Текст книги "Ангелы на первом месте"

Автор книги: Дмитрий Бавильский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Глава вторая. Вода с сиропом

1.

Мария Игоревна готовила борщ, резала ватные овощи, вспотела.

Гигантская кастрюля поглощала продукты с ненасытностью адской воронки, в обмен распространяя пряные ароматы. Она всегда готовила так, будто у неё семеро по лавкам и куча голодных ртов. Раньше так и было, а теперь Мария Игоревна готовила с избытком по инерции. Чтобы одиночество обмануть. Но каждый раз выходила одна и та же история – потом всю неделю она доедала быстро состарившуюся еду, не слишком вникая в её застоявшийся вкус.

Перекурив, актриса решила умыться и в ванной комнате в зеркале увидела своё лицо, глаза больной собаки, растрёпанные волосы… Ещё она увидела, что из левого глаза выпала ресница, прижалась к носу,

Мария Игоревна грустно усмехнулась: некому сказать: а из какого глаза у тебя, родимая, ресница упала? А загадай-ка, милая, желание…

Тут в дверь позвонили, Макарова нарисовалась, возбуждённая вся, порывисто прошла в квартиру, села на табурет, между делом кинув:

– А у вас ресница выпала. Отгадайте, из какого глаза?

Мария Игоревна чуть не расплакалась, внутри всё закипело, расплавилось от нежности к этому, в сущности, постороннему человеку, но она быстро собралась, взяла в руки эмоции (сцена приучила!), снова начала колдовать над кастрюлей.

2.

Пока Мария Игоревна изображала жуткую занятость, Макарова рассказывала ей про жизнь и смерть Царя. Сбивчиво, со многими отступлениями, она и не думала, что будет так сложно объяснить соседке, «в чём суть борьбы». История расползалась, выглядела кособокой и пресной: обстоятельства цеплялись друг за дружку – пришлось выложить и про «Живой журнал», и про психоанализ, и даже отчего-то про мужа, недвижно лежащего в соседней квартире.

Мария Игоревна слушала молча, сосредоточенно, пытаясь не встречаться с Макаровой взглядом – или из-за неловкости надуманной (человек перед тобой исповедуется по своей же воле!), или из-за того, чтобы не прервать нить рассказа, не вспугнуть его логику.

Макарова торопилась изложить все обстоятельства, обжигалась, хлебая борщ: она ещё успевала смотаться в офис за тайными конспектами покойного. Мария Игоревна тоже, отчего-то, разволновалась, несколько раз вставала, открывала и закрывала форточку (за окном загнивал февраль), едва не обожглась о плиту, дернула рукой, уронила ложку.

Она не сразу поняла причину своего трепета, не сразу сформулировала свою надобу: Царь поможет успокоить ду хов её покойной матушки, ведь его же ещё не похоронили, правда? Значит, можно договориться положить с ним в гроб пару женских туфель.

– Или тапочки? Как ты считаешь?

Макарова, склонившись над тарелкой, только кивнула. Борщ расширял её тело изнутри, хотелось немедленно сорваться и бежать на улицу.

Поблагодарив за еду, Макарова зашла в ванную комнату, обратила внимание: возле зеркала соседка приклеила листочек с картинкой: симпатичный пёсик ласково скалился в объектив.

Под картинкой фломастером, крупными печатными буквами было выведено только одно слово: "Ждать".

От повышенной влажности бумажка пожелтела, начала бугриться, видимо, висела здесь уже давным-давно.

3.

Мария Игоревна тоже торопилась, и её ждали сегодня срочные дела. Вот уже несколько дней она дежурила в почтовом отделении, сидела там, сколько могла.

Поскольку история с розыском Игоря временно (временно!) зашла в тупик, Мария Игоревна решила начать расследование с другого берега – попытаться найти женщину, которой Игорь адресовал пылкие послания.

Видимо, решила она, Игорь путает какую-то цифру, его письма должны класть в один из соседских ящиков, там их настоящее место, или, может быть, он просто "тройку" рисует похожей на "восьмёрку", а

"единичка" выходит у него как "четвёрка".

