Текст книги "Путешествие на край ночи"

Автор книги: Дмитрий Быстролетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

– И циркулярный психоз – это неизбежный для шизоида дальнейший сдвиг в сторону усиления болезненного состояния?

– Нет. У нас не имеется оснований утверждать, что смежное состояние должно со временем обязательно развиваться в тяжелый психоз. Мы знаем только, что любой удар по соме для психики может вызвать такой сдвиг. Больше того, – само смежное состояние вызывается, очевидно, расстройством эндокринного обмена на почве физиологического развития организма (полового созревания, беременности, климакса) или патологического влияния инфекции (люэса, туберкулеза и тому подобного). Это расстройство в любой момент может усилиться и тем самым сбросить больного с пограничного состояния в область психоза. Но, повторяю, это не обязательно.

– Так что по характеру пограничного состояния вы всегда можете предугадать направление, по которому пойдет развитие психоза?

– Никоим образом. Каждое смежное состояние – это симптомокомплекс, и дальнейшее патологическое развитие избирательно обостряет одну какую-нибудь характерную черту. Например, у астеника с повторяющимися обострениями заложены роковое стремление уйти от людей в мир мечты и беспредметная печаль. Развитие первого симптома даст шизофрению, то есть расщепление личности между реальным и воображаемым миром, с последующим (в случае тяжелого обострения) исходом в полное безумие вследствие окончательного и необратимого распада личности. Развитие второго симптома дает циркулярный психоз, то есть период подавленности, затем по закону компенсации (но не всегда) сменяющийся периодом психомоторного возбуждения. Эту картину мы наблюдаем у вашей супруги.

– Что же будет с ней дальше?

– Неизвестно. Вероятно, наступление маниакальной фазы, поэтому вы заблаговременно должны поместить ее в психлечебницу. Возможен и другой вариант: постепенное ослабление патологических явлений и…

– Выздоровление?! – закричал я радостно.

– К сожалению, нет. Только возвращение к исходному пункту. Это – в лучшем случае. Но каждый приступ разрушает психику. Бывает, что за всю жизнь приступ случается лишь раз. Такой больной остается после приступа тем же, каким он был до него. В случае частых повторений психоза личность начинает распадаться, душевные силы иссякают, и больного ожидает заслуженный отдых в полном безумии.

Мы помолчали. Руки у меня тряслись. Голова, странно пустая, была переполнена быстро несущимися обрывками мыслей. Профессор прихлебывал ликер.

– Почему вы сказали – "заслуженный отдых"?

– Потому что отсутствие выражения на лице таких больных – лишь следствие угнетения нервной системы, ведающей мимикой. Такая пустота – обманчива. Она прикрывает страшную драму и нечеловеческие страдания, которые терзают больную душу, погруженную в мир призраков. Эти больные – в полном смысле великомученики, и для многих из них безумие будет отдыхом.

– Тогда, сам не знаю почему, я рассказал профессору об Изольде и необычных наклонностях Иоланты.

Ничего не изменилось на его лице. Непомерно большая лысая голова не шевельнулась, глубоко запавшие глаза также тяжело и отталкивающе смотрели из-под густых бровей. Он не проявил никакого интереса к предмету, и я почувствовал в душе теплую благодарность.

