Текст книги "Отродье ночи (Шорохи)"

Автор книги: Дин Рей Кунц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава 4

Пятница. Девять часов утра.

К моргу подъехала машина, и из нее вышли двое, чтобы перевезти тело Бруно Гюнтера Фрая в морг на Энджелз Хилл. Эти люди сотрудничали с похоронным бюро из Санта-Хелены, где жил Фрай. Расписавшись в документах, они вынесли тело из мертвецкой, положили в гроб и, открыв заднюю дверцу фургона, установили его на специальной подставке.

* * *

Фрэнк Говард легко переносил похмелье. На утро он чувствовал себя отдохнувшим и набравшимся сил.

Уже в участке, а потом в машине Фрэнку было неловко в присутствии Тони, но Клеменса, предвидя это, постарался поддержать друга. Они, ничего не говоря, почувствовали, что отношения между ними изменились. Они начали понимать друг друга, и это сблизило их. Фрэнк и Тони увидели, что смогут вместе работать. После вчерашнего разговора препятствий к этому больше не существовало. В пятницу с утра они занялись делом Бобби Вальдеса. На этом пути их ожидало два разочарования подряд.

В управлении автотранспортом выяснилось, как они и предполагали, что Бобби Вальдес получил водительские права, представив поддельные документы на имя Жуана Масквези. В картотеке управления нашли карточки еще двоих Жуанов Масквези. Один из них оказался девятнадцатилетним юношей из Фресно, а второй – стариком, семидесяти лет. Ни у одного из них не было автомобиля марки «ягуар». Очевидно, Бобби купил машину совсем по другому документу. Вероятно, у него было несколько поддельных паспортов. Тупик.

Тони и Фрэнк вернулись в прачечную и допросили работников, которые помнили Жуана Масквези. Оставалась слабая надежда, что кто-нибудь из них видел Бобби после ухода из прачечной.

Все напрасно. Жуан ни с кем из них не общался, и куда он девался, никто не знал. Тупик.

После они отправились в закусочную. Они сели на открытой террасе и заказали сырный омлет с салатами.

– Завтра вечером свободен? – спросил Тони.

– Я?

– Да.

– Свободен.

– Хорошо. У меня есть предложение.

– Какое?

– Свидание с незнакомкой.

– Для меня?

– Не совсем.

– Я звонил ей утром.

– Забудь об этом.

– Она идеально подойдет для тебя.

– Я ненавижу смотрины.

– Это роскошная женщина.

– Ну и что?

– Свеженькая.

– Я не ребенок. Мне не надо, чтобы ты меня с кем-то знакомил.

– Разве друг не может помочь другу?

– Я сам в состоянии назначать свидания.

– Только дурак откажется от такой женщины.

– Значит, я дурак.

Тони вздохнул.

– Ну, как хочешь.

– Вспомни, что я говорил в «Болт-Хоул». Я не просил жалеть меня. Я хотел, чтобы ты понял, почему мне было так плохо.

– Я понял.

– Ты, наверно, подумал, что я люблю плакаться и распускать сопли.

– Ничего подобного.

– Мне никогда не было так плохо, как вчера.

– Я верю.

– Я никогда... не плакал. Мне кажется, я тогда очень устал.

– Конечно.

– Может быть, меня развезло.

– Может быть.

– Я много выпил.

– Достаточно много.

– Тони, я сам могу решить, с кем мне знакомиться.

– Конечно.

Они вернулись к сырному омлету.

Неподалеку располагались здания офисов, и сейчас стройные секретарши в темных юбках спешили на обед. В воздухе пахло цветами. Доносился шум улицы, свой для каждого города. В Нью-Йорке или Чикаго – это скрежет тормозов и визг сигналов. В Лос-Анджелесе – монотонное урчание моторов. Шуршание шин по асфальту. Мягкие гипнотические звуки. Как шум прибоя. Нечто нежное и невыразимо эротическое. Что-то подсознательное чувствовалось за живым дыханием города.

Фрэнк вдруг спросил:

– Как ее зовут?

– Кого?

– Не придуривайся.

– Жанет Ямада.

– Японка?

– Ну не итальянка же.

– Какая она из себя?

– Умная, приятной внешности.

– Сколько ей лет?

