Текст книги "Чёрный менестрель (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Скиф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

***

В первый день месяца Доброты вольная рота "Гвардия Валлинора" снаряжалась в путь. Отдохнувшие и посвежевшие бойцы складывали на телеги нехитрый скарб и активно обсуждали свои любовные похождения. Отяжелевшая и в связи с этим погрустневшая Лутка, прикомандированная Снурией в качестве представителя заказчика, была одной из тех, кому предпоходная суета не доставляла не малейшей радости. Двумя другими "обделёнными судьбой" были Ребана, которую "добрая" Хиир гоняла весь предыдущий месяц почём зря, да сама Хиир, которая из-за свалившейся ей на голову ученицы так и не смогла ни разу воскурить фимиам Армастусу...

Наконец сборы были закончены, счета оплачены, и вольная рота с небольшим караваном покинула гостеприимный (для тех, у кого есть деньги ) Тулевотид через восточные ворота. Шли неторопливо. Остановки делали каждые два часа, чтобы ехавшие в караване могли освежиться. Поскольку капитан Голушко, который за символическую плату подрядился охранять караван с салом, решил не останавливаться на обед, все перекусывали бутербродами с этим самым салом. Это, конечно, нанесло некоторый урон купцу, но зато на всю дорогу ушло менее суток, даже учитывая остановку на ночлег, и уже вечером следующего дня караван входил в западные ворота города Мармор.

Здесь "Гвардия Валлинора" рассталась с экономным купцом, который причитал, что он разорён, "всё сало съели, а что не съели, то поднадкусали", и отправилась на ближайший постоялый двор.

Город Мармор славился своими каменоломнями, где добывался белый мрамор. Впрочем, вольная рота "Гвардия Валлинора" в нём не задержалась, она в нём как будто растворилась.

Через три дня из южных ворот города Мармор выехал небольшой купеческий обоз. Во главе обоза, состоящего из двух десятков фургонов, ехали двое: один из них – поджарый мускулистый купец, которого можно было бы принять за наёмника, если бы не его большая окладистая борода. Судя по одежде, он был главой обоза и принадлежал к купеческой гильдии. Второй – типичный наёмник-прохиндей, непонятно как выбившийся в капитаны вольной роты. Хотя какая вольная рота, таков и капитан. При взгляде на лица дюжины бойцов, любой здравомыслящий человек решил бы, что купцу следует больше бояться не лихих людей, а собственную охрану.

В обозе было ещё несколько примечательных личностей. Например, жена купца, которая, несмотря на постоянно мучавшую её тошноту, строила глазки едущему рядом с ней менестрелю и непрерывно восхищалась его певческими талантами. В перерывах между комплиментами она запускала руку в стоящий рядом бочонок, доставала из него солёные огурцы и с огромным удовольствием их ела...

Менестрель был странный. Время от времени он что-то наигрывал на инструменте, очень похожем на семиструнную испанскую гитару, у которой почему-то не хватало одной струны, но при этом зорко поглядывал вокруг, отчего все путешествующие в обозе примолкали и подбирались...

Отдельно от "сладкой парочки", но в том же фургоне, ехали две девицы. Одна из них, постарше, весьма крупной комплекции, взирала на всех с таким видом, как будто она не бедная родственница в свите купца, как можно было бы судить по её одежде, а военачальник. Младшая девушка, точнее, девочка, похожая по виду на дочь купца, смотрела на свою тётушку с такой неприкрытой ненавистью, что не заметить это мог разве что слепой.

– Я тебе ещё покажу памятник, – пробурчала себе под нос девочка, когда фургон подскочил на очередной кочке. – Ещё посмотрим, кто кого похоронит.

– Хватит бездельничать, – проговорила старшая, отвесив девочке подзатыльник, – назови основные типы пехотных построений в бою, которые применяют вольники...

В следующем фургоне, не считая кучера, ехало двое. Первым был сухопарый купец, больше похожий на мастерового. Его мозолистые руки наводили на мысль о молотке, а не о счётах. Вторым был вольник, но бойцом вольной роты, несмотря на свою одежду, он не выглядел, скорее его можно было принять за купца.

