Текст книги "Будущее"
Автор книги: Дмитрий Глуховский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
И вдруг шелестит:
– Кто это? Ты видишь, Джакомо? Кто это идет?
Потом второй голос – через задержку, словно эти двое не в одной комнате находятся, а на разных континентах и сообщаются друг с другом при помощи медного телеграфного кабеля, проложенного тысячу лет назад по дну океана.
– А? Где? Где?
– Вон они идут... Посмотри, как они идут, Джакомо! Это не такие старики, как мы... Это молодые люди.
– Это не люди, Мануэла. Это не люди, это ангелы смерти пришли за тобой.
– Старый кретин! Это люди, молодые мужчины!
– Замолчи, карга! Заткнись, а то они тебя услышат и заберут с собой...
– Им тут не место, Джакомо... Что они тут делают?
– Я тоже их вижу, Джакомо! Это не ангелы!
– А я говорю, я вижу сияние! Они светятся!
– Это все твоя катаракта, балбес! Обычные люди! Куда они идут?
– Ты их тоже видишь, Рихард? Им ведь тут не место, не место среди нас, да?
– А вдруг они идут к Беатрис? Вдруг их послали к Беатрис?
– Мы должны предупредить ее! Мы должны...
– Да, мы ведь сторожим вход... Не забудьте это... Надо поднять тревогу!
– Чего поднять? Что ты говоришь?
– Не слушай его, звони ей скорее!
– Алло... Беатрис? Где Беатрис?
– Что за Беатрис? – возникает у моего уха Эл, пробуждая меня от чужого сна. – Надеюсь, мы не ее идем брать, а?
– Заткни их! – ору я ему. – Вик, Эл!
– Есть!
– Беатрис... К тебе идут... – успевает прошептать кто-то; потом слышится грохот, стоны. Мне ничего не видно. Нет времени смотреть.
– Вперед! Бегом, вашу мать! Они туда звонили! К ней!
Вспыхивают фонари на миллион свечей каждый, в ярко-белых лучах кукожатся и шипят в бессильной злобе анимированные тряпичные ворохи.
– Бегом!!! – ретранслирует мое слово Эл, моя правая рука.
Грохочут по кафельному полу наши бутсы. Мы скреплены заданием, мы снова одно целое. Не люди, а ударное орудие, таран, и я – его окованный железом наконечник.
Вылетают преграждающие нам путь двери, опрокидываются кверху колесиками какие-то будущие или сущие мертвецы в своих инвалидных креслах, вперед нас летит по живой цепи испуганный шепот, прерываясь в тех местах, где очередное ее звено оказывается как ржавчиной изъедено Паркинсоном или Альцгеймером.
И вот наша цель, этот гребаный фарс, фабрика елочных игрушек. Баннер над входом: «Тот самый дух Рождества». Картинка – старики, молодые и дети сидят в обнимку на диване, сзади – елка в шарах и гирляндах. Противоестественная чушь; уверен, это пропагандисты Партии Жизни пытаются приспособить нашу главную неделю распродаж под свои грязные нужды. Двери даже не заперты.
Внутри цехов вяло копошатся перекореженные фигуры, симулируя труд. Что-то булькает, с кряхтеньем ползет куда-то конвейер, ахая и охая, тащат коробки со своим никому не нужным товарцем унылые недокормленные морлоки.
– Где она?!
Цех замирает, будто от моих слов тут всех разом разбил паралич.
– Где Беатрис?!
– Беатрис... Беатрис... Беатрис... – шуршит по углам.
– Хто-хто?! – визгливо переспрашивают меня.
– Всем к стене! – командует Эл.
– Вы тут, между прочим, поаккуратней, слышите, вы? – дребезжит, выползая на свет из-за груды коробок, какой-то гном с лысиной в пигментных пятнах. – У нас, между прочим, уникальное производство, да! Настоящие стеклянные игрушки, слышите? Не ваш паршивый композит, а стекло, и точно такое, как было семьсот лет назад! Так что вы со своей беготней не вздумайте...
Я нервно озираюсь по сторонам: не засада ли это? Могло ли нам повезти добраться сюда раньше боевиков Партии Жизни? Вспоминаю их перекроенные хари; с ними схлестнуться будет совсем не то же самое, что раскидать назойливых стариков. Сказать нашим, чего им тут действительно опасаться? Сказать или у меня нет права?
– Эй-эй! – Бернар окорачивает гнома, намотав его бороду на кулак. – Спасибо, что просветил. Сейчас мы все тут переколотим, если ты не...