– Штрих, лишь подтверждающий уже известную картину дефективности, но не вносящий ничего существенно нового, – серьезно закончил профессор. – Французская школа объясняет гомосексуализм психопатологическими факторами, открывающими двери дурным влияниям среды. Современная русская школа доминирующее влияние отводит социальной неустроенности. Немцы выдвинули теорию генов, объясняющую гомосексуализм неполной или неправильной дифференциацией половых признаков. Мне кажется, что правы все понемногу: недостаточно или неправильно определившийся пол создает благоприятные условия для порочных влияний, которые не действуют на вполне нормального человека. Аномалия вашей супруги выражена слабо: это не гомосексуальность, а бисексуальность, то есть, половое влечение не направлено исключительно на лиц своего пола, а патологически разделено между обоими полами. Согласно одной точки зрения, такое положение вещей является результатом недостаточно четкого разделения элементов пола в начальной стадии развития зародышевой клетки: вместо мужчины или женщины получается мужеженщина. Психический бисексуализм – нечто иное как слабая степень того явления, которое в своем полном развитии дает физический гермафродитизм. Такое понимание данного явления осуждает вас и меня на полную пассивность. Но согласно другой точки зрения, мы имеем здесь дефект воли, а значит роковую неспособность к сопротивлению порочному влечению. Это объяснение имеет для вас двоякое значение: с одной стороны, – оно должно звать на борьбу с пороком, которому вы можете и должны противопоставить свое доброе влияние, – психотерапия, подкрепленная трудовой нагрузкой, имеет все виды на успех. С другой стороны, будьте осторожны: сегодняшняя лесбиянка завтра может стать преступницей. Люди, не умеющие вовремя сказать "нет", потенциально готовы на все. Ваша прелестная супруга – опасный ящик Пандоры. Никогда не забывайте этого и берегитесь!

Профессор поднялся, давая понять, что разговор окончен. Мы условились о переводе больной в лечебницу. Он сунул мне в руки пачку книг, которую я взял совершенно автоматически.

Мы идем к дверям. Я чувствую, что горблюсь: столько ударов получил я за эти дни. Но, кажется, теперь все…

У двери профессор останавливается. Разглядывая мой жилет, говорит любезно:

– Кстати, чтобы не забыть: болезнь пани Иоланты основание для иска о разводе. Если угодно, пришлите своего поверенного. Я дам положительное заключение.

Как потерянный выхожу на улицу, украшенную предвечерним розовым сиянием. В листве деревьев радостно щебечут воробьи. Очевидно, прошел дождь, потому что вдоль тротуаров бегут ручейки, и дети с веселым криком пускают в них кораблики.

– Отдыхом будет безумие, – шепчу я.

Снова дома. Не зная, что делать, горничная постояла и на цыпочках вышла. Я остался один, наедине с тем, что было Иолантой.

Широкие окна спальни выходили в парк, за которым садилось солнце. В просторной комнате уже сгустились фиолетовые тени, она потонула в них – мебель, ковер, зеркало, все давно знакомое и привычное вдруг исчезло. Кроваво-красные полосы протянулись из окон и уперлись в стену, обрызгав ее алыми пятнами зловещего света. В них, как будто сгорая на костре, сидит Иоланта, погруженная в безумие.

Она откинулась назад в мертвой неподвижности и глядела невидящими глазами в пурпурное солнце. Что-то страшное было в ней – и соблазнительно волнующее, как всегда. Прозрачное белье только обнажало и дразнило, тяжелый бархат халата, скрывая подробности, открывал совершенство общих линий. Это был дивный сосуд, из которого жадными устами я пил сладкий яд наслаждения. Теперь он был пуст… разбит… и в бессильном отчаянии, ломая руки, я стоял над его обломками.

Так смотрел я на то, что осталось мне от Иоланты. Одно за другим вставали воспоминания… легкие, как сон… и ложились на усталые плечи пластами свинцового груза. И я склонялся под их тяжестью, ниже… ниже… пока не уронил несчастную голову на ковер, к розовым ножкам своей безумной подруги.

Глава 4. Ни правда , ни ложь

En esta vida todo es verdad y mentira

Calderon

В этой жизни все, правда и все ложь.

Кальдерон.

– Ты – здесь?!

Гришка, одетый в элегантный смокинг, тщательно причесанный и слегка надушенный, подсел за мой столик.

– А Иола? Придет позднее?

– Нет. Я один.

Он пристально поглядел на меня.

– Иди-ка, брат, домой. Имея такую жену, притащиться в кабачок одному – просто свинство. Говорю это по праву друга.

– Оставь. Закажи хорошее вино.

– Нет, не закажу. Пришел сюда раз, притащишься и второй, потом понравится – и ты оторвешься от жены. Любая семья лучше банды сутенеров и проституток, а Иола… Не ожидал от тебя… Словом, решено: едем к тебе и ужинаем у тебя втроем.

Я отрицательно качнул головой.

– Тогда поедем за ней.

– Ее нет дома.

– А где же она?

