Текст книги "Троцкий. «Демон революции»"

Автор книги: Дмитрий Волкогонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 57 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

«Второй вопрос – это вопрос об обывательском впечатлении от этих арестов. Товарищи, мы переживаем новое время, когда обычные представления должны быть отвергнуты…»{72} (курсив мой. – Д.В.). Как отвергались «обычные представления», видно на примере судеб бывших министров-кадетов А.И. Шингарёва и Ф.Ф. Кокошкина, застреленных на больничных койках…{73}

Думаю, что нам, уже немало знающим о том далеком времени социального перелома, понятна теперь зловещая нота в заявлении Троцкого. Я далек от мысли непосредственно, прямо отсюда выводить будущие «сталинские указания», но нельзя отделаться от ощущения, что давний русский революционный радикализм с самого начала властно заявил о себе. О том, что у революции тяжелая рука, скоро узнают многие. В декабре 1917 года была образована Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем (ВЧК). Отныне эти органы на долгие десятилетия будут едва ли не главными выразителями сути родившейся большевистской Системы. Скоро органы ВЧК получат право внесудебного рассмотрения дел по различным преступлениям, вплоть до «расстрела на месте». В Декрете Совнаркома от 21 февраля 1918 года говорилось: «Неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте преступления». В этот перечень могли попасть очень многие, в зависимости от того, как истолковать действия того или иного человека. Тем самым революция провозгласила террор. Ее лицо стали определять такие люди, как Троцкий.

Революционная волна подняла Троцкого на самый гребень популярности. Пожалуй, с момента завоевания власти он безоговорочно стал вторым, после Ленина, человеком в России, которая с памятного дня 25 октября 1917 года постепенно погрузится на несколько лет в хаос, братоубийство и невиданные лишения. Отзвуки этих лет слышны и по сей день. Как писал в своих «Записках беженца» князь Е.Н. Трубецкой, «кодекс междоусобной войны, привитый нам большевиками, стал обычным; его усвоили не только взрослые, но и дети. Расшатанность нравственных правил, разнузданное своеволие, привычки к хищению и жестокость – таково долгое ядовитое наследие смутной эпохи, которое оставит свои следы в душе народной на многие годы»{74}. Может быть, был прав Н. Бердяев, утверждая, что «удачных революций не бывает»?

Рядом с Лениным

Возможно, сам подзаголовок и сегодня у некоторых вызовет известное неприятие. Долгие годы рядом с Лениным, действительно «первым вождем», никого нельзя было поставить. На это решился, после многолетней фальсификации истории, лишь Сталин. На самом деле около Ленина было немало крупных политических деятелей, наиболее заметным из которых в те годы был Л.Д. Троцкий. Даже простое прочтение документов Октября, начального периода социалистического строительства и Гражданской войны однозначно говорит: в то время это был ближайший соратник Ленина, человек, обладающий всеми достоинствами и пороками русской революции. О Троцком как «втором» человеке России того периода говорили и творцы революции, и ее недоброжелатели. «Рабочая газета» 6 ноября 1917 года опубликовала заметку без подписи, озаглавленную «Начало конца», где, в частности, говорится:

«Усиление террора и углубление гражданской войны – вот программа Ленина и Троцкого. Возврат к свободе и гражданский мир – это лозунг вчерашних друзей и сегодняшних противников. «Социализм» Ленина и Троцкого опирается на «военно-революционный комитет» и штыки петроградского и кронштадтского гарнизонов…»{75} Подобные заявления не были единичными. Так, М. Горький и его газета выпустили немало ехидных, злых стрел по революционному дуэту Ленин – Троцкий. «Новая жизнь» 7 ноября 1917 года писала, например, в заметке «К демократии»:

