Текст книги "Живущий в ночи"

Автор книги: Дин Рей Кунц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Я никак не мог заснуть, поскольку душу мою переполняла горькая обида.

Теперь, почти три года спустя, открывая кухонную дверь и выходя на задний двор, я надеялся, что Орсон не пребывает в таком же, как тогда, настроении. Нынешней ночью у нас не было времени на психотерапию – ни у него, ни у меня.

Мой велосипед стоял на крыльце. Я спустил его по ступеням и покатил по направлению к занятому необычным делом псу. В дальнем углу двора он уже успел выкопать с полдюжины ям различной глубины и диаметра, и мне приходилось лавировать между ними, чтобы ненароком не вывихнуть ногу. Все пространство вокруг было усыпано комьями вырванной с корнем травы и свежей землей.

– Орсон!

Пес и ухом не повел. Он копал, словно обезумев, И даже не взглянул в мою сторону.

Сделав широкий круг, чтобы не попасть под комья земли, летевшие из-под его живота, я обошел яму и сел напротив Орсона.

– Здорово, приятель.

Орсон по-прежнему держал голову опущенной к земле и, продолжая копать, непрестанно что-то вынюхивал.

Ветер улегся, и полная луна зацепилась за верхние ветки деревьев, словно воздушный шарик, сбежавший от малыша.

В воздухе над моей головой сновали козодои. В погоне за летучими муравьями и ранними мошками они поднимались ввысь, ныряли к самой земле и переругивались между собой.

Глядя на то, как трудится Орсон, я вежливо поинтересовался:

– Ну как, не нашел пока вкусную косточку?

Он перестал рыть землю и, по-прежнему не глядя на меня, стал озабоченно обнюхивать молодую траву, запах которой чувствовал даже я.

– Кто тебя выпустил из дома?

Конечно, Саша могла вывести его на прогулку, но затем она наверняка вернула бы пса обратно. И все же я спросил:

– Саша?

Однако даже в том случае, если именно Саша выпустила пса и позволила ему учинить во дворе все это безобразие, Орсон не был расположен выдавать ее. Он все еще отказывался встречаться со мной взглядом, будто опасаясь, что я смогу прочесть в его глазах правду.

Оставив яму, которую он только что копал, Орсон вернулся к предыдущей, обнюхал ее и снова принялся за работу, словно пытаясь прорыть тоннель в Китай и присоединиться к тамошним собакам.

Возможно, он знал, что папа умер. Животные всегда все чувствуют, как сказала недавно Саша. Возможно, эта тяжелая работа являлась для него способом отвлечься и хоть ненадолго забыть о постигшем нас горе.

Я положил велосипед на траву, присел на корточки возле своего неутомимого пса и, осторожно потянув за ошейник, заставил его обратить на меня внимание.

– Да что с тобой такое?

Его глаза чернели темнотой только что отрытой земли. В них не было ничего от света звезд на небе. Они были бездонными и непроницаемыми.

– Мне нужно кое-куда съездить, дружок, – сказал я ему, – и мне хочется, чтобы ты отправился со мной.

Он заскулил и, повернув голову, посмотрел на хаос вокруг себя, словно сожалея о том, что вынужден оставить этот великий труд незавершенным.

– Скоро утро, я собираюсь остановиться у Саши и не хочу бросать тебя здесь одного.

Пес поднял уши, однако причиной тому были вовсе не мои слова или упоминание о Саше. Он повернулся всем своим мощным телом и стал смотреть в сторону дома. Я отпустил его ошейник. Орсон побежал к дому, но остановился неподалеку от задней двери. Настороженный, с высоко поднятой головой, он замер как вкопанный.

– Что такое, парень? – прошептал я. Нас разделяли пять или семь метров, ночь была тиха и безветренна, но даже при этом я едва слышал низкое рычание собаки.