– Не знаю.

– И часто это бывает?

– Раньше – нет, в последнее время, после возвращения из больницы – да. И в одно и то же время. По четвергам вечером.

Гришка быстро взглянул на меня и тихонько свистнул.

– Вот как у вас пошли дела… Ну-ну…

Мы замолчали. Подали вино и фрукты. Две девушки сделали нам предлагающий жест. Неспешно плыли мимо танцующие. Когда приятный голос запел что-то "а Іа Іиг ёв Іа Іипа", наблюдавший за мной Гришка сказал:

– Ты хотел заказать еще что-то?

И любезно прикрыл мое лицо большим листом меню.

Я рассказал товарищу все от самого начала и до конца – историю возлюбленной и жены, украденной у меня пороком и болезнью.

– Ты помнишь мои слова, сказанные после первой встречи с Иолантой на площади? – начал Гришка, внимательно выслушав мою исповедь.

– Хочешь похвастать тем, что разгадал выражение ее глаз?

– Нет, зачем же ты так дурно думаешь обо мне. Дело в другом: я предложил тебе рассказать кое-что о мадам Гольдберг, но ты не захотел слушать. Это оказалось для тебя роковой ошибкой.

– Почему?

– Сейчас увидишь сам. Слушай.

В начале 1926 года к нам на склад поступили новые счетно-статистические машины. Это – дьявольски умные станки, похожие на печатные – протягивают руки, перелистывают картотеку, разносят цифры и сами замечают и исправляют ошибки. Мне удалось продать пять штук, а нужно сказать – стоят они немало. И вот хозяин вызвал меня к себе в кабинет, подал конверт с деньгами и говорит:

– Это – премия за продажу новых счетных машин. Возьмите и пустите ее в трубу – такой красивый молодой человек, наверное, умеет это делать. Не жалейте – будут еще: рынок может вместить до двадцати таких машин, за каждые три вы получите премию, причем сумма будет увеличиваться. Поработайте – и я в долгу не останусь: этот год будет у вас веселым.

Я поблагодарил и хотел выйти, как вдруг господин Гольдберг жестом остановил меня:

– Кстати, молодой человек, я хотел бы познакомить вас с моей женой. Знаете, она томится одна, не согласитесь ли вы захватить ее с собой, отправляясь праздновать получение премии?

Я вежливо согласился и вышел, внутренне кляня хозяина отборной бранью: старый еврей решил подсунуть мне свою толстую Сару, чтобы я развлекал ее на мои деньги! Нехотя заехал к ним вечером и оторопел: ко мне вышла роскошная полногрудая красавица, представляешь – рыжая молодая еврейка, кровь с молоком, холеная, веселая, наглая. Смерила меня взглядом с ног до головы, как будто приценивалась на рынке, и, видимо, осталась довольна:

– Ну, князь, начнем…

– Что начнем, мадам?

– Как что? – она нагло усмехнулась, скаля великолепные зубы. – Начинаем растрачивать вашу премию. Как жена главы фирмы я заинтересована, чтобы вы остались довольны сегодняшним вечером.

Поехали. Ужин, театр, кабачок. Я старался выдержать тон человека, по обязанностям сопровождающего супругу начальника – мямлил какой-то вздор, танцевал, держа ее от себя подальше… А она… Ну, словом, ночевал я в постели господина Гольдберга, в их семейной спальне.

– Да что ты?!

– Честное слово.

Лия была роскошна… Нет, мало этого – она оказалась очень интересной, большой умницей, необычайно остроумной и веселой… Я так хохотал ее шуткам, что, право, любовные упражнения даже не вспоминались потом как главное в приключениях той ночи. Хотя в них она понимала толк, прошу верить!

Утром, я улизнул из их богатой квартиры, дивясь ее дерзости. Вспоминая все утром, обратил внимание на странное отсутствие прислуги… Как она могла все приготовить так тщательно под носом у мужа? Он, якобы, уехал в тот вечер по делам…

Ну ладно. Теперь-то слушай самое интересное.

