Текст книги "Троцкий. «Демон революции»"

Автор книги: Дмитрий Волкогонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 57 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

«…Мир поистине демократический и общий возможен лишь в том случае, когда вспыхнет победоносная мировая революция. Мы верим в нее…

Мы едем сегодня глубокой ночью в Брест-Литовск в гораздо лучших условиях, чем мы оттуда уезжали. Мы получаем возможность сказать Кюльману, что его милитаристический карантин, которым он намеревался оградить курляндских помещиков от заразы революции, недействителен, чему доказательством являются Вена и Будапешт (там нарастали революционные волнения. – Д.В.). Мы не встретим также там представителей Рады, так как Цент. Исполн. Комитет Советов Украины признал единственно полномочным вести переговоры о мире Совет Народных Комиссаров… Они не сумеют нам противопоставить угрозу наступления, ибо у них не может быть уверенности в том, что германские солдаты пойдут в наступление. Мы будем, нимало не колеблясь, продолжать демобилизацию армии, ибо мы продолжаем формировать социалистическую красную гвардию».

Свою речь Троцкий, как всегда, закончил эффектно: «И если германский империализм попытается распять нас на колесе своей военной машины, то мы, как Остап к своему отцу, обратимся к нашим старшим братьям на Западе с призывом: «Слышишь?» И международный пролетариат ответит – мы твердо верим в это: – «Слышу!»{120}

Вера, подобная идеологическому гипнозу, толкала Троцкого, как всегда, на крайне левацкие позиции. Он, так много пробывший на Западе и не устававший критиковать социал-демократию за нерешительность, увлечение реформизмом, после успешного Октябрьского переворота с новой силой поверил в возможность и даже неизбежность революционного взрыва в Европе. Этот взрыв, по его мнению, сразу обессилит и развалит Четверной союз.

Троцкий в своих сочинениях утверждает, что на совместном заседании ЦК партии большевиков и эсеров 25 января 1918 года его точка зрения одержала верх. Какие-либо документальные свидетельства этого заседания мне обнаружить не удалось.

Вернувшись в Брест-Литовск, Троцкий почувствовал, что германская сторона резко ужесточила свои требования. Он сообщает Ленину, как явствует из документов, которыми располагал И. Дейчер, свою окончательную позицию: «Мы заявим, что кладем конец переговорам, но не подпишем мир. Они не в состоянии предпринять наступление против нас. Если они перейдут в наступление, наше положение не будет хуже, чем сейчас… Нам нужно Ваше решение. Мы можем затягивать переговоры еще один, два, три или четыре дня. После этого переговоры должны быть прерваны»{121}.

Троцкий по-прежнему находился в плену иллюзий. Он не сомневался в грядущем революционном взрыве в Европе и, несмотря на предостережение своих военных консультантов адмирала В. Альтфатера, генерала А. Самойло и капитана В. Липского, не верил в реальность наступления германских войск. Троцкий находился во власти мифов, которые сам создал в своем сознании. Даже после того как граф Чернин, глава делегации Австро-Венгрии, конфиденциально посетил Троцкого в его номере и предупредил: «Немцы готовятся наступать. Они будут наступать! Не заблуждайтесь!» – глава советской миссии остался при своем мнении. Что это было? Переоценка своих прогнозов, неверие в возможность немецкого наступления, стремление поразить мир, вызвать искусственный рост революционных настроений в Европе или просто затмение сознания? Едва ли кто теперь ответит на эти вопросы с полной достоверностью. Но одно несомненно: брест-литовская эпопея показала ярко выраженную индивидуальность Троцкого в оценке конкретной ситуации. И его самоуверенность. Такие люди далеко не всегда предсказуемы. Личное «я» для них значит слишком много. Зиновьев, например, проницательно подметив эту черту характера и интеллекта наркома, писал: «Троцкий иногда создает такую политическую платформу, на которой может стоять только один человек: сам т. Троцкий, ибо на этой «платформе» буквально не остается места даже для единомышленников»{122}. Троцкий любил не просто революцию, он любил находиться в самом ее центре. Но вернемся к драме Брест-Литовска…