– Скажите, мастер Шпикэрс, – спросил боец вольной роты, похожий на купца, – а вы уверены, что нам нужно именно сорок мешков вашего зелья, не хватит ли трицати?

– Не знаю, уважаемый Депупан, – ответил ему купец, смахивающий на ремесленника. – Теоретически может хватить и тридцати, но, на мой взгляд, лучше подстраховаться.

– А вам не кажется, мастер Шпикэрс, что два золотых за мешок – это чересчур? – спросил вольник.

– Нет, уважаемый Депупан, – ответил тот, кого называли "мастер Шпикэрс", – любое новое изобретение требует денег, И старое, кстати сказать, тоже. Если вы хотите достичь требуемого вами результата, то скупится не след, это потом уже, после испытаний, можно будет уточнить необходимое количество зелья, а пока нам требуется результат...

***

Городские ворота закрылись перед самым носом каравана. Глава пытался уговорить стражников и даже предложил им пять золотых, за что удостоился недоброго взгляда менестреля. Но стражники были непреклонны (именно в этот день их проверял инспектор из городского магистрата, так что пять золотых были вовсе не той суммой, ради которой хранители ворот стали бы рисковать своим тёплым местом).

– Брокуен, наверно, рехнулся, – недовольно прошептала Лутка, доставая из бочонка ещё один солёный огурчик.

– Так-то ты отзываешься о "своём муже"? – съехидничала Ребана.

– Прикуси свой язычок, доченька, – елейно прошипела Лутка, и уточнила:

– А не то знаешь, что будет?

– Ничего не будет, – фыркнула в ответ Ребана, – будешь мне угрожать – я на тебя папе пожалуюсь.

– Какому папе? – искренне не поняла Лутка, забыв про маскарад.

– Да вот тому папе – который рехнулся, – уточнила маленькая язва.

– Так ты согласна с тем, что он рехнулся? – подозрительно ласково поинтересовалась "жена главы купеческого обоза".

– А это уже пусть господин менестрель решает, – скромно ответила "любящая дочь", и ухмыльнулась, увидев, что лицо "её мамаши" перекосилось от досады.

– В город нам сегодня не попасть, – громко произнёс "глава купцов", подъехав к первой повозке, и уже тихо уточнил, – какие будут приказания, капитан?

– А что бы сделали настоящие купцы на нашем месте? – потянувшись, негромко уточнил менестрель.

– Поскольку караван небольшой, – так же тихо ответил Брокуен, – то купцы переночевали бы в трактире, который как раз на такой случай стоит около ворот.

– Который мы проехали десяток минут назад? – уточнил Голушко, беря в руки гитару.

– В нём самом, – подтвердил подъехавший к фургону сержант Билко, изображавший капитана маленькой вольной роты, что охраняла "купеческий" обоз.

– Тогда не будем выбиваться из обоза, – ответил Голушко, начиная настраивать свою гитару: поскольку ночлег предстоял среди посторонних людей, то он, как менестрель, должен был спеть пару песен, чтобы заработать монету-другую...

***

Слоника замучили

Клят╕ москал╕,

Обглоданная куриная ножка пролетела над головой Степана.

Похилився слоник

Хоботом к земл╕:

Большое моченое яблоко, чиркнув "менестреля" по уху, ударилось в стену и разлетелось на несколько частей.

"Прощавай же, Укра╖но,

Ти ж м╕й р╕дний краю!

Надкусанный солёный огурец пролетел мимо лица Голушко, забрызгав последнего рассолом.

Безневинно молоденький

Слоник помира╓! [2]

Большой красный помидор влетел Степану точно в лоб, что помешало сыну украинского народа спеть заключительные два слова: "Гей! Гей!".

Не обращая внимания на то, что он обтекает томатным соком, и что в него летят прочие гостинцы благодарной публики, Голушко поклонился зрителям и вышел из главного зала трактира, высоко подняв голову.