И вдруг – лязг, грохот...
– Сюда! – торжествующе кричит Виктор. – Сюда!
За занавесом из прозрачных пластиковых макарон – просторная зала. Тут есть и еще одна дверь, тяжелая и герметичная, только ее ревматически заклинило. Те, кто прятался внутри, так и не сумев ее закрыть, просто замерли, надеясь, что мы их не найдем. Но мы всегда всех находим.
– Маски! – приказываю я. – Забудь о смерти!
– Забудь о смерти! – отзываются хором девять глоток.
И в залу мы влетаем уже теми самыми ангелами, которыми увидел нас старый Джакомо своими прозревшими от катаракты глазами.
– Свет!
Внутри – столы, автоклавы, молекулярные принтеры, процессоры, системные блоки, стеллажи с запаянными колбами, пробирками – и все изношенное, засаленное, древнее. В дальнем углу прозрачный куб с дверью – герметичная камера для опытов с опасными вирусами.
А посередине этого музея – его хранители, жуткая и жалкая троица.
В кресле-каталке сидит оплетенный катетерами – будто сосуды наружу – умирающий старик; ноги его иссушены, руки висят плетьми, большая голова – плешь в тоненьких серебристых завитках – завалена вбок, лежит на подушке. Глаза полуприкрыты: веки слишком тяжелые, чтобы удерживать их поднятыми.
Рядом стоит скрюченный дед с тростью и волосами, крашенными в натужный блонд. Он выбрит, опрятен, щеголеват даже, но колени у него трясутся, да и рука, в которой зажата клюка, вся вибрирует.
А впереди, как будто пытаясь закрыть этих двоих собой, стоит, сунув руки в карманы рабочего халата, высокая и прямая старуха. Раскосые глаза подведены, виски выбриты, седая грива откинута назад.
Вот и все защитники. Нет людей в плащах, лица которых мертвей наших масок. Нет Рокаморы и его подручных. Только эти трое, простая добыча.
Бессмертные уже заходят с обеих сторон к ним за спины.
– Беатрис Фукуяма 1Е? – спрашиваю я у раскосой, заранее зная ответ.
– Вон отсюда! – отвечает она. – Убирайтесь!
– Вы пойдете с нами. Эти двое... Ваши коллеги?
– Никуда она не пойдет! – ввязывается крашеный старикашка. – Не прикасайтесь к ней!
– Этих тоже забираем, – говорю я. – Громи тут все!
Подаю пример: сваливаю со стола молекулярный принтер, ударом бутсы крушу его, ломаю надвое.
Вытряхиваю из рюкзака десять банок спрея с краской. Поднеси зажигалку – получишь маленький огнемет.
– Что вы делаете?! – тонко вскрикивает старик с палкой.
– Все сжечь! – Я щелкаю кнопкой.
И струя черной краски превращается в столп оранжевого пламени. Волшебство.
– Не смейте! – вопит крашеный старик, когда Виктор швыряет об стену компьютерный терминал.
– Зачем? Зачем вы это делаете?! Варвары! Негодяи! – хрипит старик. Даниэль зажимает ему рот. Остальные разбирают баллончики.
– Бей пробирки! – приказываю я.
– Послушайте, вы, кретины! – Резкий голос старухи. Но никому дела до нее нет.
– Там вирусы! Смертельные вирусы! – И на этот раз ей удается завладеть нашим вниманием. – В этих контейнерах! Не притрагивайтесь к ним! Или мы все погибнем! Все!
– Бей гребаные пробирки! – повторяю я.
– Стой! – перебивает меня маска голосом Эла. – Погоди! Что за вирусы?
– Шанхайский грипп! Мутировавший шанхайский грипп! Окажется в воздухе – через полчаса вам конец! – Старуха в упор, не мигая, смотрит на Эла.
– Что это за лаборатория?! – оборачивается ко мне тот. – А?!
– Я сказала! – за меня отвечает ему Беатрис Фукуяма. – Мы занимаемся особо опасными инфекциями!
– Она врет! Какого черта ты ее...
– Попробуйте! Давайте попробуйте!
Звено застыло. Сквозь прорези в масках маслено от страха и сомнения смотрят восемь пар глаз – на меня, на Эла, на сумасшедшую старуху.
– Вирус шанхайского гриппа, штаммы «Xi-о» и «Xi-f», – чеканит Беатрис. – Температура сорок два градуса, отек легких, остановка сердца! Полчаса! Лекарств на данный момент не существует!