10 февраля 1918 года генерал Гофман приказал своим помощникам повесить на стене политическую карту, где было отмечено, какие территории Советской России предполагается аннексировать. Троцкому нужно было делать драматический выбор. Германская сторона дала понять, что она больше не потерпит затягивания переговоров и «будет поступать согласно национальным интересам». На этом памятном последнем заседании 10 февраля Троцкий выступил с заключительным заявлением, полным революционной убежденности и трагизма. Вот некоторые фрагменты этой речи:

«…Наступил час решений… В ожидании того, мы надеемся, близкого часа, когда угнетенные трудящиеся классы всех стран возьмут в свои руки власть, подобно трудящемуся народу России, мы выводим нашу армию и наш народ из войны. Наш солдат-пахарь должен вернуться к своей пашне, чтобы уже нынешней весной мирно обрабатывать землю, которую революция из рук помещика передала в руки крестьянина. Наш солдат-рабочий должен вернуться в мастерскую, чтобы производить там не орудия разрушения, а орудия созидания и совместно с пахарем строить новое социалистическое хозяйство…

Мы отказываемся санкционировать те условия, которые германский и австро-венгерский империализм пишет мечом на теле живых народов… Ни один честный человек во всем мире не скажет, что продолжение военных действий со стороны Германии и Австро-Венгрии явится при данных условиях защитой отечества. Я глубоко уверен, что германский народ и народы Австро-Венгрии этого не допустят… Мы выходим из войны… Мы отдаем приказ о полной демобилизации наших армий…»{123}

Троцкий, выступавший обычно без текста, на этот раз не отрывался от заранее написанного документа. Закончив читать, он обвел зал своими голубыми глазами. Наступила звенящая тишина. Все были ошеломлены: война прекращается, армия демобилизуется, а мир не подписывается! Такого прецедента в истории никто не мог припомнить. Наконец генерал Гофман громко произнес:

– Неслыханно!

Троцкий, помолчав, словно собираясь с мыслями, произнес еще несколько фраз:

– Мы исчерпали свои полномочия и возвращаемся в Петроград. Вот текст официального Заявления делегации РСФСР о прекращении войны.

Троцкий положил на стол лист бумаги, где было всего две фразы:

«Именем Совета Народных Комиссаров, Правительство Российской Федеративной Республики настоящим доводит до сведения правительств и народов, воюющих с нами, союзных и нейтральных стран, что, отказываясь от подписания аннексионистского договора, Россия, со своей стороны, объявляет состояние войны с Германией, Австро-Венгрией, Турцией и Болгарией прекращенным.

Российским войскам одновременно отдается приказ о полной демобилизации по всему фронту.

Брест-Литовск. 10 февраля 1918 г.

Председатель Российской мирной делегации Народный Комиссар по иностранным делам

Л. Троцкий

Члены делегации:

Народный Комиссар госуд. имуществ В. Карелин

А. Иоффе, М. Покровский, А. Биценко

Председатель Всеукраинского ЦИК  Медведев»{124}.

Едва ознакомившись с этим лаконичным документом, члены делегаций стали подниматься со своих мест. В зале бывшей гарнизонной офицерской столовой, где проходили переговоры, казалось, стало темнее. Граф фон Кюльман, глава германской делегации, громко, угрожающе заявил, что ввиду случившегося боевые действия будут возобновлены. Троцкий, выходя с делегацией из зала, не оборачиваясь, бросил Кюльману:

– Пустые угрозы!

