Текст книги "Fata Morgana"

Автор книги: Дмитрий Магула

ДМИТРИЙ МАГУЛА. FATA MORGANA (Нью-Йорк, 1963)

 
И лжет душа, что ей не нужно
Всего, чего глубоко жаль.
 

А.А. Фет

От Автора

В эту, третью по счету, книгу моих стихов вошли стихотворения, написанные с 1943 г.

Первая книга, «Свет Вечерний», была издана в Париже, в 1931 г.; вторая – «Последние Лучи» – в Нью-Йорке, в 1943 г.

Порядок чередования стихотворений не соответствует датам их создания и нарочито принять для некоторого разнообразия их по теме или по форме.

Стихотворения, отмеченные в Алфавитном Указателе звездочкой, [*], были впервые напечатаны в Нью-Йорке, в 1949 г., в сборнике «ЧЕТЫРНАДЦАТЬ», изданном «КРУЖКОМ РУССКИХ ПОЭТОВ в АМЕРИКЕ».

В книгу включены восемь моих, близких к подлиннику, переводов с английского, испанского и французского, а за помещение одной шутки на тему о непогрешимости математики и одной, также шуточной, «баллады» автор приносить читателю свои извинения.

Я считаю своим долгом, выразить свою признательность Mr. A. J. Lipp’y за его дружескую помощь мне в издании этой книги и за его решающую поддержку в размере всей суммы, недостававшей для покрытия расходов по изданию.

«Пока живем, пока мы спорим…»

 
Пока живем, пока мы спорим,
За днями годы протекли
И собираются вдали,
Как облака над дальним морем…
 
 
Но каждый мимолетный день,
Пусть мимолетно-быстротечен,
Был в прошлом чем-нибудь отмечен,
Как на пути одна ступень.
 
 
Где эти дни теперь? Не мы ли
Хотели сами верить снам?
Те дни – они приснились нам…
А сердце шепчет: были… были…
 

«К познанью мира только два пути…»

 
К познанью мира только два пути:
Один – искать для веры оправданья,
Другой – чрез разум дерзко обрести
В вопросах веры право отрицанья…
 
 
Кто ближе к правде? Раб священных книг,
Простертый ниц и одержимый бредом
Иль тот, чей разум с горечью постиг,
Что мир ему останется неведом?
 
 
Все преходяще: смолк святой псалом
И меркнет разум, гордый краткой славой…
Прими же мир с его добром и злом,
Каким он есть, не мудрствуя лукаво.
 

«Я помню все… Ты отдала Шопену…»

 
Я помню все… Ты отдала Шопену
И мастерство игры, и грусть былых утрат
Но вальс умолк. И вдруг, ему на смену,
Победный грянул марш, призывный, как набат!
 
 
Как будто ты хотела этим маршем
Послать надежды весть бессильному рабу
О том, что Жизнь, в своем венце монаршем,
Придет и победит коварную Судьбу!
 
 
Да, помню все… До мелочи последней,
До жутких тех минут, когда с тобой
Прощались мы в тот поздний час в передней,
И слезы канули в бездонный водоем…
 
 
Вагон летит… А ты осталась дома.
Еще глухая ночь. Рассвет не наступал…
И стук колес, как стрекот метронома,
Ведет учет числу бегущих в вечность шпал.
 

«Много в жизни тропинок исхожено…»

 
Много в жизни тропинок исхожено,
Много в море промчалось валов,
Было веры так много заложено
В тайный смысл недосказанных слов;
 
 
И для сердца так много все значило,
Так манила далекая цель.
А желанное счастье маячило
С побережий заморских земель…
 
 
Были в сердце порывы горячие
И надежды хмельное вино,
Но за долгие годы бродячие
Так и не было счастья дано!
 
 
Поздно ждать его сердцу мятежному:
Вот, и белая прядь в волосах,
А душа, на пути к неизбежному,
Заблудилась в дремучих лесах…
 

«Как старый раб, весь век в каменоломне…»

 
Как старый раб, весь век в каменоломне
Дробивший недра древних мрачных скал, —
Беспомощный, бессильный, я упал…
И, как огнем, всю душу обожгло мне!
 