– Это правда, Семьсот Семнадцать? – спрашивает маска голосом Алекса.
– Нет!
– Откуда вам знать? – Беатрис делает шаг ко мне. – Что вам сказали те, кто вас сюда послал?
– Не твое дело, карга!
Я зачем-то выхватываю шокер, выставляю его вперед. Беатрис ниже меня на голову и вдвое легче, но она идет на меня уверенно, и я расставляю ноги шире, чтобы меня не снесло.
– Не смей с ней так разговаривать! – Крашеный собирался звучать решительно и угрожающе, но его надтреснутый высокий голос все портит.
– Зато это наше дело! – встревает Эл. – Что это за место, Ян?
– Заткнись, – предупреждаю я его.
– Отбой, ребята! – решает он. – Пока я сам не получу подтверждение этого задания...
– Там нет никакого гриппа! – ору я. – Они нашли лекарство от акса!
– Бред сумасшедшего, – спокойно возражает она. – Вы прекрасно знаете, что в таких условиях это невозможно. Отдайте мне этот ваш...
Зз...
Беатрис отлетает на пол, дергается.
– Нет! Нет! – Дряхлый щеголь ковыляет к ней, растопыривает пальцы, расставляет руки. – Нет, нет, нет! Любимая, они...
– Лю-би-мая?! – гогочет кто-то голосом Бернара. – Старик, да куда тебе уже?!
– Упаковывай ее! – приказываю я.
Но никто не слушается меня, все, разинув рты, вперились в Эла.
Макаронный занавес приподнимается, и внутрь вползает занудный гном с пятнистой плешью – тот самый, что решил читать нам нотации о стеклянных игрушках.
– Все в порядке, Беатрис? – скрипит он. – Мы тут! Если что... Беатрис?!
– Убрать его!
– Они убили! Убили Беатрис! – воет плешивый.
За резиновой портьерой вяло суетятся тени: переполох на кладбище. Внутрь суются подагрически скрюченные пальцы, трясучие колени, шаркающие ступни, синюшные вены, дрожащие подбородки... У Беатрис Фукуямы не могло быть защитников более жалких и более бесполезных.
Но мой отряд, напуганный блефом старой ведьмы, словно обратился в соляные столбы. Надо их расколдовать.
И, подскочив к полке с колбами, я сметаю все на пол. Они валятся одна за другой, как домино, летят вниз и взрываются хрустальными брызгами, как брошенные на камень куски льда.
– Не делайте... Не делайте... – Крашеный ведьмин ухажер пучит глаза, мотает головой. – Умоляю, не...
– Я сказал вам, это не опасно! – рычу я на своих. – Выполнять! Выполнять!!! Старикан начинает расстегивать пуговицы на вороте своей рубашки, потом бросает это дело, берется за сердце, мычит что-то и сползает на пол.
– Что они разбили? – спрашивает у него гном. – Эдвард, что это?! Эдварду плохо!
Эл стоит, рассматривая разбившиеся сосуды, вытекшую из них бесцветную жидкость. Остальные глядят ему в рот; слишком долго он был нашим командиром.
– Вик! Виктор! Двести Двадцатый! Назначаю правой рукой! Эл, сдаешь полномочия!
– Сука ты! – отвечает он мне. – Как так выходит, что одни верой и правдой служат, шкурой рискуют, выкладываются по полной, и их задвигают, а другие хер знает чем занимаются, и нате – звеньевой?! А?! Никакой ты не звеньевой, понял?!
– Трибунал тебя ждет, паскуда! – кричу я ему.
Эл контуженно прислушивается к моим словам. Остальные не шевелятся. Я рыщу взглядом по темным пустым глазницам. Где вы все?!
«Давай, Двести Двадцатый! Мы с тобой из одной грязи слеплены! Ты создал меня, я создал тебя!» – кричу я ему молча. И Двести Двадцатый слышит меня.
Один из Аполлонов отдает мне честь – заторможенно, неуверенно.
Но потом заваливает на пол целый стеллаж с пробирками – они из небьющегося материала – и принимается топтать их каблуками. Остальные тоже начинают шевелиться, словно проснувшись. Рушатся принтеры, искрят компьютеры, бьются колбы и контейнеры.
Трясущиеся работники игрушечного цеха все лезут внутрь – им не страшно подцепить шанхайский грипп, но это еще не значит, что Беатрис солгала. Старость – болезнь куда мучительная. Не за избавлением ли они стремятся?