«…Ленин, Троцкий и сопутствующие им уже отравились гнилым ядом власти, о чем свидетельствует их позорное отношение к свободе слова, личности и ко всей сумме тех прав, за торжество которых боролась демократия. Слепые фанатики и бессовестные авантюристы сломя голову мчатся якобы по пути к «социальной революции» – на самом деле это путь к анархии, к гибели пролетариата и революции…»{76}

Вообще «Новая жизнь» была уверена, что большевики у власти – это досадный исторический эпизод. Мол, скоро все станет на свои места. Вот, например, что писал в газете русский философ и экономист В.А. Базаров. Предупреждая о том, что большевики готовятся сорвать соглашение между демократическими силами, – а это, мол, погубит революцию, – автор статьи утверждает: «…само собой разумеется, однако, что этой элементарной истины никогда не усмотрит грозный президент Смольной республики Н. Ленин, одержимый маниакальной идеей «советского» государства. Эту элементарную истину никогда не захочет признать великолепный Л. Троцкий и примыкающая к нему фаланга революционных конкистадоров, играющих в современном большевизме первые роли. Ленинские мании, как показал опыт, неизлечимы, – что же касается конкистадоров… то им вообще нет дела до судьбы основываемых ими учреждений; тут психология простая: хоть день, да мой, хоть часок, да покрасоваться в классической революционной позе, с печатью робеспьеровского трагизма на челе…»{77}

Отринув большевистские намерения, меньшевики, буржуазные либералы вначале всерьез надеялись, что у новых вождей недолгая жизнь. Тогда действительно казалось маловероятным, что захват власти увенчается успехом. Но Ленин, его окружение, в котором теперь был и Троцкий, видели дальше критиков «конкистадорства». В первые дни после бескровного переворота буржуазная и либеральная печать еще имела возможность метать бумажные молнии по поводу радикализма большевиков. Поэтому статья Базарова была типичной для либеральной оппозиции.

Это не эпизод. Революционные партии эсеров, меньшевиков, многие другие политические группы и объединения осудили разгон Предпарламента, арест министров-социалистов, применение диктаторских методов власти. Через два дня после перехода власти в руки Петроградского Совета, а фактически в руки большевиков «Рабочая газета» – орган меньшевиков – опубликовала следующее воззвание:

«Всем! Всем! Всем!

Граждане России!

Временный Совет Российской Республики, уступая напору штыков, вынужден был 25 октября разойтись и прервать на время свою работу. Захватчики власти со словами «Свобода и социализм» на устах творят насилие и произвол. Они арестовали и заключили в царский каземат членов Временного правительства, в т.ч. и министров-социалистов… Кровь и анархия грозят захлестнуть революцию, утопить свободу и республику, вынести на своем гребне реставрацию старого строя. Такая власть должна быть признана врагом народа и революции»{78}.

Да, так говорили проигравшие. И они уже пустили в обиход зловещий термин, родившийся во времена Французской революции, – «враги народа». Но и победившие метили своих противников так же. Думаю, большевикам, при их радикализме и максимализме, все равно было бы не по пути с кадетами и другими буржуазными партиями.

Забегая несколько вперед, сразу скажу, что на заседании Совета Народных Комиссаров 28 ноября 1917 года под председательством Ленина (присутствовали, как указано в протоколе, Троцкий, Стучка, Петровский, Менжинский, Глебов, Красиков, Сталин, Бонч-Бруевич) был принят декрет, внесенный Председателем Совнаркома, «Об аресте виднейших членов ЦК партии врагов народа (кадетов. – Д.В.) и предании их суду революционного трибунала». К слову сказать, в этом протоколе № 13 зафиксирован необычный поступок Сталина – он единственный голосовал против такого решения{79}. Я уже как-то высказывал свое соображение по поводу такого необычного поведения наркомнаца. Прежде всего он еще не созрел до диктаторской безжалостности: это придет к нему позже, с властью. Голосование «против» – способ выделиться своей неординарностью и независимостью. Человек в глубине колонны незаметен, нужны какие-то знаки, сигналы, жесты. Такая позиция при голосовании была одним из сигналов. Во всяком случае, Сталин не стал сразу вампиром – он проделал определенную, хотя и быструю, эволюцию.