Уже в первый день дежурства – на кособоком стульчике возле немытой витрины (вид на улицу, угрюмая коробка КБ напротив, проезжая часть, киоски) – она наметила все возможные комбинации цифр и начала наблюдение за потенциальными хозяевами ящиков. С перерывом на обед, разумеется. Время от времени выходя на крыльцо покурить, расправить косточки.

Хмурая работница (Нина-монашка – почему-то решила актриса) в окошечке долго не могла смириться с постоянным присутствием в помещении посетительницы. Несмотря на то, что Мария Игоревна вела себя смирно, читала бесплатные газеты, накиданные на прилавок, смотрела в окно (делала вид, что загорает, хотя хорошо знала, что стекло не пропускает ультрафиолетовые лучи), полировала ногти, работница чувствовала крайнее раздражение. Контора почты была маленькой, тесной, и сосуществование в нём двух тел не могло не замечаться.

Тем более что Мария Игоревна вела себя вызывающе высокомерно: держала осанку и даже не пыталась установить контакт: всё время сосредоточенно молчала, никак не объясняя своё затянувшееся присутствие.

4.

Но она демонстративно (так уж выходило: театр невозможно вытравить из поведения творческого работника) оживлялась, если на почту заходили люди. Буквально впивалась в них глазами, словно настраивалась на их волну, пыталась подслушать заветные мысли, вела заочный диалог.

Чаще всего это оказывались старички, терпеливо, день за днём, ожидавшие пенсии, студент, ждавший денежного перевода от родителей из Ханты-Мансийска. Все они целенаправленно шли к окошку, мимо, шкаф с абонентскими ящиками их не волновал совершенно.

Собственно за почтой заходили редко. И тогда сердце Марии Игоревны начинало ухать и сладко петь. В районе желудка образовывалась сладкая пустота, из которой в голову медленно поднимался пар ожидания.

Она старалась наблюдать за людьми исподтишка, никак не выказывая интереса, разыгрывала роль скучающей на пруду барышни, а сама хищно буравила спины посетителей. Но все они, как нарочно, не совпадали с заветными ящичками, забирая почту из самых что ни на есть "рядовых" ячеек.

И тогда истома ожидания обваливалась, как подтаявший снег, куда-то в ноги, нервное напряжение сменялось апатией, она выходила покурить, ставя ещё одну галочку в незримой ведомости разочарований.

5.

За несколько дней Мария Игоревна поняла, что основной

"пассажиропоток" идёт утром, когда люди перед работой забегают за свежими газетами и перед самым закрытием, когда возвращаются домой.

Высидеть здесь весь день она не смогла. Да этого, вероятно, и не нужно было. Поэтому она торопилась к открытию, занимала место на облезлом стульчике, потом шла по магазинам или прогуляться, возвращалась уже после обеда, когда начинало темнеть и сумерки делали помещение почты ещё меньше.

Сначала Мария Игоревна совершенно не представляла, кого ждёт, но постепенно, за дни ожидания, у неё в голове сформировался образ женщины, властной и деловой, стремительной в движениях, с длинными чёрными волосами до плеч, в эффектной шубе с широкими краями, высокой, ухоженной, статной. Только в такую красотку и мог влюбиться её рохля Игорь.

Кстати, писем от него уже давно не приходило – по три раза на дню

Мария Игоревна заглядывала в свою ячейку, но, кроме газет, в неё ни-че-го не складывали. Отсутствие писем обостряло органы чувств, нагнетало обстановку, словно бы Мария Игоревна играла сама с собой в такую игру:

– Ну, вот, сегодня всё должно разрешиться. Сегодня загадка будет разгадана.

6.

Распрощавшись с Макаровой, пригласив её на спектакль, Мария Игоревна поспешила на свой традиционный пункт наблюдения.

Она уже выцепляла взглядом, узнавала постоянных посетителей – пожилую супружескую пару, выписывавшую кипу газет, которые появлялись обычно ранним утром, школьную библиотекаршу, всегда улыбающуюся, если почты оказывалось много. А когда приходили иллюстрированные журналы, библиотекарша тут же начинала их просматривать, что-то искать.

