Текст книги "Путешествие на край ночи"

Автор книги: Дмитрий Быстролетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Ровно в десять вечера я вошел в зал, где уже гремел Всерабочий бал. Раз в год, в ночь Первого мая, коммунистическая партия снимает лучшее помещение в городе, самое роскошное и недоступное. Приглашаются оркестры, организуется буфет, и рабочие с семьями и друзьями пребывают как хозяева и гости: это веселое, хоть и кратковременное вторжение в логово врага, в его крепость, маленькая репетиция грядущего торжества.

Раньше я всегда с умилением смотрел на нарядно одетые, такие нелепые и милые фигуры, которые, растопырив заскорузлые руки, неловко скользят по паркету. Но теперь быстро пробежал по залам. Ее нет… Взглянул на часы: десять. Неужели не пришла?

В одном из коридоров толпа комсомольцев курила, сбившись в кучу. Слышались взрывы смеха. Когда я проходил мимо, черноволосый венгр обернулся, и узнал меня:

– Он опять здесь!

Я был окружен, схвачен и… приведен к Иоланте, которая стояла тут же, среди своих поклонников.

Все закончилось благополучно. Шумной ватагой мы отправились в буфет, где я угостил ребят хорошим вином. Потом откуда-то появились девушки, грянула музыка, и все убежали танцевать. Мы остались одни, Иоланта и я.

На этот раз она была одета в бальное платье из серо-розовой парчи, простое и очень дерзко декольтированное. Короткими взглядами исподтишка я рассматривал девушку. Да, она не была красавицей, но что-то в ее внешности покоряло сразу и запоминалось навсегда. Она очень мило шутила, с приятной легкой иронией, а в глазах оставались та же печаль и пустота. Держала себя подчеркнуто скромно, выбирая невидные места в углу, сдержанно и редко смеялась, говорила негромко и старалась повернуться к зрителям спиной – все-таки всюду, где мы появлялись, ее замечали все – мужчины с восхищением, – женщины с любопытством.

"Девушка нашего века", – решил я про себя, – "она в жизни выглядит так, как американские vamps, гримирующиеся для киносъемки: sophisticated… absent… thrilling…, воплощенный идеал нашего порочного времени…" Порочного? И я задумался, вспомнив слова Гришки, показавшиеся мне болтовней. Конечно, во внешности Иоланты есть что-то странное: вызывающее декольте, манера бесстыдно закидывать ногу на ногу… дерзкие взгляды в упор… бесцеремонные словечки… Точно она провоцирует и смеется надо мной. Ах, не в этом дело! Но неужели затаенная печаль означает порок? Сколько в ней изломов и противоречий… Что за интересная человеческая душа должна быть у этой девушки!

Мы болтали, облокотясь на стойку бара. В накрашенных оранжевых губах Иоланты дымилась сигарета, и старые рабочие испуганно глядели на ее полуобнаженную грудь и открытую спину. В этот момент к бару подошла девушка лет семнадцати, очень некрасивая, типичная боевая комсомолка тех далеких времен: волосы без прически заброшены назад, на неправильном лице ни малейших следов грима, вместо вечернего платья – русская защитная гимнастерка и черная юбка, на ногах простые черные чулки и грубые башмаки. В руках она держала листовки. Войдя, девушка сразу уперлась взглядом в Иоланту и, гневно нахмурясь, остановилась перед нами.

– Вот, полюбуйтесь, – сказала мне равнодушно Иоланта, – эти волосы зачесываются только пальцами, допотопные черные чулки с трудом найдены на окраине города, груди туго перетянуты бинтами – все это, чтобы, Боже сохрани, не казаться ни буржуазной, не просто девушкой. Сектантское рвение! Это чучело – моя сестра Божена.

– А эта уличная девка, – сверкнув глазами, отпарировала незнакомка, – моя сестра Мария-Милена-Иоланта: рот намалеван, грудь и спина выставлены напоказ. Профессиональное рвение! Не лучше ли вам обоим отправиться в Кристальный Павильон?

Девушка смерила нас уничтожающим взглядом, резко повернулась и вышла.

– И откуда, только эта монахиня в миру узнала о Кристальном Павильоне? – улыбнулась Иоланта. – Но она права: это лучший кабачок в городе. Идем?

И мы отправились.

