Текст книги "Путешествие в Тунис"

Автор книги: Дмитрий Добродеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

II.Рассказы не только о любви

Хельга

Место действия – Москва, время – сентябрь 1983 года, герои – Хельга Увеман (ФРГ) и Василий Копылов (Советский Союз). Оба 1950 года рождения. Она – научная сотрудница Института заморских исследований в Гамбурге, он – научный сотрудник Института государства и права в Москве. Хельгу послали в Москву, его послали встречать Хельгу. Вот и вся предыстория.

Х. Увеман провела неделю в столице СССР, ознакомилась с работой научных центров, а по возвращении в Гамбург написала подробный отчет о своей работе. В конце там значилось: «Существует явная целесообразность обмена научными специалистами двух стран», а Копылов написал в своем отчете: «Необходим критический анализ опыта немецких коллег».

На самом деле все было так: прилетел самолет компании «Люфтганза», Копылов пошел встречать и увидел: худая, высокая шатенка тянет чемодан на колесиках, волосы – мелким бесом, в глазах – спокойная грусть.

– Разрешите представиться – Копылов.

– О, здравствуйте… Хельга Увеман.

Сели в черную «Волгу» и покатили в центр города. Русские поля расстилались вокруг. Избы, леса и нервный парень – Копылов. Это увидела Х. Увеман.

Он видел сдержанную немку, курносый профиль, сеточку вокруг глаз, но больше чуял запах свежести, нездешней парфюмерии – «Уайт лайнен», как сказала она позже.

– Курите?


– Курю.

– Я тоже.

– Вот это, – объяснил Копылов, – надолбы. Ежи, противотанковые укрепления и т. д. Сюда подошли немецкие танки. Открылись люки, и в мощные бинокли они увидели Москву.
 С тех пор прошло 42 года.

– О!
 Eine Scheiss Zeit.

– Я родился позже – в 50-м.

– Мы одногодки? – спросила Хельга.

– Да, кажется. Въезжаем в Москву.


– Как звать отель?

– Гостиница «Академическая».

– До Красной площади далеко?

– Не очень. Позвольте? – Копылов приоткрыл портьеру. Пряный воздух с полей заполнил автомобиль. Оба умолкли.

Наконец, прибыли в гостиницу, оформились, приступили к делам. Программа была насыщенна: ВДНХ, балет, Красная площадь. Посещение научных центров и библиотек, бывших царских угодий. Копылов сопровождал, переводил. По вечерам довозил до отеля и низко кланялся. Так прошло 4 дня.

На пятый день ему показалось, что Хельга как-то странно смотрит.


Они приехали в гостиницу с танцев Моисеева.

– До свидания, – протянул руку Копылов.

– Подождите, – сказала Хельга.

– Давайте, – сказала она после легкой паузы, – поужинаем вместе.


– Давайте, – сказал в растерянности Копылов и начал сочинять спасительную ложь. Было 10 вечера. Жена ждала, а он не привык опаздывать.


В ресторане при гостинице нашлось два места. Вокруг сидели проститутки, арабы, югославы и местная фарца.

– Я угощаю, – сказала немка, – курите.

Наступило странное молчание.

Она дымила, глядя на кончик сигареты, но так, будто немая эта улыбка была обращена к нему. Оба думали о своем.

Стиль этот был непривычен Копылову: сидеть и курить, не глядя на партнера. Но через пять минут он понял – это сближает много больше. Они были заговорщики по молчанию.

Оркестр заиграл. Публика пошла танцевать.

– Я родилась в Хамбурьхе, – сказала Хельга. – Но мои родители родом из Тюрингии. Когда была в школе, умер дедушка, старый нацист. На завещанное купили мне скрипку. Я играла 10 лет.

– Летом 1968-го, – продолжала Хельга, – я не знала, куда пойти учиться. В августе произошли чехословацкие события. И я решила: какая скрипка, если мир идет ко дну? И пошла я на кафедру политэкономии.

– Чехословацкие события? – вздохнул Копылов. – Всю историю происходили чехословацкие события, но никто не бросал свою скрипку.


– Закончила университет в 73-м, вышла замуж, родила дочь. Муж – высокий, красавец, но все вечера сидит в пивной и болтает с друзьями.


– Типичный немец, – хотел сказать Копылов, но сдержался.