На следующий день утром являюсь в контору и вижу: господин Гольдберг сидит, как ни в чем не бывало в кабинете. Да ведь он уезжал?! Странно. Тут меня вызвали к нему. Я решил, что он пронюхал о вчерашнем и мне конец. Сжался, а сам думаю: "Ей– богу, Лия того стоит!"

– Я позвал вас на минутку. Скажите, вы вчера почувствовали, что я ценю ваше старание?

Не зная, что ответить, я издал неопределенный звук.

– Учтите, условия премии – три машины. Это все. Идите, – и подмигнул на прощание кривым глазом.

– Неужели он узнал? – спросил я, удивленный необычной историей.

– Не узнал, а знал заранее! Да-да – выдал премию и организовал ее скорейшее исчезновение из моего кармана в целях подхлестывания работы, а с другой стороны, считаясь с фактором, что такая жена ему неровня, извлек пользу из неизбежного ее грехопадения.

– Негодяй!

– Не знаю. Не осуждай поспешно! А если он сильно любит ее, то может держать только попустительством. Но это не наше дело. Я продал еще три машины, потом еще и каждый раз получал премию – деньги и Лию. Мы познакомились ближе. Изредка я стал бывать у них, восхищаясь ее умом, настоящим еврейским умом – острым, быстрым, скептическим. Ну и… мы проводили время не только в гостиной. Хочу только, чтобы ты ясно понял одно: Лия была блестящей женщиной.

Гришка сделал паузу и минуту глядел поверх толпы, улыбаясь воспоминаниям. Потом отхлебнул вина, закурил и снова начал рассказ, многозначительно понизив голос.

– Как-то раз я встретил у нее молоденькую девушку, польку, этакое беленькое и бледненькое созданьице. "Это – Анеля, мой сердечный друг", – познакомила нас Лия. Потом мы пару раз встречались втроем. Я злился, потому что эта конфетка попросту обкрадывала меня: жаль было времени свидания с Лией. Но каждый раз я невольно чувствовал что-то странное – они противно обнимались, как институтки. Зло меня взяло: Лия со мной была одна, а с ней – другая. Странность их отношений возбудила сначала удивление, а потом – обиду, не удивляйся – это так! Я хочу сказать, что простота и живость Лии создали иллюзию человеческих отношений между нами, и мне больно было вновь познать, что меня купили лишь для забавы. Потребовалось некоторое усилие воли, чтобы подавить вспыхнувшие чувства. Но ты знаешь, я не способен переживать драмы и беру факты, как они есть. Примиряясь с обстоятельствами, я стал изучать Лию. Выбрав подходящий момент, я прямо спросил об Анеле, с Лией можно было говорить без церемоний. Ее дерзкая прямота допускала вольность. "Анеля – моя любовница", подтвердила она. Лия не была ни цинична, ни хвастлива. У нее просто отсутствовала мораль – начисто, понимаешь? Поэтому она говорила легко, просто, и самые необычные вещи у нее казались естественными: что женское тело, приятно освежает после длительного общения с мужским, что с мужчинами женщине приходится быть послушной исполнительницей, а с девушкой можно самой проявить инициативу, что запретный плод вообще всегда сладок и запах, женщины ее особенно возбуждает – как яд, как грех…

Наконец, бывая у них в доме и узнав Лию до конца, я обнаружил то, ради чего повел весь этот разговор и что хотел сообщить тебе уже тогда, на площади Вацлава. По четвергам у нее собираются дамы без мужчин. На чашку чая.

– Ну, и что же?

– Господин Гольдберг обязательно отсутствует.

– Ясно: что ему делать с ними?

– Прислуга убирается вон из квартиры.

– Ах, так…

Мы помолчали.

– Что же ты хочешь сказать этим?

– Вот тебе ключ от парадной двери.

Иоланты нет, есть второе воплощение Изольды. Он победил снова, – этот порок, укравший у меня сначала возлюбленную, потом – жену. Ухожу к нему – вот смысл того, что будет. Была Изольда, потом Иоланта, пусть будет Лия. Это твой дух витает там, Notre– Dame de Lesbie, и тебе приду поклониться…

Вместо ревности и злобы пусть будет отныне только отчаяние и веселое приключение на развалинах прошлого!