Вернувшись в Петроград, Троцкий был глубоко убежден, что он не только обеспечил выход России из войны, но и неожиданным ходом «посрамил» империализм. Он никак не хотел понять, что его позиция, больше опирающаяся на нравственные параметры, совсем не учитывала цинизм политики. Выступая 16 февраля в Петроградском Совете, Троцкий, упиваясь своим неожиданным «успехом» на переговорах, заявил:

«Пусть Кюльман поедет в Германию, покажет своим рабочим свой мир и объяснит им, почему там нет нашей подписи. Я считаю в высшей степени невероятным наступление германских войск против нас, и если возможность наступления перевести на проценты, то 90 процентов против, а 10 процентов за… Сейчас послать немецких солдат против России, которая громогласно заявила, что вышла из состояния войны, – значит безусловно вызвать могущественный революционный протест со стороны германских рабочих… И этот наш шаг по отношению к охране нашей страны является в данный момент наилучшим»{125}.

Глубокое разочарование, равносильное жестокому поражению, наступило быстро. 18 февраля, через два дня после этой эйфорической речи Троцкого, австро-германские войска, не встречая сопротивления, начали наступление по всему фронту.

Потрясенный Троцкий шлет экстренный запрос:

«Берлин. Правительству Германской империи.

Сегодня, 17 февраля, нами получено сообщение… от генерала Самойло… что с 18 февраля в 12 часов дня между Германией и Россией возобновляется состояние войны. Правительство Российской Республики предполагает, что полученная нами телеграмма не исходит от тех лиц, которыми подписана, а имеет провокационный характер… Просим разъяснения недоразумения по радио.

Народный Комиссар по иностранным делам Л. Троцкий»{126}.

Но недоразумения не было. Германские войска начали наступление по всему фронту. Вскоре немецкие сапоги топтали землю в Двинске, Вендеме, Минске, Пскове, десятках других городов и сел России. Вот как обернулись «90 процентов» за то, что «этого не случится». Так были сурово наказаны самонадеянность, авантюризм и революционная открытость дипломатии Троцкого. Вечером 18 февраля после ожесточенной борьбы с «левыми коммунистами» (7 – за, 5 – против, 1 – воздержался) ЦК партии по настоянию Ленина решил подписать «позорный и грабительский мир». На другой день, 19 февраля 1918 года, Троцкий подготовил текст радиограммы правительству Германской империи, которую подписали Председатель СНК и нарком по иностранным делам. В ней говорилось: «Совет Народных Комиссаров видит себя вынужденным, при создавшемся положении, заявить о своем согласии подписать мир на тех условиях, которые были предложены делегациями Четверного союза в Брест-Литовске. Совет Народных Комиссаров заявляет, что ответ на точные условия мира, предлагаемые германским правительством, будет дан безотлагательно»{127}. Одновременно Троцкий по поручению Ленина написал воззвание СНК «Социалистическое Отечество в опасности», опубликованное 22 февраля 1918 года в «Известиях» за подписью Председателя Совнаркома.

Троцкий вспоминал позже, что «проект воззвания обсуждался вместе с левыми эсерами. Их смутил заголовок. Ленин же, наоборот, очень одобрил:

– Сразу показывает перемену нашего отношения к защите отечества на 180 градусов. Так именно и надо.

В одном из заключительных пунктов проекта говорилось об уничтожении на месте всякого, кто будет оказывать помощь врагам. Левый эсер Штейнберг, которого каким-то странным ветром занесло в революцию и даже взметнуло до Совнаркома, восстал против этой угрозы как нарушающей «пафос восстания».

– Наоборот! – воскликнул Ленин. – Именно в этом настоящий революционный пафос (он иронически передвинул ударение) и заключается. Неужели же вы думаете, что мы выйдем победителями без жесточайшего революционного террора?»{128}

Несколько позже Совет Народных Комиссаров действительно принял постановление «О красном терроре» (5 сентября 1918 г.), на основании которого классовых врагов следовало заключать в места лишения свободы, а уличенных или заподозренных в контрреволюционной деятельности расстреливать{129}. Не все постановления Совнаркома исполнялись. Но это исполнялось безусловно.

ЦК партии большевиков, Совнарком, ВЦИК действовали тогда по двум направлениям: быстрейшее заключение крайне несправедливого мира и формирование частей Красной Армии, организация партизанских отрядов для отпора интервентам. Вся панорама этих событий известна читателю. Позволю лишь коснуться позиции Троцкого, его шагов по спасению своей репутации.