Уходя, я выключил все лампы, и сейчас дом был погружен в непроницаемую темноту. Я оглянулся на окна, но не увидел призрачного лица, прижатого к стеклу.

И все же Орсон кого-то учуял, поскольку стал медленно пятиться от дома. Еще миг – и, развернувшись с проворством кошки, он понесся в мою сторону.

Я поднял с травы велосипед и поставил его на колеса.

С развевающимися на ветру ушами и опущенным хвостом Орсон пулей пронесся мимо меня по направлению к калитке. Полностью доверяя собачьим инстинктам, я без раздумий последовал за ним.

Наш двор окружен выкрашенным серебрянкой кедровым забором высотой в мой рост. Калитка – тоже из кедра. Я осторожно поднял щеколду, открыл калитку и тихонько выругался, услышав скрип петель.

Позади калитки шла плотно утрамбованная пешеходная тропинка, по одной стороне которой стояли дома, а по другой росли редкие эвкалипты с красноватой корой. Выходя со двора, я опасался, что снаружи нас может кто-то поджидать, но тропинка была пустынной.

К югу расположились поле для гольфа, гостиница «Мунлайт-Бей» и «Кантри-клуб». В этот поздний час, в пятницу ночью, поле, видневшееся за стволами эвкалиптов, было черным и напоминало ночную поверхность океана, а янтарные окна гостиницы, стоявшей еще дальше, светились, словно иллюминаторы роскошного океанского лайнера, плывущего на далекий Таити.

Если пойти по тропинке влево, она приведет вверх, в центр города, и упрется в кладбище возле католической церкви Святой Бернадетты. Тот конец, который бежал вправо, спускался прямиком к берегу Тихого.

Я оседлал велосипед и поехал вверх по тропинке, по направлению к кладбищу. Аромат эвкалиптов напоминал мне об окне крематория и бесконечно прекрасной женщине, лежавшей мертвой на стальной каталке похоронщика. Возле меня энергично шлепал лапами Орсон, из далекой гостиницы доносились едва слышные ритмы танцевальной музыки, в одном из соседних домов плакал ребенок, тяжелый «глок» оттягивал мне карман, а в вышине козодои с острыми клювами гонялись за мошкарой. Жизнь и смерть одновременно правили бал в пространстве, зажатом между небом и землей.

11

Мне было необходимо поговорить с Анджелой Ферриман, поскольку ее послание, записанное на автоответчик, недвусмысленно сулило некую разгадку, а я был решительно настроен распутать этот клубок. Однако сначала нужно позвонить Саше и сообщить ей о смерти отца.

Я остановился на кладбище Святой Бернадетты.

Папа очень любил бывать на этом островке сумерек посреди самого ярко освещенного из городских районов.

Стволы шести гигантских дубов вздымались вверх подобно колоннам, поддерживая свод своих переплетенных крон, а все пространство под ними напоминало мне библиотеку: подобно рядам книг, здесь выстроились надгробия с именами тех, кого смерть вычеркнула из списков живых, кого, быть может, забыли уже все, кроме этих камней.

Орсон суетился поблизости, сосредоточенно вынюхивая следы белок, которые днем спускались на могилы и собирали упавшие желуди. Пес напоминал скорее не охотника, взявшего след, а пытливого ученого.

Сняв с пояса сотовый телефон, я включил его и набрал номер мобильного телефона Саши. Она ответила после второго звонка.

– Папы больше нет, – сказал я, вкладывая в эти слова гораздо более широкий смысл, нежели она сумела понять.

Саша уже раньше выражала мне сочувствие в связи с близкой кончиной отца и поэтому сейчас не стала рыдать. Ее горе проявилось лишь в том, что чуть-чуть напрягся голос, но никто другой, кроме меня, не заметил бы даже этого.

– Он не… Он умер легко?

– Без боли.

– В сознании?

– Да. Мы с ним даже успели попрощаться.

«Не бойся ничего».

– Какое же дерьмо эта жизнь! – проговорила Саша.