К кому-то у Марии Игоревны вспыхивала симпатия, кого-то она решила недолюбливать – как скандальную жену офицера, ожидавшую журнал мод и этим обстоятельством отчаянно гордившуюся. Не нравилась Марии

Игоревне и одна старуха, несколько раз задававшая бессмысленные, жалкие вопросы. Каждый день. В одно и то же время.

Мария Игоревна любовалась высоким стройным автолюбителем, который приходил на почту уже перед закрытием, эффектно останавливая свою

"девятку" возле самых дверей почтового "полустанка". Мысленно она раскланивалась с ними со всеми, вела светские беседы, с некоторыми успела подружиться, особенно неприятных посетителей послала подальше, короче, устраивалась в этом замкнутом пространстве как могла, плыла в глубь его, словно бы это такая современная пьеса с множеством эпизодически действующих лиц.

7.

Первым человеком, с которым она осмелилась поговорить, была симпатичная блондинка с чёрными густыми бровями. В тёмно-жёлтой куртке с капюшоном она походила на цыплёнка. Мария Игоревна сразу обратила внимание, что девушка ведёт себя крайне неуверенно: не сразу нашла ящик (один из заветных, между прочим!), долго ковырялась ключом в замке. Мария Игоревна предложила помощь, девочка (совсем ещё ребёнок, оказалось) смутилась.

– Меня попросили забирать почту, пока будут в отъезде, а я всё забываю, в академии каждый день лекции до позднего вечера, рефераты, дипломники…

– Так вы учитесь? – не поняла Мария Игоревна.

– Нет, преподаю. Финансовый менеджмент, – ответил цыплёнок и покраснел, сказав будто бы нечто неприличное.

– Вот оно что…

Но в ящике писем не оказалось. Только пачка пахучих газет, скучные счета… Но девушка не торопилась уйти, и они ещё немного поболтали.

Ни о чём. Просто Мария Игоревна определила себе Танечку (девушку звали Таней) в союзники: работница в окошке несла столько потенциальной агрессии, что Мария Игоревна решила отгородиться от неё, хотя бы на время, другим человеком. Выстроила соответствующую мизансцену, разговаривала намеренно громко, будто бы Танечке объясняя причину своего здесь присутствия. На самом деле ей надоело тупое непонимание Нины-монашки, и она решила внести ясность.

Вот и наплела в три короба про потерявшуюся невестку, которую увели в секту сатанисты и которая должна прийти за денежным переводом.

– Тут-то мы её и схватим.

Мария Игоревна не зря считалась хорошей актрисой: вышло убедительно.

Кажется, даже Нина-монашка прониклась сочувствием к истории, однажды подслушанной в театральном буфете.

8.

Когда Танечка ушла, Нина-монашка разразилась целой речью, в которой она совершенно справедливо уличала Марию Игоревну во лжи: потому что сейчас в коробочке с бланками почтовых переводов нет ни одного, предназначающегося лицу женского пола, да ещё и до востребования.

Так что не фиг тут лапшу на уши вешать, ходят тут всякие, глаза мозолят, уже просто плешь ей проела. Делать, что ли, нечего, ни котёнка, ни кутёнка.

Мария Игоревна церемонно отвернулась, сосредоточившись на высоком.

Рассказывать Нине-монашке сокровенное она не стала. Как до этого совершенно сознательно промолчала с Макаровой. Да она и не смогла бы рассказать-то. Слишком всё это… личное?

Сегодня она решила уйти пораньше: нужно же успеть дойти до обувного магазина, тапочки посмотреть. Впрочем, что класть Царю в гроб, она ещё не решила.

Вот и мусолила в голове несколько вариантов: любимые туфли, удобные да растоптанные, потом пару, оставшуюся от роли Гертруды в

"Гамлете", можно сказать, самые дорогие театральные, что-то ещё.

Впрочем, нога у мамы, сколько она помнила, была меньше и тоньше её, с высоким, словно у балерины, взъёмом. Так что, скорее всего, ей все эти варианты не подойдут, придётся покупать.