21 февраля, когда был получен германский ответ-ультиматум, стало ясно, что условия будут еще более тяжелые. Берлин отводил для ответа на ультиматум 48 часов. 23 февраля состоялось заседание ЦК РСДРП(б). За поддержку предложения Ленина – немедленно подписать «грабительский мир» – голосовало 7 человек, против – 4, воздержалось – 4. Думаю, здесь сыграло большую роль заявление В.И. Ленина о том, что в случае непринятия его предложения он уйдет с поста Председателя Совнаркома. Ленин получил большинство только потому, что Троцкий и его сторонники воздержались от голосования.

В этот же день состоялось заседание ВЦИК, которое продолжалось до утра. Ленину удалось победить и здесь при 126 голосах «за», 85 – против и 26 воздержавшихся. Ленин и Троцкий немедленно телеграфировали в Берлин о согласии Советского правительства принять условия мира и о направлении в Брест-Литовск новой делегации. В ее состав для подписания мира с большим трудом были назначены: глава делегации Г. Сокольников, члены – Г. Петровский, Г. Чичерин, Л. Карахан, консультанты – А. Иоффе, В. Альтфатер, В. Липский. Трудность заключалась в том, что никто не хотел удостоиться «чести» подписывать этот договор, убийственный и в то же время спасительный. Советская делегация выехала утром 24 февраля. Дорожное сообщение было уже нарушено, и часть пути делегации пришлось преодолеть на дрезине и даже пешком. По сравнению с ультиматумом 21 февраля условия мира были еще более ужесточены (Турция претендовала на ряд областей в Закавказье). Сокольников отказался от какого-либо обсуждения договора и сразу подписал его 3 марта, заявив, что пусть весь мир видит в этом документе акт империалистического насилия.

Думаю, как бы ни говорил Троцкий позже, его позиция по сравнению с ленинской в те дни была явно ущербной. Однако случилось так, что ближайшее будущее подтвердило историческую правоту и Ленина, и Троцкого: еще до конца 1918 года династии Гогенцоллернов и Габсбургов рухнули, что привело к аннулированию Брестского мира. Ленин как бы предвидел, что этот договор долго жить не будет. И оказался прав. Троцкий позже в общих чертах признавал прозорливость Ленина в этом вопросе, но считал, что и его точка зрения была не совсем ошибочной.

Чтобы лучше понять позицию Троцкого по Брестскому миру, следует напомнить о его речи на VII экстренном «секретном» съезде РКП(б), состоявшемся 6–8 марта 1918 года, на котором было всего около 40 делегатов с правом решающего голоса. Ленину в общей сложности пришлось выступать на съезде 18 раз, но в конечном счете партийный форум поддержал его позицию по Брестскому миру.

В своей почти часовой речи 7 марта Л.Д. Троцкий (8 марта он брал еще раз слово для заявления) был весьма откровенен и последователен в своих ошибках и пристрастиях, намерениях и оценках. Приведу некоторые положения его большой речи.

Характеризуя общую ситуацию в России, оратор заявил, что, «сколько бы мы ни мудрили, какую бы тактику ни изобретали, спасти нас в полном смысле слова может только европейская революция». Взгляд, основывающийся на постулатах перманентной революции, остался у Троцкого неизменным.

Говоря о том, почему он воздержался при голосовании в ЦК 23 февраля, Троцкий откровенно заявил, что «по вопросу о том, где больше шансов: там или здесь, – я думаю, что больше шансов не на той стороне(курсив мой. – Д.В.), на которой стоит тов. Ленин». Затем Троцкий, по существу, попытался сказать, что он выполнял директивы партии. «Все, в том числе и тов. Ленин, говорили: «Идите и требуйте от немцев ясности в их формулировках, уличайте их, при первой возможности оборвите переговоры и возвращайтесь назад». Все мы видели в этом существо мирных переговоров… И только один голос в Центральном Комитете раздавался за то, чтобы немедленно подписать мир: это голос Зиновьева… он говорил, что оттягиванием мы будем ухудшать условия мира, подписывать его нужно сейчас». И Троцкий настаивает, что его формула «ни мира, ни войны» верна. «Если бы меня заставили повторить переговоры с немцами, я 10 февраля повторил бы то же, что я сделал».