Как в угаре плыли передо мной разноцветные огни, взрывы конфетти и серпантина, накрашенные лица женщин и черные спины мужчин… Временами огни гасли, и, сжав в объятиях гибкое тело Иоланты, я скользил по волнам нежной музыки; потом опять вспыхивали лампочки, и безумный вихрь танца уносил нас в пестрой толпе мимо лоснящихся негров, скаливших ослепительные зубы. Пили одно вино, другое. И я сыпал цветы в бокал Иоланты. Мы много смеялись и курили без конца… И я с трудом разобрал, что стрелка моих часов показывает три, когда, наконец, Иоланта сказала: "Пора".

– Я живу на Малой Стороне. В тихой улочке между заброшенными дворцами. Дом переделан из старинного монастыря, и моя комната все еще напоминает келью, – объяснила Иоланта, когда я предложил не брать такси, а отправиться пешком.

Мы шли медленно, потому что боялись, что скоро нужно будет прощаться. Когда вышли на Старый мост, Иоланта предложила.

– Сядем здесь, над водой. У меня ощущение, что мы не сказали друг другу самого главного. Что бы это было?

Она помолчала, видимо раздумывая о чем-то.

– Давайте знакомиться ближе. Мне пока неловко с вами. Сущность вашего характера мне еще неясна, а без этого говорить трудно: я привыкла раскладывать знакомых по полочкам своей кунсткамеры.

– Холодильника, Иоланта?

– Э-э, нет. Мой холод только кажущийся. Я прохожу мимо пустяков, обычно привлекающих людей, особенно женщин. Отсюда видимость отсутствия интереса к жизни.

– Я люблю жизнь и рад, что вы так говорите, – ответил я. – Для меня жить означает крепко держаться за жизнь и стараться повернуть ее по-своему. Жить это – действовать! Так?

– Да, поскольку, это все равно неизбежно. Но при этом, видимо, в отличие от вас, у меня всегда остается ощущение нарочитости и забавы. Случалось вам попадать на наши деревенские свадьбы? Шум и гам, дым и чад, и можно было бы умереть со скуки, если бы не были смешны сами хозяева и их гости, смешны своей серьезностью: музыканты пиликают с таким усердием, а гости с таким жаром выписывают ногами кренделя, что вы, скептический горожанин, преисполненный превосходства, и наконец, не выдерживаете, особенно если перед этим успели опрокинуть пару стаканов сливовицы: вы пускаетесь в пляс, вам аплодирует молодежь, и степенно качают головами старички. Но все понимают, что вы – случайный гость, только в честь славной минуты присоединившийся к общей толкотне… Вы сами чувствуете это тоже и в отличие от местных щеголей, танцующих всерьез, пляшете свободнее их, позволяя себе некоторые сомнительные пируэты, чтобы нарочно сорвать одобрительные аплодисменты или заставить зрителей состроить уморительные рожи.

Она помолчала.

– Я чувствую жизнь, как артист сцену: бывает, что вживусь в роль и вижу себя в прекрасном саду. Но потом надоест размахивать руками, оглянусь – и сразу замечаю подмостки и кулисы. Декорации намалеваны грубо, и я сторонюсь их, чтоб не измазаться в краске.

– А позади них?

– Большая черная дыра, из которой мы вышли на освещенную дорожку. Мы идем по ней, но она коротка и окончится скоро – прямо у края второй дыры, черной и бездонной, в которую мы неизбежно полетим вниз головой.

Голос Иоланты звучал глухо и так искренне, что я почувствовал сострадание и

боль.

– Вы меня удивляете! – воскликнул я живо. – Как можно дойти до такого взгляда на жизнь в самом ее начале?

Девушка, точно собираясь с мыслями, ответила не сразу:

– Для этого нужно хоть на время оказаться выброшенной из жизни, хоть раз взглянуть на нее извне, со стороны. Тогда все вдруг станет иным, понятия сдвинутся с мест и представятся в новой комбинации, непривычной и странной. Даже если потом все устроится по-прежнему, вы не забудете того, что один раз вам удалось подсмотреть и понять. Комар, летающий под опрокинутым стаканом, беспомощно тычется в стекло и, наверно, называет его судьбой, а вы, наблюдающий сверху, стакан над комаром, считаете просто стаканом, а вот ограничения своего собственного бытия все-таки называете Судьбой. Но вырвитесь из-под своего большого колпака – и вы увидите вещи в их истинных соотношениях.

Несколько минут мы шли молча мимо древних дворцов, освещенных луной.