 
Я помню все: молился Красоте,
Молил о чуде, как молили прежде,
И отдал жизнь обманчивой надежде —
Несбыточной, несбывшейся мечте…
 
 
Мой час настал, и в сердце смерть стучится!
Я притаюсь и не открою глаз:
Я жду того – да, жду в последний раз! —
Что не случилось, но могло случиться.
 

Ветер

Le moulin n’y est plus, mais le vent y est encore.

 
Когда-то там, к тому пригорку, —
И неужели так давно? —
Кончая жатву и уборку,
Везли на мельницу зерно…
 
 
Вращались крылья, зерна плыли,
Стучали мерно жернова
И были слоем белой пыли
Покрыты люди и трава.
 
 
Сегодня вновь я здесь… Но где же
Все то, что помню с детских лет?
Все заросло травою свежей,
И мельницы знакомой нет!
 
 
И сердце как-то вдруг сознало,
Что всех потерь былых не счесть,
Что, вот… и мельницы не стало,
Что только прежний ветер есть…
 

Пленный лев
(Перевод стихотворения Джоффрей Вивиен: Нью-Йорк Таймс, Окт. 28, 1948)

 
Прутья решетки по небу проходят, мелькая…
Лица за ними… И вдруг – мяса кусок кровяной.
Там, где-то в памяти, смутные образы рая:
Стебли высокой травы… озеро… огненный зной…
 

«Детство – греза, замуровывающая…»*[1]1
  Стихотворения, отмеченные звездочкой, [*], были впервые напечатаны в Нью-Йорке, в 1949 г., в сборнике «ЧЕТЫРНАДЦАТЬ», изданном «КРУЖКОМ РУССКИХ ПОЭТОВ в АМЕРИКЕ».


[Закрыть]

 
Детство – греза, замуровывающая
Дверь к безмолвию и сну,
Радость жизни, околдовывающая
Верой в счастье и весну.
 
 
Юность, душу одурманивающая
Хмелем страсти в первый раз, —
Только сказка, нас заманивающая
Волшебством влюбленных глаз.
 
 
Зрелость, жемчуг лет растрачивающая,
Только боль недавних ран,
Горечь дум, сполна оплачивающая
Поздно понятый обман.
 
 
Старость – сердце опечаливающие
Годы мудрости, а мы,
К тихой пристани причаливающие, —
Только дети вечной тьмы.
 

«Пусть волю нашу мы упорно…»

 
Пусть волю нашу мы упорно
Хотим свободной волей мнить.
Пусть мним, что воля охранить
Нас может силой чудотворной, —
Мы только дерзкие рабы,
Чей жребий, следовать покорно
В ночи за Факелом Судьбы…
 

Смерть Писарро (26 июня 1541 г.)*

 
Их было четверо. Они сидели вместе,
Пока за трапезой служили два пажа.
Обед закончился, и время шло к сиесте:
В июньский полдень тот не ждали мятежа.
 
 
Крича, вбежал слуга… Упала весть, как молот:
В руках врагов дворец, и лестница, и двор!
Алькад исчез, как трус. Отважный друг заколот.
Остались брат и он, седой конквистадор.
 
 
Старик еще в дверях: со шпагой, в медных латах.
Он ранен. Падает… Движением перста
Он чертит кровью крест на каменных квадратах
И, умирающий, целует знак Креста.
 

«Идет гроза… Господь, оборони…»

 
Идет гроза… Господь, оборони,
Чтоб молнии не грянули на башни,
Чтоб не взметнулись дымные огни,
Чтоб днем последним не был день вчерашний!
Земля сгорит сегодня в ночь дотла.
Спасенья нет и нет нигде защиты:
Здесь будут тлеть спаленные тела,
Там будут вопли в рев звериный слиты!
Но тех, кто горд могуществом наук,
Не гром небесный оглушит раскатом,
И гибель наша – дело наших рук:
Безумствуя, мы разбудили атом!
Продли, Господь, Земле земные дни,
Продли нам жизнь и наш уют домашний!
Идет гроза… Господь, оборони,
Чтоб молнии не грянули на башни!
 