Кстати, на том же заседании Совета Народных Комиссаров Троцкий сделал доклад о текущем моменте. Как зафиксировано в протоколе, он дал оценку положения в Петрограде, доложил о развертывании контрреволюционного движения на Дону и Урале, о фактах прямой связи кадетов с калединцами. Троцкий заключил доклад выводом: «ЦК кадетов – очаг контрреволюции, очаг восстания». Докладчик предложил по этому поводу принять текст «воззвания ко всем трудящимся и эксплуатируемым». Воззвание было принято при одном воздержавшемся – Петровском{80}. Так закончилась политическая, «государственная жизнь» конституционных демократов.

Левые эсеры, меньшевики-интернационалисты могли, видимо, активно сотрудничать с большевиками и впредь в деле обновления общества. Такое сотрудничество с эсерами, например, продолжалось до лета 1918 года, но ни большевики, ни эсеры не приложили максимум усилий для того, чтобы этот альянс был прочным. Тяга большевиков к однодумству, монополии на власть взяла верх. Думаю, здесь коренится один из дальних истоков «монолитного» единства, безальтернативности и в конечном счете цезаризма.

Троцкий безоговорочно поддерживал позицию Ленина, выступавшего против вхождения «соглашательских партий» в Советское правительство, хотя еще совсем недавно он заявлял: «Меньшинство не будет ущемлено». Но власть меняет людей. После отражения попыток Керенского 30–31 октября двинуть на Петроград войска генерала Краснова состоялось памятное заседание Петроградского Комитета РСДРП(б). «Еретики» Зиновьев и Каменев, выступавшие против проведения вооруженного восстания, выдвинули предложение: создать так называемое однородное социалистическое правительство, куда, кроме большевиков, вошли бы эсеры и меньшевики. Ногин и Луначарский полагали, что нужна коалиция социалистических партий. Учитывая это, меньшевики и правые эсеры надеялись получить в ней большинство. Ленин был решительно против. Его горячо поддержал Троцкий, что было высоко оценено Владимиром Ильичем. Ни та, ни другая сторона не проявили склонности к компромиссу. Вероятно, здесь был упущен еще один исторический шанс. «Безгрешный» Ленин и его ближайший единомышленник в революций допустили роковую ошибку. Оставшись в одиночестве с середины 1918 года, большевики обрекли себя на историческую изоляцию. Отныне они могли удержаться у власти лишь в союзе с насилием.

В книге Троцкого «Сталинская школа фальсификаций» есть любопытная вклейка: фотокопия второго экземпляра протокола упомянутого заседания Петроградского Комитета РСДРП(б){81}. На нем выступали Фанигштейн-Далецкий, Луначарский, Глебов, Ногин, Слуцкий, Бокий, несколько раз Троцкий. Вопрос о соглашении (привлечении в правительство) с эсерами и меньшевиками не нашел поддержки ни Ленина, ни Троцкого. В копии протокола есть знаменательные и красноречивые слова Ленина, которые не вошли в сборники «Протоколов Центрального Комитета РСДРП(б)», изданных в 1929 и 1958 годах. Почему их там нет – понятно. Фраза Ленина такова:

«Я не могу даже говорить об этом серьезно. Троцкий давно сказал, что объединение невозможно. Троцкий это понял и с тех пор не было лучшего большевика»{82}. Однако теперь мы знаем, что историческая оправданность этой позиции в отношении объединения оказалась глубоко порочной. Социалистическому плюрализму было сказано большевистское «нет».