– Таковы правила игры, – ответил я. – Для того чтобы нас приняли в игру, мы должны согласиться на одно условие: когда-нибудь выйти из нее.

– Все равно дерьмо. Ты еще в больнице?

– Нет, уже ушел. Так… болтаюсь. Стараюсь избавиться от плохой энергии. А ты где?

– В машине. Еду в «Пинки динер» – перекусить и поработать со своим текстом перед началом шоу. – Ей предстояло выйти в эфир через три с половиной часа. – Но, если хочешь, могу заказать еду навынос и мы где-нибудь покушаем вместе.

– Я не голоден, – ответил я, ничуть не покривив душой. – Увидимся попозже.

– Когда?

– Когда утром ты вернешься с работы домой, я уже буду там. Если, конечно, не возражаешь.

– Замечательно. Я люблю тебя, Снеговик.

– Я тоже тебя люблю.

– Это – наше маленькое заклинание.

– Это – сущая правда.

Я нажал на кнопку с надписью «конец», выключил телефон и снова прикрепил его к поясу.

Затем я выехал с кладбища, и мой лохматый друг Последовал за мной, хотя и без всякой охоты. В его голове шел напряженный мыслительный процесс. Он пытался разгадать многочисленные беличьи тайны.

Я добирался до дома Анджелы Ферриман очень долго, поскольку ехал кружным путем, где почти не было машин и ярких уличных фонарей. Когда же они все-таки встречались, я принимался крутить педали с удвоенным усердием.

Преданный Орсон – чернее самой темной ночи – трусил рядом в таком же темпе, что и я. Ему это нравилось, и он заметно повеселел, проворно перебирая лапами сбоку от меня.

Навстречу нам попалось всего несколько машин.

Каждый раз при их появлении я щурился и отворачивал голову.

Жилище Анджелы представляло собой очаровательное бунгало в испанском стиле, расположившееся под сенью магнолий, еще не успевших расцвести в это время года. Сейчас окна на его фасаде не светились.

Пройдя через незапертую калитку, я оказался в зеленом тоннеле. Он представлял собой длинный полукруглый, сделанный из реек проход, плотно увитый жасмином. Его лиственные стены и сводчатый потолок были испещрены звездочками цветов. Летом их станет еще больше, и зелень будет казаться укрытой белым кружевом.

Я глубоко вдохнул, наслаждаясь тягучим ароматом жасмина. Орсон дважды чихнул Спешившись, я провел велосипед сквозь зеленый тоннель, обогнул бунгало и прислонил свою железную лошадку к одному из двух деревянных столбов, поддерживавших навес над крыльцом.

– Охраняй, – приказал я Орсону. – Оставайся начеку. Постарайся казаться большим и злобным.

Пес глухо гавкнул, подтверждая, что понял задание.

А может, он и впрямь понял – что бы там ни болтали Бобби Хэллоуэй и полиция по надзору за здравым смыслом.

Из-за шторы на окне кухни пробивался слабый свет свечи.

На двери находились четыре маленьких декоративных окошка. Я осторожно поскребся в одно из них.

Анджела Ферриман отдернула занавеску, нервно посмотрела на меня, а затем взглянула на крыльцо, желая убедиться, что я пришел один. С видом заговорщика она впустила меня в дом, заперла дверь и плотнее задернула шторы, чтобы никто с улицы не мог нас увидеть.

Хотя на кухне царило приятное тепло, а Анджела была одета в серый шерстяной костюм, на ней был еще и теплый синий свитер. Вероятно, он когда-то принадлежал ее покойному мужу, поскольку доходил этой миниатюрной женщине до колен, а плечи его свисали до ее локтей. Рукава были закатаны так сильно, что казалось, будто на запястьях Анджелы – широкие стальные кандалы.