На улице Степан быстро направился к поилкам для лошадей и, отогнав жеребёнка, начал отмываться...

На душе сына "р╕дний Укра╖ни" было погано. Ещё ни разу в жизни публика его не забрасывала объектами (цветами тоже не забрасывали, но он об этом как-то не думал).

– Ну и что вы учудили, уважаемый менестрель? – с трудом скрывая улыбку, спросил Степана подошедший Алак.

– А что, я сделал что-то не так? – уточнил Голушко, продолжая отмываться от томатного сока.

– А вы как думаете? – ответил Диргиниус, на этот раз так и не сумев сдержать веселье. – Если менестреля публика забрасывает мочеными яблоками, то наверняка менестрель "сделал что-то не так".

– А именно? – уточнил Степан.

Голушко как смог отмыл голову от томатного сока и теперь с тоской смотрел на свою испорченную котту. По всему выходило, что котта стирке не подлежала и ей была одна дорога – на тряпки.

– Видите ли, дорогой друг, – начал Алак. – Я, конечно, понимаю, что если у нас на севере говорят несколько иначе, чем на юге, а речь на востоке, в вольных городах, отличается от речи в обоих королевствах то, наверное, и у вас, в вашем мире, речь может сильно различаться. Но простая публика, которая собралась в этом трактире, такими вопросами не задаётся. И когда менестрель поёт песню, в которой никто не может понять ни одного слова, то публика реагирует именно таким образом.

Только в этот момент до Голушко дошло, что он пел песню на украинском языке, который никто, кроме его самого, в этом мире "не разумеет".

[1] Всего в местном календаре было 8 месяцев, 7 по 52 дня посвящённых добрым богам и 1 из 1 дня (в високосные годы из двух) посвящённый богине хитрости и коварства.

[2] Слова Юрия Лысенко, известного под творческим псевдонимом Юрко Позаяк.

Глава 8

На следующее утро караван с уже отмывшимся «менестрелем» вошёл в ворота города Маэд, куда он не успел попасть вчера. Особенность этого большого города состояла в том, что через него проходили два тракта, соединяющие северную и южную части вольных городов. Маэд жил торговлей, и в нём были постоялые дворы всех более или менее значимых вольных городов. Именно в Маэде Голушко впервые вблизи увидел жителя Тапии, того самого города, который он подрядился сжечь.

Произошло это вечером, когда караван уже расположился на отдых. На этот раз Степан решил не радовать публику своими вокальными данными и просто ужинал в окружении бойцов "Гвардии Валлинора", которые изображали караванщиков.

– Мастер Брокунн, если не ошибаюсь? – спросил соседа Голушко по столу подошедший посетитель постоялого двора.

– Да, это я, – ответил бывший капитан, а теперь лейтенант вольной роты, подделывавшийся под купца.

Нисколько не смутившись, что он обратился не к тому, посетитель перевёл свой взгляд на Брокунна и продолжил:

– Насколько мне известно, мастер Брокунн, Ваш караван идёт на юг?

– На юго-запад, если быть точнее.

– Это даже лучше.

– Кому?

– Нам обоим.

– В смысле? – не понял Брокунн и внимательно посмотрел на своего собеседника.

Лжекупец сразу же понял, с кем их столкнула судьба. Небольшая шапочка, внешне напомнившая Степану узбекскую тюбетейку, коротко стриженые волосы, за исключением косички до плеча, свисающей с левого виска. Длинный полосатый халат с широкими рукавами, подпоясанный дорогим поясом с узором в виде семиконечной звезды.

Самым сложным моментом в плане Голушко было проникновение в Тапию, которое не вызывало бы ненужных подозрений. Жители города Тапии в большинстве своём принадлежали к секте семикустников и чужестранцев не жаловали. Можно было бы войти под видом купеческого каравана, как это и планировал первоначально Голушко, но все равно оставалась вероятность привлечь внимание тайной стражи города. Лучше всего было бы попасть в Тапию по приглашению кого-нибудь из купцов-семикустников. В этом случае за ними тоже будут приглядывать, но не так рьяно. И вот удача сама шла в руки...