Эту фразу (подлинность фотокопии неправленного документа не вызывает сомнений) Троцкий в последующем неоднократно использует в своих сочинениях, истолковывая ее не только как свидетельство правильности позиции Председателя Петроградского Совета по вопросу об «однородном правительстве», но и как общую оценку Лениным его политического лица. И по сей день иногда пишут, что Троцкий, перейдя к большевикам, никогда не признавал и «не признал правоты большевизма в споре с ним в прошлом». Утверждение неточное. В упоминавшейся выше книге Троцкого говорится: «Как я не раз уже заявлял, в расхождениях моих с большевизмом по ряду принципиальных вопросов неправота была на моей стороне»{83} (курсив мой. – Д.В.). И таких свидетельств публичного признания Троцким своей «неправоты» имеется немало. Говорить иначе – значит повторять старые ошибочные утверждения типа: «что касается Троцкого и его некоторых близких друзей, то они, как оказалось потом, вошли в партию не для работы в пользу партии, а для того, чтобы расшатывать ее и взорвать изнутри»{84}. Впрочем, и по сей день есть немало лиц, публично придерживающихся этого сталинского тезиса.

Все ли приняли Троцкого как одного из главных вождей революции? Были ли у него оппоненты в собственной среде? Были. В основном из тех, кто не мог и не хотел простить ему меньшевистского прошлого. В обывательской среде особенно муссировалось его еврейское происхождение. Иногда недоброжелатели кивали на то, что вокруг Ленина «большинство были евреи». Ленин не обращал внимания на эти обывательские разговоры, которые считал проявлением низкой сознательности. Ему, конечно, попадали в руки письма и телеграммы наподобие такой: «…чтобы спасти большевизм, нужно поступиться несколькими весьма почтенными и популярными большевиками: Советское правительство может защитить и поддержать немедленная подача в отставку Зиновьева, Троцкого и Каменева, пребывание которых на высших влиятельных постах не соответствует принципу национального самоопределения…» Автор телеграммы требует и «самоудаления Свердлова, Иоффе, Стеклова и замены их лицами русского происхождения…». Подпись – сочувствующий большевизму старый народоволец Макарий Николаевич Васильев{85}.

Но такого рода обращения не находили отклика у руководителей, ибо интернациональное начало революции – а этого нельзя отрицать – было очень сильным. Но антисемитизм был. Борис Савинков писал по этому поводу в Варшаве: «Есть крестьяне, ненавидящие еврейский народ потому, что отдельные комиссары-евреи реквизируют у них скотину и хлеб. Есть красноармейцы, ненавидящие еврейский народ потому, что отдельные политруки-евреи гонят их на убой. Есть добровольцы (офицеры, перешедшие на сторону белых. – Д.В.), ненавидящие весь еврейский народ потому, что члены ЦЕКА – евреи расстреливают их семьи… Но антисемитизм исчезнет лишь тогда, когда Россия возродится и станет истинно демократическим государством. Мне, русскому, больно за еврейскую боль…»{86}

Троцкий никогда и ни к чему в жизни так не стремился, как к революции; только она могла дать ему все возможности для самовыражения. Революция и Троцкий любили друг друга взаимно. Председатель Петросовета двух русских революций никогда не держал «камня за пазухой» против разрушительного социального движения и, естественно, никогда не хотел Октябрю поражения. В революции он видел высший смысл своей жизни. Думаю, что Ленин в Октябрьские дни 1917 года убедился в этом, удостоив Троцкого рядом лестных эпитетов, вероятно, вполне заслуженных. Когда готовили большевистский список кандидатов в Учредительное собрание, В.И. Ленин написал:

«Совершенно недопустимо также непомерное число кандидатов из малоиспытанных лиц, совсем недавно примкнувших к нашей партии (вроде Ларина)… Необходим экстренный пересмотр и исправление списка…

Само собою понятно, что… никто не оспорил бы такой, например, кандидатуры, как Троцкий, ибо, во-первых, Троцкий сразу по приезде занял позицию интернационалиста; во-вторых, боролся среди межрайонцев за слияние; в-третьих, в тяжелые июльские дни оказался на высоте задачи и преданным сторонником партии революционного пролетариата»{87}.

