Текст книги "Изумрудные берега (СИ)"

Автор книги: Динна Астрани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

====== Глава 1. ======

Солнце поднималось над степями Урр-Шту, превращая их в пекло даже в краях у моря. Это была середина лета, самая жаркая пора в этих краях. Травы, иссушенные солнечным лучами приобрели ржавый огненный оттенок с чернотой и с высоты птичьего полёта степь напоминала море из кромешного пламени.

Прикрывшись от беспощадного солнца широкополой шляпой, сплетённой из ветвей степного кустарника, по тропинке между высокими травами, жёсткими, как проволока, двигался немолодой полнотелый мужчина, направляясь к приморскому посёлку. На плечах его лежал увесистый мешок, наполненный сесовой мукой. Обильный пот струился по его лицу, пропитал насквозь безрукавку и короткие, по колено, штаны. Этого человека звали Негол, он держал путь из другого посёлка, расположенного в отдалении от моря возле небольшой речки. Он прожил в этом посёлке всю жизнь, в хижине из булыжников, обмазанной глиной и крышей из рыжих степных трав. С детства он работал на земле. И теперь он жил тем, что вместе с семьёй обрабатывал небольшое поле, выращивая сес. Сесом было растение, представлявшее собой упругий серо-жёлтый огурцеобразный стручок, вертикально прораставший из-под земли, достигавший в пору созревания двадцати-пятидесяти сантиметров. Его срезали под корень полукруглым ножом, лущили жёсткую кожуру, освобождали сотни мелких жёлто-серых горошин. Затем эти горошины мололи в жерновах, перетирая их в муку. Мука была ценным продуктом для жителей степей Урр-Шту, потому что сес плохо прорастал на степной не очень плодородной почве. Земля была жестка, скудна, суха от солнца. Природа не холила её и она не баловала живущих на ней. И поэтому в степи ценилось всё, что можно было съесть. Особенно мука. Муку всегда можно было обменять на что-то нужное. Например, на съедобные морские растения – питательные и калорийные, неплохие на вкус при термической обработке, с добавлением соли и приправ из растений, что водились в степях Урр-Шту. Правда, не все приморские посёлки вели обмен с земледельцами из глубин степей. У моря находились крупные деревни, некоторые из них перерастали в маленькие городки, там строили пристани. И там причаливали корабли из-за моря, из богатого и благословенного города Пальв. Купцы скупали у жителей приморских деревень всю их добычу, которую т промышляли, уплывая на плотах в море. Им же купцы продавали мешки с сесовой мукой и другие товары. Но в том посёлке, куда направлялся Негол, носившем название Кила, муку у него купят. Кила невелик и купеческие корабли никогда не останавливались у его берегов. Значит, жители Килы обменяют свои морепродукты на муку жителя степного посёлка. Неголу были нужны водоросли ВОША, цвета густых чернил. Они были весьма питательны и жирны. За мешок сеса он выменяет столько воши, что хватит на всю зиму для него и его семьи. Вошу солили и сушили, этот вид пищи мог храниться долго. Правда, чтобы повыгоднее продать муку, надо поторговаться, а на это время уйдёт до поздней ночи. А ночью возвращаться домой по степи опасно. Но ему, Неголу, есть где остановиться на ночлег – у доме у младшей сестры Миры и её мужа Люка. Люди они добрые, никогда не откажут в ночлеге родственнику. Мешок на плечах Негола, набитый сесовой мукой, казалось, сделался ещё тяжелей и струи пота из-под него потекли ещё обильнее, промочив одежду насквозь и капая на дорожную пыль. Время приближалось к полудню, шагать по неровной степной тропинке с весьма ощутимым грузом на плечах в раскалённом от зноя пространстве становилось невыносимо, но вдали уже появились очертания глинобитных хижин Килы и крыш из снопов травы. Негол ощутил нарастающую радость. В этом и был смысл жизни его и подобных ему: преодолеть невероятные трудности, а поле испытать коротенькое счастье отдыха. Да, оно недолгое, зато какое сладкое! Хижина сестры находилась на краю посёлка, первой у дороги. Приближаясь к ней, Негол считал шаги своих подкашивающихся от усталости ног. В мыслях была лишь прохладная тень, вода и еда. Однако, чем ближе он подходил к дому сестры, тем отчётливее мог рассмотреть что-то странное: в тени, под стеной хижины на песке сидел младенец мужского пола примерно двух лет, абсолютно голый и игравший единственной игрушкой, данной ему природой – крошечным отростком между ног. Негол удивился. Сестра Мира была бездетна, откуда возле её дома мог взяться этот малыш? Негол виделся с сестрой месяц назад и никаких детей у неё тогда не было и в помине. Это было очень странно. Негол забрёл в тень от стены, где сидел мальчик, со стоном сбросил с онемевших плеч мешок и присел на корточки, рассматривая незнакомого ребёнка. Младенец был очень хорош собой: черноволосый, кучерявый, у него были очень крупные глаза, также чёрные как уголь и взгляд их был не по-детски пронзителен. Неголу стало не по себе от этого осмысленного взгляда совсем маленького дитяти. Негол неуютно поёжился и показалось, что ему больше не жарко от полуденного зноя, душа похолодела, зябко стало и телу. Однако, он понимал, что страх следует преодолевать. Вот ещё глупость – испугаться какого-то несмышлёныша! Негол заговорил, обращаясь к ребёнку:  – Откуда же ты взялся, малютка? Или забрёл сюда от другого дома, кроха? – он попытался поиграть с малышом, протянув к нему пальцы, но тот с какой-то неестественной для своего детского возраста проворностью схватил в кулачок горстку песка и швырнул его прямо в глаза Неголу. И громко засмеялся. Негол отпрянул, как будто ему в глаза посыпались огненные искры.  – Какой ты злой! – обижено проговорил он, протирая глаза. – И за что же ты мне это сделал? Выходка малыша сильно огорчила его. Он присел на свой мешок, продолжая тереть запорошённые песком глаза, не в силах их почистить как следует. И даже не заметил приближения Миры, нёсшей на плечах два бурдюка, наполненных водой. Это была женщина тридцати лет, но выглядевшая значительно старше своего возраста, щуплая, невысокая. Она была одета в хламиду из грубой ткани, сотканной из жёстких нитей кожуры водорослей воша и ткани эти напоминали мешковину. На ногах её были потёртые сандалии из кожи саракома.  – Тебе лучше не касаться его, – посоветовала она брату. – Хорошо ещё, что он не оцарапал и не укусил тебя. Он не любит, чтобы кто-то дотрагивался до него.  – Да чей он? – недоумённо спросил Негол. – Откуда взялся?  – Это сын Азика, брата Люка. Я тебе не рассказывала про Азика, потому что с самого детства он был в плохих отношениях с моим мужем, всё время дрались, даже по пустякам. А стали взрослыми, так и вовсе разбрелись по разным концам деревни. А теперь так случилось, что жена Азика, Дилка, умерла. Азик не захотел сам растить своего сына. В Азике злобы, как у гава, его ничто не может смягчить. Он так и сказал нам: «Или вы забираете мальчишку себе, или я его выброшу в степь, пусть подыхает или сожрут хины!» Ну, мы малыша пожалели, пусть живёт у нас, прокормим. А вырастит большим – он нас будет кормить. Негол скептически усмехнулся и покосился на малыша, всё ещё сидевшего на песке в тени под стеной и заметил:  – Если только не пойдёт в своего папашу.  – Да, мамаша была не лучше! – махнула рукой Мира. Азик и покойная Дилка были бичами всей деревни. Они слишком часто наведывались в гости к Люку и Мире и каждый раз причиняли неприятности. Азик и его жена относились к той породе людей, считавших, что весь мир им что-то должен, а особенно родственники. Азику казалось, что его старший брат Люк счастливее и успешнее его, а по сему обязан помогать ему, младшему, менее везучему, слабому. На самом деле Люк просто-напросто меньше пил, чем все остальные в деревне, да и Мира не была любительницей пьянок, зато оба были трудолюбивы, поэтому у обоих водились кое-какие доходы, они были менее нищие, чем остальные. Почти все киляне спали в своих хижинах на соломе, а у Люка и Миры были деревянные кровати. По меркам их деревни это была настоящая роскошь, а в глазах завистливого Азика – несметное богатство. Ему всё время казалось, что брат становится всё зажиточней и накапливает добро вместо того, чтобы помогать ему, своему нуждающемуся родственнику. Его жена разделял его мнение и то и дело подбивала мужа отправиться в дом Люка, чтобы перекусить за счёт пищевых запасов того или выклянчить денег на самогон. Азик и Дилка жили тем, что и вся приморская деревня: за счёт морских растений, которые надо было добывать, уходя на плотах или лодках в открытое море. Азик отправлялся на промысел вместе со всеми и когда доходило дело до дележа добычи, он с бранью и кулаками требовал себе совершенно незаслуженно бОльшей доли. Ему давали сдачи, били нещадно, но он не делался ни смирнее, ни покладистей. Его жена Дилка стоила его. Она перессорилась со всеми соседями. В Киле не хватало пресной воды, каждый день у колодца выстраивалась очередь ещё до утренней зари, каждому хотелось зачерпнуть из него воды не со дна с песком, а чистой. Дилка никогда не становилась в очередь, а просто шла к колодцу с бурдюком или кувшином. Ей редко уступали, народ в Киле был озлобленный и раздражительный из-за вечной борьбы за выживание. Ей ругали, она огрызалась, но не думала отступиться. Случалось, её колотили, но это не сделало её ни тише, ни скромнее. Если ей было что-то нужно, например, топливо для печки, она просто брала щепки свака с поленниц соседей и сама не запасала свак никогда, даже на зиму. Свак представлял собой водные растения высотой три-пять метров, толщиной в руку, при том, что они были приплюснуты и по форме напоминали лыжи шириной в пятьдесят-шестьдесят сантиметров, цвета хаки. Сезон сбора свака наступал где-то в середине лета. Это было очень рискованное занятие и сложный период. Тем не менее, его чаще всего выполняли женщины, потому что мужчины обычно всё лето промышляли в море. Чтобы срезать тесаком эти растения, служившие топливом, надо было нырять с камнем на глубину несколько метров, задержав дыхание, и лупить, лупить тесаком у самого корня свака. Затем выныривать за глотком воздуха и вновь спускаться на дно, чтобы продолжить орудовать лезвием тесака. И так