«Вечерний ветер выл в потемках чащ лесных…»
(перевод с английского из Джона Сквайра (1884–1958)

 
Вечерний ветер выл в потемках чащ лесных,
В потемках чащ лесных, хранивших с древних лет,
Хранивших с древних лет всю скорбь веков иных,
Всю скорбь веков иных… И верилось, и нет,
И верилось, и нет, что ветру знать дано,
Что ветру знать дано печаль всех тех, кто был,
Печаль всех тех, кто был и кто истлел давно
– «И кто истлел давно», – вечерний ветер выл.
 

Память

Все течет…

Гераклит

 
Да, все течет… поверим Гераклиту.
Да, день за днем текут куда-то дни,
И нищему монаху-кармелиту
Я становлюсь на склоне лет сродни…
 
 
У прошлого прошу я подаянья,
Стремлюсь припомнить слово… имя… день…
И жду ответа, как благодеянья;
Но память спит, и ей проснуться лень.
 
 
Проходят мимо смутные виденья,
Уходит жизнь и гаснет на глазах
Скользя с высот к безмолвию забвенья
На ненадежных ржавых тормозах.
 
 
И, если память не подвластна чуду
И не воспрянет, как по волшебству, —
Мне кажется, я скоро позабуду,
Что я как будто все еще живу.
 

Чудо (Легенда)

«Единый день пред господом, яко тысяща лет,

и тысяща лет, яко день един.»

Второе Соборное Послание Апостола Петра; гл. 3, ст. 8.