Можно с уверенностью сказать, что с октябрьских дней Ленин глубоко понимал истинную роль Троцкого как ниспровергателя и крушителя, хотя никогда не мог забыть его старого «небольшевизма».

На следующий день после Октябрьского переворота «Правда» взывала: «Товарищи, вы своею кровью обеспечили созыв в срок хозяина земли русской – Всероссийского Учредительного Собрания». Но выборы, состоявшиеся в ноябре, не дали перевеса большевикам. И уже Ленин заявляет: «Республика Советов является более высокой формой демократизма, чем буржуазная республика с Учредительным Собранием…»{88} 23 ноября 1917 года по решению ЦК партии большевиков были арестованы члены комиссии по проведению выборов и созыву Учредительного собрания. А в нее входили известные люди: М.М. Виновер, М.В. Вишняк, В.М. Гессен, В.Н. Крахмаль, Г.И. Лордкипанидзе, В.А. Маклаков, В.Д. Набоков, Б.Э. Нольде и другие. На протест комиссии Сталин, которому поручили разбираться с ней, безапелляционно заявил, что «большевиков не интересует, как эти люди относятся к Совету Народных Комиссаров. Комиссия совершала подлоги…»{89}.

После многих проволочек 5 января 1918 года открылось наконец Учредительное собрание, куда Ленин рекомендовал Троцкого. Это было грустное зрелище: собравшиеся в зале, принадлежа к разным фракциям, не понимали друг друга. Улюлюканье, шум, выкрики. Чернов, которого избрали председателем Российского парламента, пытался перекричать весь зал: «Уже самым фактом открытия первого заседания Учредительного собрания провозглашается конец гражданской войны между народами, населяющими Россию»{90}. Как вспоминал участник этого памятного заседания Марк Вишняк, «на эстраде – командующая верхушка и служилые советские люди. Рослый, с цепью на груди, похожий на содержателя бань «жгучий брюнет» Дыбенко, Стеклов, Козловский. В левой от председателя ложе Ленин, сначала прислушивавшийся, а потом безучастно развалившийся то на кресле, то на ступеньках помоста и вскоре совсем исчезнувший»{91}. Всем было ясно, что большевики уже заранее поставили крест на этом всероссийском форуме, где не имели большинства. Дебаты в такой обстановке шли до пяти утра, пока за председательским местом не появился матрос (как оказалось позднее, это был Анатолий Железняков). Он тронул Чернова за рукав сюртука, и в притихшем зале громко прозвучало:

– Комиссар Дыбенко требует, чтобы присутствующие покинули зал.

– Позвольте, это решать может только само Учредительное собрание… – пытался сохранить реноме Чернов.

В дверях показались красногвардейцы и матросы с винтовками. А.Г. Железняков добавил:

– Предлагаю всем покинуть Таврический дворец, так как время позднее и караул устал…

Большевиков поддержали левые эсеры. С русским парламентаризмом на десятилетия было покончено. Отныне в высших эшелонах власти звучал не хор, а соло одной политической силы. Газеты вначале писали, что выборы в Учредительное собрание состоялись на основе старого, несправедливого закона, принятого при Керенском. Утверждалось, возможно и не без основания, что этот закон давал преимущества основной массе населения России – крестьянству. Но дело, конечно, заключалось в другом: большевики, имевшие перевес в Советах, не хотели делить власть с Учредительным собранием, где они были в меньшинстве. Чтобы уцелеть, Октябрьской революции пришлось выбирать между Советами и Учредительным собранием. Выбор был сделан давно. В этом вопросе Троцкий без колебаний поддерживал Ленина. Симпатии масс внешне склонялись в сторону Советов. Ведь реальная власть была у большевиков. Лозунг Учредительного собрания успел «потускнеть». Поэтому его роспуск не вызвал массовых выступлений протеста. Лишь позже многие поняли: большевистский корабль взял прямой курс на тоталитарную диктатуру.