несколько раз, пока лыжеобразное растение свака не срезалось окончательно и не всплывало на поверхность. Его вытаскивали на плот и снова ныряли за другим. Находясь под водой и срезая свака, нельзя было терять бдительность. Из ниоткуда могли появиться молодые саракомы, гавы, промышлявшие в море ближе к берегу, напасть стаей и разорвать человека на части. А значит, их надо было вовремя заметить и успеть вскарабкаться на плот. Саракомы представляли из себя гигантских змей, взрослые особи которых могли достигать десяти метров длины. С каждого бока у них находилось по три лапы, снабжённые когтями и перепонками. Во рту у них располагалось несколько десятков рядов острейших крючковатых зубов. Кожа их была гладкой, без чешую, чёрного цвета. Это были не животные, а гавы, которых так и не смогли истребить со дня основания планеты. Саракомы были очень живучи. И они были всеядны. Ни одно животное, сотворённое зорками для этой планеты, не могло сосуществовать с ними в одном водоёме и не быть подранным, кроме ТОРОМА – рыбообразной твари с голубой чешуёй и двумя хвостами. Её чешуя была прочней камня и металла. И ещё несколько видов ракушечных животных были гавам не по зубам. Саракомы могли питаться водорослями за отсутствием мяса, но всегда были готовы к плотоядной трапезе. Саракомы размножались в большом количестве, они были живородящими и выпускали в море помёт из нескольких сот детёнышей. Их потомство было крайне живучим, прытким и прожорливым. При рождении их длина едва достигала десяти сантиметров, но они были уже зубасты и могли серьёзно ранить взрослого человека. Саракомы поедали себе подобных только в том случае, если из тех сочилась кровь. Могли напасть стаей на раненного саракома. Всё это происходило на планете Саломе во вселенной Силя, в Мироздании Кутта-Кутью, в системе орбит Мирозданий Нимизи. Салома относилась к разряду лучших планет, но, скорее, средних из лучших, чем лучших из лучших из-за того, что на ней водились гавы и самыми опасными из них считались саракомы. Зорки, как могли, сгладили острые углы в вопросе с саракомами. Этих гавов невозможно было истребить, но зорки сумели сделать их полезными для охотничьего промысла, сотворив качество кожи саракомов неплохим. Из неё можно было изготавливать одежду обувь, обивку для мебели и другие предметы быта. Некоторые поселения со всех побережий вокруг моря именно этим и занимались – мужчины уходили на своих плотах в плаванье для охоты на саракомов, привозили их шкуры, а жёны и дети эти шкуры обрабатывали и продавали купцам. Но чаще всего охотники на саракомов нанимались на промысловые корабли, которые могли бороздить всё море в поисках саракомьих стай. Добыча принадлежала нанимателям охотникам, а охотникам платили деньгами. Море это носило название Лих-Ва и оно имело почти совершенную округлую форму. Вокруг него лежала страна Локада, словно бублик, охватывая его. Локада находилась в самой середине материка Шамула. В ней проживали две расы людей, населявшие эту планету: лата и шаро. Лата имели кожу цвета всех оттенков сливочного масла, чёрные, тёмно-каштановые или рыжие волосы, карие или жёлтые радужные оболочки глаз. Кожа шаро была тёмно-бордовой, волосы только чёрного цвета, черты лица были грубыми и крупными. Раса лата доминировала над расой шаро. На всей планете Саломе, во всех её государствах правил рабовладельческий строй и рабами являлась вся раса шаро и только она. Как лата не мог стать рабом, так шаро никогда, ни при каких обстоятельствах не мог получить свободу. Старана Локада, находившаяся в глубине континента была не из маленьких, а по сему климат её не был однообразен. Почти одну треть материка занимала цепь горных хребтов Анктариона, часть их находилась на севере Локады, где царил умеренный климат. В этих горах брала начало река Гиби, самая крупная из всех рек Локады, впадавшая в море Лих-Ва. На возвышенности в горах находился самый большой северный город Нолы, основанный добытчиками горных богатств и горным делом жил этот город. Горы давали обычный строительный камень, а также облицовочные, поделочные и драгоценные камни. Они несли богатство всей Локаде. Да, Нолы бы обширным и многолюдным городом. Снежная зима здесь длилась четверть года. После горного дела в Нолы было весьма популярна деревообрабатывающая промышленность. Северные горы густо покрывали леса деревья СМУНЫ с очень прочной и качественной древесиной, хотя внешне эти деревья выглядели непривлекательно: чёрная, как антрацит, кора, тёмно-зелёная листва, высокие, до сорока метров, они выглядели слишком угрюмыми и зловещими. Но предприниматели выкупали себе гектары этого леса, строили лесопилки, изготавливая доски и мебель. А южнее горы переходили в субтропические равнины с континентальными климатом. Территория вокруг Лих-Ва почти полностью состояла из засушливых степей, которые пересекали маленькие речушки. Чем дальше степи уходили на юг, тем они делались холоднее, доходя до умеренно-континентального климата с холодной зимой и жарким летом. Это было худшее из мест в Локаде и оно носило название Урр-Шту, что