– И тогда я решила доказать ему, на что способна. Сама вырастила дочку, защитила диссертацию. Теперь я требую развода.

– Жениться на немке? – подумал Копылов. – Уехать в Гамбург и жить, в ус не дуя?

– У вас хорошая квартира? – спросил он.

– Три комнаты, балкон. 15 минут до центра на трамвае.

– И сколько получает молодой научный сотрудник?

– Три тысяч марок.


– Очень хорошо.


– Уровень жизни неплохой. Если бы только не нынешняя экономическая рецессия…


– А в церковь вы ходите?

– Нет, я последовательная агностичка.

– И в переселение душ не верите?

– Я верю лишь в свой экзистенциальный опыт, – отрезала Хельга, – а чего я не знаю, в то не верю.

– Я хотела бы, – попросила Хельга, – посмотреть Красную площадь, несмотря на поздний час.

Москва была пустынна. Подступы к Красной площади – через улицу Куйбышева и ГУМ. Мерцали звезды. Звук шагов.

– Вы ничего не слыхали? – спросила Хельга.


– Чего ж слыхать-то?

На самом деле, он был в курсе. В четверг, 1 сентября, над Южным Сахалином был сбит южнокорейский самолет. 265 пассажиров и экипаж – 29 человек.

Подбит самолет. Декомпрессия в кабине. Громадный «джамбо-джет» идет в пике и погружается в пучину вод. Люди медленно разносятся зелеными пассатами. Холодным курильским течением. На поверхности плавает картонный стаканчик «боинга». – «Конец котенку!» – сплюнул летчик и повел свой МИГ-27 на родную камчатскую базу.

– И какие слухи? – спросила Хельга.


– Самые разнообразные. То ли наш чудак долбанул не думая, то ли ЦРУ подстроило маршрут после долгих раздумий. А скорее всего, оба факта имели место.

– А вы как считаете?

– Я? Я допускаю все.

– Что-что?

– В царстве людей-машин все возможно.

– Машин?
 – Немка задумалась.

Молча дошли они до «Академической», он пожал ей руку и посмотрел, как она впорхнула в клеть. На 13-м этаже зажегся свет. Пошел дождь. Он поднял воротник плаща и стал шагать взад-вперед под дождем на неуютном островке на Октябрьской площади.

Вот так она складывается, горемычная доля. Попытка пробить препон. И человек становится подобен рыбке-шелкоперке, тыкающейся в плотное стекло аквариума.

На другой день Хельга вышла с опухшими глазами. Влюблена, что ли? У него самого засосало под сердцем.

Она молча выпила кофе и спросила:
 «Ты верный муж»?

– О да! Я есть примерный советский семьянин.

И опять она таинственно заулыбалась, глядя на кончик сигареты.

– Мне вчера жена сделала втык, – сказал Копылов.

– O!


– Ты много куришь, как я погляжу?

– М-мм…


– Через час поездка в Загорск.


– Куда?

– Но мы можем изменить маршрут.

С двумя пересадками (спутали станции) они прибыли на Казанский вокзал. Узбеки и русские сидели на мешках.

– За 30-й километр иностранцев не пускают, – сказал Копылов, – но если будут спрашивать, ты изобрази, что ты немая, и на все вопросы робко улыбайся. Не забудь, что немка она и есть «немая».


К счастью, она была скромно одета: джинсы, куртка и сумка через плечо. Влезли в поезд на 42-й километр и были таковы.

В поезде подошла баба:
 «Дайте на прокорм, прости Господи»!

– Мизер рюсс! – прокомментировал Копылов.

Полустанки, желтеющая листва, зачехленные танки и «Жигули» на встречных составах – в общем, доехали.

На станции Дачная подошел мужик:
 «Давайте сложимся на жизнь хорошую»!

– На тебе, выпей, мужик!

Пошли по улице Клары Цеткин.

– Еще одна феминистка! – сказал вслух Копылов.


– Как бы не произошла катастрофа! – подумал он про себя.

Дачный сезон кончился, но малохольный друг Сосискин еще околачивался там, на даче, и ходил по участку в 25 соток – в резиновых сапогах, в плащ-палатке, сшибая головы с поганок и рассуждая о скверном влиянии космической эпопеи на произрастание грибковых спор.
 Продовольственный вопрос его мало трогал.
 Копылов подмигнул, и Сосискин молча удалился в лес.