– Беатрис! Беатрис! Они пришли за Беатрис!
– Убрать их! Вышвырнуть отсюда! И за дело!
Наконец начинается погром. Ходячих мертвецов оприходуют шокерами, тащат за ноги по полу – головы болтаются, подскакивают, – вываливают наружу. Не знаю, как они выдержат разряд; наши сердца – резиновые, их – тряпичные, могут порваться. Но поздно уже переигрывать партию.
Крашеный старик сучит ногами по полу и замирает. Когда я наклоняюсь к нему, он уже не дышит. Я вцепляюсь ему в запястье, надеясь выловить под черепашьей кожей утопленную в холодном мясе пульсирующую жилку. Хлещу по щекам – но нет, он мертв, синеет. Наверное, сердце. Как с этим быть? Он не должен был умереть!
– Вставай! Вставай, развалюха!
Но ему конец – а я бессилен, когда нужно воскрешать людей. Фред из разноцветного мешка пытался мне это объяснить, но я все никак не хочу поверить.
– Сволочь! Сдох, сволочь!
Во всей этой суете Беатрис просыпается и садится на полу, моргает, а потом ползет куда-то, упрямая старуха. Мимо беснующихся масок, мимо бесстрастного и безразличного к нашему шабашу человека-растения во вьюнках катетеров и проводов – куда? Но нет времени ею заниматься сейчас – да и далеко ли она сбежит после удара шокером?
И пока мы курочим все их барахло, она добирается до прозрачной камеры в конце помещения, забивается в нее, шепчет что-то – и вход в камеру запечатывается, а она, приходя в себя, смотрит на нас оттуда, смотрит, смотрит... Без слез, без криков, оцепенело.
Виктор запаливает свой огнемет, плавит им переломанную технику, размолотое оборудование. Другие, хмельные адреналином и озверением, повторяют за ним.
– Выходите! – Я стучу в стекло аквариума с Беатрис Фукуямой. Она качает головой.
– Вы сгорите тут заживо!
– Что с Эдвардом? – Она пытается высмотреть сквозь мою спину, как там посиневший очкарик.
Ее голос мне слышно прекрасно: внутри, наверное, установлены микрофоны.
– Не знаю. Выходите, кто-то должен его осмотреть.
– Вы врете мне. Он умер.
Она нужна мне живой. Беатрис Фукуяма 1Е, руководитель группы, нобелевский лауреат и преступница, нужна мне живой. Это ровно половина моего задания, наконец того самого задания, в правильности и осмысленности которого я не сомневаюсь ничуть.
– Я подожду. Подожду полчаса, пока подействует вирус.
– Теперь мы квиты, – говорю я ей. – Ложь за ложь. Никакого гриппа в пробирках ведь не было, так?
Беатрис молчит. Огонь ползет по груде обломков, забирается на нее с краев, медленно обволакивает, готовясь переваривать. Я его не боюсь: это огонь очистительный.
– Айда! – хлопает меня по плечу Виктор. – Мы отключили пожарную сигнализацию, надо валить!
Рядом с ним торчит этот худосочный пацан, херовый эрзац моего Базиля.
– Я не могу. У меня был приказ взять ее живой.
– Пора! – настаивает он. – Огонь уже на их долбаные игрушки перекинулся... Сейчас весь квартал выгорит!
Беатрис отворачивается, садится на пол, словно все происходящее ее не касается.
– Уходите, – решаю я. – Заберите инвалида и уходите. Ты за старшего, Вик. Я вытащу ее и присоединюсь позже. Эта штука должна как-то открываться...
– Да брось ты ее! – Виктор кутается в капюшон, кашляет.
– Я все сказал. Давай!
– Ты двинулся, Семьсот Семнадцать?! Я не для того своей шкурой рисковал, чтобы ты тут... – Он разворачивается и пропадает.
Мебель, аппаратура, искусственные растения заражаются огнем. Горький туман застит глаза.
– Я выйду! Выйду! – кричу я остальным. – А вы – бегите! Ну?! Приказываю! И они отступают спиной – медленно. Утаскивают труп дряхлого пижона в очках, выкатывают безгласного паралитика, живого или мертвого.
Только малолетка-шпаненок приклеился к полу и глазеет на меня, будто оглох.
– Ты тоже! Давай! – Я толкаю его в плечо.
– Я не могу вас оставить. Нельзя бросать звеньевого! – Надрывно перхая, он упирается, будто врос в это чертово место.