означало «пожирающая земля». Лучшими же краями в Локаде считались на реке Гиби, на обоих её берегах, и носили они название Изумрудные Берега. На Саломе велась добыча изумрудов и он считался самым ценным на планете. В его честь с любовью и восхищением локадийцами были названы самые красивые, самые вожделенные земли в их державе. В устье, где Гиба впадала в море, находился город Пальвы – город купцов, весёлый, богатый, утопающий в цветочных и фруктовых садах. Это бы самый большой город у моря и с него начинались земли, что носили название Изумрудные Берега. Далее, чуть севернее по реке находился другой город, такой же обширный, как и Пальвы – Берос. Он являлся столицей Локады и в нём проживал её правитель и верховные сановники. Ещё немного на север у реки был расположен многолюдный престижный город Пуна, в великолепии уступавший Беросу и Пальвам, но это был город Изумрудный Берегов и относился он к лучшим в Локаде. Как и Акир, стоявший на реке Гиби между Пуной и Нолы. Все эти четыре города ни на много отличались друг от друга по величине, богатству, количеству населения. Они и примыкавшие к ним области составляли благословенные земли Изумрудные Берега. От города к городу здесь тянулись плантации и поля, примыкавшие друг к другу, на них находились богатые усадьбы и дома землевладельцев и подворья крестьян, арендовавших земли, казармы рабов, трудившихся на хозяев крупных земель. Здесь почти не было клочков дикой природы, разве что росли искусственно насаженные леса строевых деревьев АРИАН – с срой корой и продолговатой заострённой жёлтой листвой тянущейся вверх. Ветви этих деревьев напоминали тянущиеся к небу многочисленные руки. На них не было мелких ветвей, листья, жёсткие, как пластмасса, длиной до тридцати сантиметров росли прямо из ветвей. Арианы обладали прочной и высококачественной древесиной. Саженец такого дерева рос очень быстро – всего за пару лет он достигал высоты более двадцати метров, дерево можно было рубить, корчевать пень, а на его место сажать новое. Локадийцы отличались трепетным отношением к землевладению. Самой популярной пищевой культурой в этой стране был ТУРЕС – корнеплод мучнистый и сытный, распускавший пышную ботву зелёного цвета. Это было очень влаголюбивое растение, поэтому его высаживали полосой вдоль реки долгими километрами, из-за чего берега казались выстланными ковровыми дорожками изумрудного цвета, тянущимися от моря Лих-ВА до гор Анктариона, давшими название этим краям. Турес рос на полях круглый год, даже зимой, которая в Изумрудный Берегах была тёплой. Путешествующие по реке на кораблях или в лодках в течении всего передвижения по ней могли видеть одну и ту же картину: изумрудные поля под небом янтарного цвета и только вдалеке за ними – очертания других пейзажей. Но это оправдывало то, что турес кормил всю Локаду, избавляя её от голода уже не одно тысячелетие. Вдоль Гиби почвы были плодородны и дожди здесь шли чаще, чем в других краях страны, да и в Изумрудных Берегах была неплохо выстроена ирригационная система. На западной стороне от Изумрудных Берегов и моря Лих-Ва находилась края Хил-Шту (Жёлтая Земля), а на востоке – Ал-Шту (Красная Земля). Оба эти края не были такими плодородными и богатыми водой, как Изумрудные Берега, но их пересекали многие мелкие реки и земля их не была так жестка, как Урр-Шту, где мелкие речки протекали, но в меньшем количестве. В Хил-Шту занимались, в основном, выращиванием сеса. Его жёлто-серые обширные поля и дали название этим местам. В Ал-Шту занимались полями красных цветов гарцей, из которых готовили цветочное масло, красящие вещества, из них делали вино и кондитерские изделия. Релей Ал-Шту был холмистым, но именно на склонах холмов и небольших гор особо пышно росли гарцеи. И только степи Урр-Шту были малопригодны и малополезны для процветания земледелия. Но большинство жителей Урр-Шту, не имевшие возможности путешествовать, не были осведомлены, что они проживают в худших краях Локады. Не ведали об этом Негол, Мира и Люк, утешавшиеся теми малыми и тяжело добываемыми благами, что были им доступны. Мира предложила брату войти в дом и утолить жажду компотом из степных ягод. Негол жадно осушил несколько стаканов один за другим. Затем перевёл дух.  – Нелегко, однако, вам придётся растить этого ребёнка – заметил он. – Отчего умерла его мать?  – От побоев. Азик колотил её смертным боем за всякие провинности и без вины, лишь бы на кого-то вылить свою злобу. Да и она сама по скверности характера напрашивалась. Он её и беременную лупил. В первый раз она, несмотря на побои, сумела выносить и родить этого мальчика, а во время второй беременности Азик так сильно ударил её ногой в живот, что она выкинула и умерла от кровотечений и плод недоношенный погиб.  – Вот оно что, – задумчиво проговорил Негол, протягивая сестре стакан, чтобы она снова наполнила его компотом, – прямо и не люди родители этого ребёнка, гавы и только.  – И отродье их не лучше, – махнула рукой Мира. – Он едва появился на свет, а глаза у него были какие-то нечеловеческие: слишком большие, слишком тёмные, нехорошие… Дали ему имя Рахом (Грозный). А зачем? Назвали бы иначе – может и он был стал иной. А то ведь гадёныш. То песку в дом набросает, то кувшин с водой опрокинет – нарочно. Все руки нам искусал, исцарапал. Трудно такое терпеть. Отрастил ногти длиной с фалангу и постричь не даёт – орёт, как сумасшедший, вырывается, аж корчит его.  – Почему не отшлёпаете?  – Шлёпали.Не помогает, только злее становится.  – Пройдусь-ка я по деревне, предложу муку в обмен на воша, а может и кус, – сказал Негол, поднимаясь с табуретки, на которой сидел всё это время. Кус был самым питательным водяным растением, добываемым промышленниками в глубинах моря. Он представлял собой гуттаперчивый ствол толщиной в руку, тянущийся со дна глубин на десятки километров до самой поверхности. Он имел белую окраску и самом верху разветвлялся на множество шлангообразных отростков. На них и созревали такие же белоснежные плоды, по своему виду напоминавшие миниатюрные вилки белокочанной капусты, только они были гораздо более сытные и калорийные. Кус являлся одним из основных видов пищи на Саломе. Промышленники отправлялись за ним в море на плотах, погружали в воду багры с остро отточенными тяпками на концах, срезали ветки с плодами куса, сгребали их растянутыми сетями, заворачивали в них, тянули на плоты. А после, разложив на поверхности плотов, отделяли ветки от плодов. Ветки выбрасывались, а плоды везли на берег. Кус стоил дороже, чем воша, потому что за ним надо было ходить далеко в море, а воша росли ближе к берегу. Воша представляли собой растения чернильного цвета, напоминавшее ленты длиной до пятнадцати метров и шириной не более пятнадцати сантиметров. Они могли расти на глубине даже всего одного метра, просто надо было знать места. Урожай их собирали в середине лета, опуская с плотов в оду багры с тяпками с краями острыми, как коса, и срезали вошу, воша всплывала на поверхность и её тоже собирали сетями, как кус. Вошу солили и сушили, запасая на целый год до следующего урожая. Или снимали с неё кожуру и жарили или варили мякоть, чтобы её съесть, а из кожуры изготавливали волокна для прядения нитей и изготовки одежды. Неголу были нужны и воша и кус – воша была дешевле, а кус сытнее. Он шагнул за порог из дома сестры, предвкушая, как начнёт менять муку. И то, что он увидел, заставило его ужаснуться и охнуть: его мешок с мукой оказался развязан, половина муки из него была рассыпана и лежала вокруг бледно-жёлтым полем, а мальчишка Рахом ходил по нему продолжал разбрасывать муку. У Негола сжалось сердце от обиды и горя. Такой убыток, зря потраченные труды всей семьи, смешанные маленьким негодяем со степной пылью!  – Ах, паршивец! – Негол подскочил к мальчишке, схватил его за кучерявый чубчик и толкнул на землю. Тот заорал таким мерзким голосом, что мог бы сравниться лишь с визгом бензопилы. Мила выбежала во двор, услышав крики. Малыш проворно поднялся с земли, подбежал к ней, обхватил её бёдра обеими руками и уткнулся в подол её старенького хитона.  – Ах, мой мальчик! – растроганно произнесла она. – Ты сегодня такой ласковый, как с родной мамой! Негола затрясло от гнева:  – Да что ты сюсюкаешь с ним! – рявкнул он. – Дрянной мальчишка! Почти две трети мешка муки с песком смешал! А ведь мне и моей семье так тяжело даётся каждая пригоршня!  – Тебе надо было затащить мешок в дом с самого начала! – ответила Мира, гладя чёрные кудряшки племянника мужа. – Дитё не может понимать цену твоей муке! Негол взвился:  – Его надо отхлестать верёвкой по голому заду! Вот тогда он будет знать, что к чему!  – Он и слова поймёт!  – Слова?! А слова отделят мне муку от песка?! Бить, бить его надо!!!  – Брат, если я его побью, мука ведь тоже из-за этого от песка не отделится!  – Так я хоть душу отведу, что этому негодяю досталось!  – Брат, да он и без того плачет, как будто его колотили с утра до вечера!  – А он потому и хнычет, чтоб его не пороли за дело!  – Он испугался – этого достаточно! Негол присел на корточки возле своего мешка с остатками муки, завязал его верёвкой. Мальчишке показалось, что гроза миновала, он отпустил из объятий бёдра тёти, снова забежал в тень от стены хижины и плюхнулся голой попой в песок.  – Значит, ты его не выпорешь? – переспросил Негол сестру.  – Мне его жалко, брат.  – А мою муку тебе не жалко? Наши руки, мои, моей жены, моих детей, руки, работавшие в поле, двигавшие тяжеленные жернова, тебе не жалко? – голос его слёзно дрогнул.  – И вас жалко. Но ведь исправить-то уже ничего нельзя.  – Я ж тебе говорю: я хотя бы отвёл душу, если б ты его налупила за мою муку!  – Я сказала, что не буду его бить! Он маленький и сиротка.  – Тогда мне самому ему поддать?  – Не смей! Ишь ты, какой: руку поднять на сиротку! Я тебе отдам свой кус за ту муку, что у тебя пропала из-за него, а его бить не дам! И ступай, откуда пришёл и мешок свой забирай!  – Ах, так?! Ты мне больше не сестра! – Негол взвалил мешок с остатками муки на плечо. В тот день брат и сестра расстались чуть ли не врагами, а малыш спокойно смотрел на их ссору пронзительными чёрными глазами.