Через три часа после того, как Сууутту (именно так звали купца-семикустника), закончил свою беседу с Брокунном, Голушко понял, что те четыре дня, которые продлится дорога от Маэда до Тапии, будут насыщены велеречивыми и длительными разговорами. Забегая вперёд, можно сразу сказать, что Голушко не ошибся...

***

Под конец первого дня путешествия случилась неприятность. Уже смеркалось, когда у одного из фургонов купца-семикустника отвалилось колесо.

– И чего сидим? – спросил подъехавший к потерпевшему аварию фургону "капитан" Билко.

Возница, также семикустник, ничего не ответил, а подъехавший на лошади Сууутту объяснил:

– Согласно нашей вере дни сменяются с закатом, и именно сейчас наступил день верхней ветви великого куста.

– И? – не понял Билко.

– В этот день запрещается работать. В порядке исключения тем из нас, кто оказался в дороге, можно править лошадью, но вот чинить фургон уже нельзя.

– А разве это проблема? – спросил подошедший Степан. Голушко прекрасно понимал, что если они не двинутся в течение получаса, то ночь застанет их в пути, и им придётся остановиться в лесу, а не в уютном трактире. Поэтому он предложил:

– Давайте мы вам починим фургон.

– Что вы, что вы, – ужаснулся Сууутту, – по заветам наших предков мы не можем ездить на фургонах, которые собрали чужеземцы...

– Но ведь мы не собираемся собирать фургон, – удивился Степан, – мы только его починим.

– Увы, – тяжело вздохнув, ответил семикустник, – чтобы я смог пользоваться этим фургонам, после того как вы его почините, наш мастер должен будет его разобрать и собрать...

***

Утро следующего дня началось с заунывных молитв семикустников. Последователи официальной религии города Тапии распевали молитвы около четырёх часов, причём весьма немелодично. После этого, наскоро перекусив чищеными орехами, последователи золотого куста расселись кружком вокруг Сууутту, который достал книгу и начал читать на редкость нудным голосом, вгоняющим в сон:

– В начале был куст. Он ещё не был великим кустом, но семя его летало во вселенной... – читал Сууутту своим единоверцам, а все остальные разбрелись кто куда, лишь бы не слушать эту тягомотину. – И захотел великий куст...

Степан поймал себя на том, что начал клевать носом, встал и с удовольствием потянулся, чем заслужил неодобрительные взгляды последователей религии великого куста.

– ... создать нечто, – продолжил чтец-семикустник, – и отрастил он корень свой в пустоту, и напитался он в пустоте соком великой бездны...

Голушко, поняв, что у него от голода бурчит в животе, достал из холщового свёртка краюху чёрного хлеба, кусок сала и чеснок, и начал готовить себе бутерброды. Запах сала с чесноком донёсся до внимающих великому слову великого куста, и они нарочито поморщились, но по голодным взглядам на нехитрую снедь Степана чувствовалось, что они бы охотнее вкушали пищу земную, нежели духовную.

Один Сууутту, вставший, в отличие от остальных, спозаранку и заправившийся колбасой ещё до рассвета, как ни в чём ни бывало продолжал бормотать:

– ... И отрастил великий куст первую ветвь свою, и расцвели на ней два цветка, и были сии цветки...

Смачное хрумканье прервало повествование про великий куст.

– Господин менестрель, – оторвался от книги Сууутту, – не могли бы вы грызть свой чеснок где-нибудь в другом месте?

– Разумеется, мастер Сууутту, – пожав плечами, ответил Степан и, собрав в мешок свою снедь, двинулся подальше от круга семикустников...

***

Спозаранку следующего дня семикустники развили бешеную энергию. Быстро заменив колесо, и не дав никому позавтракать, они потребовали, чтобы обоз немедленно двинулся дальше. На робкие возражение путешественниковСууутту отвечал, что время дорого, они и так уже на сутки отстают от графика...