В шесть часов я спокойно взошел по лестнице и открыл парадную дверь. Большая передняя, несколько дамских пальто. Прислушался, из дальних комнат доносились голоса и смех. Как пройти лучше?

Я подошел к двери, ведущей, очевидно, в гостиную. Говорили негромко два женских голоса. Осторожно открыл дверь и поднял тяжелый штофный занавес.

На широком диване сидела спиной ко мне, совершенно обнаженная девушка. Мягкие пряди пепельных волос упали на стройную спину, бело-розовую, как жемчуг. Я все вспомнил, и кровь бросилась в голову, разом задрожали колени… Я стоял, сжимая руками безумно бьющееся сердце.

Позади сидевшей лежала навзничь вторая девушка, также обнаженная – видно было только стройное и гибкое тело, матово-золотистый цвет которого тоже показался жутко знакомым.

– Вы сделаны из драгоценных материалов, – звонким металлическим голосом сказала сидевшая, легко касаясь груди и бедер той, которая лежала, – вся, – слоновая кость и золото.

Она наклонилась, и пепельно-золотые кудри упали на огненно-рыжие, губы слились в долгом поцелуе, и я увидел глядевшие на меня в упор огромные глаза – пустые и тоскующие глаза моей жены.

Начался странный период моей жизни.

Внешне ничего не изменилось. Один "я" жил и работал, как прежде, то есть вел двойное существование – скромного и нарочито незаметного экономиста в большом торговом учреждении и неизвестногосо многими масками на лице, – советского разведчика, незримо играющего на десятке невидимых сцен разные акты все той же страшной трагедии смертельной борьбы между старым и новым. Но среди этой фантастической смены лиц и положений, в постоянном водовороте неожиданностей и опасностей, при всем невероятном напряжении душевных сил, воли и знаний, у меня неизменно, всегда и при всех обстоятельствах оставалось еще одно "я", второе, пятое и десятое – человека, мучительно ломающего себе голову над одним и тем, же вопросом: Иоланта… Что делать? Где выход?

Решение пришло не сразу. Нужно решительно изменить обстановку… Оторвать от Изольды… Дать занятие, которое бы поглотило целиком, заняло без остатка время, ее мысли и действия… с утра до вечера… каждый день… недели… месяцы… если нужно – годы…

Я долго стоял над пропастью, мысленно с ужасом вглядываясь в бездонную пучину. Потом обхватил Иоланту обеими руками, стиснул зубы и прыгнул.

Мы оба полетели вниз головой…

– Спуск в подполье – вот что я предлагаю вам, Иола, – сказал я и остановился. Вкратце изложил дело и теперь перевел дух в ожидании… чего же? – протеста, сомнений, радости? Спокойное рукопожатие, доверчивая улыбка…

Ну, ну, еще один шаг, последний.

Иоланта спокойно подняла глаза.

– Да или нет – отвечайте, Иола.

Она улыбнулась.

– Путешествие на тот свет с остановками во всех частях этого… Когда мы укладываемся, милый?

– Вы не понимаете серьезности того, что я вам сказал. Ваша легкость.

– Вы ожидали заламывания рук?

– Но опасности…

– В опасные моменты будем пристально наблюдать друг за другом. Берегитесь! Я окажусь сильным соперником и не буду той стороной, которая дрогнет: посмотрим, кто из нас смелее.

– Но соблазны, Иола! Вы должны… – я заранее решил особо ее предостеречь, но, взглянув в ясные глаза жены, мне стало совестно. Я волновался, не находил слов, Иоланта спокойно ожидала, без любопытства, без волнения. Я бы сказал, с любезным вниманием.

Прошли минуты. Ну, надо кончать.

– Иола, связь между подпольем и обычным миром не дозволяется: спускаясь вниз, мы обрываем за собой все. Понимаете: все. – Иоланта, улыбаясь, кивнула головой.

– Тогда дайте руку. Пусть это будет клятвой. Мы оба сжигаем прошлое.

– Клянусь!

Я сжал узкую, нежную руку. Она не дрожала, не была вялой.

Спокойное рукопожатие, доверчивая улыбка…

Ну, ну, еще один шаг, последний.