– Давай!!! – Толкаю его сильней. – Проваливай отсюда!
Он мотает головой, и тогда я вминаю его белую скулу боковым ударом. Бью и думаю: зря его ненавижу. Те, кого я знал двадцать пять лет, уже сбежали, а этот стоит.
Поднявшись с пола, он бурчит что-то, но я наддаю ему еще по костлявой заднице бутсой, и он наконец уползает.
Пусть лучше живет. Он ведь не виноват, что им заменили Базиля. Это моя вина.
Мы с Беатрис остаемся вдвоем.
– Вам ничего не угрожает! Мы только доставим вас в министерство! Слышите меня? Вам нечего бояться!
Делает вид, что не слышит.
– Клянусь вам, ваша жизнь вне опасности! У меня по вашему поводу особое распоряжение...
Ей плевать на данные мне распоряжения. Она сидит ко мне спиной и не шелохнется. Горящий композит источает едкий сизый дым, и мне сложно кричать: горло дерет, голова идет кругом.
– Пожалуйста! – прошу я. – В том, что вы делаете, никакого смысла! Я не уйду! Я не оставлю вас тут!
Я вдыхаю сизый дым и выдыхаю его. Меня ведет, приходится остановиться, чтобы откашляться.
На пороге вроде бы появляется кто-то. За мной, наверное... Вик? Оглядываюсь через плечо – но силуэт плывет в дыму. Меня мутит. Сознание горчит. Возвращаюсь к старухе. Я луплю по стеклу раскрытой ладонью; она оборачивается.
– Думаешь, сбежишь отсюда?! Думаешь, ты теперь хоть где-то сможешь спрятаться, а? С тем, что ты собираешься сделать? Торговать этой заразой! Я знаю, почему ты забралась сюда, в эту проклятую дыру! К своим клиентам поближе! К уколотым! Думали открыть тут свою лавочку и толкать полудохлым нелегальную вакцину, а?! А мир пускай катится в тартары!
А в аквариуме у Беатрис воздух прозрачен. Что за дьявольщина?
Подбираю с пола ножку стола – тяжелую, остроугольную – и с размаху колочу ею по композитной стене. Прозрачный материал поглощает удар, лишь чуть содрогнувшись. Его не разбить, я понимаю это, но остервенело молочу по стене камеры снова и снова.
– Ты слышишь меня! Слышишь! Молчишь? Молчи, ведьма! Мы все равно до всех вас доберемся! Мы не дадим вам нашу Европу разрушить! Ясно?! Вы будете карманы набивать, а мы с голоду пухнуть?! Вы нас обратно в пещеры загнать хотите! Но ничего... До каждого доберемся! До каждой продажной ублюдочной твари!
Сзади что-то вспыхивает, дышит мне жаром в шею, толкает на колени, но я не поддаюсь, я стою.
Меня скручивает, рвет кашлем.
Потолок вдруг выделывает невероятный финт: выскакивает у меня прямо перед глазами и там зависает вместо стеклянной стены, за которой сидит Беатрис Фукуяма. Я пытаюсь подняться, но в глазах темнеет, руки не мои, и...
– Думаешь, я слабак? Думаешь, не выдержу, уйду?! Да я сдохну скорее! Сдохну сам, но тебя не выпущу! – бормочу я.
Я правда не могу уйти. Где они? Где моя десятка, мои верные товарищи, где мои руки и ноги, мои глаза и уши? Почему они не придут, не заставят меня сдаться, не заберут меня отсюда силой? Неужели они не понимают, что я не могу оставить свой пост сам?! Где Вик? Где Даниэль? Где Эл?!
Закатывающимся глазом сквозь горящие слезы и ядовитое марево мне видится абрис вступающего в этот дымный ад человека, а за ним еще одного.
– Вик! – хриплю я ему. – Эл!
Но нет... На них нет масок, они медлительны и согнуты так, будто несут на своих плечах гранитные обелиски. Это старики – упорные и безмозглые насекомые, лезут в огонь, идут за своей маткой-королевой, за королевой Беатрис.
Всматриваюсь: они безголовые и скрюченные, они идут на ощупь, потому что слепы. И я понимаю – это грядут настоящие ангелы смерти, не самозванцы вроде нас.
Они за мной.
Я умираю.
Глава XII. БЕАТРИС-ЭЛЛЕН
– Мальчик... Ты слышишь меня, мальчик?
Она прямо надо мной: ее узкие азиатские глаза, ее ресницы, слепленные тушью, ее выбритые виски... Беатрис все же вышла, она вышла ко мне.