Обоз вошёл в город Суитсу с последними лучами солнца, еле успели до закрытия ворот. Уже в потёмках добравшись до постоялого двора, все мечтали только о том, чтобы перекусить и выспаться, но не тут-то было – мест на постоялом дворе не оказалось.

– Табачная ярмарка, – пояснил ситуацию Диргиниус и, строго обведя взором бойцов вольной роты под видом обозников, предупредил:

– Только не вздумайте курить внутри городских стен! В Суитсу, несмотря на то, что основным источником его дохода является табак, курить строго-настрого запрещено, и всех нарушителей продают в рабство на табачные плантации.

– Алак, – обратился к магу Голушко после того, как все разошлись устраивать лагерь внутри частокола на пустыре около постоялого двора, за что его хозяин содрал с каравана целых три шкела, – а почему хотя в городе табачная ярмарка, в нём запрещено курить?

– Да просто у глав магистрата, которые являются очередными потомками местного пророка, как когда-то и у самого пророка, табачный дым вызывает страшный кашель и жуткую сыпь по всему телу, – ответил Диргиниус. – Вот пророк в своё время и запретил курить табак, а его преемники поддерживают данный запрет.

***

Несмотря на то, что курить в городе Суитсу было категорически запрещено, Степан не смог отказаться от употребления никотина. Впрочем, табак он не курил, он его нюхал. Впрочем, даже это невинное занятие вышло Голушко боком, так как некий не в меру ретивый блюститель нравственности, после того как застукал Степана за этим занятием, прочёл нудную проповедь о вреде табака, а потом позвал стражу. Наряд охранителей спокойствия граждан оказался таким же падким на деньги, как и везде, и Голушко удалось разойтись полюбовно с блюстителями порядка всего за три золотых. Десятник стражи взвесил в руке, внимательно осмотрел при свете факела и укусил каждую монетку, после чего счел, что нюхать табак и курить его не одно и то же, и под возмущённые крики бдительного гражданина удалился.

На следующие утро обоз отправился рано, сразу после открытия ворот. Степан долго вздыхал по поводу непредвиденных расходов (четыре золотых, из них только один ушёл на табак). Как только обоз выехал за ворота, «господин менестрель» сразу же достал трубку, набил её табаком и закурил. Спустя пару минут обоз догнали верховые под предводительством «капитана» Билко.

– Господин менестрель, сэр, мне кажется, вы это обронили – произнёс Билко, доставая из кошелька, подозрительно похожего на кошелёк "ночного моралиста" четыре золотых монеты.

– Как говорил их пророк, – наставительно сказал Голушко встревоженному Диргиниусу, убирая золотые в свой кошель, – праведникам воздастся на том свете, а остальным, значит, на этом. Мы не праведники, так что приходится подтверждать слова пророка теми делами, которые ему угодны.

– Погони не будет? – тяжело вздохнув, спросил Алак у Билко.

– Нет, господин маг, мы чисто сработали, – пять трупов и ни одного свидетеля.

Окончания Голушко предпочёл не услышать, усиленно раскуривая и без того дымящуюся трубку...

***

До вечера обоз двигался по полузаброшенному тракту. На ночь пришлось расположиться под открытым небом, так как по дороге путники обнаружили вместо старого трактира пожарище. Ни попутного, ни встречного движения на тракте не было.

Ночь прошла спокойно, и с рассветом обоз двинулся дальше. К вечеру на горизонте показались развалины города. Сунния, догадался Голушко, но, посмотрев на ехавшего рядом с ним семикустника, предпочёл не оглашать свои мысли вслух.

В отличие от Степана, Сууутту, напротив, повеселел и начал рассказывать о преимуществах веры тапийцев и их образа жизни. Из его слов следовало, что все величайшие открытия и изобретения совершались исключительно семикустниками...