– Иола, мы выйдем на Карлов мост, и вы бросите проклятый портсигар в реку.

Иоланта тихо засмеялась и хлопнула в ладоши.

– Что же вы молчите?! Значит, вы не…

– Какой вы ребенок, милый. Я сделаю гораздо больше – подарю "проклятый портсигар" вам. Если он – символ, то пусть символичной будет и передача его вам. Ай-ай, как будут завидовать ваши друзья: ведь не каждый муженек получает от своей женушки такую надпись!

Она взяла со столика портсигар и протянула его мне.

– Я вас люблю, и это – главное. Только это. Не будьте мещанином и не подменивайте чувства вещами и обрядами: пустяки могут заслонить главное, выхолостить душу. Я вас люблю и рада, что работа в подполье даст мне возможность доказать это. Вы увидите: с вами выступил в поход товарищ, друг, однополчанин! В бою вы почувствуете это! – Она помолчала, собираясь с мыслями. – Вопрос о моем решении и не стоял серьезно. Я прекрасно понимаю, что мне нужно сделать героическое усилие и переделать себя. Но…

Иоланта запнулась. Я рванулся к ней, взял ее руки в свои.

– Но?! Говорите же, говорите!

– Милый, милый… Вы потом узнаете меня лучше. Но выдержите ли вы эту линию товарищеской помощи? Именно вы? Вы? Выдержите ли?

Я не понял ее тогда. Мне показались эти слова странными, бессмысленными. Что я должен был выдержать? Опасность? Так я не трус! Линию товарищеской помощи? Но ведь я люблю ее! Чепуха… В чем она сомневается? Ах, чепуха… Какая чепуха!

Я горячо поцеловал ее, сильно и преданно, как человек, не ведающий, что скоро, да, очень скоро он окажется предателем.

– Милый… Милый… – шептала Иоланта. – Будь что будет! Я бросаюсь головой вниз, сжимая вас в объятиях…

"Она читает мои мысли… как всегда…" – повторял я себе, и почему-то уверенности и радости становилось меньше…

Шло время. В комнате стало почти темно, а мы стояли: молча, дрожа и крепко– накрепко обнявшись у самого порога Неизвестного.

Катастрофа наступила быстро – через четыре бурных месяца, пролетевших, как одна грозовая ночь. Вот два человека бегут во тьме, оглушенные раскатами грома, ослепленные вспышками молнии. Косой дождь хлещет в лица… Они на миг закрывают глаза… Один делает неверный шаг и… Дальше в черной мгле, под рев ветра, в струях холодного дождя бежит уже один человек… Спотыкаясь, падая и упорно поднимаясь, один человек бежит дальше, все дальше… еще дальше… пока не исчезает в черной мгле… пока не добежит. Куда?

О, если бы он знал это тогда…

Купе-люкс международного экспресса. Закутавшись в дорогие меха, Иоланта делает вид, что дремлет. Последняя венгерская станция. Еще две-три минуты и страшная опасность останется позади: "демократическая" Австрия кажется детским садом по сравнению с хортистской Венгрией. Жандармы вскочили в вагон с подъехавшего к маленькой станции автомобиля и впопыхах, с шумом, стали тащить знатную даму, несмотря на то, что она небрежно показала свой английский паспорт и даже высокомерно подчеркнула ноготком свою громкую аристократическую фамилию. Венгерская ругань и английские протесты привлекли внимание английских и американских туристов: видя, что венгерские свиньи обижают леди, мужчины сбросили пиджаки и вступили в рукопашный бой с жандармами в узком коридоре вагона. Иоланта успела запереться в купе. Пока длилась свалка, вызывали проводника и ломали дверь, поезд тронулся и вышел за государственную границу Венгрии. Никто из жандармов не сообразил своевременно повернуть ручку тормоза. Иоланту арестовали уже австрийцы: в ее багаже нашлось немало предосудительного с точки зрения австрийских властей. Позднее появились еще кое-какие веские подробности, и судьба арестованной была решена быстро: военный суд приговорил ее к пятилетнему заключению в военной тюрьме.