====== Глава 2. ======

Она умирала, вспоминая минувшие годы. Больно не было, просто тело пребывало в состоянии сильной слабости. Но это не страшило. За ней ухаживали друзья, да и рабов был полон дом. Особенно Мазу в этом старалась, проливая крокодильи слёзы, но Дина знала им цену.

Безумная сторона её души творила ужасное: тень. Тень, которой дала название Изумрудные Берега. Тень долгой тоски по ним и сожаления, что было так, а не иначе. И в этой тени был иной конец сюжета, более того, сам сюжет был весьма подкорректирован. Дина больше не любила Рома наяву, в тени всё ещё любила искусственной нездоровой любовью. И ненавидела того, кто разлучил её с Ромом – там, в тени, жила эта ненависть. Вспоминалось прошлое и в нём как шип в сердце – мать Марана… Марана была дочерью уличной танцовщицы, как и её младшая сестра Кити. Сёстры рано потеряли мать: Маране было всего десять лет, а Кити – восемь. В Беросе существовал приют для детей-сирот, но оставаться в нём можно было только до двенадцати лет. Двенадцатилетие в Локаде считалось возрастом, когда человек способен полноценно работать и соображать, как выживать. Выживание же Мараны, оказавшейся вне стен школы приюта заключалось только в уличных выступлениях, которыми она занималась в детстве с покойной матерью. От матери ей досталось небольшое наследство: старый музыкальный инструмент рэма, по внешнему виду напоминавший лютню. Она умела неплохо играть на нём. Голос у неё был хоть и не очень сильный, но приятный, к тому же, покойная мать обучила её многим танцевальным па. Ко всем этим достоинствам у Мараны, как ранний весенний цветок, начали расцветать задатки девичьей красоты. Но неудачи преследовали её невероятно. Она тосковала по своей сестре Кити, которой было разрешено ещё два года проживать в школе-приюте, но это было закрытое помещение и сёстрам было видеться нелегко. Марана и Кити нежно любили друг друга. Они могли общаться только через щели деревянного забора, окаймлявшего здание приюта. Кити перебрасывала через этот забор всё, что могла стащить из фруктового сада или огорода, в которых воспитанниц приюта водили работать в свободное от учёбы время, или из кладовой или кухни: фрукты или овощи, кусок хлеба, конфету. Потому что невезение Мараны было так велико, что, проживая в стране, где еды выращивалось много и стоила она, в основном, не очень дорого, она умудрялась жить впроголодь. Уличными выступлениями она зарабатывала немного, а надо было, кроме пропитания ещё и платить за место в ночлежке. Значить, есть приходилось не досыта. Её выступления не пользовались слишком уж значительным успехом, нередко случалось так, что после них зрители расходились и никто не желал платить совершенно. ” – Вероятно, это оттого, что я одета в ветхое рваньё, – рассуждала девочка. – Вот если бы мне раздобыть красивое платье!» Она пыталась зарабатывать на жизнь по-другому, бродя возле частных домов и предлагая свои услуги: где поработать в саду или в огороде, постирать бельё, убрать в доме, посидеть с детьми. Её не торопились нанимать, таких как она, готовых работать просто за еду, но взрослых и сильных, было немало. Однажды в одном из домов её всё же нанял хозяин для работы в огороде и едва не изнасиловал её прямо между грядок. Она сумела чудом вырваться и убежать. Её красота служила ей дурную службу, не принося счастья, зато помогая нажить беды. Она притягивала к ней похотливых самцов, наглых, бесцеремонных, то и дело пытавшихся приставать к ней, к девочке-подростку и ей нелегко было отбиваться от них. Порядочные мужчины, что могли бы любить её по-настоящему и жениться, казалось, находились где-то на другой планете. А затем из приюта вышла Кити – маленькая, нескладная, в свои двенадцать лет казавшаяся восьмилетней и сёстры начали борьбу за выживание вместе – это было легче морально и физически. К тому же, щуплая и низкорослая фигурка Кити, способная вызывать жалость, принесла неожиданную пользу: она взялась просить милостыню, перевязав ногу и взяв под мышку костыль и ей неплохо подавали. Но проблемы нищеты это не решило: по-прежнему не было ничего лучше грязной ночлежки и полуголодного существования. Однако, Марана умудрялась откладывать в копилку кое-какие гроши. Ей казалось, что если у неё будет новое яркое красное платье, деньги польются рекой. Возможно, её даже возьмут выступать в какое-нибудь увеселительное заведение. Кити разделяла её мечты. Красное платье для Мараны стало идеей фикс для обоих сестёр. Где-то к восемнадцатилетию Мараны они, наконец, -то собрали нужную сумму на его покупку. Они купили его в лавке ношеных вещей, оно кому-то раньше принадлежало, но было в хорошем состоянии и пришлось Маране как раз по фигуре. Марана решила, что больше не будет выступать во дворах между большими домами и решила попытать счастья на рынке.  – Может, и я поищу там работу, – сказал Кити. К шестнадцати годам она выглядела хоть и младше своего возраста, но уже не малым ребёнком и ей всё менее охотно подавали милостыню, многие даже догадывались, что она не калека, хотя она на людях почти не расставалась с костылём, привыкнув к нему, как к третьей ноге. Но однажды наступила пора попрощаться с ним и поискать себе другое занятие. Кити не обладала талантом танцовщицы – у неё отсутствовало чувство ритма, не было и слуха, ни голоса, она не играла на рэме и ничем не могла помочь сестре в выступлениях. И пока Марана на площади распевала общезнаменитые в Локаде песни, аккомпанируя себе на рэме и одновременно танцуя и постукивая в маленький бубен, прикреплённый к поясу, Кити бродила по рынку, то пытаясь продавать за гроши родниковую воду, то напрашиваясь на работу в лавки хоть девочкой на побегушках, то пыталась снимать пробу со съедобных товаров, чтобы насытиться и старшей сестре не пришлось её кормить. Однажды она задержалась возле телеги, заполненной доверху ящиками с мешками с сельскохозяйственными продуктами. В телегу был запряжён гион – животное, по внешнему виду напоминавшее собаку величиной с лошадь, но питавшееся исключительно вегетарианской пищей и вместо копыт имевшее лапы. Гион заменял всем жителям Саломы лошадь – это было ездовое и вьючное животное, к тому же, дававшее молоко и шерсть. Два крестьянина в робах из воши находились возле телеги. На одном из крестьян роба была крепкая и добротная, на втором – истлевшая до крупных дыр. Очевидно, первый был владельцем телеги, а другой – его батрак. Когда Кити проходила мимо этой телеги, первый крестьянин отлучился за какой-то нуждой, а второй остался торговать. Он и окликнул девушку в тот день разносившую родниковую воду в кувшине.  – Эй, красавица! – широко улыбнувшись, позвал он. – Дай мне бесплатно водички, а то пить очень хочется, а хозяин такой жадный, что и пайса не даст потратить на воду. Кити стало жалко этого мужчину, по лицу которого стекал обильный пот, к тому же, его улыбка показалсь ей симпатичной. Стояло очень жаркое лето, как все лета в Пальвах, где родились и проживали Марана и Кити. И обе ненавидели зной этого города, с нетерпением ожидая зимы, когда будет просто приятно-тепло, без пекла. Кити налила в глиняную чашку вод и протянула крестьянину. Ну, нет у него денег, чтобы заплатить за утоление жажды! Что ей, воды жалко, что ли? За рынком протекает родник, она снова наберёт этой воды сколько угодно. Всё равно не очень-то наживёшься на этом, вода стоит очень дёшево.  – Блага богов, красотка! – сказал крестьянин. – Сразу легче стало, как только напился из рук такой красавицы. И хороша же ты собой, так бы и смотрел на тебя с утра до вечера! Кити от радости едва не потеряла сознание. Она была невзрачно, большеротой, лупоглазой, а рядом с красавицей сестрой и вовсе меркла. Она очень любила Марану, но, порою, завидовала ей белой завистью, что ту то и дело домогаются мужчины, чтобы переспать или, хотя бы, похотливо заглядываются, а женщины злятся из зависти и относятся к ней враждебно. Кити давно мечтала, чтобы ей хоть кто-нибудь польстил, что она красива, она был поверила без колебаний, и вот – сбылась же мечта! Крестьянин взял её за руку.  – Мы будем торговать до вечера и останемся ночевать в городе, – сказал он, – так приходи ночью к морю, на ближайший пляж, тут, за храмом! Я буду ждать тебя. Кити не поверила своим ушам: не Марану, а её мужчина позвал на свидание! Впервые кто-то захотел встретиться с ней! И чтобы после этого она не побежала в назначенный час на свидание, сломя голову?! Она поужинала вместе с сестрой в ночлежке, где им приходилось платить всего за два метра циновки для каждой, за место под крышей для своих тел. Марана, смертельно уставшая, скинула красное платье, развешав его на гвозди на стене, облачилась в старую хламиду и заснула, едва улегшись на циновку. Кити же не думала спать и, переступая через тела спящих на полу людей, добралась до окна и выпрыгнула в него, благо этаж был первый. И как ветер понеслась по улицам, освещённым звёздами, к морю. Мужчина уже ждал её. Он помчался к ней навстречу, крепко обхватил обоими руками и принялся так жадно и горячо целовать лицо, шею и плечи, что тело Кити, юное, ещё не знавшее близости с противоположным полом, в считанные секунды запылало от страсти. Она принялась отвечать на ласки и не сопротивлялась, когда мужчина, имени которого она даже не знала, повалил её на песок, раздвинул её ноги и лёг на неё сверху, подкинув край её хламиды… Наигравшись, оба уснули в тени прибрежных кустов. И когда Кити пробудилась, солнце уже поднималось в небе, а мужчины рядом не было. В тот день девушка заглянула во все уголки рынка, надеясь увидеть телегу, возле которой вчера познакомилась с мужчиной, лишившим её девственности, но не обнаружила её. Она очень расстроилась и вечером по пути к ночлежке всё рассказала Маране.  – Наверно, он меня бросил! – закончила она такими словами свою историю и горько заплакала. Старшая сестра обняла её рукой за шею.  – Ты глупая девочка! Ты говоришь, телега была не его, а сам он одет в рваньё? Да он жалкий батрак, у него нет ничего, он даже не может арендовать себе землю и дом и он вынужден гнуть спину на кого-то! Зачем тебе этот нищий, сестрёнка? И хорошо, что он исчез куда-то!  – Но ведь лучший меня всё равно не полюбит. Вот бы этот хоть любил!  – Нет, Кити, тебе нужен жених получше, забудь его! Так утешая сестру, Марана сама сомневалась в собственных словах. Ну, какому более достойному мужчине нужна такая нищая невеста, как Кити? В Локаде женихи не жаловали девушек, у которых не было совсем ничего – только рваная хламида, место в ночлежке, да кувшин воды. Ух, попался бы Маране этот проходимец, соблазнивший Кити, она бы заставила его жениться на Кити и быть той опорой, если ничего другого он ей дать не может! Но оборванца и след простыл. Зато через пару месяцев стало ясно, что с Кити произошло большое несчастье: она забеременела. Сёстры были в ужасе. Было ясно, что даже вдвоём они не поставят малыша на ноги, даже не прокормят – сами до сих пор недоедают. Беднягу ждёт приют, едва он появится на свет, иного выхода сёстры не видели. Неудачи не оставляли сестёр. Беременность Кити проходила очень тяжело, она не могла, порою, даже подняться с циновки, её слишком часто тошнило. Она уже не могла помогать Маране, но та не только не упрекала её, но и взялась выхаживать и содержать её по мере возможностей. Кити была единственным по-настоящему дорогим человеком для Мараны. И в эту самую сложную для Мараны пору неожиданно к ней пришла любовь. В тот день она, как всегда, явилась на рыночную площадь, чтобы развлекать торговцев и покупателей и праздно шатающихся. И ещё у входа на рынок издалека увидала толпу, что-то или кого-то окружившую, услыхала звуки бубна и пение. Она поняла, что кто-то из уличных артистов опередил её, занял её место. Она побежала к толпе с намерением устроить скандал тем, кто отнял у неё её так называемую сцену. Она остервенело расталкивала зрителей локтями, пробиваясь в первые ряды. Наконец, она увидала самого артиста. Это был высокий стройный юноша, черноволосый, красивый лицом. Он был одет в широкую красную рубашку, расшитую серебряными нитями и красные же шаровары и сандалии из кожи саракома, окрашенные в серебряный цвет, немного потёртые. Он пел песню про море, волны и корабли и голос его был невероятно силён, а движения танца так гибки, ритмичны и легки, что завораживали взгляд. Очаровали они и Марану. Она забыла, что намеревалась чуть ли не драться с ним за место для выступления, она превратилась в простую зрительницу, забыв о том, что ей нужен актёрский заработок. Когда юноша завершил песню и танец, публика восхищённо закричала: «Адат, Адат, ты лучший!» Он прошёлся с бубном по кругу и Марана заметила, что зрители платили ему ощутимо охотнее, чем ей после её выступлений, хотя у него не было другого музыкального инструмента, кроме бубна. Но как в этот бубен хорошо сыпались монеты! А Марана со своей рэмой никогда не имела такого успеха. Только ей на этот раз почему-то не было ни обидно, ни завидно. Она пребывала в восторге от выступления Адата и вместе с другими зрителями рукоплескала ему, создавая для танцора что-то вроде музыки из ударов в ладоши. Впервые она задумалась о своей красоте, как о средстве понравится мужчине. На ней было её неизменное красное платье для выступлений, её чёрные кудри были повязаны серебряной лентой, обхватывающей её голову. Адат, обходя толпу и собирая плату, выделил Марану взглядом – её красота не ускользнула от его внимания, как она того и желала. Он догадался, что она также, как и он, актриса, заметив висевшую на её плече рэму и висевший на поясе бубен. Правда, девушка была слишком худа, должно быть, она очень нуждалась, но даже худоба не уродовала её. Широко улыбаясь, Адат взял её за руку и вывел на середину круга из толпы зрителей. Марана была поражена и обрадована таким его вниманием. Он попросил её сыграть на рэме мелодию новой, но уже знаменитой по всей Локаде песни и сам запел: