Текст книги "Северяне"
Автор книги: Дмитрий Мищенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)
XII. В СЕТЯХ ДВОЙНОЙ ИЗМЕНЫ
Примирение с хозарами не принесло Амбалу покоя. Возвратившись в Чернигов и немного оправившись от пережитого потрясения, он понял, в какие сети попал, закрылся в своем доме, целые сутки не показывался на людях. Что он делал там, никто не ведал. Только по беспрерывным, незатихающим шагам догадывались, что ходит, думает все время…
В детинце не удивлялись мрачному уединению Амбала. Ведь не нашел он княжну, а князь грозился голову снять, если и другие посланцы вернутся без нее. Амбалу, правда, удалось убедить Черного, что хозары не выкрали девушку, что они сами шныряют повсюду и злы на князя за то, что он укрывает где-то дочь, прикидывается страдальцем, а на самом деле обманывает их. Слова его совпали с доносами наблюдающих за хозарами княжьих слуг. Сам чаушиар упрекал князя и в запальчивости высказал то же, о чем говорил и Амбал.
Это немного успокоило Черного, смягчило его гнев. Но он не забыл своей угрозы и сказал, что отсрочит кару до возвращения дружинников, посланных на розыски дочери.
Надо было что-то немедля делать, чем-то умилостивить повелителя Северянщины. И тут Амбал вдруг подумал, что хозары вот-вот уедут. А уедут они, девушка сама явится. Помог же ей кто-то выбраться за городские стены, поможет и вернуться в город, сообщит ей, что хозар уж нет в Чернигове.
Обрадовавшись этой мысли. Амбал побежал к князю рассказать о намерении хозар не сегодня-завтра выехать из Чернигова. Но князь не пожелал его видеть, и Амбал снова впал в мрачное бездействие, закрылся у себя и снова начал раздумывать, где выход из страшного водоворота, в который бросила его злая доля.
С чего все это началось, когда началось? В детстве? В юности? Нет, нет, и детству и юности его можно только позавидовать. Отец был известный на всю Хозарию хакан-бек – наместник и глава войска хозарского. Сколько битв выиграл в постоянных столкновениях с врагами Итиля! В походах и сечах жизнь свою провел. Ну и его, Амбала, приучал к тому же. С тех пор как помнит себя, с коня не слезал: сначала обучили езде, потом стрельбе из лука, сабельному бою. А там походы и сечи, настоящие сечи с печенегами.
Нет, нет, о детстве и юности ничего плохого не скажешь. Они остались незабываемо прекрасными. Даже звание кендер-хакана [29]29
Звание высших сановников в Хозарии.
[Закрыть], вершина его славы в Итиле, не может затмить собой воспоминаний о ранних вёснах, о погожих днях на широкой, как море, реке.
Никто, кроме торговых людей, не оставался тогда в Итиле. Одним пора было ловить рыбу в полноводных весною реках, другим – засевать рисом заливные поля, третьим – присмотреть в степях табуны коней, стада коров, отары овец.
О-о, то были незабываемые дни, а особенно для них, детей итильской знати. На все лето, до глубокой осени выезжали они в вольные степи, под звездное небо. Его, Амбала, ждали там самые лучшие во всем табуне кони, ждало то, о чем так сладко мечтал зимой.
Старый Ибрагим учил его ездить верхом. Посадит, бывало, без седла на коня и давай гонять вокруг себя на аркане. А когда замечал, что мальчик уже хорошо держится, усложнял езду. И на боку, и под брюхом висел Амбал у коня. На ходу соскакивал, на ходу и садился в седло. Сколько раз страх сжимал его сердце, но зато как радостно билось оно, когда чувствовал, что становится лучшим, первым среди ровесников наездником.
Ночью разжигали костер, садились вокруг Ибрагима и затаив дыхание слушали его рассказы о воинской доблести, про сечи с врагами. А Ибрагим умел рассказывать. Закроет глаза, говорит тихо-тихо, будто волшебник, ведет их в неведомые края, на поля кровавой битвы. О чем бы ни говорил бывалый воин, все возвращался к ратным подвигам, к храбрым стычкам хозарских витязей с чудовищными великанами и в степях, и в удивительных для степняков горных странах.