Во время процесса я, конечно, не приезжал в Вену, а следил за ним по газетам, но когда Иоланту перевезли в крепость, ее имя исчезло со страниц прессы и все успокоилось, то настал, наконец, момент, когда надо было добиться свидания. Однако в это время я с головой ушел в выполнение ответственных заданий, колесил по Европе между Стамбулом и Осло, Варшавой и Лиссабоном. Я гордился собой и своими успехами, которые подбивали меня к новым и новым обязательствам, и дни летели с головокружительной быстротой. Конечно, я всегда помнил об Иоланте. Среди самых неотложных вопросов работы, успел договориться с начальством, подставные лица нашли необходимого юриста и через него обеспечили передачу заключенной всего необходимого. Я сделал решительно все, чтобы материально ей помочь… Но не приехал сразу. Да, не приехал сразу.

Прошла неделя… Еще одна… Совесть, вначале шепотом говорившая мне, что я поступаю неверно, забывая про душу и заботясь лишь о теле, наконец, завопила о подлости. " Ведь я жертвую всем только для дела, – успокаивал я себя. – Работа – вот лучшая дань любви к Иоланте…" "Вы ведете себя, как герой!" – сказал мне однажды начальник. Тогда я вспомнил ее слова на мосту ночью, побежал на вокзал и вскочил на венский поезд.

Вечером прибыл в крепость. Серые бетонные казематы, серый бетонный двор. Комендатура. Равнодушный просмотр документов. Наконец, узенькая полоска серой бумаги в дрожащих от нетерпения руках – пропуск…

Старый унтер ведет меня через залитый дождем двор. Низкие двери. Темный коридор. Железная дверь с номером.

– Входите, – сипит унтер.

Узкая длинная комната подвала, слабо освещена подслеповатой лампочкой. Справа и слева – железные решетки от потолка до пола. За ними стоят заключенные и надзиратели. Посередине – проход для посетителей. В конце его солдат в каске с винтовкой у ноги. Тускло блестит короткий штык.

Справа за решеткой высокий мужчина с военной выправкой. Это – гитлеровец. Он шепотом говорит что-то на ухо своему посетителю, а тот время от времени грубо и отрывисто отвечает: "Слушаю. Так точно".

Слева за решеткой стоит толстый человечек. Он, молча, плачет, а сквозь решетку, на него смотрит жена и трое детей – и тоже плачут. Этот наверняка растратчик.

А где же… И я вижу, наконец…

Словно брошенная вперед страшной силой любви и скорби, точно вдавленная в решетку, повисла на ней молодая женщина в позе неописуемого, беспредельного отчаяния. Широко раскинутыми руками она впилась в железные прутья, и длинные пепельные волосы упали на лицо, прижатое к железу. За решеткой, в сером тюремном халате и солдатских ботинках на босу ногу, стоит Иоланта. Лицо опущено, глаза закрыты. Тонкими худыми пальцами она перебирает шелковистые светлые локоны и едва слышно повторяет: – Не надо… Не надо, Изольда.

Помню, я, когда вышел наверх. Шел сильный дождь, и бетонный двор, окруженный казематами, превратился в мутную лужу, покрытую дождевыми пузырями – они вскипали, лопались и снова вскипали. А я смотрел на них и думал. Я чувствовал, как в темноте самого глубокого тайника моей души шевелилась опасная гадина. Глядя внутрь себя, различал тусклый блеск ее холодной чешуи. Именно тогда в моей голове родилась мысль – Изольду надо убить.

Изольду надо убить.

Потом со мной случилась печальная история, бросившая тень на мою последующую работу. Но поскольку я пишу не о советской разведке и не о себе, то бегло коснусь ее потому, что она тлетворным краем своим задела и жену: как заключение, разведка уродует души и жизнь не только прямо, но и косвенно – посторонних людей, которые вынуждены с ней соприкоснуться.