А денег, разумеется, нет, поэтому проще всего остановиться на уютных домашних тапочках. В конце концов, ещё неизвестно, какая там, в Раю, жизнь. Мамочка и на этом свете была домоседкой, а уж на том – и подавно. Вечная труженица! Такая судьба, как у неё, не позволяет расслабиться и после смерти, наверняка ведь всем старается помочь, угодить, вечно в хлопотах…

Так что тёплые (для её-то ревматических ног) тапочки с незамысловатым узором – самое то. А туфли Гертруды Мария Игоревна решила оставить для себя. Имеет право.

9.

Только надо будет зайти к Макаровой, узнать – когда похороны да договорилась ли она с родственниками.

День закончился, догорел, темнота за окном стала практически непроницаемой. Уличное освещение в Чердачинске страдало отсталостью: тусклое, практически отсутствующее, оно совершенно не освещало дороги, но лишь намекало на своё собственное присутствие. Иногда

Мария Игоревна фантазировала, что попала в Петербург эпохи

Достоевского с трепетными фонарями и дворами-колодцами.

Промозглая мгла скрывала однотипные многоэтажки и загаженные дворы, затеняла лица встречных прохожих, наделяя окружающую среду таинственной многозначительностью.

Мария Игоревна стала собираться, ещё раз, "на всякий случай", заглянула в свою ячейку, хотя точно знала: там давно ничего не лежит, и закрывала дверцу, и её вдруг как ударило – она сопоставила время отсутствия писем от Игоря и смерть Царя.

Всё встало на свои места. Отстроилось. Даже дух перехватило. Ну, понятно, из-за чего парень повесился: весточки-то он так и не дождался, а подойти к избраннице так и не решился.

На глаза навернулись слёзы жалости – к Царю, к женщине, которая так никогда и не узнает, какое счастье потеряла, к самой себе, недолюбившей и до времени потерявшей мужа.

10.

Нина-монашка уже вовсю шуровала лентяйкой, размазывая чёрную воду по затоптанному линолеуму.

Мария Игоревна втянула голову в шею и вышла на холод. Февральские ветра словно бы дуреют от ослабленных долгой зимой, простудами и авитаминозом горожан, высасывают из них последние соки, нагло крепчают, по-хулигански пытаются сорвать с людей шапки, распахнуть полы пальто и шуб, пробраться до костей.

Вечерний город пульсировал, как огромная, растёкшаяся клякса, как явленная однажды чёрная дыра.

Хаотично шарахались пьяные, какие-то грязные дети (почему вдруг

Мария Игоревна решила, что они грязные, ведь ничего же не видно?) просили милостыню. Машины из последних сил выжидали зелёного сигнала светофора, готовые ринуться на освоение темноты, как в свой последний бой.

Островки агрессивной рекламы довершали состояние всеобщего похмелья: более всего были заметны ярко освящённые вывески с призывами покупать дорогую одежду или срочно сменить марку сигарет. Только их, собственно говоря, и можно было разглядеть. Ну, и ещё остатки снега, потрескавшегося, облезлого, грязного.

Мария Игоревна добежала до обувного магазина, ворвалась в тепло и свет, словно измученный многодневным переходом путник, стучащийся в ворота монастыря.

Домой она вернулась совсем без сил, даже обувь снимать не стала, прошла в комнату, автоматически включила телевизор и села на диван.

Давали фигурное катание, и Мария Игоревна засмотрелась на счастливо кружащие пары: каждая из них рассказывала историю своей любви.

И даже если арбитры выставляли обидные оценки, всё равно любовь эта никуда не исчезала, напротив, только крепчала и скалилась красивым ртом с ровными и здоровыми зубами.

11.

А потом пришла одухотворённая Макарова, вся в печали, вытащила из сумки груду исписанных тетрадей. Разумеется, понять в них ничего было нельзя. И вовсе даже не потому, что Царь прятался и шифровался, почерк у него оказался совершенно неприличный. Как у участкового педиатра, сплошные каракули. Макарова чуть не плакала от огорчения.

Потом притихла, села рядом, тоже уставилась в телевизор.