Да, Ибрагим умел рассказывать. И было о чем ему поведать. За плечами у старого больше сотни лет, все тело покрыто шрамами. И каждый из них имеет свою историю, заманчивую, как сказка.
Во сне иногда видели мальчики то, о чем рассказывал старик. Бывало, даже вскакивали спросонья, хватались за сабли…
Однажды необъезженный трехлетний конь сорвался с привязи и понес его, Амбала, в степь. Старик все не решался посадить на него Амбала – слишком дик был конь, Но пятнадцатилетний сын наместника умел настоять на своем: в том и сила, в том и честь, чтобы объездить не прирученного, а дикого коня! Не каждый брался за такое дело, значит, не каждый мог это сделать.
С утра до полудня носил его тогда неукротимый конь. Как ни метался он, силясь сбросить с себя наездника, но Амбал удержался! А когда поймали взмыленного и задыхающегося от непрерывной скачки коня, Ибрагим радостно поцеловал Амбала и сказал: «Теперь ты настоящий витязь. Теперь можно и в войско. Слышал, как у нас говорят? Кого не сбросил конь, того не согнет и доля. Так вот, иди к отцу. Я уже тебе не учитель».
Да, учитель он был хороший, а вот пророк – никудышный. Как раз тогда, когда Амбал находился в войске, стала изменять ему судьба. Да, именно в войске и свела она его с Кирием, нынешним каганом, сыном старого Овадия. Свела и сгубила, проклятая!
Сперва дружили они с Кирием, делили опасности сечи, радости победы. А позже совсем близко сошлись. Будущий каган доверил Амбалу свои потаенные мечты, втянул его в опасный заговор. Да еще в какой! Только молодецкая удаль, храбрость да мальчишеская наивность могли толкнуть его на столь опрометчивый поступок. Подумать только: они, двадцатидвухлетние удальцы, рискнули выступить против могущественнейшего в мире кагана Овадия и его старшего сына храброго Булана, брата Кирия! Овадий был уже стар, а брат славился в войске и должен был стать после смерти отца каганом Хозарии. Кирий завидовал брату, искал случая избавиться от него. Кирию самому хотелось прибрать к рукам отцовскую власть, с гать неограниченным повелителем в каганате. А этого можно было достигнуть, только устранив старшего брата. Никак иначе, только переступив через его труп.
И своего Кирий достиг. С его же, Амбала, помощью…
Отец Амбала мог только притворяться, будто верит словам сына и Кирия. На самом деле подозревал неладное. Но он, конечно, не думал, что Кирий с Амбалом умышленно не защищали переправу, дали печенегам возможность отрезать отряд Булана за Уралом и порубить всех до единого. Скорее всего, отец тогда считал, что отступление Амбала и Кирия – подлое бегство, что струсили они под натиском печенегов. И промолчал. Ради сына. Хотя мог бы покарать смертью. И должен был покарать. Быть может, впервые нарушил суровый закон долга в хозарском войске. Видно, на то и рассчитывал Кирий и потому вовлек в черное дело сына хакан-бека.
Амбал остановился перед окном, долго смотрел вдаль на восходящее солнце, словно пытался проникнуть взором через леса и долы в родную Хозарию. Напрасно. Только мысли дано преодолеть такое расстояние, только ей под силу витать над степью, над широким Итилем, по обеим сторонам привольной реки.
Думал ли Амбал, что оставит все это, лишится власти, богатства, станет беглецом, ищущим пристанища в лесах Северянщины? И все из-за Кирия.
А Кирий, тот хуже зверя лютого. Мало ему смерти брата, на отца поднял руку. Не мог подождать, хотя и знал, что войско вскоре отстранит Овадия. Стар уже был Овадий, а в Итиле не позволено старцам править каганатом: у старого разум слабеет, старый должен уступить молодому. Через каких-нибудь три-четыре лета Кирий все равно стал бы каганом. Но он не захотел ждать и трех лет, затеял против отца измену.
Как раз тогда был голод. Дважды подряд не родил рис, не плодоносили сады, виноградники, в степях целыми стадами погибал скот: ни травы на выпасах, ни воды в водоемах. Солнце жгло немилосердно. Река Итиль и та обмелела, сблизились ее берега.