Далее он констатирует: «Мы отступаем и обороняемся, поскольку это в наших силах. Мы выполним ту перспективу, которую предсказывает тов. Ленин: мы отступим к Орлу, эвакуируем Петроград, Москву. Я должен сказать, что тов. Ленин говорил о том, что немцы хотят подписать мир в Петрограде, – несколько дней тому назад мы вместе с ним думали так… Взятие Петрограда – угрожающий факт, для нас это – страшный удар… Все зависит от скорости пробуждения и развития европейской революции».

В этой речи Троцкий касается одного вопроса, который может быть рассмотрен в гипотетическом плане («пророчество, обращенное назад»). Выступающий подчеркнул, что от его голосования в ЦК «зависело решение этого вопроса, потому что некоторые товарищи разделяли мою позицию. Я воздержался и этим сказал, что на себя ответственность за будущий раскол в партии взять не могу. Я считал бы более целесообразным отступать, чем подписывать мир, создавая фиктивную передышку, но я не мог взять на себя ответственность за руководство партией(курсив мой. – Д.В.) в таких условиях».

Что означают эти слова Троцкого о его ответственности за « руководство партией »? Подразумевал ли он возможность лично возглавить партию (ведь Ленин заявил, что если он окажется в меньшинстве при голосовании по вопросу о мире, то выйдет из правительства) или имел в виду не персональное, а коллективное руководство? С полной однозначностью ответить на этот вопрос едва ли можно, хотя ясно, что в случае отставки Ленина основным кандидатом на пост главы правительства, пожалуй, был бы Троцкий. В этих условиях у него хватило мудрости, занимая позицию, отличающуюся от ленинской, воздержаться при голосовании (как и его сторонники Иоффе, Дзержинский и Крестинский) и дать перевес Ленину. Нельзя не признать в данном случае дальновидности Троцкого, который, будучи несогласным с позицией «мир любой ценой», сделал шаг, который помог избежать раскола в партии.

Вместе с тем главное действующее лицо брест-литовской драмы сделало все, чтобы сохранить достоинство и свою революционную честь. Когда VII съезд партии в конечном счете одобрил предложение Ленина, Троцкий в своем кратком заявлении сказал: «Партийный съезд, высшее учреждение партии, косвенным путем отверг ту политику, которую я в числе других проводил в составе нашей брест-литовской делегации…. Хотел этого или не хотел партийный съезд, но он это подтвердил своим последним голосованием, и я слагаю с себя какие бы то ни было ответственные посты [7] , которые до сих пор возлагала на меня наша партия»{130}. К слову сказать, с тех давних пор добровольные отставки советских руководителей вышли из моды. Аппарат держится за свои державные портфели «до последнего».

Троцкий, судя по выступлениям того времени, поздним его воспоминаниям, искренне считал в январе – марте 1918 года, что «позорный мир с Германией» – не нравственное поражение революции, а акт ее капитуляции. Ему казалось, что партия перешла предел, после которого шансы на выживание революции минимальны. По духу в те драматические дни он был, конечно, ближе к «левым коммунистам», особенно когда Германия все ужесточала и ужесточала свои требования. Был момент, когда Троцкий увидел грозную надвигающуюся реальность полного поражения революции. Эта мысль также отчетливо прозвучала в его речи на VII съезде партии: мы «уступаем не только топографически, но и политически… Если мы дадим развиться этому отступлению во имя передышки с неопределенной перспективой, то… пролетариат России не в состоянии сохранить классовую власть в своих руках… Нынешний период передышки исчисляется в лучшем случае двумя-тремя месяцами, а вернее, неделями и днями. В течение этого времени выяснится вопрос: либо события придут нам на помощь, либо мы заявим, что явились слишком рано и уходим в отставку, уходим в подполье… Но я думаю, что уходить… если это придется, как революционной партии, т.е. борясь до последней капли крови за каждую позицию»{131}. Ясно, что Троцкий видел в Брестском мире призрак гибели революции, своего самого любимого детища.