На ночлег обоз остановился среди руин города. Быстро собрав фургоны в круг, и разведя костёр, обозники приготовили себе поздний ужин, перекусили и без разговоров улеглись спать, предварительно выставив охрану. Вид некогда процветающего города, теперь обращённого в руины, производил тяжёлое впечатление на часовых, и они больше сидели возле костра, чем смотрели по сторонам. "Капитан" Билко, который проснулся, чтобы проверить посты, сделал часовым втык, но только и смог добиться, что охрана села спиной к огню...

Первая половина ночи прошла спокойно. Однако, когда непроглядная темень сменилась ещё едва различимой в это время предрассветной дымкой, раздался душераздирающий крик, полный боли, и из-за уцелевшей стены какого-то большого здания выбежал один из семикустников. По его левой щеке стекала кровь и капала на одежду, вся левая половина лица была буквально располосована от виска и до подбородка.

Семикустник не успел добежать до фургонов всего пару шагов, как арбалетная стрела вошла ему точно под левую лопатку, так что в круг фургонов упало уже мёртвое тело.

– К оружию! – заорал один из часовых. – На нас напали!

Но не успел ещё полуразбуженный обоз что-либо предпринять, как из темноты спокойно, не торопясь, вышла Ребана и громко произнесла:

– Отбой боевой тревоги!

От этой команды, которой в своё время безуспешно пытался научить бойцов "Гвардии Валлинора" Голушко, обозники из числа вольной роты растерялись окончательно, и один из них даже уронил своё копьё. Древко копья задело полупроснувшегося "господина менестреля", который вначале выругался, затем сел, потянулся и спросил:

– А что происходит?

– Сейчас узнаю, господин менестрель, сэр, – ответил Билко и спросил:

– Ребана, Сну тебя подери, что происходит?

– Господин капитан, – вытянувшись в струнку, ответила Ребана, – из-за неправильной оценки ситуации караулом была отдана ложная команда о боевой тревоге, и поскольку на обоз никто не нападал, я её отменила.

Несколько обалдев от такого ответа, Билко что-то промычал, а затем, взяв себя в руки, неуверенно спросил:

– А кто убил этого?

– Во время задержания подозреваемого последний оказал сопротивление и был убит при попытке к бегству, – казённым голосом ответила девчушка.

Этот ответ окончательно вверг господина капитана в прострацию, и только менестрель, который в своей жизни сталкивался с подобной манерой разговора, спросил:

– Подозреваемого в чём?

– В покушении на изнасилование.

– Кого? – не понял Голушко.

– Меня, – ответила Ребана, чуть смутившись и слегка покраснев.

– Да кто на тебя позарится-то, – ехидно заметил слегка пришедший в себя Билко, – мужик не собака, чтобы на кости бросаться.

– Но он же семикустник, а они все... – начала было отвечать Ребана, но её перебил Сууутту:

– Так ты признаёшь, что убила?

– Это не убийство, – железным тоном обрубила Ребана, и пояснила: – Подозреваемый застрелен при попытке к бегству.

На полминуты весь обоз затих, слышно было только фырканье лошадей. Затем, поняв, что ему уже не удастся заснуть, Степан встал и начал разбираться в ситуации. Попытки Сууутту возразить, что менестрель не является главой обоза, провалились по причине численного превосходства бойцов вольной роты "Гвардия Валлинора" над семикустниками.

А произошло следующее. За ужином Ребана пожадничала и выпила целых три чашки отвара из урюка и сушеных яблок. Поскольку "господин менестрель" в отличие от большинства капитанов вольных рот питался вместе со своими подчинёнными, он разорился на большой запас сахара, а Ребана была сладкоежкой. К середине ночи Ребане пришлось подняться и выйти за охраняемый контур обоза. Вслед за ней выскользнули и два семикустника, но девочка на них внимания не обратила и отправилась по своим делам за стену разрушенного здания...

Внезапно кто-то закрыл ей рот и схватил за грудь. Семикусник, который держал её сзади, не сразу понял, почему его товарищ завопил не своим голосом и отскочил от девочки. А это Ребана полоснула его ножом по лицу. Через мгновенье она уже перехватила нож и ударила им по запястью руки, которая закрывала ей рот.