– Жалко, что не цветной. – сказала она. – По чёрно-белому даже музыка звучит как-то глуше, тише…

Мария Игоревна предложила добавить громкости, но пышнотелая соседка отказалась. Зато попросила налить ей тарелку борща. Актриса обрадовалась, засобиралась на кухню и только сейчас переобулась, кинула сапоги в прихожую, бу-у-ум.

Пока еда разогревалась, Макарова успела сбегать проведать мужа, заодно и переоделась, поспела вовремя, Мария Игоревна даже не заметила её отсутствия.

Так они и сидели перед телевизором, медленно разговаривая. Мария

Игоревна вспомнила, что завтра у неё спектакль, а она замоталась, даже и не подготовилась как следует, не повторила текст. Макарова поняла это как намёк, засобиралась.

– Ничего-ничего, ты мне не мешаешь, – сказала Мария Игоревна, уже давно привыкшая к своему прокуренному одиночеству. – Знаешь что, приходи завтра на меня посмотреть. Завтра – лучшая моя роль…

На самом деле она так не считала, случались в её биографии спектакли посильнее да поинтереснее, завтрашний так вообще был обычным, рядовым. Но ей захотелось придать ему особый статус. Для того, чтобы утешить Макарову, наверное.

И уже в дверях, почти напоследок, всучив ей тапочки, пахнущие обувным магазином, она взялась расспрашивать Макарову про жизнь

Царя. Часто ли встречались? Ходил ли он, например, в бассейн? Ну, то есть были ли в его жизни регулярные мероприятия или обряды?

С ходу Макарова ничего сообразить не могла, обещала на досуге подумать, приплела зачем-то своего парализованного мужа, к которому раз в неделю приходит эффектная врачиха – длинная, сухопарая, с роскошными волосами до плеч.

На том и расстались.

12.

Ночь Мария Игоревна провела без сна. Сначала даже ложиться не хотелось, так и сидела перед телевизором, вспоминала покойную маму, потом механически, сомнамбула, перешла в спальню, легла под одеяло, задумалась.

Вспомнила, что не поужинала, но вставать не хотелось, так и лежала, уставившись в потолок. Мысли и воспоминания гудели и теснились в голове, словно разбуженный улей – с одной стороны, множество людей, событий, какие-то эмоции, а с другой – ничего конкретного, обрывки, звуки, пятна…

Когда человек взрослеет, в нём практически не остаётся живых и непосредственных чувств, лёгких, возвышенных, ломких. Инерция, память о пережитом, опыт создают слишком долгую тормозную дорожку для эмоций, которые густеют, становятся непроходимо плотными, превращаются в страсти. Любая страсть – это чувство, потерявшее новизну и гибкость, это машина, везущая саму себя и разрушающая равновесие, а значит, и человека.

Страсти – прямые свидетельства дряхления ума, погрязшего в шлаке отработанных смыслов; это – диагноз о прекращении роста тела; это – знак гниения души.

Постоянными бдениями в почтовом отделении Мария Игоревна довела свой организм до исступления, она теперь даже курить забывала, и страшно казалось выходить на улицу: любой прохожий мог оказаться Игорем или его неразделенной любовью.

А ей так и казалось, что неуверенная походка или рассеянность – первые признаки неудачного эпистолярного романа, и стоит раскрутить прохожего на откровенность, как вскроется целебная её сердцу тайна…

Или это всё-таки Царь?

13.

Она и спектакль-то сыграла автоматически, не выходя из транса (тем более что роль тому только мирволила), нырнула за кулисы и тут же забыла про театр, потому что из-за него пришлось пропустить целый день наблюдений за посетителями почтового отделения, а вдруг сегодня она бы встретила женщину… или получила бы письмо…

Хотя, с другой стороны, чего греха таить, ничего бы она не получила, никого бы всё равно не встретила, ну, что за игры, ведь не девочка уже, далеко не девочка. А всё туда же…

Она забыла про спектакль, но люди вокруг не забыли. Оказывается, сегодня был юбилейный, сотый показ, театральные пришли поздравлять её, принесли шампанского, закуски, набились в гримёрку целым взводом – артисты, реквизиторы, одевальщицы, даже завлит Галуст пришёл, принёс большую багровую розу с начинающими увядать, печальными лепестками.