 
В Тюрингии, в кольце отрогов горных,
Был монастырь… И много, много лет
В его стенах монахи в рясах черных
Блюли в тиши смиренный свой обет.
Кругом – леса… Но было жить привольней
Не там, внизу, а на уступах скал,
Где окна храма с древней колокольней
Вечерний луч приветливо ласкал.
Здесь каждый шел, внимая слову Божью,
На подвиг свой за благостным Христом,
В борьбе с грехом, в единоборстве с ложью,
Смиряя плоть трудами и постом.
И жизнь текла… Сменялся зноем холод,
И годы шли. Но раз к монастырю
Приходит путник, светлым ликом молод,
И в сумерках стучится к вратарю.
Вратарь впустил, и юноша с аббатом
Беседовал потом наедине.
Пока луна в тумане синеватом
Не проплыла в небесной вышине…
Пройдя смиренно искус послушанья,
Пострижен был в монахи пилигрим
И братией за добрый нрав и знанья
От первых дней был искренно любим.
Часами он в подземных тихих криптах
Сидел один за чтеньем мудрых книг
И многое в старинных манускриптах
Пытливый разум радостно постиг.
Хотел узнать он все в порыве рвенья,
Но темный смысл бывает иногда,
Как в прочной цепи порванные звенья,
Как в сонме звезд потухшая звезда.
В потемках мыслей ум искал дороги,
Росли сомненья, вестники тревог,
И часто было – правду разум строгий
Найти старался и найти не мог.
Тогда надолго горький был осадок
На дне души, и в келье в поздний час
Горел огонь мигающих лампадок,
А светоч веры неприметно гас…
…………………………………………..
Однажды он, Судьбой своей влекомый,
Опять всю ночь до самого утра
Читал слова, что были так знакомы
В послании апостола Петра.
Слова все те же, но теперь был вложен
В них новый смысл… Придвинул он шандал
И при свече, взволнован и встревожен,
Все вновь и вновь разгадки слов искал:
«Воистину, единый день все то же
Пред Господом, что тысяча годин,
И тысяча таких годин, о Боже,
Воистину, лишь краткий день один!»
Он оглядел свою немую келью,
Свой ветхий стол, и на свече нагар,
И на стене, над жесткою постелью,
Распятие – аббата скромный дар…
Чему же верить? Если все так шатко,
Что даже время, к вечности скользя,
И длительно, и непонятно-кратко,
То веры сердцу возвратить нельзя!
Отступник он! Христовой церкви воин,
Кто отдал жизнь по гроб монастырю, —
Он усомнился! Нет, он не достоин
Служить теперь святому алтарю!
Он обречен! В душе разлад лукавый…
Надежды нет… Осталось лишь одно:
Все преступить, нарушить все уставы…
Уйти! Уйти! Куда? Не все ль равно!
С распятием простившись долгим взором,
Он посох взял, оставленный в углу;
Потом прошел пустынным коридором
И вышел в мир, в предутреннюю мглу.
Задумавшись, он замедлял невольно
Свои шаги… В душе была тоска;
И чудилось, и сердцу было больно,
Что жизнь прошла, как в небе облака…
Все было смутно, призрачно и мнимо:
Далек был мир – не им был занят ум.
Минуты ль шли, века ли мчались мимо, —
Не ведал странник, весь во власти дум…
И вдруг очнулся: в воздухе плывущий
Знакомый звон сзывал к молитве в храм.
Не свыше ль знак? Не Голос ли зовущий?
Да, это знак! И он пошел к вратам.
……………………………………………………
И как тогда, как в первый раз, в обитель
Вратарь впустил стоявшего у врат
– «Но в ранний час», спросил его служитель,
«Кого из братьев хочет видеть брат?»
– «Ты внове здесь? Иди, мой отрок с миром.
Не провожай. Найду дорогу сам.
Я здесь живу… Аббат, я знаю, с клиром
Сейчас пройдет к церковной службе в храм».
Он подошел к дубовой двери входа;
Тяжелый блок протяжно заскрипел,
И вновь над ним был серый сумрак свода;
Его шаги будили тишь капелл.
В одной из них, годами убеленный,
Старик-монах пред статуей Христа
Стоял, молясь, коленопреклоненный,
Припав лицом к подножию креста.
Пришедший ждал под каменною аркой
И отступил невольно в полутьму…
Скрепил аминь слова молитвы жаркой,
И старец, встав, неспешно шел к нему.
Блестел в лучах наперсный крест прелата
И обличал его высокий сан…
Монах в смущеньи не узнал аббата:
То был другой, не пастырь Иоанн!
В глазах его лежала тень заботы,
Но пришлеца благословил старик.
– «Скажи, мой сын, откуда ты и кто ты,
И для чего в обитель к нам проник?»
– «Святой отец, я старший архиварий
И много лет хранитель древних книг.
Я здесь давно. Меня зовут Иларий…»
И наступил молчанья жуткий миг.
– «Что ты сказал?.. Церковным приговором
Здесь это имя чтить запрещено:
Оно покрыто с давних лет позором!
Когда и кем тебе оно дано?»
Он все поведал. Дал на все ответы.
Своих грехов не утаил монах:
Утратив веру, преступив обеты,
Он в мир ушел, забывши Божий страх…
В слезах он пал седому старцу в ноги.
Да, он бежал… Но благовест в пути
Его вернул, как Божий зов, с дороги,
И у него не стало сил уйти…
……………………………………………
Аббат молчал. Он чувствовал, что властно
Больной души коснулась благодать…
Все было странно в исповеди страстной,
И он хотел загадку разгадать.
– «Читаем в глоссах к нарушеньям Правил:
Монах Иларий скрылся без следа…
Свое, как ты, он имя обесславил,
И здесь оно забыто навсегда.
Но ты нет, кто упомянут в глоссе:
Три века ей, а ты здесь во плоти!
Ты мне сказал, что ты при Барбароссе
В поход крестовый порешил идти.
В Святой Земле, покорствуя гордыне,
Ты думал смертью искупить свой грех…
Но триста лет прошло с тех пор доныне!
Где мог носить ты воинский доспех?
Не Барбаросса, доблестный воитель,
Но Габсбургской династии глава,
Максимильян теперь у нас Правитель.
Безумец ты! Как бред твои слова!»
Иларий встал. Тревоги и печали
В его очах следов недавних нет!
Его глаза сиянье излучали,
И в них горел какой-то новый свет.
– «Я не безумец! Я свидетель чуда!
Был болен я, но чудом исцелен…
Смотри – я здесь, но я пришел оттуда
В короткий срок чрез долготу времен!
Свидетель я, что у Тебя, о Боже,
Единый день, как тысяча годин,
И тысяча таких годин – все то же,
Воистину, что краткий день один!»
…………………………………………..
Он пошатнулся и, раскинув руки,
На плиты храма замертво упал…
А в храме пели. И сливались звуки
В торжественный и радостный хорал.
 