Просчитавшись в намерениях и возможностях Германии, Троцкий из «героя» переговоров в один день превратился в исторического неудачника. На протяжении десятилетий в разных вариациях перепевалась сталинская ложь, заложенная в пресловутом «Кратком курсе»:

«…Несмотря на то, что Ленин и Сталин от имени ЦК партии настаивали на подписании мира, Троцкий, будучи председателем советской делегации в Бресте, предательски нарушил прямые директивы большевистской партии… Это было чудовищно. Большего и не могли требовать немецкие империалисты от предателя интересов Советской страны»{132}. Но история в конечном счете все расставляет по своим местам. Троцкий просчитался лишь в сроках. Революционный подъем в Европе все же наступил! Напомню, ноябрьская революция в Германии привела к краху династии Гогенцоллернов и, как следствие, к аннулированию грабительского Брестского мира. Троцкий, «романтик» революции, слишком «программировал» революционные процессы, которые чаще всего идут спонтанно. У него хватило силы воли во имя революции перешагнуть через собственное «я». Он говорил об этом в своей речи на VII съезде: «Мы, воздержавшиеся, показали акт большого самоограничения, т.к. жертвовали своим «я» во имя спасения единства партии… Вы должны сказать другой стороне, что тот путь, на который стали, имеет некоторые реальные шансы. Однако это есть опасный путь, который может привести к тому, что спасают жизнь, отказываясь от ее смысла…»{133}

Троцкий хотел в Бресте сразу слишком многого: вывести Россию из войны, поднять германский рабочий класс, сохранить престиж революционной России. Не его вина, а беда, что тогда эти задачи одновременно выполнить было невозможно. Троцкий еще раз показал, что революционер не может быть только исполнителем. Его брест-литовская формула оказалась ошибочной, но «мотивы» ее он черпал в «музыке» революции.

Больше всего Троцкого страшила возможность угасания революционного факела в России под сапогами германских солдат. В русской революции он видел великий Пролог мирового пожара, певцом которого был всю жизнь. Он был редким типом человека, одержимого одной идеей до своего последнего вздоха. Для реализации этой идеи нужно было насилие, насилие, насилие…

У кровавой межи

В конечном счете все прошлые революции кровавы. Да, Октябрьский переворот совершился бескровно. Но то было только начало. Переход власти к Советам, например, в Москве был уже иным. Политический взрыв очень часто сопровождается гражданской войной . Классовая ненависть прокладывает кровавую межу между соотечественниками. Ее особенно боялись и старались избежать русские интеллигенты. Мережковский в своей книге «Больная Россия» еще за несколько лет до событий 1917 года писал: «Во всякой революции наступает такая решительная минута, когда кому-то кого-то надо расстрелять и притом непременно с легким сердцем, как охотник подстреливает куропатку… Вопрос о насилии, метафизический, нравственный, личный, общественный, возникал во всех революциях». Рассуждая далее о судьбах русских революций (минувшей, 1905 г., и, как он чувствовал, грядущей), Дмитрий Сергеевич предсказывал: «Кто знает, может быть, величие русского освобождения заключается именно в том, что оно не удалось, как почти никогда не удается чрезмерное; но чрезмерное сегодня – завтрашняя мера всех вещей»{134}. Мережковский, чувствуя приближение революции, по сути, говорил о ее преждевременности. Что это: иррациональный страх интеллигента перед социальным катаклизмом или мрачное предвидение? Но писатель был не одинок, пугаясь грядущих потрясений, несущих, по его словам, «государственно-революционное «убий».