Тема эта особая. Большевики, которые имели четверть мест в Учредительном собрании, вместе с эсерами, собравшими около половины голосов, могли создать влиятельнейший альянс, но в начале 1918 года триумфаторы делиться властью уже не желали. Кстати, и правые эсеры не стремились к партнерству с большевиками. Историческая ответственность их также велика. Троцкий был одним из тех большевистских руководителей, которые решительно и бесповоротно ратовали за однопартийное руководство. Ленин объяснял преимущество эсеров на выборах в Учредительное собрание так: «…составляя списки 17 октября и на выборах в Учредительное собрание 12 ноября, крестьянство не могло еще знать правды о земле и о мире, не моглоотличить своих друзей от врагов, от волков, одетых в овечьи шкуры»{92}. Обращаясь к тем дням, не покидает ощущение, что в январе 1918 года был упущен важнейший шанс социалистического плюрализма. Справедливости ради еще раз скажу, что этот шанс не хотели использовать и эсеры. Они претендовали на гегемонию и не желали долго довольствоваться союзом с большевиками, в котором им отводилась роль младшего союзника.

Вообще, анализируя деятельность Троцкого с октября 1917 года, с некоторым удивлением отмечаешь, что многочисленные разногласия с Лениным, которые Председатель Петроградского Совета тогда не скрывал, как-то сразу быстро исчезли. Причем в результате не компромисса, а однозначного согласия Троцкого с Лениным фактически по большинству кардинальных вопросов революции. Более того, с памятной ночи переворота между ними установились, как можно судить, не просто товарищеские, а дружеские отношения. Троцкий стал «лучшим большевиком».

Уже в своем роковом изгнании он вспоминал, что 25 октября, вечером, в ожидании открытия II съезда Советов он отдыхал вместе с Лениным в пустой комнате по соседству с залом заседаний. Кто-то заботливо принес одеяло, две подушки… «Мы лежали рядом, тело и душа отходили, как слишком натянутая пружина… Мы вполголоса беседовали… В его голосе были ноты редкой задушевности. Он расспрашивал меня про выставленные везде смешанные пикеты из красноармейцев, матросов и солдат. «Какая это великолепная картина: рабочий с ружьем рядом с солдатом у костра!» – повторял он с глубоким чувством. «Свели, наконец, солдата с рабочим!» Затем он внезапно спохватывался: «А Зимний? Ведь до сих пор не взят? Не вышло бы чего?» Я привстал, чтобы справиться по телефону о ходе операции, но он меня удерживал. «Лежите, я сейчас кому-нибудь поручу»{93}. Но лежать долго не пришлось: начался съезд Советов.

Пока не закрыли «Новую жизнь», она ежедневно давала тревожные прогнозы, связанные с «переворотом большевиков». Особенно резко осуждалось их насилие. Политический почерк статей, даже если они были без подписи, явно походил на стиль Мартова, Дана, Абрамовича. Так, 29 октября в газете была помещена статья «Большевики у власти». Основной удар наносится по Ленину и Троцкому: «…переворот 25 октября имел своими лицедеями Ленина и Троцкого, но подлинными созидателями его были Керенский и Церетели… Лицедеи переворота стоят теперь у «власти». Но только для самого поверхностного наблюдателя может показаться, что они разыгрывают оперетку. На деле мы имеем перед собой величайшую трагедию, грозящую бесконечными бедствиями стране и крахом революционных завоеваний… Мы отрицаем в корне и самый метод захвата власти изолированными силами большевиков при помощи военных «операций». Теперь неизбежны величайшие потрясения на почве большевистского статуса…»{94} Так писали главные идейные оппоненты Ленина и Троцкого, не ошибаясь по поводу будущего.