Отталкиваю ее, сажусь и тут же заваливаюсь вбок. Меня тошнит. Мне надо поймать ее, пока она не сбежала, но я слишком занят своей тошнотой.
Вижу огонь вокруг, но воздух сладкий, настоящий. Им можно дышать, и я дышу, сколько могу. А потом, сосредоточившись, блюю – в угол, поджавшись, стыдливо, как больное животное. Перевожу дыхание, утираюсь... Беатрис сидит напротив меня – и между нами всего полтора метра.
А посередине лежит моя маска.
Хватаюсь за лицо: не может быть, как она с меня свалилась? Понимаю, что Беатрис смотрит на меня – не на Аполлона, а на меня, голого. И некуда деваться. Хочу спрятаться, но пустота за моей спиной не пускает меня, она отлита из прозрачного композита. Я в клетке. В аквариуме Беатрис.
Это не она вышла ко мне, это я оказался внутри. Как такое могло случиться?!
Первым делом дотягиваюсь до Аполлона, подцепляю его дрожащими пальцами, прикладываю его лицо к своей коже – горящей, сухой, – как целительный компресс; и оно прирастает тут же, и возвращает мне свободу и наглость, возвращает мне меня.
– Зачем ты это сделала? – шершавым чужим языком леплю я неуклюжие слова. – Ты затащила меня сюда? Это ты?
Беатрис вздыхает.
– Захотела посмотреть на тебя без твоей дурацкой маски.
– Не думай, что я теперь... Что я тебе чем-то обязан... Что я не стану тебя забирать.
– Просто захотела посмотреть на лицо человека, который с таким убеждением несет такой отчаянный бред.
– Бред?!
– Как я и думала, ты оказался мальчишкой.
– Заткнись! Откуда бы тебе знать, сколько мне лет?! Она жмет плечами.
За пределами стеклянного куба бушует пламя. Чертова техника разгорелась и никак не уймется. Иногда сквозь линзу волнующегося воздуха, как сквозь водопад, виден проход в цех, где эти несчастные делали свои елочные украшения; там тоже пожар. Все горит и все плавится, ничего не остается.
Беатрис созерцает огонь так очарованно, будто это просто огонь. За стеклом полыхает ее лаборатория, скоро все ее дела дотлеют, а ее лицо не выражает ничего.
Но вот она пробуждается: сквозь огненную пелену хотят пройти люди – те, которых я принял за посланных по мою душу чертей. Старики, с головой укутанные в бесполезное тряпье. Идут, переставляя свои коченеющие ноги, которые не может отогреть даже тысячеградусный жар, пытаются разогнать непослушными руками дым. Падают, поднимаются, снова идут.
– Беатрис... – слабо кричит кто-то в огне.
Почему они готовы умереть за нее, почему пренебрегают собой – и почему мои товарищи бросили меня? Да, я сам приказал им так сделать, но неужели у моих приказов такая сила? Почему не Бессмертные рвутся в преисподнюю, чтобы достать оттуда своего, а какие-то жалкие полудохлые старики?
– Чем ты их приворожила? – спрашиваю я у Беатрис. – Ведьма!
Она наблюдает встревоженно за упрямыми смертниками. Поднимается, машет им руками, как бы пытаясь отогнать их.
– Ты их подсадила уже на свою дрянь, да? – догадываюсь я. – Этот препарат... Вы уже создали его. Уже подкармливаете их... Они все зависимы! Они все твои рабы...
Я собираюсь, подтаскиваюсь к ней, хватаю ее за ворот.
– Вы уже успели отдать его контрабандистам? Говори! Он уже вышел на черный рынок?!
– Отпусти меня, – говорит она спокойно, даже величественно. – Отпусти меня, мальчик. Ты не понимаешь, что тут происходит?
– Я все прекрасно понимаю! Они за дозой сюда прут! Вы тут варганите вонючую наркоту, пичкаете ею полудохлых, набиваете себе карманы, да еще и с Партией Жизни наверняка якшаетесь!
– Уходите! – кричит она своим верным муравьям. – Пожалуйста, уходите! Со мной все в порядке!
– Ничего! – перебиваю ее я. – Мы тут тебе навели порядок. Хана твоей фабрике. Пускай лезут... Сейчас тут все прогорит хорошенько...
– Беатрис! – еле доносится из самого горнила, и тут же одна из фигур рушится.