Однако даже во всех этих одежках Анджела все равно выглядела хрупкой. Видимо, она постоянно мерзла, поскольку в лице ее не было ни кровинки и ее била непрерывная дрожь.

Она обняла меня. Это было ее обычное – крепкое, костлявое и сильное – объятие, но теперь я почувствовал в ней необъяснимую усталость.

Затем Анджела устроилась возле полированного соснового стола и жестом пригласила меня сесть напротив.

Я снял кепку и хотел было избавиться от куртки, поскольку на кухне было слишком жарко. Однако в кармане куртки покоился пистолет. Он мог звякнуть об стул или выпасть на пол, когда я буду раздеваться, а пугать Анджелу мне не хотелось.

В центре стола горели четыре церковных свечи, вставленные в подсвечники из рубинового стекла. Отражаясь в нем, их пламя отбрасывало на полированную поверхность стола зыбкие красные блики. Рядом стояла бутылка абрикосового бренди. Анджела поставила передо мной внушительных размеров бокал, и я наполнил его до половины.

Ее бокал был полон по самый край, и я догадался, что он у нее – не первый за сегодняшний вечер.

Анджела сжимала бокал обеими руками, словно пытаясь согреть ладони, а когда поднесла его к губам, еще больше, чем когда бы то ни было, напомнила мне брошенного ребенка. Несмотря на свою изможденность, она выглядела лет на пятнадцать моложе своего возраста, а сейчас и вовсе была похожа на девочку.

– С тех пор как себя помню, я всегда мечтала стать медсестрой.

– Ты ею и стала. Причем – самой лучшей, – искренне произнес я.

Женщина облизнула с губ остатки бренди и уставилась в свой бокал.

– Моя мама страдала ревматическим артритом, болезнь прогрессировала не по дням, а по часам. Так быстро… К тому времени, когда мне исполнилось шесть, она уже могла ходить только в металлических скобах для ног и с костылями, а вскоре после моего двенадцатилетия слегла в постель и больше не вставала. Она умерла, когда мне было шестнадцать.

Я не знал, что сказать. Любые слова утешения в данной ситуации прозвучали бы нелепо, фальшиво и кисло, как уксус. Я был уверен, что Анджела собирается сообщить мне нечто важное, но ей нужно время, чтобы подобрать слова, выстроить их в определенном порядке и заставить маршировать через стол в мою сторону. Поскольку, что бы она ни намеревалась поведать мне, это нечто пугало ее. Пугало до смерти, заставляя дрожать и бледнеть.

Медленно подбираясь к главной теме своего рассказа, женщина продолжала:

– Мне доставляло удовольствие приносить маме какие-то необходимые мелочи, которые ей самой взять было трудно. Стакан чаю со льдом, сандвич, лекарство, подушку для кресла – все, что угодно. Потом – утку, а под самый конец, когда она уже находилась в бессознательном состоянии, – менять ей простыни. Даже это не вызывало у меня брезгливости. Когда я что-то приносила ей, она всегда улыбалась и гладила меня по голове своими бедными, изуродованными болезнью руками. Я не могла излечить маму, не могла вернуть ей способность бегать и танцевать, избавить ее от боли и страха, но я могла ухаживать за ней, следить за ее состоянием, доставлять хотя бы маленькие радости. И это было для меня важнее, чем… все на свете.

Абрикосовый напиток был слишком сладким, чтобы называться бренди, но все же не таким приторным, как я ожидал. Зато он оказался весьма крепким. Но все же не до такой степени, чтобы заставить меня забыть о своих родителях, а Анджелу – о ее матери.

– Я хотела только одного – стать медсестрой, – повторила она. – И в течение очень долгого времени была вполне довольна своей работой. Да, это грязная и печальная работа, особенно когда теряешь пациента, но вместе с тем она приносит огромное удовлетворение. – Анджела подняла глаза от бокала. Их взор был обращен в прошлое. – Господи, как я напугалась, когда у тебя был аппендицит! Я боялась, что потеряю своего маленького Криса.