– Тридцать пять – тридцать семь.

– Откуда ты ее знаешь?

– Встречались с ней.

– Что же случилось?

– Ничего. Мы поняли, что нам лучше остаться друзьями.

– Ты думаешь, она мне понравится?

– Конечно.

– Хорошо. Я приду.

– Если не хочешь, давай забудем об этом.

– Нет. Я приду.

– Только не делай этого ради меня.

– Дай мне ее телефон.

– Даже не знаю, – промямлил Тони. – Мне кажется, я заставляю тебя.

– Ничего не заставляешь.

– Мне нужно позвонить ей и отменить встречу.

– Нет, послушай...

– Не хочу быть сводником.

– Черт возьми, я хочу увидеть ее! – рассердился Фрэнк.

Тони улыбнулся.

– Я знаю.

Фрэнк засмеялся.

– Будет две парочки?

– Решай сам, мой друг.

– Боишься соперника?

– Вот именно.

– У тебя виды на Томас?

– Ну, ты хватил. Это ведь просто ужин.

– Но она богатая.

– Почему мужчина должен обходить стороной женщин, у которых денег больше, чем у него?

– Я не о том.

– Когда король женится на простой девушке, это кажется романтичным. Но когда принцесса выходит замуж за простого человека, то все считают ее сумасшедшей. Двойная мораль.

– Ну что ж... удачи.

– И тебе тоже.

* * *

Пятница. Час дня. На столе в морге лежит тело, приготовленное для бальзамирования. К большому пальцу ноги привязана бирка: «Бруно Гюнтер Фрай».

Тело приготовили к отправке в Напа Каунти. Служащий обработал тело дезинфектором. Кишки и другие внутренние органы вынуты через заднепроходное отверстие и выброшены. В трупе почти не осталось крови после двух ножевых ран и вскрытия, но и то небольшое количество было удалено. Обрабатывая труп, служащий насвистывал мелодию песни Донни и Мэри Осмонд.

Он закрыл незрячие глаза и несколькими стежками зашил рот: на лице замерла вечная улыбка.

Работа была сделана аккуратно: те, кто придут на похороны, не заметят швов, если, конечно, придут.

Затем труп завернули в непрозрачный белый саван и положили в дешевый алюминиевый гроб, специально предназначенный для перевозки тел в любом виде транспорта дальнего следования. В Санта-Хелене труп положат во внушительный гроб, который выберут сами родственники или друзья умершего.

В 16.00 тело привезли в Международный Аэропорт и поставили в грузовой отсек небольшого самолета, совершавшего рейсы до Санта-Розы. В 18.30 самолет приземлился в Санта-Розе. Родственники не встречали гроб с телом Бруно Фрая. У него не было близких. У дедушки родилась единственная дочь, ее звали Кэтрин. У нее не было детей. Она усыновила Бруно. Своей семьи у Фрая не было.

За стеной небольшого здания местного аэровокзала стояли трое. Двое из них приехали от похоронного бюро. Здесь стоял его владелец, мистер Эврил Томас Таннертон, сорока трех лет, приятный, полноватый мужчина с рыжеватой шевелюрой и веснушчатым лицом. С его губ не сходила добрая улыбка. Он приехал с помощником, Хари Олмстедом, худощавым молодым человеком, который был столь же разговорчив, как и те покойники, с которыми он имел дело. Таннертон походил на мальчика из церковного хора, притворное благочестие шалуна, Олмстед же был само воплощение своей профессии: длинное, угрюмое лицо и холодный взгляд.

Третьим был Джошуа Райнхарт, местный адвокат и душеприказчик. Он имел внешность дипломата: шестьдесят один год, густые серебристые волосы зачесаны назад, широкий лоб, прямой нос, волевой подбородок.