Вот и Макарова пришла, появилась бледной тенью, не ожидала увидеть такое количество народа, как бедная родственница, протиснулась в дверь, замерла, словно бы в ожидании, когда её заметят и позовут.

Ну, как не заметить!

Мария Игоревна расслабилась, отвлеклась, забылась. Театральные -

они ж как дети в песочнице, шумные, дерзкие, агрессивные, все кричат, перебивают друг друга, каждый хочет оказаться центром внимания. Как это обычно на театральных сборищах случается, тут же образуются какие-то посторонние, никому не знакомые люди, шумящие и размахивающие руками, занимающие пространства больше всех.

Мария Игоревна царственно молчит, позволяет высказаться любому, выпускает сигаретный дым в потолок, улыбается, словно верит всем этим проявлениям внимания, которые через полчаса схлынут, как прилив, оставив после себя сухой песок и камни.

14.

В театре – всегда вечер: электрическое освещение и искусственные страсти. Спектакли в театре – не самое интересное, не для того он, театр, живёт. Гораздо существеннее оказывается всё то, что скрыто от зрителей.

Макарова наконец оказалась замечена и приближена. В театр она пришла после похорон, под шафе, застенчиво улыбалась и много курила. Очень уж ей хотелось поделиться пережитым. Тапочки в гроб, ага, положила.

– Ох, какой хороший спектакль… – жарко зашептала она актрисе в ухо так, чтобы никто не слышал. И было непонятно, лукавит она или ей и в самом деле понравилось. И тут же, без перехода: – Я всё выяснила.

Каждую неделю к Царю приходила массажистка. Кажется, у них завязалось нечто вроде интрижки…

Макарова многозначительно замолчала, хотя для чего Марии Игоревне такие странные данные, она понятия не имела.

– Кроме того, пару раз в месяц Царь навещал карточный клуб, где играл в преферанс. Но это, так сказать, не по женской части: членами клуба могли стать только состоятельные мужчины.

Мария Игоревна слушала, кивала, блаженно улыбаясь сослуживцам. У тех уже давно образовался свой круг, иные интересы, разговоры. Особенно активничал Галуст, распушивший хвост перед Гелей Соколовой-Ясновой и молоденькой актрисой Рамилей, весьма симпатичной.

Завлит рассказывал, что в программке к последнему выпущенному спектаклю перепутал фамилии исполнителей – назвал Диму Шахова совершенно другой фамилией постороннего театру человека – спортивного журналиста Артёма Шевченко, весьма известного в

Чердачинске и его окрестностях. Видимо, составляя программку, думал о посторонних материях, вот и ошибся. И теперь, несколько деланно, опасался праведного Шаховского гнева.

– Кроме того, Царь достаточно регулярно наведывался в "ОГИ", кафешку

"для новых умных", где книги продаются круглосуточно и собираются самые отъявленные жежисты, – продолжала усердствовать Макарова, совершенно не знающая как же следует вести себя в незнакомой компании.

– Кто-кто? – Не поняла Мария Игоревна.

Макарова поняла, что проговорилась. На её счастье, в гримёрку свежий, словно морской ветер, ворвался актёр Димочка Шахов. Рамиля вскинула на Шахова испуганные глаза (сейчас начнётся!), а Галуст покраснел ярче обычного.

15.

Шахов был пьян, вот и скандала, казалось, не избежать. Геля развернула мощный торс в сторону Шахова, будто бы защищая Галуста,

Рамиля притихла в углу. Однако настрой Шахова был весьма добродушным. Сначала он приложился к ручке Марии Игоревны, затем схватил беспризорный стакан с вином и только потом увидел пунцовую физиономию завлита. Массовка напряжённо следила за развитием набухающего сюжета. Но Шахов расплылся в улыбке и полез к завлиту чокаться. Совершенно не агрессивно. Заинтересованно как-то.

– Ты мне нужен парень, – сказал он Галусту. – У меня для тебя идея.

Рамиля нервно хихикнула.

– Что такое? – Галуст старался казаться спокойным.