– Графиня Фьорелла Империали – первая и пока единственная женщина-дипломат фашистской Италии, – говорит мне наш резидент товарищ Гольст, – хорошенькая, образованная, гордая, богатая, своенравная, старше вас почти на десять лет, вы поняли? На ней поломали зубы мы все: деньги ей не нужны, легких физических связей она не ищет. Как же подойти к ней? Где лазейка? К нам, советским людям, относится без предубеждений. С интересом. Вот вам и лазейка. Заинтересуйте ее культурными темами, а потом инсценируйте любовь. Только не спешите: графиня не дурра! Не испортите дело грубой игрой! Даю вам год или два. Потом делайте предложение.

– То есть как?

– Да так. Предложите увезти ее сначала в Москву, а потом в Вашингтон, куда вас якобы отправляют в десятилетнюю командировку на должность второго секретаря посольства. Бумаги вы ей покажете, все будет в порядке. Соблазнительно? Распишите советскую жизнь в Москве и в Америке, а когда она клюнет, и физическая близость войдет в потребность, вы печально, со слезами на глазах, вдруг объявите, что Москва боится предательства и нужно какое-нибудь доказательство искренности и окончательности перехода к нам, так себе, какой-нибудь пустячок, пара расшифрованных телеграмм. Потом еще. Еще. Даст один палец – потребуйте второй, после руку. А когда женщина окажется скомпрометированной – берите всю целиком: нам нужны шифры и коды, вся переписка посольства. Срок выполнения задания – три года. Поняли?

Я был молод и недурен собой. Задание казалось только любопытным приключением, а сама графиня Империали – крепостью, взять которую у меня не хватит ни сил, ни уменья, ведь я только мальчишка двадцати шести лет, а она – светская дама, римлянка, одна из тех женщин, которых я мог видеть только издали. Я начал работать. Потом пришла страстная любовь к Иоланте и женитьба. Я продолжал разработку. Грянула драма нашей семейной жизни – ее болезнь. Я медленно, не спеша свивал вокруг графини паутину тончайшего предательства. Наконец, поток жизни, шлифующий острые камни, сгладил все то, что мешало моей совместной жизни с любимой женой: мы духовно сблизились и растворились друг в друге – наступили дивные дни безоблачного счастья. Именно в это время я закрепил дружбу с графиней физическим сближением.

– Гм… – задумчиво тянула Иола, снимая с моего пиджака сине-черный волос. – Странно: ведь я рыжая?

– Гм… – рассматривала Фьора рыжий волос, снятый с моей груди. – Откуда он? Ведь у меня волосы как воронье крыло!

Но те, кто любит, – слепы. Они верят. Я тоже горячо любил и глубоко уважал их обеих, но оставался зрячим потому, что больше всего на свете любил серую неопрятную женщину в очках, с толстым томом "Капитала" под мышкой – богиню социальной революции и классовой борьбы. Я никогда не был у нее на поводу – я бежал за ней добровольно. " Я не виновен, – спокойно повторял себе. – Я делаю это не для себя. В конце-концов, борьбы без жертв не бывает, и мы все втроем просто жертвы. Я не меньшая, чем они. Нет, большая! Я – воин и герой!" По ночам я возвращался от графини Фьореллы поздно, часа в три-четыре, и дома в своей спальне опрокидывал в темноте тяжелые стулья.

– Когда вы вернулись, милый? – спрашивала наутро жена.

– В двенадцать!

– Я не встретила вас, простите!

– Вы нездоровы, Иола, и я прощаю вас раз и навсегда. Спите спокойно!

И ночи в двух постелях продолжались – в одной я спал как муж, в другой – как помолвленный жених. Наконец, настало страшное мгновение: я потребовал от Фьореллы доказательств ее выбора. Она принесла какой-то пустяк.

– Нет, этого мало, – сказал я ей потом. – Мост за собой надо сжечь дотла.

– Но я – честный человек. Я люблю свою родину. Вы хотите сделать из меня шпионку и предательницу?

– Нет. Патриотку. Но другой страны.

Я помню тот вечер: розовые лучи освещали ее сбоку. Она стояла, выпрямившись, и мяла в руках платок. Розовую окраску одной щеки только подчеркивала мертвенная бледность другой.

– Нас разделяет огненная черта; мы говорим через нее, из двух миров. Сделайте смелый шаг. Мы должны быть вместе на жизнь и смерть!