Тело Бруно Фрая поместили на катафалк и повезли в Санта-Хелену. Джошуа Райнхарт ехал сзади на своей машине. Ничто не заставляло его сопровождать в поездке Таннертона. Долгие годы Джошуа работал с винодельческой компанией, принадлежавшей семье Фраев, и уже давно перестал получать доход, но продолжал вести дела семьи, помня, как тридцать пять лет назад он приехал в Напа Каунти устраиваться и Кэтрин очень помогла, познакомив его с отцом. Известие о смерти Бруно не взволновало его. При жизни Фрай не внушал симпатии. Джошуа поехал вместе с Таннертоном только потому, что рассчитывал на появление прессы, которая неизбежно обратит внимание на него, Джошуа Райнхарта. Хотя Бруно и был неуравновешенным, даже очень злым человеком, Джошуа твердо решил, что похороны должны пройти достойно. Он чувствовал свой долг перед мертвецом. Джошуа был столько лет верным защитником интересов семьи, что не мог позволить, чтобы преступления одного покрыли несмываемым позором имя компании.

Вечерело. Они уже проехали Соному, миновали долину Напа. Джошуа любил открывавшийся из окон вид. Неясно вырисовывались склоны гор, поросшие соснами и елями. Последние лучи заходящего солнца высвечивали верхушки темных деревьев. У основания гор росли развесистые дубы. Высокая трава, укрывавшая землю, не была видна: днем она казалась светлым волнистым ковром. А дальше бесчисленные виноградники усеивали склоны холмов и занимали почти всю равнину. В 1880 году здесь проводил свой медовый месяц Роберт Льюис Стивенсон. Местное вино он назвал поэтическим напитком. В то время виноградники размещались на сорока тысячах акров земли. С введением в 1920 году сухого закона виноградники были оставлены на десяти тысячах акров. На сегодняшний день площади расширились до тридцати тысяч акров. Местное вино славится богатым вкусовым букетом. Среди виноградников прятались винные заводики и дома. Часть зданий была старой постройки: бывшие аббатства, монастыри, католические миссии. Другие появились совсем недавно. Слава Богу, подумал Джошуа, что только на двух новых заводах используют современную технологию. Это был позор для обитателей долины. Виноград здесь давили по старинке и не любили нововведений, которые, по мнению местных жителей, могут разрушить царящую здесь идиллию. В окнах домов уже загорался свет, мягкий желтоватый свет, который так и манит укрыться от надвигающейся тьмы. Вино – поэтический напиток, думал Джошуа, сидя за рулем автомобиля, эта земля поистине дар Божий. Здесь я живу, здесь мой дом. А сколько на земле отвратительных мест, где возможно закончить свои дни. Например, в алюминиевом гробу.

Похоронное бюро находилось в большом белом доме, построенном в колониальном стиле, с полукруглой дорожкой, ведущей к главному входу. Над дверью горел фонарь, на столбах, стоящих вдоль дорожки, зажглись автоматически лампы под молочными плафонами. Таннертон подогнал фургон к заднему входу. Вдвоем с Олмстедом они поставили гроб на каталку и открыли дверь. Джошуа последовал за ними.

Человеческая фантазия попыталась придать этой комнате веселый беззаботный вид. Потолок был выложен красивой плиткой. Стены выкрашены в голубой цвет, цвет новой жизни. Таннертон повернул на стене выключатель, и из стереоколонок полилась нежная, немного торжественная музыка.

Но для Джошуа, несмотря на все ухищрения Таннертона, это было зловещее место. В воздухе стоял едкий запах бальзама, сладковато пахло аэрозолем, ноги скользили по чисто вымытому кафельному полу, поэтому Таннертон и Хари Олмстед носили обувь на резиновой подошве. Поначалу кафель производил впечатление чистоты и большого пространства, но потом Джошуа понял, в чем дело. Такой пол было очень легко отмыть от пятен крови, внутренностей и прочих ужасных веществ.

Сюда не пускали родственников, потому что все здесь напоминало о смерти. Находясь в залах для прощания, с тяжелыми темно-красными портьерами, дорогими коврами, панелями темного дерева и бронзовыми светильниками, человек чувствовал, что здесь совершается великое таинство, душа прощается с землей и отлетает к небесам. Но здесь, в рабочей комнате, где невыносимый запах и взгляд невольно задерживался на разложенных по стальным подносам инструментах, смерть выступала во всей своей неизбежности.

Олмстед открыл алюминиевый гроб. Таннертон свернул саван, обнажая труп. Джошуа взглянул на казавшийся восковым труп и вздрогнул:

– Отвратительно.

– Я знаю, для вас тяжело это видеть, – ответил Таннертон печально. Этот печальный тон он выработал на протяжении всей своей работы в бюро.