– Не таким уж я был и маленьким. Девятнадцать лет.

– Глупыш, я стала твоей приходящей медсестрой с того дня, когда тебе поставили диагноз, а ты тогда был еще грудничком. Для меня ты всегда останешься маленьким.

– Я тоже люблю тебя, Анджела, – улыбнулся я.

Привыкнув выражать свои эмоции без обиняков, я иногда забываю, что некоторых людей эта манера может озадачить, а других, как случилось сейчас, чересчур сильно тронуть. Глаза Анджелы наполнились слезами.

Чтобы не дать им волю, ей пришлось прикусить нижнюю губу и вновь приложиться к бокалу.

Девять лет назад у меня случился аппендицит. Это был как раз тот случай, когда болезнь не дает о себе знать до того момента, пока человек не окажется в критическом состоянии. После завтрака у меня прихватило живот. Перед обедом меня уже отчаянно тошнило, я стал красным как рак и страшно потел. В животе бушевала такая боль, что я извивался подобно креветке, которую повар-француз живьем кидает в кипящее масло.

Моя жизнь оказалась под угрозой. Дело в том, что я не совсем обычный пациент и врачам в больнице Милосердия необходимо было принять определенные меры. Разумеется, ни один хирург не стал бы разрезать мне живот и проводить операцию в кромешной темноте или даже при недостаточном освещении. Но вместе с тем, если бы я оказался на операционном столе и находился там долгое время в свете хирургических ламп, я получил бы страшные ожоги кожи, результатом чего неизбежно стал бы рак, а о заживлении шва не пришлось бы и мечтать.

В итоге от пояса до пят я был укрыт тройным слоем простыней, которые вдобавок подкололи булавками, чтобы они не сползали. Еще несколько простыней понадобилось для того, чтобы соорудить некое подобие палатки, укрывшей мою голову и верхнюю часть тела.

Она была сделана таким образом, чтобы анестезиологи, вооружившись фонариком-ручкой, могли время от времени заглядывать внутрь и измерять мне давление, температуру, приладить маску наркоза, удостовериться в том, что присоски электрокардиографа надежно прилеплены к моей груди и запястьям.

Незакрытым был оставлен только крошечный участок – почти щелка – на моем животе. Только после этого хирурги сделали надрез. Но к этому моменту раздувшийся аппендикс лопнул. Начался перитонит, развился абсцесс, а за ним последовал септический шок, потребовавший еще одной операции. Ее мне сделали двумя днями позже.

Оправившись от септического шока и чудом избежав смерти, я еще четыре месяца жил в страхе. Я боялся, что пережитое испытание станет причиной одного из нервных расстройств, которыми так часто сопровождается ХР. Обычно они появляются после ожога кожи, в результате долгого пребывания на свету или других – еще не изведанных – причин. Но иногда их может вызвать к жизни травма или перенесенное потрясение. Я боялся, что в любой момент у меня начнут трястись голова или руки, станет ухудшаться слух, появится заикание. Я не исключал даже возможности психического заболевания. Однако мои страхи оказались напрасными.

Великий поэт Уильям Дин Хоуэллс написал, что на дне чаши, которую пьет каждый из нас, находится смерть. Однако в моей еще плещется немного сладкого чая.

И абрикосового бренди.

Сделав приличный глоток из своего бокала, Анджела проговорила:

– Да, я мечтала лишь об одном: стать медсестрой.

Но взгляни на меня теперь.

Она, видимо, ожидала от меня вопроса, и я спросил:

– Что ты имеешь в виду?

– Быть медсестрой означает жизнь. Я же сейчас – символ смерти.

Я не понял, что она имеет в виду, но промолчал.

– На моей совести – ужасные вещи.

– Не наговаривай на себя.

– Я наблюдала, как другие люди творили нечто ужасное, и не попыталась им помешать.

– А ты бы сумела помешать им, если бы захотела?