Семикустник всё ещё держал девочку одной рукой, и та, вместо того, чтобы заголосить, резко дёрнулась, повернулась вправо, перехватила нож в другую руку и вогнала лезвие клинка в шею семикустнику. Последнее, что увидел захлёбывающийся своей собственной кровью насильник, был арбалет, который его несостоявшаяся жертва спокойно подобрала с земли и направилась в сторону обоза, по пути оттолкнув тело ногой...

Пока Степан разбирался со всем произошедшем, среди семикустников разгорелся спор, во время которого Сууутту открывал священную книгу и цитировал из неё куски.

– ...Великий куст учит нас, – благоговейно произнёс Сууутту и начал читать:

– ...Но если кто будет врагом ближнему своему и будет подстерегать его, и восстанет на него, и убьет его до смерти, и убежит в один из городов внешних, то старейшины Тапии должны послать, чтобы взять его оттуда и предать его в руки мстителя за кровь, чтоб он умер; да не пощадит его глаз твой; смой с Тапии кровь невинного, и будет тебе хорошо.

Лязг мечей, покидающих ножны, раздался вокруг семикусников. Первый из них, кто увидел это, тут же закричал:

– Братья, братья – это не подходит!

– Почему не подходит? – удивился не въехавший в обстановку другой семикустник.

– Потому что не девица подстерегала, а её подстерегли! – с жаром ответил первый, косясь на обнажённые кленки. – Кроме того, данная девица некуда не сбегала, и мы точно не знаем, можем ли мы считать кровь нашего брата невинной...

– Это да, – согласился оторвавшийся от книги Сууутту, мгновенно оценив ситуацию, а главное – количество семикустников и их возможных противников. В результате он моментально пришел к выводу, что данный отрывок никак не подходит под ситуацию, во всяком случае, пока обоз не придёт в Тапию, где им смогут оказать помощь городские стражники.

Лихорадочно перелистывавший страницы книги Сууутту вдруг остановился и начал читать дрожащим голосом:

– ...И увидишь между пленными женщину, красивую видом, и полюбишь ее, и захочешь взять ее себе в жены, то приведи ее в дом свой, и пусть она острижет голову свою и обрежет ногти свои, и снимет с себя пленническую одежду свою, и живет в доме твоем, и оплакивает отца своего и матерь свою в продолжение месяца; и после того ты можешь войти к ней и сделаться ее мужем, и она будет твоею женою; если же она после не понравится тебе, то отпусти ее, куда она захочет, но не продавай ее за серебро и не обращай ее в рабство, потому что ты смирил ее.

– И что, вы уже всех нас взяли в плен? – поигрывая саблей, ехидно спросил Голушко.

– К тому же ни один из них не стал моим мужем, – чуть покраснев, заметила Ребана.

– Что значит – один из них? – удивилась Хиир, оторвавшись от своего арбалета.

– Да там второй, за стеной лежит, – махнув в сторону развалин, ответила Ребана.

– Ну, ты даёшь, девочка моя, – пробурчала себе под нос Лутка, глядя, как семикустники начали недоумённо переглядываться, сообразив, что ещё одного из них не хватает.

Тем временем Сууутту ещё быстрее стал перелистывать книгу, наконец, нашёл в ней заинтересовавший его отрывок и начал читать:

– ...Если будет молодая девица обручена мужу, и кто-нибудь встретится с нею в городе и ляжет с нею, то обоих их приведите к воротам города, и побейте их камнями до смерти: отроковицу за то, что она не кричала в городе, а мужчину за то, что он опорочил жену ближнего своего; и так истреби зло из среды себя. Если же кто в поле встретится с отроковицею, обрученною и, схватив ее, ляжет с нею, то должно предать смерти только мужчину, лежавшего с нею, а отроковице ничего не делай; на отроковице нет преступления смертного: ибо это то же, как если бы кто восстал на ближнего своего и убил его; ибо он встретился с нею в поле, и хотя отроковица обрученная кричала, но некому было спасти ее. Если кто-нибудь встретится с девицею необрученною, и схватит ее и ляжет с нею, и застанут их, то лежавший с нею должен дать отцу отроковицы пятьдесят шкелов серебра, а она пусть будет его женою, потому что он опорочил ее; во всю жизнь свою он не может развестись с нею.