Дача. Зеленое двухэтажное строение. С полуразрушенной печью, скрипучей лестницей и резонансом особой силы. Это была одна из тех дач, где жили и работали странные русские мыслители XIX и XX веков, где бегали мальчишки с битыми коленками – будущие гении и алкоголики, где бабушки громыхали кастрюлями и готовили незатейливый обед. В зарослях близ заборов лежали довоенные куклы и вставали на тонких ножках колонии бледных поганок.

Вошли в калитку.

– О! – сказала Хельга.

Пасмурно было. Каркали вороны. Шумели сосны.

Вошли, осмотрелись.

– Хельга!

– Да?

– Это русская дача, настоящая глушь. Сильные азиатские ветры, ах, ну да что там… давай растопим печь.!

Растопили, хотя было и не холодно. Копылов достал две бутылки водки: «Хорошо! Здесь уж нас никто не услышит!»

Дача.
 Перед лежанкой, на листах газеты «Правда» за 1948 год, лежала куча спелых антоновок. Свирепый дух шел от них. Выпили, закусили яблоком.

Что-то лопнуло в печи. Хельга прижалась к нему.

– Что Гамбург? – сказал Копылов. – Что ваша пресная, размеренная жизнь?

Немка стала раздеваться.

Три часа продолжалась эта любовь. Над Подмосковьем прошли грозовые дожди и снова выглянуло солнце. Пролаяли собаки.

– Возьми вот это яблоко, – предложил Копылов. – Аугуст-апфель.

– Что скажет дайне фрау?


– Что скажет?


– Да.

– Ничего не скажет.


Зажег сигарету, дал затянуться Хельге: «Жена спросит: почему ты пил водку в Загорске»?

– Мне казалось, что я все это видела: дача, Россия, любовь…


– В страшном сне?


– Нет…

– Любовь в военное время всегда прекрасна, интенсивна. – сказал Копылов. – «Холодная война» – это тоже война, а русская разруха – всегда как война.

– А как же движение за мир?

– А никак. Послезавтра начнется бойкот СССР. Все из-за этого долбаного Боинга. Референты из президиума Академии наук попросили передать, что не далее как завтра, в среду 15 сентября, состоится последний рейс «Люфтганзы» по маршруту Москва-Гамбург. Вот за это и выпьем. Чтоб не подбили.

Чокнулись, выпили. На часах было 16.30. Экскурсия в Загорск подходила к концу.

– У вас есть водка в Гамбурге?

Хельга молчала.

– Ты что такая неживая?


Хельга молчала. Что-то наподобие горькой усмешки собралось на ее лице. Детско-старческое выражение.

– Ты слышишь, что я говорю? Шайсе!

Хельга подняла глаза. В них были слезы. Западная немка на пороге зрелых лет. Ровесница.

Копылов понял, что перегнул палку. И начал краткую исповедь:

«Я родился в Москве, в 1950-м, в коммуналке, в кротовой норе. 
Обломки России и новый, бездушный мастодонт. Маленький косолапенький мальчик: ясли, детский сад, школа. Октябренок, пионер, комсомол. Жизнь тягучая, бездумная, рябая. Будто смерть на пороге…»

– Зачем думать о смерти, либлинг? Лучше жить и работать!

– А еще лучше работать и жить.

– Генау!

– Ты придерживаешься верхнесреднего деления социал-демократической ориентации, а я – крайней боковой доски на крышке гроба, – хотел сказать он, но не мог перевести. Хотел сказать, но сдержался. И без того она была на грани истерики.

Вместо этого он принял павианью позу и произнес:

– Мы – татарский субконтинент. Мощные азиатские ветры заходят сюда в гости. Они несут сумятицу в мозги. Постоянную идею смерти и разрушения. О стабильности не может идти речь.

Хельга хрустнула яблоком: аугуст-апфель. 
Посмотрела в окно:

– Альтвайбзоммер.
 Поедем в Хамбурхь?

– Я не зна, я не вер, не про-да… Что Гамбург? Здесь – в теплом, родном хлеву, а там – в разумном, прибранном свинарнике.

Так и закончилась эта необычная история любви. На многоточиях, на приподнятых бровях. Вернулись в Москву, формально раскланялись, а на следующий день повез он Хельгу в аэропорт.

Сдали багаж, встали супротив друг друга.

– Ну прощай, Хельга! – молвил он. – Век тебя не забуду.

– И ты прощай, мой русский либхабер!

Повернулась и пошла за загородку, рукой махнула.

Копылов ощутил внезапную пустоту. Вздохнул и поковылял прочь.

Москва, 1984

Путаны

Они были – две молодые, две пригожие крали, две путаны: Таня и Оля. Обеих носило по кабакам, по валют-барам и прочим закрытым точкам. Бывало, поутру, намылены, наряжены звонили Толику – знакомому таксисту. Выскакивали из кривой хрущобы, в помятой «Волге» мчали по ухабам Бескудникова – в центр.

В коопкафе «Садко», что на Кропоткинской, им ставили икру, шампанское. Обед – 250, 50 – официанту, и далее – в «Кудесницу» на Оружейном. Там – мяли им бока, тянули жилы, умасливали польским молочком. Оттуда выходили свежие, румяные, готовые к дальнейшим перестрелкам.

Вот «Хаммеровский центр», подобие Америки, построенное на заре 80-х. Проход – 50 рублей: сплошные мусора, чекисты, спекулянты. Минуя все препоны, они в валютном баре «Сакура». Сосед по стойке – японец в золотых очках – пьет минералку.

Торг начинается. – 100! – говорит японец. – Нет, 200 зеленых! – Да почему? – Да потому! 50 отстегивается коридорной. Ты понял, котенок? – Котенок понял.

Спустя минут пятнацать одна из них на пятом этаже. Отстегивает горничной, идет в 59-й. Стучится в номер.

Котенок ждет. Он в шелковом халате с Фудзиямой. Лицо сияет. Она готова. Котенок распахнул халат: широкий шрам на левой стороне и маленький моторчик над соском.

– Что это, сердце?

– Да. Операция. Япония. Хоккайдо.

Котенок ложится: «Ты сверху, я не могу усилий». Танюша глухо матерится: «Котенок-инвалид!» Все длится 5 минут.

На выходе Танюшу с Олей тормозят. Угрюмые, усталые ребята: «Давайте к администратору!» – «Ну сколько можно?» – «А ну не возражай!»

Под бюстом Ильича сидит веселый капитан. Он пишет сводку очередного рейда: «Ну что, девчата, попались?»

– Да вы чего, да мы…

– Вот протокол! Ставь подпись, вытряхивайте сумочки.

– На столике – пакет презервативов, жвачка, брелки и сахарин.

– А деньги где? Валюта?

– Чего?

– Ну ладно. Живенько в диспансер. Проверьтесь, девочки!

В холодном особняке на Чехова. Плакат: «Случайным половым контактам – плотную преграду!» – Мохнатый лаборант звенит иглой в кювете: «Давай!» – «Не одноразовый?» – «Ничо, прокипятил». Густая кровь сползает в ампулу. Они хватают норковые шубы и на улицу.

На улице – 12 ночи. Ни зги. Поземка. Такси нема. Проходит бородатый, в бекеше и очках: «Я – Вася Цимбалист, художник по призванию. Живу в мансарде. Айда ко мне!»

Поднялись на тягучем лифте на 7-й. Оттуда – еще виток по лестнице. Дверь распахнулась: сплошные Ильичи – из меди, гипса, камня. Дзержинские, Устиновы, Свердловы. Красноармейские фуражки, значки ударников, переходящие флажки и вымпелы. Обложки партийных документов и прочая.

– Что это, Вася?

А Вася снял бекешу, протер очки, раскрыл беззубый рот: «Музей советской власти!»

Подруги молча переглянулись, но Вася был невозмутим: «За все это необходимо выпить!» Достал бутылку с мутной жидкостью, плеснул в немытые стаканы: «За партию родную! За счастье, что дала! За детство незабвенное, за волю!» Налил еще: «За Ленина!»

– Ты, Вася, кто, не русский?

– Еврей. Но преданный советской власти до гробовой доски. – Василий стянул с себя исподнее и, рыжий, тощий, бородатый, встал рядом с красным знаменем полка, надвинув по уши полковничью папаху: «Служу Советскому Союзу!»