– Тебе не попадалась документальные пьесы? – зачем-то подмигивая завлиту, спросил Шахов.

– Попадались, конечно. Столичные критики их здорово пропихивают… Но это же совершенно не наша эстетика. А зачем тебе?

– Так… Услышал от ребят, – говорил Шахов поставленным голосом, словно на сцене: любыми способами театральные любят подчёркивать свою значимость. – Говорят, дико модное направление, – добавил он со значением.

– Да… – У Галуста появилась возможность проявить компетентность. -

Пьесы, построенные на реальном материале… Их действительно сильно продвигают сейчас в наш русский… российский… театр. Письма с фронта, рассказы проводниц в поездах… Но нам они чужды. Эстетически. Хотя бы по способу существования. Мы же консервативный театр…

16.

Мария Игоревна, тоже вполголоса, принялась объяснять Макаровой, что

театральные постоянно рассказывают о своих идеях, планах, которым никогда не суждено сбыться. Потому что театральные любят говорить, а не работать. Добрая половина труппы постоянно пасётся у Галуста в кабинете, спрашивает новые пьесы, жаждет интересной работы, но всё это заканчивается задушевными разговорами, пьянками, похмельем. Геля вон (сигаретой Мария Игоревна указала на подругу) второе десятилетие носится с идеей мемуарного сборника про умерших артистов. А воз и ныне там. Странное дело, но актёры совершенно не способны на серьёзные инициативы, мы же только исполнители чужой воли, чужих слов, понимаешь?!

Макарова понимала. Несмотря на никчёмность, весь этот громкий, разношёрстный люд нравился Макаровой. Она всем легко и охотно верила. И Геле, рассказавшей ей о будущей книге, и совсем захмелевшему Шахову, страдающему без большой и современной пьесы,

Рамиле, мечтавшей снять документальный фильм о Марии Игоревне на местном телевидение.

– Я уже придумала пролог: фильм начинается за кулисами, там, где у нас свалены декорации. Там, в тёмном уголке, среди реквизита к драмам Шиллера и Шекспира, до сих пор торчит огромный бюст Ленина, покрашенный серебристой краской. Получится символ соединения театра и жизни, старого и нового времени…

– Правда, красиво. – Макарова курила одну сигарету за другой и быстро пьянела.

– Между прочим, Рамиля рассказывает мне об этом прологе второй

Сезон, – "подколол" её Галуст.

– Вот и мне тоже, – вмешался в разговор Шахов. – Крайне нужна современная пьеса. Я хочу выступить как режиссёр, да.

– Ну, – Галуст покраснел ещё больше, – если это не только пьяный трёп, заходи ко мне завтра, у меня есть кое-что для тебя. Сам написал.

– Сам? – восхитилась Макарова.

– Он у нас на все руки мастер, – гордо сказала Геля, будто это она пьесу написала. – Знаешь, как его за это девушки любят.

– Неправда! – сказал Шахов, плюхнувшись в кресло. – В этом театре все девушки любят только меня!

– Ага, я видела как на "Властелина колец" ты ходил с одной, – решила обидеться Рамиля. – А на "Гарри Поттера" уже с другой…

– А тебе-то что за дело? – Шахов был намеренно груб. Вино впечатало его в кресло, сделало тяжёлым, трудным.

Вместо ответа Рамиля выбежала и хлопнула дверью.

– Кстати, девушка, – обратил Шахов взоры на Макарову, – у вас приятный голос и хорошая дикция. Вы не хотите поучаствовать в озвучивании сериалов для "Канала Принцессы?" У меня там есть кое-какие связи…

Макарова смутилась, пробормотала что-то о своей любви читать вслух, но вряд ли её услышали: поставив галочку, он уже возился с банкой шпрот, выуживая сочащиеся маслом кусочки, громко чавкая.

Из-за обилия выпивки и закуски в комнате повис тяжёлый запах завтрашнего похмелья. Мария Игоревна давно уже не сходилась в театре вот так, накоротке, отвыкла, значит, от этих обильных и бессмысленных возлияний.

17.

– Ну, вот, обидел девушку, – сказала Мария Игоревна. – Зачем?