– Не совсем. Я не лицемер и не хочу притворяться. Этого человека я не очень хорошо знал, но и по тому, что я о нем знал, у меня сложилось нелестное мнение. С его семьей у меня чисто деловые отношения.

– Тогда, – запнулся Таннертон, – возможно, лучше передать устройство похорон одному из его друзей?

– Я не думаю, что у него найдется хотя бы один друг.

Минуту они смотрели на труп.

– Отвратительно, – повторил Джошуа.

– Конечно, с ним ничего не сделали. Если бы он попал ко мне сразу после смерти, то выглядел бы получше.

– Вы можете... что-нибудь сделать?

– О, да. Но это будет нелегко. Прошло уже полтора дня и, хотя его держали в холодильнике...

– А эти раны, – с отвращением сказал Джошуа, указывая на страшные шрамы, пересекавшие живот.

– Мой Бог, неужели она его так порезала?

– Нет, его еще вскрывал коронер. Видите порез? Это рана. И вот еще. Патологоанатом неплохо зашил рот, – признался Олмстед.

– Правда? – удивился Таннертон, касаясь плотно сжатых губ. – Редко встретишь коронера с эстетическим чувством.

– Очень редко, – повторил Олмстед.

– Пять лет назад, – вдруг сказал Таннертон, – умерла его мать. Тогда я и познакомился с ним. Он показался мне немного... странным. Но я подумал, что это из-за горя. Он был важный человек в Напа Каунти.

– Бессердечный, – сказал Джошуа, – холодный и замкнутый. И злой в делах. Особенное удовольствие ему доставляло разбивать конкурентов. Мне всегда казалось, он был способен на жестокость и насилие.

– Мистер Райнхарт, я знаю, что вы любите говорить прямо, без обиняков. И все знают вас как честного и смелого человека... но...

– Что «но»?

– Но сейчас вы говорите о мертвом.

Джошуа улыбнулся.

– Я совсем не так идеален, как вы только что описали. Отнюдь! Но поскольку правда – это мое оружие, и я не боюсь задеть чувств живых, живых негодяев и мерзавцев, то почему я должен уважать их после смерти?

– Мне непривычно...

– О да, я понимаю. Работа обязывает почтительно отзываться о каждом умершем, независимо от того, что он вытворял при жизни.

Таннертон не нашелся, что ответить. Закрыли крышку гроба.

– Давайте закончим с условиями, – сказал Джошуа. – Я хочу еще поужинать, если, конечно, будет аппетит.

Он сел на высокий стул, рядом со стеклянным шкафом, в котором поблескивали инструменты.

– Вам обязательно выставлять тело на обозрение?

– Обозрение?

– Да. Что если не выставлять тело в открытом гробу?

– Я не думал об этом.

– Видите ли, я не знаю... как оно будет смотреться, – сказал Таннертон. – В Лос-Анджелесе тело неправильно обработали. Кожа на лице опала. Мне это не нравится. Очень не нравится. Я попробую подтянуть кожу... слишком много времени прошло. Вероятно, он несколько часов после смерти пробыл на солнце, пока его подобрали. Потом еще почти сутки пролежал в холодильнике. Теперь грим будет плохо держаться. Я думаю...

Не выдержав, Джошуа прервал его:

– Пусть будет закрытый гроб.

– Закрытый?

– Закрытый.

– В каком костюме будем хоронить?

– Разве это важно?

– Мне было бы легче надеть одежду из нашего бюро.

– Хорошо.

– Белую или темно-синюю?

– У вас есть что-нибудь «в горошек»?

– Или желтую полоску?

Таннертон не удержался и улыбнулся, но тут же принял строгий вид, приличествующий его занятию. Жизнерадостная натура Эврила противоречила тому образу мрачного и угрюмого, который существовал в представлении людей.

– Пусть будет белая, – сказал Джошуа.

– Теперь гроб. Какой именно...

– Я полагаюсь на вас.

– В каких пределах?

– Я думаю, можно самый дорогой. Состояние позволяет.

– Говорят, у него два-три миллиона.

– Возможно, в два раза больше.

– Его образ жизни не соответствовал такому состоянию.

Таннертон подумал и спросил:

– Отпевание?

– Он не посещал церковь.