– А ну-ка, ты, – сказала Таня, – ты что себе тут позволяешь? Ты, жид пархатый! Мой папа сам полковник Красной Армии, не для того, чтобы таких, как ты, пархатый, потешать!

Схватив буденновскую шашку, она пошла крушить коллажи, надписи, бутылки: «Жидовское отродье! Я те покажу!»

Оставив съежившегося Цимбалиста, подруги загрохотали вниз по лестнице, рванули на проезжую под тормоза такси: «В Бескудниково, шеф!»

Поземка скрыла их следы.

Будапешт, 1989

Вороний угол

Все беды сержанта Баранова пошли с того злосчастного дня, когда майор Мордарин, начальник полковой разведки, велел направить группу перехвата к ущелью Кундж-и-Загх, по-русски – Вороний Угол. Согласно донесениям агентов, там появился караван, везущий главарю душманов Хикматияру оружие, боеприпасы и взрывчатку.

Майор отдал приказ – найти и уничтожить, – как выругался, и вот Баранов в брюхе вертолета. Обвешан до ушей гранатами, в пудовых кулаках сжимает пистолет-пулемет Калашникова… Гонконгские часы сержанта показывают 6 часов утра 6 февраля 1986 года.

Десантники сидят по лавкам, ждут, жуют резинку. По курсу – Вороний Угол. Об этом месте ходили слухи разные: мол, здесь живут какие-то сармуны, сектанты, знающие, что к чему, и копящие в норах скрытую энергию.

Зеленая машина зависает над скалой. Чуть поодаль – ущелье черное, Вороний Угол… Заснеженные пики Гиндукуша, пронзительные ветры. Десантники готовы к высадке, но что это?

Навстречу вертолету устремляется ракета. Удар, глухой разрыв, и металлическая груша падает на землю, распадается на части. Казалось бы, все кончено… Однако чья-то голова зашевелилась: сержант Баранов жив! Он выбирается из-под обломков вертолета, с раздробленной ногой ползет к скале… потом – как провалился…

…Прошло, наверное, немало времени. Баранов разомкнул глаза, увидел: над ним склонился старичок. Корявыми руками он гладит его истерзанную ногу и что-то шепчет.

– Где наши, где ребята? – Баранов попытался встать.

– Ребята йок, нема ребята.

– Сережка, Сашка… – Тихая слеза скатилась по щеке Баранова.

– Не плачь, аскер, – воркует старичок на своем, но все равно понятном языке. – Я старый дервиш Бабаджан. Я помогу тебе.

Баранов понимает старика: от слов его он чувствует приятный резонанс в ушах.

– Где я?

– В Углу. Вороньем.

– Так, значит, все погибли?

– Судьба людей – судьба баранов. Они идут послушно в пропасть.

– Что? Мы – бараны?

– Увы… Земная сила тяготения и спайки настолько велика, что целые стада людей-баранов находятся в гипнозе силового поля. Лишь единицы могут стряхнуть с себя оцепенение, проснуться… Взгляни-ка лучше на ворон! Они свободны, они исследуют пространство, они хоронят наши заблуждения.

– Да ты, старик, рехнулся! – Баранов делает попытку встать, но дервиш улыбается и своим корявым пальцем стучит сержанта по лбу: тот сразу сник, уплыл в беспамятство.

Когда Баранов вновь пришел в себя, он был совсем один и выглядел, наверное, нелепо: помятый, с окровавленной ногой, а голова обвязана тряпицей с надписью «Аллаху акбар».

Теряя кровь, в полубреду три дня он добирался до шоссе, где был подобран правительственным патрулем. Отправили его в Кабул, и там он лег на больничную койку. Залечили ему ногу, повесили на грудь медаль, а осенью с десятками таких же непутевых инвалидов Баранов погрузился в транспортный самолет и был доставлен в Союз.

После живого напряжения Афгана настало мрачное, пустое время. Там шли в атаку под пулями, кидались в рукопашный бой и выбивали душманов из пещер гранатами особой детонирующей силы… А на гражданке – тьфу! Припадая на искалеченную левую ногу, Баранов ковылял по ненавистным Люберцам. Навестил могилу друга Саши, убитого в Афгане, с месяц посидел дома, пуская дым в потолок, и наконец решил заняться делом.

Нацепив боевые медали, направился он в военкомат. Пузатый полковник Збруев понял экс-сержанта и разрешил ему открыть военно-патриотический клуб «Афганец».