«Когда-то жизнь казалась нам…»

 
Когда-то жизнь казалась нам
Для нас распаханною новью…
Мы шли, герои с юной кровью,
На смену дряхлым племенам.
 
 
Теперь, в потоке преходящем,
Все – только суета сует:
В грядущем светлой цели нет
И нет порыва в настоящем.
 
 
В былом влекла еще мечта,
Но кто мечтал, тот был обманут:
Любовь и юность лгать устанут,
Когда нам смерть сомкнет уста.
 
 
Как больно жить былой любовью
И помнить прежние слова…
Так, неутешная вдова
Влачить свою одежду вдовью.
 

Локон

 
Мы снова встретились, как встарь…
И так же, как и в пору детства,
Твой локон рус и глаз твой карь, —
В твоих ресницах тень кокетства…
 
 
Ты та, в кого я был влюблен,
Кому в мечтах дарил я замки…
Ты – твой портрет былых времен,
Нежданно вышедший из рамки!
 
 
Я – тоже прежний… Впрочем, нет:
Мне не до замков, не до башен!
В душе накоплен опыт лет:
Я знаю – локон твой подкрашен.
 

Сновидение (Тавтограмма)

 
Сегодня Снился Странный Сон,
Ступени… Серый Свод Суровый:
Седой Собор Средневековый…
Сегодня Снился Странный Сон.
 
 
Со Стен Спускался Сумрак Синий…
Струили Свечи Скудный Свет,
Святыни Сторожил Скелет,
Со Стен Спускался Сумрак Синий.
 
 
Сжималось Сердце… Смерть Страшна:
Со Смерти Саван Снежно-белый
Сорвать Страшится Самый Смелый!
Сжималось Сердце… Смерть Страшна!
 
 
Скелет Стоял… Смотрел… Смеялся…
Сказал: – «Смирись! Судьбы Совет —
Сдавайся Смерти! Спрячь Стилет!»
Скелет Стоял… Смотрел… Смеялся…
 
 
Смятенье Сердца… Слабый Стон…
Сверкнувший След Скользнувшей Стали
С Судьбою Смерть Союз Сковали.
Сегодня Снился Странный Сон.
 

Прокаженный

 
За твой привет – благодарю.
Он драгоценней, чем алмазы…
Но тот, в чьем сердце яд проказы,
Не верит в новую зарю.
Твой мир, мечтой завороженный,
Давно мне чужд… Я говорю:
«Не подходи! Я – прокаженный»…
 

Молитва Св. Антонию Падуанскому
(Перевод с английского из Артура Саймонса[1865–1945])

 
Святой Антоний, я… твой образок ношу…
Я знаю, можешь ты вернуть мою потерю!
Услышь мою мольбу! Услышь меня, прошу!
Ты добр всегда ко всем… Ты можешь все, я верю!
Верни мне сердце той, кого ищу с утра:
Я потерял его. Я потерял вчера…
 

Лилит

 
Овеян нежной, нежной грустью,
Как этот день понятен мне:
Я рад родному захолустью
И деревенской тишине!
 
 
Ложатся тени у скамейки,
Где я сижу один в глуши,
И мыслей солнечные змейки
Бегут, скользя по дну души.
 
 
Любовь для всех – закон вселенский,
И я, я жду мою Лилит!
Лилит – загадка, и по-женски
Придти сегодня не спешит.
 
 
Не даром книжники в Талмуде,
Раскрыв священные листы,
О ней читают, как о чуде
И темных чар, и красоты:
 
 
Лилит – зловещий призрак, нежить,
Вампир, невидимый очам,
И не за тем, чтоб лаской нежить,
Она приходить по ночам…
 

«Как мних, вошедший в полночь в келью…»

 
Как мних, вошедший в полночь в келью,
Поклоны бьет, раскрыв свой складень
И горько каясь пред постелью,
Во всех грехах, свершенных за день, —
Так я, мятежный и виновный,
В полночный час молю смиренно
Простить мне умысел греховный
Проникнуть в таинства Вселенной…
Я к небу шел тропой крутою
И постучался у преддверья,
Где тайной веяло святою,
Как в храме после повечерья.
Никто не слышит! Звать – бесцельно…
И в этот час, полна тревоги,
Моя душа скорбит смертельно
И знает: дальше нет дороги.
Несу на теле след увечий…
Мне не по силам жизни бремя:
И гаснуть где-то мысли-свечи,
И где-то умирает Время…
 

Мечта

Qu’est ce que l’imagination sinon la memoire de сe quo ne s’est encore produit.