Даже Плеханов испугался призрака насилия, который маячил за спиной революции. То было одной из причин однозначного осуждения им Октябрьского переворота. По его мнению, только в том случае, если бы пролетариат составлял большинство населения России, социалистическая революция была бы оправданна. По сути, он отодвигал ее в туманную даль будущего. Незадолго до своей смерти, мучаясь тем, что его, русского корифея научного социализма, многие петроградские газеты шельмуют как «буржуазного перерожденца», «контрреволюционера», Плеханов все же решил остаться честным перед самим собой и сказать прямо то, что думает о свершившемся. В «Открытом письме к петроградским рабочим» он утверждал: «Несвоевременно захватив политическую власть, русский пролетариат не совершит социальной революции, а только вызовет гражданскую войну, которая, в конце концов, заставит его отступить далеко назад от позиций, завоеванных в феврале и марте нынешнего года». Плеханов, став за долгие годы жизни на Западе типичным социал-демократом, никак не мог согласиться или примириться с наметившимся ходом событий. «Их последствия, – писал он в своем «Открытом письме», – и теперь уже весьма печальны. Они будут еще несравненно более печальными, если сознательные элементы рабочего класса не выскажутся твердо и решительно против политики захвата власти одним классом или, – еще хуже того, – одной партией. Власть должна опираться на коалицию всех живых сил страны, т.е. на все те классы и слои, которые не заинтересованы в восстановлении старого порядка… Сознательные элементы нашего пролетариата должны предостеречь его от величайшего несчастья, которое только может с ним случиться»{135}.

Среди прочих опасностей, которые подстерегали Россию, Плеханов (как Мартов, Дан, Абрамович, другие меньшевики) считал гражданскую войну одной из самых грозных… Отношение к гражданскому насилию – один из рубежей, который разделил большевиков и другие радикальные партии, с одной стороны, и группировки меньшевиков, тех политических сил, которые прежде всего ценили демократию, даже если она была откровенно буржуазной, – с другой. Ленинская точка зрения, которая уже совсем не кажется бесспорной в исторической перспективе, на то, что гражданские войны, «которые во всяком классовом обществе представляют естественное, при известных обстоятельствах неизбежное продолжение, развитие и обострение классовой борьбы»{136}, полностью разделялась Троцким. Он чувствовал, что гражданская война неизбежна, что старые хозяева, бывшие господа, высшие чиновники так просто не уступят.

Критикуя решительные шаги большевиков, их оппоненты объектом своих нападок чаще всего избирали «тандем» Ленин – Троцкий, что объективно свидетельствует о большом политическом весе Председателя Петросовета. Так, Максим Горький в статье «Вниманию рабочих» писал: «Владимир Ленин утверждал в России социалистический строй по методу Нечаева – «на всех парах через болото…». Заставив пролетариат согласиться на уничтожение свободы печати, Ленин и приспешники его узаконили этим для врагов демократии право зажимать рот, грозя голодом и погромами всем, кто не согласен с деспотизмом Ленина – Троцкого; эти «вожди» оправдывают деспотизм власти, против которого так мучительно долго боролись все лучшие силы страны»{137}. Слова о «диктатуре», «деспотизме» Ленина – Троцкого стали – и не без причины – непременным атрибутом нападок на большевизм.

Конечно, всякая социальная революция в потенции несет в себе гражданскую войну. В России, строго говоря, она началась с октября 1917 года (а некоторые историки не без основания ведут отсчет с корниловщины), но полностью развернулась в период с лета 1918 года до начала 1921-го. Глубинные ее причины – наличие острых противоречий между классами, борющимися за изменение своего положения в обществе. Но часто бывают важны и противоречия внешнего характера. Хотя вряд ли прав Ленин, считая, что Гражданскую войну у нас развязал международный империализм. Каледин, Дутов, Алексеев, Корнилов, Краснов, Деникин выступали отнюдь не по указке иностранных капиталистов, а самостоятельно.