Вскоре Баранов собрал команду из подростков и начал обучать их приемам карате, искусству разбегаться, внезапным появлениям из-за куста…

С их помощью он оборудовал подвал: матрасы, турники, армейские флажки. Здесь же поставил скрипучую кровать, где спал сам. Под подушкой – выпотрошенная ручная граната с афганской войны да обрывок тряпки, которой обвязал ему голову дервиш.

Баранов задался целью развить сознание ребят через физическую подготовку. Пошли занятия. Через пару месяцев он сам изменился: в глазах его зажегся огонек, окрепли мышцы.

– Все люди – бараны, – учил ребят сержант, – они находятся в гипнозе силового поля. Вся техника занятий направлена на снятие гипноза. Лишь единицы могут стряхнуть оцепенение, проснуться.

Баранов был уверен, что Афган – земля святая, несущая свободу от гипноза жизни. В Афгане их побывало немало – русских ребят… Они впитали силу духа, идущего из «центра мира». И этот дух со временем преобразует весь Союз, иначе говоря – Кафиристан.

Этапы подготовки возрастали. Подобно ассасинам, они вдыхали анашу, жевали «нас», учились не бояться крови. Бесстрашию «афганцев» дивилась люберецкая шпана и окрестила их подвал «Вороний Угол».

…В тяжелых тренировках прошла зима. Как только потеплело, «афганцы» стали заниматься на улице.

8 марта 1987 года Баранов вывел группу в парк имени Карла Либкнехта и там провел лучшее свое занятие. «Афганцы» выступали в тельняшках, сапогах, на голове – береты. Они показывали силовые упражнения, приемы карате, действия, свободные от стадного гипноза. Потом расположились на газоне, достали водку, выпили и принялись горланить песню «Родной Афган».

К ним подошла милиция и приказала разойтись.

– А ну смотри! – Баранов разорвал тельняшку на груди, и все увидели: Афган, орла и солнце. – Смотри, свобода духа!

Но в темных мозжечках сотрудников милиции такое не вмещалось:

– Валяй отсюда, гад!

– Не свалим! – И, намотав ремни на кулаки, «афганцы» пошли на «мусоров». Тут подоспели «воронки» и драка перешла на новый уровень. Орудуя дубинками, блюстители порядка прижали пацанов к забору. Баранов сражался как герой, но неожиданный удар дубинкой по голове свалил его на землю.

Больница, куда попал он с проломленным черепом, стояла на окраине Москвы. Угрюмое желтое здание еще петровских времен, с обшарпанными колоннами и гипсовым пионером у входа.

Палата номер 7: обычная компания лиц с производственными травмами. Сосед по койке, старый алкоголик дядя Ваня, достал стекляшку: «Прими, боец»!

– Не надо!

Лежа с обмотанной башкой, Баранов все больше смотрел в потолок: разбегающаяся сеть трещин напомнила ему изломы собственной судьбы… да, много событий произошло за этот год.

Пришла пора ходить: держась за стенку, Баранов подошел к окну, взглянул во двор… Лысые деревья, а на них – полно ворон… Что они здесь делают? Слова дервиша пришли на память, и, почувствовав головокружение, он снова лег на койку.

На рассвете в окно постучалась ворона. Усевшись на карнизе, она кричала скрипучим голосом, видать, звала его на улицу. Был он ей нужен по какой-то особой, нешуточной надобности.

В синей байковой пижаме, в войлочных тапках экс-сержант выбрался наружу, сел напротив нахохлившейся вещуньи. Была она чем-то не похожа на своих сородичей. Крупнее, горластее, а главное – держалась по-прокурорски, требовательно.

– Чего тебе, ворона?

– Хочу полюбоваться на тебя! – ответила черная птица.

– Есть ли свобода от гипноза? – спросил Баранов.

– Свобода есть, – прокаркала ворона, – но ты ее не видишь, по своему куцему недоразумению, а вообще, все вы будете дурью маяться, покуда не зарастет провал и не покроется бездна мхом.

Ничего другого не смог добиться от вороны экс-сержант, вспылил и запустил в нее тряпкой. Взмахнув широкими мощными крыльями, ворона улетела к своим, которые густо сидели на соседнем дереве.

Больше она к нему не приставала.

Будапешт, 1989