Вот тут-то собрание семикусников возмутилось по-настоящему. Всё дело было в том, что, согласно их традициям, если кто-то из обоза умирал, то его имущество делилось на всех, а отдавать пятьдесят шкелов чужакам им не хотелось...

– Вы слышали братья, чему великий куст учит нас, – сурово произнёс Сууутту, чем заставил остальных семикустников замолчать. – Данная девица не обручена, но в тоже время и ни один из наших заблудших братьев не лёг с нею, значит, священный куст ничего не говорит о том, что нам делать дальше. Поэтому я спрашиваю вас, мои собратья, как нам быть...

В конечном итоге уже под утро собрание семикустников постановило, что претензий по поводу убиенных к девице нет, но и денег отцу данной девицы не заплатят, и, кроме всего прочего, мёртвые жениться не могут по определению. Сууутту даже свою священную книгу захлопнул с таким грохотом, как будто таким образом хотел утвердить это решение...

Поскольку ночь уже прошла, все начали собираться, чтобы двигаться по тракту дальше. Уже перед самым выходом Диргиниус отозвал Голушко в сторону и спросил:

– Ты думаешь, этим всё закончится?

– А почему нет? – удивился Степан, – ведь решение вынесено.

– Вынесено простыми семикустниками, но по прибытии в Тапию их старейшины могут и передумать.

– И что ты предлагаешь?

– Да так, есть одна идейка...

***

Поздно вечером, спустя два дня после вышеописанных событий, обоз подошёл к стенам города Тапия. Городские ворота были уже закрыты, так что обозу пришлось повернуть обратно к пригородному трактиру, где путешественники и заночевали.

Утром, несмотря на то, что Сууутту растолкал всех ни свет, ни заря и заставил двигаться к воротам города, даже не позавтракав, в очереди они оказались пятыми и прошли через ворота только к полудню.

Степан Голушко был новичком в этом мире, но ему уже неоднократно приходилось посещать различные города, и он привык к тому, что досмотр обозов происходит быстро и весьма поверхностно. Именно поэтому он сильно удивился, когда выяснилось, что тапийские стражники выполняют свои обязанности с параноидальной скрупулезностью – вытаскивают из фургонов все тюки и проверяют их иногда по три раза каждый.

"Совсем как наша таможня шмонает туристов", – подумал Голушко.

Следующим неприятным открытием для Степана стало то, что в Тапию запрещено было ввозить сало. На этом фоне запрет на ввоз раков, рыб без чешуи и червивых яблок казался просто лёгким недоразумением. Ещё Голушко совсем не понравилось, что в Тапии была разрешена работорговля, и пока их в третий раз перетряхивали стражники, мимо обоза прошёл караван с рабами.

– Неужели священный куст позволяет чадам своим обращать друг друга в рабство? – с ехидцей спросила Хиир у Сууутту, на что последний ответил, как само собой разумеющееся:

– В мире живут не только чада великого куста, но и те, кто не принимает его милость, а потому мы можем делать с ними, что угодно.

– Мы уже в курсе, – заметила на это Ребана, поглаживая рукоять кинжала, висящего у неё на поясе.

Наконец стражи закончили досмотр вещей чужеземцев и приступили к фургонам своих соплеменников. Вот тут-то их и ждала немыслимая удача – в фургоне Сууутту под тюками с тканью был обнаружен мешок с салом.

– Господа, это не моё, – завизжал Сууутту и указал на Голушко, – это он, проклятый чужеземец, мне подбросил!

– У меня всё запрещённое вы только что уже забрали, – покраснев от злости, сказал Степан повернувшимся к нему служителям порядка, – как я мог что-то ему подбросить?