J. Green

 
Из всех рабов земных лишь людям, только нам,
Неведомой Судьбой иной удел дарован:
Невольникам открыть свободный путь к мечтам —
Туда, где мы вольны, где дух ничем не скован…
Весь мир всецело наш! На краткий срок мы там,
Где в грезах радостных наш разум зачарован
Предчувствием того, что ближе с каждым днем
И памятью о том, чего мы смутно ждем…
 

«Ты мне сказала: – Я люблю…»*

 
Ты мне сказала: – «Я люблю
Одно лишь в жизни многогранной:
Живую жизнь!» И я скорблю,
Что отдал все мечте туманной.
 
 
Скорблю, что шел стезей слепца,
Что сердце жить и ждать устало
И что до близкого конца
Ему осталось жить так мало…
 
 
А ты – как молния, ушла…
И, как замедленные вздохи,
В душе, где нарастает мгла,
Проходят поздние сполохи…
 

«Как алый шар исполинский…»

 
Как алый шар исполинский,
Спускается солнце за тучи,
И красный парус латинский
Полощет тихо по ветру…
 
 
Ложатся длинные тени
На черные горные кручи,
Далекие окна селений,
Сады и белые виллы.
 
 
И разум вновь легковерней
И верить тому, что желанно:
В таинственной дымке вечерней
Таятся древние зовы…
 
 
И сердце робкое радо
Всему, что так мнимо и странно,
И шепчет: «Не надо, не надо,
Чтоб солнце завтра вернулось»…
 

Леонора[2]2
  Историческая справка
  Эпизод, послуживший темой для этого стихотворения, упоминается испанскими историками Диего О. Зуньига (1677 г.) и Педро Д. Айала (1779 г.).
  Король Кастилии и Леона, дон Педро Жестокий (1334–1369), был сыном короля Альфонса XI и Марии Португальской. На его совести много преступлений: убийство фаворитки его отца (матери четырех его единокровных братьев) и смерть его жены, французской принцессы Бланш де Бурбон, приходившейся родной сестрой жене французского короля Карла Пятого.
  Так как в жилах упомянутых внебрачных сыновей Альфонса XI текла королевская кровь, то старший из них, граф Энрике Трастамара, несколько раз поднимал восстание против своего брата, пользуясь тем, что французский король помогал ему, мстя за унижение и убийство Бланш: Карл позволил Бертрану дю Геклену, знаменитому коннетаблю Франции, вывести из Франции в Испанию толпы дезертиров и бродячих солдат, угрожавших благополучию самой Франции, а дю Геклен сумел организовать из них боеспособную армию.
  В 1366 г. положение дон Педро было критическим – потеряв Севилью и Толедо, он должен был бежать в Галисию и лишь после личной встречи с Черным Принцем, сыном английского короля Эдуарда III, стоявшим в Бордо с британскими войсками, получил обещание Англии оказать ему помощь.
  В апреле 1367 г. произошел бой, закончившийся разгромом армий дон Энрике и дю Геклена: дон Энрике бежал, дю Геклен был взят в плен Черным Принцем, а восстановленный на престоле дон Педро вернулся в Севилью.
  Среди тех, кто успел скрыться от мести короля, был дон Хуан-Альфонс де Гузман, сын дона Альвареса де Гузман от брака с доньей Уррака де Осорио, и внук дона Энрике Доброго, спасшего Испанию от мавров при осаде Тарифы. Но король должен отомстить! Мать дона Хуана, перешедшего во время изгнания дона Педро на сторону графа Трастамара, была еще в Севилье, когда победоносный король вернулся в город, и, по приказу дона Педро, была схвачена и заживо сожжена на костре. Великий подвиг, преданной ей служанки, Леоноры Давилос, во время казни, описан в стихотворении.