– Лет шесть тому назад у меня начался туберкулез легких и сразу принял бурные формы. Когда я была при смерти, меня отвезли в горы. Долгие месяцы я пролежала на балконе высокого здания больницы, как будто повисла между небом и землей. Шел снег, день и ночь кружились и падали снежинки, я лежала в меховом мешке, ожидая конца. Мне было девятнадцать лет, умирать не хотелось, я боялась того, к чему шла. Но умирать было нужно, и вот, понимая неизбежность этого, я задалась целью выкорчевать в себе волю к жизни. Это не было примирение со смертью, это была борьба против жизни. Чтобы стало легче на душе… Понимаете ли вы разницу? Я принялась за работу, воскрешая в себе все любимые образы и затем умерщвляя их, разрушая иллюзии, вытаптывая желания… Времени было много – снег падал день и ночь, я открывала глаза и видела белые хлопья, проплывающие мимо меня из ниоткуда в никуда… Работа шла медленно, но успешно, и вот настал день, когда я почувствовала, что мне все равно– ощутила в себе великое равнодушие, покой и свободу. Ах, если бы вы могли понять… Я стала свободной: поняла, что и жизнь и смерть не являются радостью или страданием, добром или злом, но лишь бездушной сменой форм бытия, в котором моя личность – ничто. Сказать это легко, но трудно понять. Не знаю, понимаете ли вы меня сейчас. Для миллионов людей это лишь тривиальная фраза: только взглянув в лицо смерти, они поймут ее значение.

Я был поражен и не знал, что ответить.

– Итак, жизнь была успешно выкорчевана из сердца: я лежала в меховом мешке между небом и землей и равнодушно ожидала конца – без радости и сожаления. Но горный воздух незаметно сделал свое дело: болезнь стала мало-помалу проходить, восстановились физические силы, и однажды врач "поздравил меня с жизнью".

В снежную метель добралась я до вокзала, поезд тронулся. Мимо проплыли белые вершины гор, в ущелье начался уже дождь, а когда поезд остановился внизу, я выглянула в окно – Боже! – вокруг благоухала дивная теплая ночь. Деревья стояли в цвету, из невидимых садов веял сладкий аромат. Вечер был праздничный: толпы людей в белом запрудили улицы, всюду слышался говор и смех, чей-то сильный и страстный голос пел о любви… Вот тогда, одна среди беспечной толпы, в эту весеннюю ночь рождения к новой жизни, я сделала открытие: меня нет. Я умерла. Вот вам и все, – закончила Иоланта после небольшой паузы. – Конечно, вначале было тяжело. Потом привыкла, втянулась в каждодневную суету, оставаясь ей чужой. Иду по жизни, как не особенно любопытный путешественник. Помню дом, откуда вышла и куда неизбежно возвращусь. Как это написал Куприн? Некогда у царя Давида было кольцо с надписью "Все проходит". Когда грустно, от этих слов становится весело, а когда бывает весело – делается грустно. Все проходит, пройдет и жизнь – значит, ничего не нужно. Или нужно только сознание свободы – потому что когда есть это, то больше ничего, ничего и не надо. Что-то в этом смысле.

От волнения я закурил сигарету, на миг осветившую спокойное, улыбающееся и печальное лицо девушки. Я так и знал, что порока нет, есть болезнь! Она пройдет… Это выражение исчезнет в глазах, они станут живыми и человечными…

– Я понимаю ваш пессимизм, но…

– Увы, нет, не понимаете. Потому что я совсем не пессимистка. Считать жизнь злом и страдать от этого – означает придать ей значение, которого она не заслуживает. Пессимист – родной брат оптимиста, оба они разными способами утверждают одно и то же. Что же касается меня, то я – скептик, любящий хорошее вино и сильные ощущения. "Долой теплые набрюшники!" – вот мой лозунг. Самый страшный враг для меня – это благополучие: я не боюсь ни жить, ни умереть, мне страшно процветать… Б-р-р… Этогодля себя не хотелось бы… В борьбе мне нравится возможность броситься в гущу сечи и пасть под ударами.

– Как мне все это непонятно, – пылко возразил я. – Борьбу стоит вести только ради победы, а на вашем знамени написано поражение.

Иоланта сделала решительный жест возражения.

– На моем знамени написано: "Победа делу!", а о гибели под ударами я говорю лишь из страха получить медаль за геройство, потолстеть, повыситься в чине.

– Вы не любите героев?