Возвращаясь из похода, Амбал как-то остался с Кирием наедине. Сидели у шатра и грустно смотрели на коней, исхудавших без воды и корма.
«Как думаешь, Амбал, – тихо заговорил Кирий, – откуда все эти несчастья? И почему только на нашей земле? У арабов земля родит, поляне, северяне не ведают, что такое засуха. Почему Хозария страдает? За что, из-за кого?» Амбал не понял тогда, куда он клонит. Но удивился самому вопросу.
«Как это – из-за кого? – ответил он. – Все, наверно, виноваты. Разгневали мы бога, вот и карает за грехи».
Кирий долго молчал. Потом вытащил мешочек с золотом и бросил его Амбалу.
«Ты мой друг, Амбал. Тебе одному доверяю тайну… Несчастья – от бога, это так. Но виновны перед ним далеко не все. На земле есть люди, которые завидуют нашему счастью и богатству, накликают на нас беду. А мы не защищаем себя молитвами. Нам из-за походов некогда молиться. Так вот, отдай это золото имаму казеранской мечети и попроси его, пусть помолится за меня… Скажи, что я желаю добра своему народу».
Амбал не задумался тогда, почему Кирий платит так много золота имаму. А через несколько дней ужаснулся, поняв, в чем суть того разговора: по Итилю пошли слухи, что причина всех несчастий – каган. И засуха эта – его злой умысел. Он умолил бога покарать народ Хозарии, накликал голод на свой народ. Горе! Горе! Каган мстит своему народу!
Сначала люди не верили, остерегались говорить об этом вслух, только с близкими родственниками тайно шептались о страшной новости, потом набрались смелости, стали говорить, что Овадий стар, он смотрит в могилу и завидует людскому счастью жить на земле. Потому и мстит всем молодым, Хочет свести их в могилу раньше, чем сам в нее ляжет.
Слухи множились, перелетели на восточный берег реки, во дворец самого кагана, как огонь по ветру, быстро распространялись среди недовольного в те голодные лета войска. «Каган – враг своему народу!» – неслось по степям. На многолюдном торжище Итиля появились вещие прорицатели, обычно живущие в зарослях и дуплах деревьев, а один из них, прозревший волхв, будто увидел в небе Овадия, нашептывавшего богу злые мысли.
Толпа наливалась гневом, горели глаза, сжимались кулаки. Вдруг все ринулись лавиной ко дворцу кагана.
Взбунтовалось и верное прежде кагану войско. Все требовали смерти Овадия. Ни обещания, ни угрозы – ничто не могло сдержать разбушевавшуюся толпу.
– Каган Овадий приносит нам несчастье! – кричали передние. – Смерть ему! Смерть.
Ко дворцу пришел весь Итиль, смерти требовал весь народ хозарский и войско.
Как ни уговаривал, как ни хитрил хакан-бек, а вынужден был отдать Овадия разъяренной толпе.
Амбал был тогда во дворце своего отца, стоял у открытого на площадь окна, смотрел на невиданное, страшное зрелище и глазам своим не верил: человека, перед которым все недавно дрожали, падали ниц, когда он появлялся в поле или на улицах Итиля, и лежали до тех пор, пока каган не исчезал вдали, человека, который был лицом священным, имевшим неограниченную власть, швыряли теперь из рук в руки, топтали ногами до тех пор, пока всемогущий каган не превратился в кровавое месиво.
Амбал не в силах был дальше смотреть на то, что творилось на площади, и отвернулся. Ведь это он передал имаму золото, и тот знал Амбала как соучастника заговора. О небо! Как необдуманно, как легкомысленно поступил он тогда! А если бы имам не взял золота? Мог не взять и выдать его кагану. Кирий, конечно, остался бы в стороне. Овадий пожалел бы Кирия, а с ним, Амбалом, сделали бы то же, что сейчас с Овадием.