[Закрыть]

 
Есть близ Севильи старый храм, и в нем —
В одной из них – надгробный белый камень,
Где на костре, охваченном огнем,
Двух мучениц сжигает жадный пламень…
………………………………………………..
Дон Педро горд победою в бою:
Он вновь владыка солнечной Севильи!
Отцовский трон и власть вернув свою,
Он вновь король Леона и Кастильи!
 
 
Непобедимый, сдался дю Геклен,
А граф Энрике, брат, поднявший смуту,
Разбитый в битве, чуть не взятый в плен,
Бежал, как трус, в последнюю минуту.
 
 
И настает давно желанный срок,
Чтоб отомстить изменникам короны!
Король дон Педро грозен и жесток:
Ему по сердцу будет слышать стоны.
 
 
Пусть враг потом навеки будет нем,
Но будет страх, в его последнем крике!
Он отомстить! И горе, горем тем,
Кто передался дерзкому Энрике!
 
 
Из них один лишь, ненавистный внук
Прославленного подвигами деда,
Хуан-Альфонс, успел уйти из рук
И ускользнул, погоню сбив со следа.
 
 
Но здесь, в Севилье, здесь осталась мать!..
И в ярости, не зная меры мщенью,
Король велел искать, найти, поймать
И заживо предать ее сожженью…
…………………………………………..
При факелах трудились мастера
Всю эту ночь; и, с пасмурным рассветом,
Готов быль сруб из бревен для костра
На площади пред Городским Советом!..
 
 
А утром ветер у тюрьмы рыдал,
И небо было мрачное и злое,
Когда монах приговоренной дал
Последнее напутствие земное.
 
 
Потом телега узницу и гроб
Вдоль узких улиц медленно тащила
До площади, где голытьбу трущоб
Сдержать старался окрик альгвазила…
 
 
Там стражи сдали жертву палачу.
Теперь она стояла над толпою,
К блеснувшему из темных туч лучу
Подняв лицо с безгласною мольбою…
 
 
Опробовав железную скобу
И приковав заломленные руки
Железной цепью к черному столбу,
Палач дал знак отдать ее на муки.
 
 
Огонь лизал кору смолистых дров…
Над обреченной злая чернь глумилась
И не жалела непристойных слов;
А на костре живая жертва билась.
 
 
Гудело пламя… Ветер на лету
Сорвал с нее затлевшиеся ткани,
А сброд людской глазел на наготу
И упивался зрелищем страданий.
 
 
И вдруг к столбу, минуя дым и пыл,
Метнулся кто-то и, в порыве смелом,
Бестрепетно казнимую прикрыл
От глаз толпы своим прильнувшим телом!
 
 
Все замерли… В толпе пронесся крик:
– «Ее служанка! Девушка сеньоры!»
И каждый сердцем понял, как велик
Был страшный подвиг верной Леоноры…
 
 
Огонь пылал… Раздался чей-то плач…
Умолкнул глум над женщиной нагою;
А у костра растерянный палач
Стоял в дыму с каленой кочергою.
 

Жребий

 
Как и в юности, верится в жребии,
В то, что ты, провиденьем храним,
Ганнибал, победитель при Требии,
Ганнибал, покоряющий Рим!
 
 
Я отвечу на вызов, мне брошенный:
Разве в битве я меч оброню?
Разве вдруг упаду, как подкошенный,
От удара копьем о броню?
 
 
Я в бою никого не помилую!
Мой противник играет с огнем:
Обреченный, пусть просит он милую
Помолиться сегодня о нем…
 

«Много, много дней проносилось мимо…» (Сапфический стих)

 
Много, много дней проносилось мимо:
Были дни невзгод, убивавших сердце,
Были чистых дум золотые блики,
Несшие радость…
В пору юных грез иногда казалось,
Будто яркий свет озаряет душу,
Будто луч зовет к вожделенной цели
В поисках счастья…
Только миг один – и угасло солнце!
Надо снова жить лишь мечтой о счастьи,
Надо ждать мечты… А в нее так страстно
Хочется верить.
Даже, если б ум, разгадавший правду,
Мог шепнуть душе, что любовь обманет, —
Будет смертный час, все равно, отравлен
Ядом надежды…