– Люблю пророков, побиваемых камнями, Прометеев и Квазимодо. Люблю неоплаченный скромный подвиг. Сторонюсь от людей с двойными подбородками, в карманах которых аккуратно сложены удостоверения на звание героя и чек за совершенный подвиг!

Наступила минута молчания. Мы закурили и присели на каменную ограду моста под статуей какого-то святого. Взошла луна. Далеко на другом берегу, венчая собой невысокую гору, высились стройные громады собора, королевского дворца, башни кремля и зубчатые его стены. Ниже грядами спускались к реке старинные дворцы графов и князей, монастыри и островерхие палаты бюргеров. У самой воды чернели вросшие в землю дома алхимиков, и легкая колонна со статуей рыцаря Брунсвика, ногой попирающего дракона, вздымалась из черных и серебристых струй Влтавы. Древний горбатый мост, на котором мы сидели, был украшен каменными изваяниями святых и золотым крестом; на обоих берегах подступы к нему охраняли высокие башни, отделанные каменными кружевами готической резьбы. Город спал. Неумолчно журчала под нами черная маслянистая вода, изредка вскрикивали сонные чайки – мы были одни в ночном городе, и красота минувших веков проникновенно и гордо предстала перед нами.

– Как хорошо! Точно впервые вижу Злату Прагу ночью, – прошептала Иоланта, слегка прижимаясь ко мне от холода. – Но будем продолжать разговор. Мой портрет написала я сама. Теперь нарисую ваш – тремя мазками. Извольте ответить на три вопроса. Первый. Если продавец всучит вам какую-нибудь дрянь, что сделаете вы, сударь?

Я засмеялся.

– Покраснею, замнусь и… ничего не скажу. Что делать? В житейских делах, я малопрактичен. Но лишь в мелочах. Обмануть меня можно только раз: мучительно долго помню сделанное мне добро, отплачиваю его и все сомневаюсь, не мало ли? Но не забываю и зла. Злопамятность и гордость – мои достоинства. Как часто слышишь теперь поговорку: "Мы люди не гордые…" Ужасно, правда? Выше всего я ставлю человеческое достоинство, свободную личность – за нее в себе и в других борюсь и в гордости вижу ее проявление. Наш древний кавказский адат говорит: если тебе очень нравится что-нибудь в жизни – будь достоин своей гордости и сдержи себя, пройди мимо; если гордость твоя слаба, и ты не сможешь победить самого себя – добудь желанное с мечом в руке; если не сможешь добиться и этого – убей себя: ты родился напрасно. Итак, формулирую ответ: трезво оценивать житейские мелочи и сознательно пренебрегать ими, ревниво оберегая себя для большего. В попытке добиться его – не жалеть себя. Без большой цели впереди жизнь скучна. Вы видите, что по совершенно другой причине, чем вы, я тоже говорю: "Долой теплые набрюшники!"

– Дорогой союзник, вашу руку, – Иоланта засмеялась, и мы обменялись шутливым рукопожатием. – Теперь второй вопрос. Отвечайте: если вы входите в зал и видите, что вокруг известной красавицы и умницы собралось самое блестящее общество – что сделаете вы, сударь?

– Я – враг всяких обществ и известных умников и красавиц. Не люблю толпы – ни блестящей, ни другой. Высшее удовольствие нахожу в размышлении и дружеской беседе; смысл жизни – в раскрытии самого себя, в вечном развитии своего духовного богатства. Ступеней раскрытия себя – три: начальная – учение, средняя – труд, высшая – борьба. В учении, труде и борьбе раскрываются богатства личности, в этом – жизнь. Высшая форма ее – борьба, подготовленная знанием и трудом. Ступеней блаженства этой стадии тоже три: первая – гибель в попытке, вторая – успешное достижение цели, третья – победа и смерть победителя. Раствориться в достигнутом идеале – что может быть более желанным для каждого настоящего человека – мыслителя, строителя и борца?

– Гм… Продолжайте.

– Я сказал почти все. Мы опять сошлись с вами, Иоланта, хотя шли разными путями. Я тоже люблю хорошее вино и сильные ощущения, но не за то, что они сильные. Я ищу большую идею, которая, будучи великим миражом впереди, потребует усилий и борьбы для попытки своего воплощения. Красоту борьбы, победы или смерти вижу все– таки в самой идее, без нее воин – только добытчик для себя или наемник для других. Моя борьба должна освобождать мир, вместе с тем и самого борца, ибо труднее всего победить самого себя. Итак, если "вперед", то обязательно "за свободу!".