– А меня все, все тоже обижают…

– А ты заходи, заходи за пьесой-то. – Галуст наконец решился выяснить отношения. Сжал кулаки и пошёл на Шахова. – Может, и я тебя чем обидел?

– Чем? – пьяно таращился на него Шахов, теряя остатки обаяния.

– Ну, не знаю… – растерялся завлит, собравшись с силами, выпалил: -

А ты последнюю программку видел?

Все курили, отчего в тесной гримёрке с тремя зеркальными стойками, стоял непроходимый смог. Глаза слезились, люди с трудом видели друг друга, а открыть окно не догадывались. Да и опасно: пьяные все, а в театре окна – у самого пола начинаются, один шаг, и ты – в полёте.

– А, ты об этом, – Шахов рассмеялся. – Видел, конечно. Как ты там меня обозвал? Шевченкой?

– Бить будешь? – Геля Соколова-Яснова решила: добром разговор не кончится, старшие товарищи обязательно должны вмешаться, разрядить атмосферу.

– Зачем? Мне понравилось. И вообще, раз пошла такая пьянка, я решил взять сценический псевдоним – Артём Шевченко. Так что, Галуст, пожалуйста, и впредь пиши меня так. И надо ещё подпись под фотографией в фойе поменять. Я, ребята, теперь новую жизнь начинаю…

– Давай-давай… – подытожила Мария Игоревна, уставшая от общения с коллегами. – А мы пока будем собираться. Правда, девочки?

Соколова-Яснова шумно полезла в ридикюль за ключами, но достала носовой платок, шумно высморкалась, словно поставила в застолье жирую точку.

Когда "девочки" собрались, в театре уже никого не оказалось, только дежурное освещение и вахтёрша на выходе. Шли по гулким, закруглённым коридорам (никакой романтики!) без окон. Для новичка эти пространства кажутся запутанными, хотя на самом деле театральная архитектура устроена просто и рационально.

Возвращались домой вдвоём с Макаровой, молча шли через пустой и тёмный горсад, долго ждали трамвая, февральский ветер рвался в подъезды и за шиворот.

В трамвае Макарова села, а актриса угрюмо встала рядом, осколок древней скалы, вглядывающийся в своё отражение, которое накладывалось на пробегающий за окном город, где жилые дома, полные сытых и ленивых людей, и пустые магазины, в которых выключен свет, и товары спят, покоятся до радостного утра.

– Значит, Царь? – невпопад спросила Мария Игоревна, но Макарова её не услышала: трамвай заворачивал на очередном на повороте и колёса его скрипели так, что ничего невозможно было услышать.

Даже название следующей остановки. Когда проезжали мост через городскую реку, актриса огляделась. Уставшая кондуктора клевала носом, других людей в вагоне не оказалось. Макарова думала о чём-то самоуглублённо, и ресницы её подрагивали.

Мария Игоревна поняла, что Макарова больше ей не интересна и она не хочет с ней общаться: одиночество отучило её от частого и обильного общения; театр – не в счёт: в театре не общаются, там только произносят монологи, не учитывая, нужно это кому-нибудь или нет.

18.

Ночью Мария Игоревна опять видела маму. Та явилась к ней в образе балерины, танцующей на пуантах. Музыки Мария Игоревна не запомнила или не слышала вовсе. Мама плыла по сцене в белой, невесомой пачке, задирала ноги, красиво ставила позы рук и сорвала бешеные овации.

Значит, обошлось, значит, прощена. Значит, тапочки пришлись впору.

Мария Игоревна бодро вскочила и попыталась сделать нечто, отдалённо напоминающее утреннюю гимнастику. Обычно в день после спектакля она позволяла себе понежиться в кровати подольше, но сегодняшний день не давал ей права на лень. Ослепительно слепило солнце, небо сияло весенним, голубым цветом, даже собаки, лаявшие за окном, не раздражали.

Мария Игоревна включила телевизор и принялась танцевать под случайную музыку, раз-два-три, раз-два-три. Когда-то она очень хорошо танцевала вальс: был в её судьбе спектакль из жизни Пушкина.