Я уже сказал, что Гражданская война, по сути, началась сразу после переворота. Об этом, в частности, писал А.Ф. Керенский. В своей книге «Издалека» он напоминает, что с 24 октября по 1 ноября 1917 года сделал все возможное, чтобы задушить большевистскую власть. «В действительности дни нашего похода на Петербург были днями, когда гражданская война вспыхнула и разгорелась по всей стране и на фронте. Героическое восстание юнкеров 29-го в Петербурге, уличные бои в Москве, Саратове, Харькове и т.д., сражения между верными революции (февральской. – Д.В.) и восставшими войсковыми частями на фронте – все это достаточно свидетельствует, что мы были не совсем одиноки…» Александр Федорович сожалеет, что приехавший с моряками Дыбенко распропагандировал казаков и ему, Керенскому, не удалось осуществить свои планы вооруженного подавления большевистского восстания.

После начала германского наступления положение в стране еще больше обострилось. В захваченных немцами районах сразу же стали активизироваться те контрреволюционные силы, которые надеялись с помощью немецкой интервенции задушить революцию. Документы тех лет и воспоминания очевидцев свидетельствуют, что сами немцы не были заинтересованы в свержении Советского правительства. Однако продвижение немецких войск не могло не разжигать гражданскую войну. В это время в судьбе Троцкого произошли большие перемены. Мы знаем, что после VII съезда РКП(б), состоявшегося в начале марта 1918 года, Троцкий остался «без работы».

Вскоре после подписания Сокольниковым Брестского мира перед Лениным встал вопрос, кто возглавит военное ведомство. Кто сможет на развалинах старой армии создать новую военную организацию, способную противостоять регулярным армиям противника? Кто вдохнет в нее жизнь? Февральское наступление 1918 года показало, что руководящая тройка Наркомата по военным делам – Н.В. Крыленко, Н.И. Подвойский, П.Е. Дыбенко – не в состоянии возглавить такое сложное дело, как создание регулярной Красной Армии. К тому же они придерживались лево-коммунистических взглядов на характер военной организации, которые Ленин не одобрял. В то же время Ленин не мог решиться поставить во главе Красной Армии и Красного Флота, которые еще предстояло создать, крупного военного специалиста старой школы. Это не было бы понято народом и армией. После долгих размышлений и советов Свердлова Ленин остановил свой выбор на Троцком, человеке, весьма далеком от «технологии» военного строительства, тактики и стратегии. Чем можно объяснить это решение, которое, по моему мнению, оказалось для большевиков исторически весьма удачным? Думаю, у вождя революции был довольно скудный выбор крупных личностей, которые могли бы за короткий срок решить чрезвычайно трудную задачу: создать новые вооруженные силы Республики и организовать ее защиту, смело привлекая к этому процессу военных специалистов старой армии, используя достижения и опыт буржуазной военной науки. Пишу эти строки и чувствую, что будет немало читателей, полемизирующих со мной: «Ведь всегда писали и говорили, что Ленин, партия, государство создали советские армию и флот. При чем тут Троцкий?» Правильно: и Ленин, и партия, и государство создавали военную организацию. Но за общими подобными утверждениями всегда скрываются конкретные творцы, исполнители, «архитекторы» реального сооружения. Одним из таких ведущих руководителей, бесспорно, был Троцкий. Почему Ленин остановил свой выбор именно на этой кандидатуре, поговорим в следующей главе. Сейчас же я хочу напомнить, что 14 марта 1918 года, в день открытия IV Чрезвычайного съезда Советов, в «Известиях» появилось официальное сообщение о том, что, согласно личному ходатайству тов. Троцкого, Совет Народных Комиссаров освободил его от должности наркома по иностранным делам и назначил наркомом по военным делам. Этим же постановлением, согласно личному заявлению, освобождался от должности наркомвоена и главковерха Н.В. Крыленко (должность главковерха упразднялась). Постановление подписали Председатель Совнаркома В.И. Ульянов (Ленин), нарком государственных имуществ Республики В.А. Карелин и нарком национальностей И.В. Сталин.