– Примите вторую руку! Союз крепнет.

Я сжал тонкие и нежные руки, на сердце стало неизъяснимо легко. Иоланта опустила глаза и тихо засмеялась.

– Но достижимо ли то, за что вы боретесь? Верите вы или знаете?

– Знание в истории народов никогда не двинуло больших масс вперед и не послало ни одного человека на добровольную смерть: это может делать только вера. Но в современных условиях знание и вера слиты воедино в великом социальном движении порабощенных за свое освобождение.

И я с жаром заговорил обо всем том, что меня наполняло тогда. Я подвел под инстинктивные народные чаяния твердую базу научного социализма, процитировал классиков Марксизма-ленинизма, опроверг буржуазную критику и реформистские извращения, увязал общие теоретические предпосылки с революционной практикой текущего момента и, наконец, патетически закончил лозунгами, проработанными к первомайским торжествам. Слова лились свободно и живо, я сам чувствовал, что говорю хорошо, и радовался звучанию своего голоса – уверенному, горячему, заражающему пламенной верой.

Я закончил и притих, ожидая, что скажет Иоланта. Она молчала минуту, другую. Потом мне показалось это странным, и я повернулся к ней: положив голову мне на плечо и чуть открыв рот, она сладко спала, слегка посапывая и вздрагивая.

Уж не дурно ли ей?! Я немного отодвинулся и посмотрел получше. В бледном свете заходящей луны видно было спокойное лицо, – да, да, Иоланта безмятежно спала, и когда я двинулся, она во сне поправила голову на моем плече, вздохнула, прижалась покрепче, и снова послышалось ровное, какое-то детское посапыванье.

Ну, это уж слишком! Черт побери! Я раздраженно, но осторожно вынул сигарету, закурил ее и осветил лицо девушки; пустые глаза цвета льда были крепко закрыты, побледневшее лицо казалось слабым и нежным, а рисунок рта – беспомощным, почти детским. Спит! Что же делать?

И стало жаль девушку. Луна скоро зашла, и в наступившей темноте я уже не различал лица на моем плече, но впечатление беззащитности осталось. Я расстегнул пальто и прикрыл ее одной полой. Прижал покрепче и стал ждать.

Черная маслянистая вода неудержимо бежала под нами с однообразным журчанием. Было так тихо, точно большой город растворился во мраке, и остались только мы – спящая девушка, я с сигаретой в зубах, да благословляющий нас сверху святой.

Постепенно звезды стали бледнеть, на востоке появилось сиреневое пятно, оно стало шириться и светлеть. Дунул холодный ветерок. В серой дымке весеннего рассвета появились сначала золотой крест и два ряда каменных изваяний, потом ажурная резьба предмостных башен, наконец, обозначился силуэт далеких дворцов и зубчатых стен.

Вот из парков потянул душистый аромат нежной зелени, чирикнули птички, им отозвался вдали автомобильный гудок, показался первый прохожий – и началось общее пробуждение. Звуки ширились и росли, на тысячи ладов загудел большой город. Подняв голову, я долго смотрел на легкие розовые облака, тихонько плывшие в бледном небе; потом оглянулся – в пурпурных лучах восходящего солнца, как розовое сказочное видение, блестел, искрился и сиял старый город. Под нами прошел первый пароходик, и чайки с громким криком закружились над розовой водой.

– Утро, Иоланта! – проговорил я нежно.

– Как? Что? – девушка протерла глаза кулаками и сонно огляделась вокруг. – Что вы сказали?

– Вы спали, но пора проснуться. Взгляните-ка, что за красота кругом!

– Спала? С вечера? – она ворчливо заговорила, приводя в порядок прическу и платье. – Я продрогла до костей. Нет, это ужасно: молодая девушка, утомленная и слабая, присела на минутку… И что же? Ее заговорили до полусмерти и продержали ночь на каменном мосту. И вы, молодой человек, благонамеренно охраняли свою даму под полой пальто до самого рассвета? Ха-ха-ха!

Она громко хохотала, а я обиженно смотрел на нее.

– Чему же вы смеетесь?

– Вашей дурацкой порядочности. Ага, – все понятно: вы импотент, да-да, сударь, импотент! Сегодня же обратитесь к врачу. А вы, бедняжки, живы или вас заморозил этот идиот? – Легким движением тела она сбросила с плеч узкие полоски парчовой ткани, сдернула платье вниз и две маленькие золотисто-розовые груди, нежные-нежные, любопытно глянули на меня. Я невольно сделал неопределенное движение.