Событие это положило начало большим переменам в каганате. Кирий стал каганом, Амбал – его ближайшим сановником, кендер-хаканом. Казалось, все складывается хорошо: вскоре пошли дожди, люди ожили, повеселели. Выходило, что и кровь пролита не напрасно, жертва умилостивила небо и молодой каган угоден богу. Один только отец Амбала, старый хакан-бек, тяжело переживал внезапную и страшную смерть своего господина и друга. Осунулся, поблек, даже кендер-хаканство, новая должность сына Амбала, не радовало его. Он молча уединился в своих покоях.
Потом слег и больше уж не поднимался. Умер от горя старый хакан-бек.
Время шло. Враги Итиля, прослышав о смерти Овадия и его любимого хакан-бека – начальника войска, возобновили свои нападения. Хозарские отряды с трудом удерживали их на Урале. Затем стали отступать. В такие решающие минуты нужна была крепкая рука, чтобы возглавить войско, поднять его боевой дух. А Кирий молчал. И сам не отъезжал к войску, и Амбала не назначал на обещанную когда-то должность хакан-бека.
Державные мужи Хозарии сновали по дворцу как тени. Что делать? К кагану без зова идти нельзя. Второй раз придется говорить ему об угрозе вражеского нашествия. Что, если ему покажется это вмешательством в дела повелителя? А если разгневается, не сносить головы…
Шептались меж собой сановники кагана, но идти так никто и не решался. Тогда чаушиар, вот этот самый сват, трижды проклятый, уцепился за него и стал убеждать, что он, Амбал, единственный спаситель Хозарии, что только ему, самому близкому другу Кирия, всего сподручней напомнить о печенегах, об угрозе их вторжения в хозарские земли и даже в сам Итиль.
Может, и не послушался бы Амбал чаушиара, если бы не давние обещания Кирия. Ведь он заверял когда-то своего друга, что в недалеком будущем сделает его своим наместником. Кто, как не он, Амбал, имеет право на отцовский сан в каганате, на отцовскую власть?
Искушение стать во главе войска побороло сомнения, и Амбал решился. Он надел тот наряд, в котором отец появлялся когда-то у кагана, и не пал ниц, как делали это другие сановники, а зажег лучину и стоя ждал, пока она сгорит.
Воцарилась могильная тишина. Каган не понимал: почему слуга его не падает ниц? Амбал не смел поднять глаз. Стоял босиком и тупо смотрел в пол, ждал, пока догорит лучина и настанет решающая минута – сесть, как надлежит хакан-беку, рядом с каганом.
Но он не дождался этой минуты. Во дворце раздался такой яростный крик, что Амбал выронил с перепугу лучину и камнем упал к ногам кагана.
Не помнит, что кричал над ним Кирий. Понял только, что его навсегда изгнали из дворца.
Словно обезумев, бежал он по бесчисленным гранитным ступеням лестниц. Дома хотел наложить на себя руки, но не смог: какая-то искра надежды еще теплилась в сердце.
Однако после обеда каган вызвал его к себе и спокойно, «как другу», посоветовал покончить счеты с жизнью. Где и как – это уже его, Амбала, дело, но за самовольное возведение себя в сан хакан-бека он должен уйти из жизни.
Амбал не возражал, не умолял, не напомнил даже, что Кирий обещал ему этот сан. Приказ кагана священ в Хозарии, подчиниться ему должен каждый молча, не ропща. Амбал выехал далеко в степь. Там решил он умереть. Спешился с коня, вынул из ножен острую саблю. Но когда увидел величавое зарево заходящего солнца, рука помимо воли отвела приставленную к горлу саблю. Отвела и вяло опустилась вниз.
Неужели он видит все это в последний раз? И степь, и перебегающий на ветру ковыль, и багряный закатный свет, и бездонное синее небо над головой? Но почему он должен умереть? Таков приказ кагана? А кто такой каган? Кирий, рябой Кирий, убийца брата и отца родного! Не станет он повиноваться убийце и клятвопреступнику. Ведь клялся же тот в вечной дружбе!
Амбал решительно сунул в ножны остро отточенную саблю и пошел к коню. Быстро вскочил в седло и помчался вперед, вдогонку за заходящим солнцем, которое уже садилось за горизонтом. В далекой Северянщине укрылся он от злого кагана…
И вот теперь хозары напали на его след. Что же будет дальше? Простит ли ему каган нарушение священного закона? Может быть, лучше всего попытаться бежать отсюда? Но ведь в Чернигове, наверное, есть люди, которые следят не только за княжной, но и за ним, Амбалом. Не успеешь выехать, а тебе петлю на шею – и конец…
А тут еще и князь грозится голову снести… Чем все это кончится? Как быть?