Во время Октябрьского вооруженного восстания и Гражданской войны почти по всем вопросам (за исключением, пожалуй, вопроса о Брестском мире) между Лениным и Троцким установилось полное взаимопонимание. Характерно, что Троцкий, подготовив солидную двухтомную историю русской революции и ряд других работ, везде защищает Ленина. До самой смерти один из «выдающихся вождей» никогда серьезно не полемизировал с Лениным – ни с живым, ни с мертвым. Можно задаться вопросом: почему?

По моему мнению, этому обстоятельству есть несколько объяснений. Прежде всего Троцкий понимал, что если он еще раз сменит политические азимуты, это будет его идейной кончиной. В политике, как свидетельствует историческая практика, можно лишь однажды коренным образом менять свои позиции. В противном случае из-за безудержного флюгерства будет потерян кредит и у старых, и у новых друзей. Далее, в октябрьские дни Троцкий понял, что позиции и установки Ленина весьма близки его взглядам. Наконец, Троцкий никогда больше не вступал в спор с настоящим вождем русской революции и потому, что хотел развенчать этим миф «Сталин – это Ленин сегодня». Всей своей теоретической и публицистической деятельностью Троцкий доказывал, что только он всегда понимал Ленина и только он был верен его идеям и установкам с Октября 1917 года.

Люди всегда ищут покровителей. В Боге, Идее или Великом человеке. Ленин был лидером трагической революции, которого (уже после смерти) использовали и Сталин, и Троцкий, ища аргументы в смертельной борьбе друг с другом.

Даже говоря о шагах и решениях Ленина, не получивших почему-либо поддержки у Центрального Комитета, Троцкий не осуждает вождя. Например, он пишет в 1932 году, что «Ленин настаивал на поднятии восстания в дни Демократического совещания: ни один из членов ЦК не поддержал его. Неделю спустя Ленин предлагал Смилге организовать штаб восстания в Финляндии и оттуда нанести удар по правительству силами моряков… Ленин считал в конце сентября оттягивание восстания на три недели, до съезда Советов, гибельным. Между тем восстание, отложенное до кануна съезда, закончилось во время его заседаний. Ленин предлагал начать борьбу в Москве, предполагая, что там дело разрешится без боя. На самом деле восстание в Москве, несмотря на предшествовавшую победу в Петрограде, длилось восемь дней и стоило многих жертв»{95}.

Скрупулезно перечисляя ленинские предложения, которые не нашли поддержки и не были реализованы на практике, Троцкий не ставит это ему в вину. Наоборот: «Ленин не был автоматом непогрешимых решений. Он был «только» гениальным человеком, и ничто человеческое не было ему чуждо, в том числе и свойство ошибаться»{96}. Думаю, у Троцкого была весьма удобная позиция по отношению к Ленину: признавая его гениальность, он не стеснялся выступать против его обожествления, что десятилетиями практиковалось в нашей общественной мысли. Иконизация Ленина вела к эрозии его идей, плодила догматиков, которые в союзе с бюрократией сделали многое из того, что, вероятно, никогда не одобрил бы и он сам. Троцкий видел в Ленине человека, а не бога. Так, в 1927 году, когда над опальным «выдающимся вождем» уже незримо висела угроза возможной сталинской расправы, Троцкому хватило мужества защищать Ленина от канонизации, от омертвления догматическим почитанием, от превращения его в еще одного святого от марксизма. В фонде Троцкого есть рукопись его небольшой статьи «О пустосвятстве», в которой особенно примечательны следующие строки: «…умерший Ленин как бы вновь родился: вот вам разгадка мифа о воскресшем Христе. Он возник для нас вторично, освобожденный от повседневности и в то же время властно определяющий ее…

Но опасность начинается там, где есть бюрократизация почитания и автоматизация отношения к Ленину и его учению. Против той, как и другой опасности очень хорошо и как всегда простыми словами говорила недавно Н.К. Крупская. Она говорила о том, чтобы не ставить Ленину лишних памятников и не создавать во имя его ненужных и бесполезных учреждений»{97}.