– Вот вам! – сказала Иоланта и показала мне язык.

– "Девка", – горестно подумал я.

Мы зашагали по мосту молча. У башни на той стороне реки уже сидела толстая баба в белом халате. Перед ней в кипящей воде крутились сосиски.

– Хочу есть… – Иоланта остановилась.

– Да, но такую дрянь… И здесь, на улице!

– Я не дойду домой. – У нее слипались глаза.

Горячие сосиски с хреном показались чудесными.

– У меня есть и горячее молоко, но литр стоит…

– Давайте скорее!

Иоланта пила молоко, как щенок, закрыв глаза и сопя. И умиление опять охватило меня.

"Ребенок", – нежно подумал я и бережно поддержал ее рукою.

– Ну, где же ваш монастырь?

Кивком головы она указала путь, и мы снова двинулись, обнявшись по-братски. У дверей тяжелого мрачного дома с крестом на стене она остановилась.

– Прощайте. Спасибо за все. Вы устали, милый. Так жалею вас, – теплыми губами она едва коснулась моего лба. – Что бы сделать вам приятного? Возьмите это – на память о первомайской ночи!

Она сняла с груди серебряную розу, наскоро пожала мне руку и исчезла в дверях.

Я нес в руке маленькое сокровище, хрупкое, как Иоланта, такое же изысканное и неживое. Куплю цепочку и повешу на шею – пусть оно всегда будет со мной, как талисман, как благословенье. Навеки!

У входа на мост какой-то старик, случайно оказавшийся со мною рядом, едва не попал под машину: я схватил его обеими руками и рванул назад, на тротуар. Огромный автомобиль, пыхтя, проехал мимо, серый грузовик с железными ящиками, доверху набитыми городским мусором. За ним остался след вывалившихся нечистот и в них, вдавленная в грязь, лежала серебряная роза Иоланты…

"Грозное предзнаменование!" – должен был бы закричать я тогда. Но человек в своем странствии не в силах разгадать таинственных письмен судьбы: его странные глаза пристально глядят только вперед, но видят лишь то, что уже за плечами. Мой путь пересекла темная тень Грядущего, но я шагнул через нее, ничего не поняв.

Спать не хотелось. Я бродил по улицам так, без цели, просто шел и шел среди чужих людей, спешивших на работу. Но почему же они казались мне родными? И город – красивее, чем всегда, и весеннее небо – точно видел я его впервые?

"Вот именно – первая весна… Моя весна. Мне ничего не нужно – значит, я по-настоящему счастлив", – говорил я себе, останавливаясь у витрин, глядя куда-то невидящими глазами. Зашел в книжный магазин и купил "Сентиментальное путешествие" Стерна. Маленькую аккуратную книжечку погладил и любовно положил в карман. Она была переплетена в оранжевый сафьян, напоминавший цвет волос Иоланты в лучах солнца. Вспоминать ее глаза не хотелось, хотя они вовсе не пустые – обыкновенные светло-голубые глаза. "Порочный взгляд?"… Идиот! Боже, что за идиот этот Гришка!.. Я рассмеялся и закурил. Вдруг вспомнил поцелуй у дверей дома и потрогал себе лоб. Здесь… губы были теплые, детские… "Так жаль вас". Она сказала "милый". Почему, а? Ведь неспроста!

Весело отправился я домой, принял холодный душ и пошел на работу.

Перед вечером мне понадобилось зайти в Полпредство. И неожиданно я встретил там ее – судьба опять сводила нас вместе…

Это случилось на лестнице, устланной алым ковром. Сквозь широкие окна каскадами лился теплый свет. Высокая и стройная, в строгом черном костюме, она стояла на две-три ступени выше меня. Голова слегка запрокинута назад как бы под тяжестью темно-рыжих кудрей, лицо цвета слоновой кости совершенно неподвижно, взмахом крыльев высоко подняты брови, необычно светлые глаза цвета льда широко раскрыты и кажутся слепыми, или, может быть, ясновидящими? Что меня поразило в ней тогда? Благородство облика? Гордость позы? Глаза, которые показались мне безумными, потому что я не сумел прочесть в них тайны, погубившей ее жизнь и мою? Слепой и ясновидящий взор так пристально скользил поверх моей головы, что я не выдержал – и обернулся, но увидел лишь белые стены. Или уже тогда, сквозь столько грядущих лет, в белизне этих стен ей открылся образ судьбы ее и конца – белая снежная равнина, на которой она будет лежать, истекающая кровью и окруженная голодными псами?