Амбал сунул руку в карман. Пальцы его наткнулись на мешочек с золотом. Он вздрогнул и оцепенел от ужаса.
Вот и тогда в Итиле: мешочек золота… смерть старого кагана… И теперь снова бросил Амбалу золото. И не один, а два мешочка. Что это, знамение новой крови?
XIII. ЛЕГЕНДА О ЛЮБВИ
Светлица на пастбище убогая, хуже самого бедного жилья в Заречном. Маленькая, с потемневшими от старости хмурыми стенами, с низким, закопченным потолком, она казалась княжне просторной и светлой, потому что хорошо и спокойно было здесь. А два маленьких окошка открывались в широкий, вечно зеленый мир. Непроходимой чащей отгородил ее вековой лес от грозной опасности.
Прошло несколько дней, и стены маленькой светлицы будто расступились, комната стала неузнаваемой. Вместе с Всеволодом княжна вымыла и выскоблила ее стены, потолок, оконца. Осмомысл только дивился, как ловко делает Черная эту непривычную для нее работу. Он дал ей вытканное еще Роксаной покрывало. Девушка накрыла им постель, убрала зелеными ветками и цветами стены и захлопала в ладоши, весело смеясь: как светло, как хорошо стало здесь!
Просыпалась Черная на рассвете – и сразу на пастбище. Если бы не дождь, и нынче нашла бы там работу. Да вот заладил в полночь и сеет, сеет мелкий, как сквозь сито, тихий да теплый.
Достала она из притороченной к седлу сумы какое-то вышиванье, уселась на постели, и забегала иголочка под шум обложного дождя. Как хорошо, что она всегда возила с собой шитье! Надоест, бывало, ездить, пустит коня пастись, сядет где-нибудь в тени на травку, поет и вышивает. А теперь вон как пригодилась эта славная работа! Без нее не знала бы, чем и заняться.
По правде говоря, Всеволод старается не оставлять ее в одиночестве. Вот и сейчас сидит невдалеке, рассказывает бывальщину или молча слушает то, что рассказывает княжна. – А не думаешь ты, Черная, – задумчиво спросил он, глядя в оконце, – не думаешь, что настанет время, когда тебе придется оставить Северянщину?
– С чего бы это? – возразила она. – Отказалась я от брака с князьями чужих земель. Не хочу покидать свою родину. Разве то тебе не ведомо?
Всеволод помолчал.
– Не ведомо, что сулит человеку доля его, – отозвался он наконец и грустно взглянул на княжну.
– То правда, – возразила девушка, – да чего нам загодя печалиться? Укрылась я от хозар тут, в лесу. Не достанут они меня.
– А вдруг не минует нас доля Олексича?
Черная подняла голову, удивленно посмотрела на парня.
– Какая еще доля? Кто таков Олексич?
– Не слышала о нем? А вот я расскажу тебе… Всеволод в раздумье смотрел на вышиванье, на иголку, проворно бегавшую по белому полотну, потом продолжал:
– Здесь, недалеко от нас, жил до недавнего времени старый волхв. Голова вся белая, борода до самого пояса, а глаза так выцвели, почти добела, даже жутко было глядеть в них. Казалось, будто слепец поднял к небу невидящий взор свой. Сколько прожил он в лесных чащобах, и сам, наверное, не знал. А люди и не спрашивали о том. Любили его за доброту, за мудрость, за дельный совет. Жил он в большом дупле. Не раз бывал и я у него. Сначала с отцом, потом сам. Приворожил меня мудрый волхв. Много знал он тайн земных и знамений небесных. Тянуло меня к нему, особливо тогда, когда кручина забиралась в сердце, когда силился я что-то понять и не мог.