После сталинской инвентаризации архива Троцкого эти слова, естественно, стали рассматриваться как попытки «принижения Ленина», «умаления его роли в революции». В то же время, повторюсь, нужно было обладать немалым мужеством, чтобы так смело и однозначно выступать против канонизации вождя Октября.

Через три месяца после смерти Ленина, в день его рождения, был проведен «вечер воспоминаний». Выступили Каменев, Радек, долго говорил и Троцкий. И я хотел бы привести два-три фрагмента из его выступления, которые свидетельствуют о способности Троцкого постигать глубину другой личности, видеть философию ее существования, подмечать нечто такое, что скрыто для других. Говоря о человеке решительного действия, Троцкий невольно дал почувствовать, что он видит дальше и глубже многих, кто долго знал Ленина. Вначале, как бы мимоходом, он заметил, что о Ленине пробуют уже говорить художники и писатели, например Горький. Но «он не понимал Ильича, подходя к нему с той интеллигентской, мещанской слащавостью, которая Горькому за последние годы жизни все более свойственна». Троцкий прав: о Ленине написано множество книг и полотен, но в них обычно присутствует не человек, а лишь икона. Честных книг о Ленине в нашей стране не написано…

У Ленина, говорил Троцкий, было «могущественное внутреннее клокотание революционного нетерпения, которое дисциплинировалось волей и сознанием… Вера в человека проникла в Ленина насквозь: он был в нравственном смысле величайшим идеалистом, верил в способность человека подняться на такие высоты, о которых мы можем лишь робко мечтать». Троцкий увидел в Ленине и такую зловещую черту, как вера в силу диктатуры. «Владимир Ильич говорил: главная опасность в том, что добр русский человек… Когда освобождали генерала Краснова под честное слово, кажется, один Ильич был против освобождения, но, сдавшись перед другими, махнул рукой… Когда при нем говорили о диктатуре пролетариата, он всегда, сознательно преувеличивая с педагогической целью, говорил: «Какая у нас диктатура! Это каша, это – «тютя» (любимое слово Владимира Ильича)… Вообще говоря, его настроение было ровное; внутренне он был неровен, но благодаря его необыкновенной внутренней выдержке в своих проявлениях он был в высшей степени сдержан…» Троцкий, словно раздумывая, необычно проникновенно говорил, что «изучение психологии наших вождей в будущем поможет понять эпоху».

Даже небольшие фрагменты рассуждений Троцкого говорят о его более глубоком проникновении во внутренний мир Ленина. С «вершины» Троцкого было легче рассмотреть еще более высокий «пик» вождя русской революции: демонического человека, а не бога. Робеспьера русской революции.

Троцкий – в этом я уверен – при своей весьма тщеславной натуре искренне признавал: Ленин обладает более мощной интеллектуальной силой и пользуется большим авторитетом, чем он. Лев Давидович очень гордился, что в революционной, контрреволюционной и либерально-буржуазной печати его имя стояло, как правило, рядом с Лениным. Не раз уже упоминаемый меньшевик Суханов считал Троцкого наравне с Лениным ответственным за «крах» России, «великую смуту» и «крушение демократических надежд». В ноябре 1917 года Суханов, например, поместил в газете «Новая жизнь», которая тогда специализировалась на антибольшевистской критике, статью «Диктатура гражданина Ленина». В ней он зло, ядовито, как обычно говорят и пишут проигравшие, утверждал: «…кому же не ясно, что перед нами никакой «советской» власти, а есть диктатура почтенных граждан Ленина и Троцкого и что диктатура эта опирается на штыки обманутых ими солдат и вооруженных рабочих, которым выданы неоплатные векселя на сказочные, но не существующие в природе богатства?..»{98}.