Огонь обнимает ее, ласкает своей страшной лаской – фигура корчится, катается по полу, верещит. Я смотрю на Беатрис: она не плачет. Я лью свои слезы – хоть и бутафорские, надоенные пожаром, а ее глаза остаются сухими.
– Ты сволочь, – говорит она мне. – Ты сволочь, ты только что убил еще одного человека. Ты убил двоих сегодня.
– Крашеный сам откинулся, если ты о нем. Инфаркт какой-нибудь, я тут ни при чем. Считай, от старости помер. Давай теперь на меня всех собак вешать!
– Крашеный?.. У него имя есть! Ты убиваешь человека и даже не хочешь знать, кого убил!
– Какая мне разница?
– А я тебе скажу. Эдвард. Может, ты запомнишь его. Он называл меня своей девочкой...
– Прибереги свои сопли для кого-нибудь другого!
– Говорил, мы поженимся. Глупый.
– Да мне насрать на вашу полудохлую любовь, ясно? Я что, похож на извращенца?!
Беатрис вспыхивает, захлебывается – будто я ударил ее в солнечное сплетение.
– Ты был прав. Я зря тебя вытащила...
Я тягуче сплевываю на пол: вот все, что я думаю по этому поводу. Она спасла меня, потому что дала слабину. Теперь это ее проблема.
– Неужели Морис будет такой же сволочью, как и ты? – спрашивает она почему-то меня потом.
– Кто?!
– Такой же сволочью и таким же идиотом... Таким же оболваненным несчастным идиотом... Как ты смеешь думать, что мы торгуем лекарством? Что мы хотя бы секунду собирались торговать им?!
– Ага! Значит, никакого гриппа тут нет, так? Ты блефовала! – торжествую я. – Вы создали его, создали этот долбаный препарат! Все правильно! Мы все делаем правильно!
– За дозой... – Она не может оторвать взгляда от полыхающего тела-веретена, пока то не останавливается. – Ты думаешь, мы хотим продавать им лекарство по дозам? Чтобы побольше заработать, так? И эти люди бросаются в огонь за наркотиком?
– Да!
И она вдруг лепит мне пощечину – только вот моя щека под композитной броней, под чужой мраморной кожей, и я не чувствую ничего. Перехватываю ее усохшую руку, привычно заламываю запястье. Седые волосы сбиваются, путаются.
– Они пытаются спасти меня! Меня, а не себя! Меня, а не лекарство!
– Пусть попробуют! Жалкое старичье...
– Жалкое?! – Беатрис выдергивает руку. – Какое ты имеешь право называть их жалкими?! Ты, оборванец, погромщик, трус в маске, – это ты жалкий, ты, а не они!
Мы стоим друг против друга. Сполохи играют на ее лице и как будто наливают кожу молодостью; серебряная грива встрепана, выбритые виски делают ее похожей не на азиатку, а на ирокеза. В личном файле значится, что ей восемьдесят один год; наш акселератор уже изничтожил ее до биологического возраста, но сейчас, под анаболиком ярости, она об этом забыла.
– Эти люди – самые смелые из всех, кого я встречала! – лает она на меня. – Самые сильные! Разлагаться заживо! Оказаться человеком и за это быть приговоренным к казни своим же государством! Блядским, живодерским государством!
– Ты врешь! Они сами делают Выбор! Европа дает им возможность...
– Европа! Самое гуманное и справедливое общество, так?! Да на ней такая же маска, как на тебе! А под маской – такая же гнусная рожа! Вот твоя Европа!
– В Европе все родятся бессмертными! Нечего перекладывать вину на нас! Мы просто исполняем Закон, когда его не хотите исполнять вы!
– А кто придумал такой Закон? Кто придумал давать людям такой сатанинский выбор? Если бы нас хотя бы казнили сразу – но ведь это будет бесчеловечно, так?! И нам дают отсрочку, убивают нас медленно, заставляют мучиться... Ты знаешь, что такое старость? Как это – проснуться с выпавшим зубом во рту? Потерять волосы?
– Меня не интересует это все! – твержу я.
– Перестать видеть то, что вдали, а потом и то, что рядом, а потом вообще ослепнуть? Забыть вкус еды? Чувствовать, как силы уходят из рук? Что такое – когда каждый шаг дается болью? Знаешь, что такое быть дырявым мешком с гниющей требухой? Что морщишься? Боишься? Боишься старости?!
– Замолчи!
– Она съедает тебя... Твое лицо превращается в злые карикатуры на тебя самого в молодости, твой мозг – в высохшую черствую губку...