Так вот, поведал мне как-то волхв про Олексича. Давно, давно, рассказывал он, когда еще в мире царило согласие, а земля, широкая и обильная, от края до края украшалась зеленью, когда в лесах и на долах просторных вольно пели птицы, не ведая ни зла, ни бед, ни жестокости людской, родился у лесных жителей сын. Да такой здоровый, такой красивый, что родители нарадоваться не могли. Мать не знала, куда положить, куда посадить своего первенца. А вместе с матерью люди добрые радовались. Рос мальчик, пролетали годы, стал он юношей. Сызмальства сдружился с лесными обитателями, с милым своим краем, полюбил всей душой леса первозданные. Не сиделось Олексичу на месте. Едва проснется, сразу на коня. А конь у него как ветер. Где только не носил он своего хозяина! По лесам, по полям раздольным, да все мало было молодцу. Без устали ездил, охотился, любовался богатством родной земли.
Что ни день, все лучше становился Олексич. Мать глаз с него не сводила. Подаст ему еду на стол, сама сядет напротив, глядит не наглядится. С утра сыну голову чешет, после завтрака в лес провожает, в путь благословляет. А придет ночь, траву под голову стелет, песни напевает, сон его охраняет.
Жил Олексич в густых, нехоженых лесах, на берегу быстротечной речки. И так любо было ему встречать погожие рассветы, а особливо весенние, так хорошо жилось в этом веселом, свежем, как трава после дождя, мире, что и желать, казалось, уже нечего: красота, приволье – все к его усладе.
Ничего не жалела мать для единственного сына, и был он для нее всего дороже на земле…
И вот, охотясь, забрел однажды Олексич к Голубому озеру, тому самому, что ныне Лебяжьим прозывается. Посмотрел и залюбовался зеркальными водами, берегами кудрявыми, напился воды ключевой. Долго бродил там, не заметил, как наступил вечер, а за ним спустилась тихая ночь. Не отважился он в темноте возвращаться лесом домой. Достал из переметной сумы то, что мать положила на дорогу, наскоро закусил, потом настлал травы под старой елью, недалеко от берега, развел костер и вскоре заснул. Сколько спал, не знает; разбудил его шум на воде, будто плещется кто-то. Олексич приподнялся на локтях, глядит, очам своим не верит: купается в озере девица, резвится, взбивает воду вокруг себя.
Встал молодец, будто зачарованный пошел к берегу. Но не успел он сделать нескольких шагов, девица вскрикнула и погрузилась в воду по самую шею, устремив на него испуганный взгляд. Казалось, ждала она, когда уйдет незваный гость. Потом вскочила и, прикрываясь длинными, до пят, волосами, бросилась к берегу. Тогда Олексич увидел, что в стороне под деревом лежит ее одежда. Белая-белая как снег! Кинулся он наперерез, да поздно! Девица уже схватила ее и, оглядываясь, побежала вдоль берега. Далеко отбежав, она накинула на себя белое покрывало и – о чудо! – сразу превратилась в лебедицу. Взмахнула широкими крыльями, взлетела, крикнула что-то на прощание и скрылась в предрассветном тумане.
Олексич стоял как вкопанный. «Что это? – спрашивал он себя, протирая глаза. – Сон? Видение? Или на самом деле видел деву-лебедицу?» С той поры его будто подменили. Часами сидел около своего жилища смутный, невеселый, о чем-то думал. А вечером садился на коня и отправлялся к Голубому озеру. Ночами просиживал там, на месте первой встречи, глаз не смыкал, дожидаясь. Напрасно. Не появилась больше девица на берегах Голубого озера, не тревожила его чистые воды. Тихо бывало на рассветах. И грустно.
И задумал тогда Олексич искать прекрасную деву-лебедицу. Может, на свете не одно Голубое озеро, может, она в другом теперь купается. Задумал и поехал в те земли, куда полетела лебедица.
День едет, другой, третий… Нет как нет другого Голубого озера. Но он не теряет надежды, едет все дальше и дальше…
И вдруг видит: раскинулся сад на горе. Плодов на деревьях видимо-невидимо! Попробовал яблоко с ближнего дерева – вкусно! С другого сорвал – еще вкуснее. Подъехал к третьему – совсем сладкие яблоки, будто мед, тают во рту. Ест их Олексич и диву дается: откуда такие яблоки? Кажется, все перепробовал в лесах бескрайних, на полянах просторных, всему, казалось, знает вкус, а такие яблоки впервые видит.
