больше. Вдруг почувствовал себя строчкой, вычеркнутой из повести, которую сам же и написал. От спазмов отчаяния временами терял сознание, неделями не выходил из своей берлоги, пил и слушал «Патетическую», разбивая пустые бутылки об стену. Но всемогущий Найтов, ты нашел в себе силы очистить авгиевы конюшни своего подсознания! Молодец! Выбрался из этого ада. Точнее, я сформулировал этот кризис, изучил его самым внимательным образом и поставил точку! А остальные продолжат перемалывать российское свинство в питательный компост.

Задумываюсь порой: кто герой нашего времени? Смешно думать, что это новый Хлестаков, селфмейдмен, предприниматель, фермер или мальчики, приехавшие в бар на тачках с западных автомобильных свалок. Правда, некоторые из них вызывают умиление с точки зрения моей лунности, но, в основном, остаются гадливые чувства. Хочется вечно праздновать весну:

:а ведь пройдут года, и ты уже не будешь желанным гостем на пиру юности. Ты станешь мумией с чувственными губами, мудрым как змея, богатым и брезгливым. И тогда твой юный Адонис будет прибегать к тебе за очередным щедрым гонораром, а ты будешь говорить соседям, что это твой племянник. Не забудь пристегнуть подтяжки, добрый дядюшка. Но ведь это я, я, блистательный Найтов, и есть герой нашего времени! Возгордившийся падший ангел, вечный подросток, актер и фокусник, шоу-мен из низших миров, безумный Калигула, коварный соблазнитель: Но еще мерцает огонь в твоих склянках с ядом, провинциальный аптекарь! Как уверенно твоя рука держит теннисную ракетку, и ты опять вчера обыграл своего мальчишку, дав ему щедрую фору для затравки: А ведь Денис не из слабых игроков во всей школе. Зачем ты влюбляешь пацана в себя? Не претендуешь ли ты на вакантное место отца в его жизни?..

Раскрасневшийся и вспотевший после игры, раздосадованный проигрышем, Денис сорвал со лба белую повязку и с обидой посмотрел на меня, смешно наморщив лоб. Мне стало жалко ребенка, но я не знал чем компенсировать твой проигрыш, у меня с собой только несколько ободряющих слов и банка «Коки». Ты пьешь жадно, большими глотками, запрокинув голову; на тонкой мальчишеской шее уже обозначился остренький кадык. Белые спортивные трусы особенно подчеркивают красивые загорелые бедра, и я готов упасть перед тобой на колени и целовать твои обветренные руки и старенькие кеды.

Наши теннисные партии становятся регулярными – в спортивном зале, после уроков. Мы проходим в раздевалку, чтобы переодеться, и я чувствую, что могу не выдержать очередное искушение. Под твоими трусами – зеленые плавки с якорьком и мокрое пятнышко на бугорке (как не встряхивай член после мочеиспускания, все равно последняя капля остается). У меня опять поднимается. Быстро запрыгиваю в брюки, и руку в карман. Электричество страсти пробегает мурашками по спине. Ты долго причесываешься у зеркала, искоса поглядывая на мое отражение. Боже, неужели ты не замечаешь, что я безнадежно люблю тебя?! Люблю!

Я опять подбросил тебя до дома и, набравшись смелости, предложил сразиться в воскресенье в спорткомплексе. Ты закивал головой и внимательно посмотрел мне в глаза: Я смутился: быстро выжал газ.

Вечером долго стою у зеркала, растирая мимические морщинки возле глаз коллагеновым кремом. Чужое, бледное лицо спектрального двойника с яркими, точно накрашенными, губами. Лицо манекена из бродвейской витрины, вычисленное компьютером по принципу наибольшей сексапильности, заводная кукла с резиновым вибратором. И не то чтобы это мужское лицо, это, скорее, лицо маскулизованного андрогина, бесполого танцовщика из кабаре – подвел брови и загородил половину лица китайским веером. Получилось интригующе. Очень, очень стилизованно. Вот только бы еще изменить цвет глаз, поставив голубые контактные линзы: Но у тебя и так красивые глазищи, Найтов, скажи спасибо генетическим метаморфозам: Все равно я исчадие ада, иначе откуда этот демонический магнетизм в глазах?

Посмотри внимательно на двойника.

Положи веер на место.

Сколько тебе лет, лунный человек? Тысяча? Две?

Это твой конь в парче и меди въезжал в Рим через триумфальные ворота?

Тебя сожгли на костре в Шотландии? Ты помнишь длинноволосого юношу с моделью парусника и циркулем?