Женщина задумалась и наконец ответила:

– Нет.

– Нельзя брать на себя вину за все на свете.

– Некоторым это не помешало бы.

Я не торопил ее. Бренди было вполне сносным.

– Вот что я скажу тебе, – вновь заговорила она, – это должно вот-вот случиться. Я превращаюсь.

– Превращаешься?

– Я чувствую это. Не знаю, чем я стану через месяц или полгода. Чем-то, чем не хочу становиться. Чем-то, чего боюсь сама.

– Я не понимаю.

– Разумеется.

– Могу я чем-нибудь помочь тебе?

– Мне никто не может помочь. Ни ты, ни даже господь бог. – Анджела перевела взгляд с рубиновых подсвечников на янтарную жидкость в своем бокале и заговорила – негромко, но решительно:

– Мы загнали себя в западню, Крис. Такое с нами и раньше случалось, но сейчас все гораздо хуже и страшнее. А виной всему гордыня, надменность, зависть. Мы теряем все, абсолютно все. И уже невозможно повернуть назад, нельзя изменить содеянного.

Язык Анджелы не заплетался, но мне тем не менее подумалось, что она немного перебрала абрикосового бренди. Я пытался успокоить себя мыслью, что выпитый алкоголь заставляет ее слишком мрачно смотреть на вещи, что грядущая катастрофа, которую она пророчит, обернется на самом деле не ураганом, а всего лишь неприятностью, увеличившейся при взгляде на нее через бокал с бренди.

И все же слова Анджелы сделали свое дело. Несмотря на жару и бренди, мне стало холодно и расхотелось снимать куртку.

– Я не в силах остановить их, – продолжала она. – Но я могу другое – перестать хранить их секреты. Ты должен узнать обо всем, что случилось с твоими мамой и папой, Крис, даже если это причинит тебе боль. А ведь жизнь твоя и без того тяжела. Ох как тяжела!

Честно говоря, я не считаю, что жизнь моя так уж тяжела. Просто она другая, не такая, как у всех. Если бы я страдал от своей необычности и рыдал ночами, мечтая стать «нормальным», вот тогда моя жизнь точно превратилась бы в кошмар. Я бы сломался. Но мне больше по душе извлекать из своей жизни максимум удовольствия и превращать ее странности в преимущества, и поэтому она у меня не только не тяжелее, но даже легче, чем у многих.

Однако ничего этого я Анджеле не сказал. Если именно жалость ко мне заставляет ее делать свои не досказанные пока разоблачения – пожалуйста, я готов надеть маску печального горя и изображать из себя самого несчастного человека на свете. Я готов стать сумасшедшим Лиром. Я, если надо, буду Шварценеггером из «Терминатора-2», сражающимся с убийцей из жидкой стали.

– У тебя очень много друзей, но… есть и враги, о которых ты не знаешь, – продолжала тем временем Анджела. – Эти подонки чрезвычайно опасны. Многие из них – очень странные. Они из тех, кто превращается, «Превращается». Опять это слово!

Мне почудилось, что по моей шее бегают пауки.

Я потер ее рукой, но там ничего не оказалось.

– Если ты хочешь уцелеть… хоть как-нибудь… ты должен знать правду. Наверное, мне стоит начать с обезьяны.

– С обезьяны? – переспросил я, подумав, что не правильно расслышал слово.

– С обезьяны, – подтвердила она.

В этом контексте слово прозвучало настолько комично и нелепо, что я опять подумал, не пьяна ли Анджела.

Женщина подняла глаза от бокала, и они показались мне двумя пустыми озерами, на поверхности которых плавало лишь неясное отражение той Анджелы Ферриман, которую я знал с самого детства. Однако, встретившись с этими глазами, излучавшими какое-то черное сияние, я почувствовал, как по шее у меня вновь побежали мурашки. Я уже не находил ничего забавного в слове «обезьяна».