Поднялся он в гору. Деревья разрослись там еще пышнее. Между ними цветы, белые, красные, голубые – целое море цветов! И так пахнут, что голова кружится от густого пряного аромата. Олексич спешился и стал собирать цветы. Но вскоре почувствовал, что его клонит ко сну, он не в силах разогнать эту сладкую дрему…
И вдруг понял: это место заколдовано, сон сторожит эту гору! Значит, на горе кто-то есть! Кого-то охраняет этот колдовской сон!
Олексич бросил цветы, поборол сонливость, сел на коня и помчался вперед. Но вскоре добрый конь споткнулся и упал на землю: сон одолел его.
Но не дрогнул молодец, сам стал взбираться выше в гору. Пробежит несколько шагов, переведет дыхание – и дальше, от дерева к дереву. Вокруг тишина, лист не шелохнется, будто все замерло, затаилось и ждет чего-то…
Потом стали попадаться под ногами скелеты людей и лошадей… А Олексич все шел да шел, все выше, в гору. Дойдя до огромной, развесистой яблони, он почувствовал, что задыхается, и упал навзничь на красные, словно жар, цветы. Он только увидел, как всколыхнулись они, прижатые к земле тяжестью его широких плеч, и потерял сознание. Одолели его колдовские запахи цветов, лишили сил, усыпили на полдороге.
Неведомо сколько лежал Олексич под яблоней. Проснулся он ночью, и не в саду, а в роскошном тереме. Издали доносилась чья-то песня, нежная и ласковая… Задрожал молодец, хотел подняться, да не мог. Недвижно лежал он на постели, не в силах шевельнуться. Но вот затихла песня, и чья-то робкая ладонь коснулась его лица. И тут же вернулась к нему сила. Он приподнялся, оглянулся и оторопел. Рядом у его постели сидела дева-лебедица, та самая, что купалась в Голубом озере. На ней белое шелковое покрывало. До самого пола золотыми волнами спадают белокурые волосы…
Залюбовался Олексич красавицей, глядит как завороженный. Хотел позвать ее, окликнуть, да вспомнил, что имени ее не знает, и осекся на слове. Только изумление и счастье светилось в его глазах, только озаренное радостью лицо его сказало девице то, чего уста промолвить не смогли.
– Ты не сердишься на меня? – тихо спросила она.
– Нет! Я…
Он хотел подняться, но девица остановила его движением руки.
– Я знаю, – еще ниже склонилась она над Олексичем, – ты искал меня по всем лесам окольным, среди озер, грезил мной во сне, страдал от неудачных поисков. Ты думал, что равнодушна и безучастна я к твоей печали…
– О нет! – с трудом проговорил Олексич. – Я и не помышлял о том. Только иногда страх охватывал меня. Я думал, что ты боишься людей, потому и прячешься, и никогда тебя я больше не увижу…
– И сердился на меня за это?
– Не мог я сердиться на тебя… Та встреча на рассвете У Голубого озера посеяла глубокую печаль в моем сердце… Стал я хмурым и грустным, не знал покоя.
Дева-лебедица глядела на юношу, тихие, счастливые слезы струились по ее щекам:
– Я и в самом деле боялась тебя, – прошептала она, – всюду подстерегает нас опасность, боимся мы показываться людям на глаза. Но часто-часто на рассвете поднималась я высоко в небо, летела над лесами к Голубому озеру, чтобы увидеть тебя… А потом я нашла тебя в саду, когда ты боролся с чарами недоступной людям горы, видела, как упал ты, сраженный сном, и поспешила к тебе на помощь.
– И вынесла сюда на гору?
– Велела вынести тебя из царства сна. И вот теперь никуда тебя отсюда не пущу!..
Шли дни… Ждала, ждала, глаза повыплакала мать Олексича, все не идет сынок. Уж и отец с ног сбился, разыскивая сына по лесам. Да не нашел. Как в воду канул. Тогда поднялась мать, пошла искать его по всей земле. Где только не побывала мать Олексича, каких лесов, каких полей не исходила, а сына не нашла! На след даже не напала.
Сидит она усталая, убогая на берегу реки, грустит и плачет одна-одинешенька. Вдруг слышит, хрустнуло что-то рядом. Подняла голову и испугалась: идет к ней из лесу старуха. Да такая безобразная, такое чудище, что и глядеть-то страшно, мороз по коже продирает. Подошла она, оперлась на клюку, смотрит на женщину, криво усмехаясь.
– Что грустишь? – спрашивает.
Мать Олексича хотела было подняться, но не смогла, будто приковала ее старуха к месту ледяным своим взглядом.
«Колдунья», – мелькнуло в голове матери. Она опустила глаза и ответила дрожащим голосом:
– Горе у меня, бабуся…
– Хе-хе-хе, – засмеялась колдунья, – это еще не беда, голубушка. Сын твой не за горами.
– Правда, бабуся? – так и вскинулась мать. – Вы знаете, где мой сын? И как его найти? Помогите, помогите мне! – умоляюще протянула она руки к старухе.
– Знаю, знаю. Не плачь, не убивайся. Не в лапы зверю попал твой сынок, а к красной девице.
– Правда? – обрадовалась мать. – Так почему же не ведет ее в родительский дом? Зачем покинул нас? Старуха пристально взглянула на нее:
– А ты уже забыла, зачем покинула когда-то отчий дом, родителей любимых, и пошла куда глаза глядят за своим милым? Небось забыла? Пойдем со мной, найду твоего сына.
Она взяла за руку мать Олексича и повела ее через дремучие леса. Долго ли, коротко ли шли они, пришли к заколдованной горе.
– Видишь, – показала старуха на гору, покрытую яркими цветами, – вон там твой сын.
Мать нетерпеливо двинулась вперед, но колдунья остановила ее.
– Погоди, не спеши, – насупила она брови, затем полезла в длинную суму, висевшую на боку, и достала оттуда два узелка сухих трав. – Вот возьми. С одним доберешься на гору в терем, с другим пойдешь назад.
Сказала и повела с собой мать Олексича. Когда они приблизились к цветам, старуха развязала один узелок, растерла сморщенной рукой лежавшие в нем травы и пошла дальше. Около ветвистой яблони остановилась, взяла пригоршню растертой травы и стала посыпать ею землю. Идет и будто сеет впереди себя. Наконец прошли они место сонного забвения. Тут колдунья спрятала узелок и сказала матери:
– Все, теперь не страшно. А ну послушай, – добавила она.
Звонкий, радостный смех разносился по зеленому лесу, казалось, будто дети резвятся невдалеке.
Женщины постояли, прислушиваясь, потом отошли в заросли кустарника и стали выглядывать оттуда. Вдруг выбежала на поляну девушка в голубом наряде, за нею добрый молодец. Видно, хочет догнать ее, быструю, как серна, да нет, не может он догнать ее, хоть и бежит во весь дух…
– Олекс… – рванулась из кустов мать, но колдунья, как кошка, прыгнула вперед и крепко зажала ей рот своей костлявой рукой.
– Не смей! – оскалила она редкие, выщербленные зубы и так зашипела на женщину, что та похолодела от страха и покорно отступила назад. – Не выдавай себя! Подождем до ночи, иначе не видать тебе сына. Думаешь, он послушает тебя, променяет любовь красной девицы на твою материнскую? Напрасны надежды! Делай, что говорю, а то не увидишь сына!
А дева-лебедица не услышала оклика матери, не приметила женщин, пронеслась мимо них. Длинные золотистые волосы ее развевались по ветру, лицо пылало от быстрого бега, от радости, от счастья. Но мать не замечала ее, она видела только сына, одного только сына!..
Ночью колдунья провела мать Олексича в девичью опочивальню.
– Смотри! – Она протянула костлявый палец в сторону спящей девицы. – Видишь, как сладко спит? Набегалась, наигралась за день…
Старуха еще что-то говорила, шептала, тихонько смеялась. Но мать не слушала ее. Она во все глаза смотрела на спящую. Как хороша она! Золотые волосы свесились с подушки до самого пола. Да как же не полюбить такую красавицу! И дрогнуло сердце матери любовью и нежностью к деве-лебедице.