Я задумался и молчал. Потом, когда молчание стало неловким, наудачу раскрыл книгу, которую держал в руках, и прочел одну фразу. Сначала про себя, потом шепотом, наконец – громко и восторженно:

– "Передо мной была одна из тех голов, какие часто можно видеть на картинах Гвидо, – нежная, бледная, проникновенная, чуждая низких мыслей откормленного невежества, которое глядит на мир сверху вниз, но вместе с тем лишенная робости, поднимающая глаза снизу вверх. Она смотрела прямо вперед, но так, точно взор ее видел потустороннее… "

– Какой пыл, – усмехнулась Иоланта, глядя на меня сверху вниз. – Вы всегда зачитываете дамам комплименты по книгам?

– Не смейтесь! Это – ваш портрет. Стерн пророчески написал его, а я подношу с благоговением… и любовью!

Лед растаял в пустых и холодных глазах: они стали голубыми и теплыми, я видел такое море в Италии когда-то.

Точно проснувшись, она вздрогнула и взглянула на меня. Низкий, грудной, чуть хрипловатый голос прозвучал ласково:

– Послушайте, проведем вечер вместе! Едем в театр! Свидание в восемь. Согласны?

– Согласен ли я?.. Боже! Но до театра поужинаем вдвоем. Пожалуйста! Свидание в

семь!

– А до ужина побродим по городу! Любите город вечером? Да? Свидание в шесть?

– В пять, Иоланта! Нам предстоит вместе бродить долго-долго, а в начале пути мы зайдем в Консульство, чтобы зарегистрироваться, как муж и жена.

Как я это сказал – не знаю, просто сказал и замер. Но ясновидящий взор в темной глубине моего "я" нашел правду. И мне стало вдруг так легко и спокойно.

В пять часов мы вошли в кабинет консула, товарища Клявина. Добрый толстяк вопросительно поднял голову:

– Что случилось?

– Необычайное событие!

– Арест?

– Плен!

Секунду старый латышский стрелок глядел на нас, выпучив глаза. Потом, когда я осторожно обнял Иоланту за плечи, он осел в кресло и закурил сигару:

– Дети мои, нужно было догадаться сразу. Что делать?

Вот книга раскрыта. Казенная книга с графлеными листами. Я беру перо.

– Черт возьми! – Большая клякса расплылась за моей взволнованной подписью.

– Ну вот, – жалобно тянет Иоланта, – я задумала, что ваше первое слово после заключения брака должно стать символом нашей будущей жизни. И вдруг вы говорите "черт возьми".

Такая бурная, такая неудержимая радость переполнила мое сердце, что я, молча смотрю на нее и не понимаю, не знаю, как ответить.

– До заключения брака далеко, – важно басит консул, – нужна еще подпись невесты. Подпишитесь-ка вот здесь – и тогда посмотрим, что скажет этот молодой человек.

Когда она дописывает последнюю букву, горячая волна восторга поднимает меня высоко на гребень и швыряет вперед. Я заключил молодую жену в объятия и целую ее. Хочу раз, а целую два и три. Это происходит в один момент и совершенно неожиданно. Потом смущенно отскакиваю от девушки. Консул, сдвинув на кончик носа большие очки, смотрит на нее, улыбаясь:

– Как вы истолкуете этот символ?

– Но он не сказал, ни слова! – Иоланта тоже смущена, но глядит на меня с радостной улыбкой. – Я ровно ничего не поняла!

Хохочет консул, довольна Иоланта, и я радостно отдаюсь волне горячего человеческого счастья. Хочется раскрыть объятия всему миру… Нет, просто прижаться лицом к этим тонким и нежным рукам…

Иоланта с улыбкой наблюдает за мной и, видя мое смущение, приходит на помощь:

– Закурите сигарету, и я с вами, мне неудобно одной.

Она протягивает свой золотой портсигар. Крышка раскрыта. Окаменев от ужаса, я читаю знакомым острым почерком написанные слова: "I am loving you only and all my other loves are but nothing" – "Люблю лишь тебя, и вся моя иная любовь – только ничто".

Двери распахиваются, курьеры вносят шампанское.