– Твоя старость меня не касается, ясно?!
– Моя?!
Беатрис берется за застежку своего лабораторного халата и рвет ее вниз. Снимает неловко пуловер и оказывается передо мной в одном лифе; белая ткань на закопченной дряблой плоти. Кожа висит устало, пуп сполз. И сама Беатрис, раздевшись передо мной, сникает, горбится, будто это халат удерживал ее гордую осанку, будто она и вправду не человек, а насекомое, и вместо скелета у нее был панцирь, панцирь халата. А под ним – старое мягкое тело.
Я наблюдаю за ней завороженно, с ужасом.
Она сдергивает с себя лиф, две бесформенные груди вываливаются ко мне, коричневые расползшиеся соски глядят вниз.
– Что ты делаешь?..
– Вот что осталось от меня! Гляди! Ты отобрал мою молодость! Мою красоту! Ты и такие, как ты! Тебя это не касается?!
Беатрис делает шаг ко мне – и я вжимаюсь в стену.
– Это ведь ты блюдешь меня! Ты не даешь мне вылечиться! Ты хочешь моей смерти! Почему тебя это не касается?! Это не моя, это твоя старость!
– Не надо, – прошу я.
– Притронься к ней. – Индейская ведьма наступает на меня.
– Не надо!
– Брезгуешь? Ты знаешь, какой красивой она была раньше? Всего семь лет назад! Какой я вся была?.. Какими были эти руки? – Она тянет ко мне пальцы в пергаментной коже. – Какие оды мужчины пели моим ногам? – Гладит себя по дряблому бедру. – Куда все ушло? Старость жрет меня, жует с утра до ночи! Ничего не помогает! Кремы, спорт, диеты! Все эти средства законны, только потому что бесполезны!
– Ты сама сделала Выбор!
– Я не делала никакого выбора! Ко мне ворвались посреди ночи, вывернули мне руку и вкололи акселератор, вот и все!
– Не может быть... Это нарушение процедуры... Они были обязаны... – неуверенно возражаю я.
– Они отобрали у меня мою молодость и красоту и ничего не оставили мне взамен. Но самое главное – у меня отняли ребенка!
– Ребенка?..
Она так и стоит, распахнутая, передо мной – глаза-бельма повернуты в прошлое; стены камеры начинают нагреваться, я чую это спиной. Сколько она выдержит еще? И воздух подходит к концу... На шее, на груди Беатрис копятся капли пота, только ее напудренное лицо не дышит, оно свежее, как моя маска.
– Влепили мне наркоз и бросили. Я думала, мне все снится. Что это кошмар – будто где-то плачет мой ребенок, а я ищу его и не могу найти. Хочу очнуться, помочь ему и не могу. А когда проснулась...
– У тебя был ребенок?!
– ...поняла, что это был не сон. Его не было. Мориса. Моего сына. Я не верила еще, надеялась, что мне привиделся кошмар, пошла к соседям... Спрашивала, не у них ли он, мой Морис...
– Ты размножилась незаконно? Не задекларировала беременность? – Теперь все становится на свои места.
– Ему было два месяца. Он плакал по-настоящему, просил, чтобы я его нашла, вернула... А я спала. Его отняли у меня. Вы забрали его у меня! Все забрали! Молодость, красоту, сына!
– Так вот что...
Я распрямляюсь; в ушах у меня гудит, по рукам течет электричество, душа зудит от злости и омерзения.
– И теперь его растят таким же головорезом, как ты! Таким же выхолощенным ублюдком! Таким же цепным псом...
– Ты знала?..
– Такой же паскудой! Моего мальчика... – продолжает она как заведенная.
– Ты знала?! Говори, сука! Ты знала, что с ним будет, если тебя поймают с незаконнорожденным ребенком?! Знала, что его отдадут в интернат?! Что всех незаконнорожденных забирают в интернаты! Ты знала, да?! Знала, что его превратят в Бессмертного!
Мне хочется ударить ее – без жалости, как мужчину, в скулу, своротить ее плоский нос, пинать ее по ребрам.
– Ты знала, что его ждет в интернате, да?! Знала и все равно не стала заявлять о беременности! Ты обрекла своего Мориса на это – и знала, что обрекаешь!
Беатрис зябко запахивается, прячет от меня свою жуткую грудь, сникает. И пламя за стенами куба опадает – будто это она питала его своей яростью, а теперь дотла выгорела вся вместе со своей лабораторией.