– Тогда я исполню обязанности священника.

– Как угодно.

– Проведем короткую службу у могилы. Я прочитаю что-нибудь из Библии.

Они условились о времени: воскресенье, в два часа. Его похоронят на кладбище рядом с приемной матерью Кэтрин.

Когда Джошуа встал, чтобы идти, Таннертон добавил:

– Я уверен, что вы останетесь довольны работой. Я сделаю все, что в моих силах.

– Сегодня я убедился в одном. Завтра я изменю свое завещание. Когда умру, пусть мое тело сожгут.

Таннертон кивнул.

– Мы это можем устроить.

– Не торопите меня. Не торопите.

Таннертон покраснел.

– Я не имел в виду...

– Знаю, знаю. Забыл.

Таннертон кашлянул от смущения.

– Я... провожу вас до выхода.

– Спасибо. Я сам.

На улице царила кромешная тьма. Над дверью был зажжен единственный фонарь, но его свет не мог рассеять темноты. В двух шагах от дома ничего не было видно.

Подул сильный ветер. Зашумело и завыло в верхушках деревьев. Джошуа обогнул дом и пошел по дорожке, слабо освещенной электрическими лампами в молочных плафонах. Открывая дверцу, Джошуа вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Он оглянулся, дом был погружен во мрак.

Что-то мелькнуло в темноте. У гаража. Джошуа скорее ощутил, чем заметил это. Он прищурился, но ничего не смог рассмотреть. Все было неподвижно.

«Это ветер, – подумал он. – Ветер гуляет среди кустов и ломает сухие ветки».

Но вот опять. Что-то ползло вдоль кустов от гаража. Невозможно было понять, что это. Какое-то пурпурное пятно на фоне ночи, беззвучно перемещавшееся на глазах.

«Наверное, собака, – подумал Джошуа. – Бродячая. А может, ребенок балуется».

– Кто там?

Молчание.

Он сделал несколько шагов от машины.

Пятно переместилось дальше, уходя от Джошуа, и замерло в ожидании.

«Это не собака, – решил Джошуа. – Собака была бы поменьше. Мальчишка. Какой-то хулиган».

– Кто там?

Тишина.

– Иди сюда.

В ответ – завывание ветра.

Джошуа хотел было настигнуть неизвестного, но вдруг чего-то испугался, неизвестность внушала страх. Джошуа невольно вздрогнул: сердце бешено заколотилось, во рту пересохло, пальцы судорожно сжались. Джошуа напряг слух и втянул голову в плечи, словно боясь неожиданного удара.

– Кто там? – повторил он.

Тень метнулась в сторону и бросилась через кусты прочь. Джошуа услышал треск веток и шум удалявшихся ног: топ-топ-топ. Потом все стихло.

Постоянно оглядываясь, он вернулся к машине, сел за руль и замкнул дверцу. Джошуа уже сомневался, действительно ли там был кто-то или всего лишь почудилось ему? После посещения жуткого дома и не такое могло привидеться. Джошуа понемногу успокоился.

Он завел мотор и поехал домой.

* * *

В субботу вечером Энтони Клеменса подъехал на синем «джипе» к дому Хилари Томас.

Она вышла навстречу. На Хилари было изящное дорогое платье изумрудного цвета с длинными рукавами и глубоким вырезом. Хилари уже больше года не назначали свиданий, и она уже подзабыла, как следует одеваться в таких случаях. Хилари два часа перебирала гардероб, не зная, что выбрать. Она приняла приглашение Тони потому, что он понравился ей, и еще потому, что она боролась с одиночеством. Верно сказал Уэлли Топелис: «Ты оправдываешь свою замкнутость уверенностью в собственных силах».

Хилари не искала друзей и любовников, она боялась крепкой привязанности, которая, как она знала, ничего, кроме боли и разочарования, не могла принести. Однако в своем стремлении избежать страданий она полностью отделяла себя от всех людей без исключения. Так Хилари твердо помнила все то, что она пережила с родителями, когда нежность пьяной матери неожиданно сменялась грубой бранью и побоями.

Тони вышел из машины и открыл перед Хилари дверцу. Почтительно склонившись, он сказал:

– Карета подана.

– О, вы, должно быть, ошиблись. Я не королева.

– Для меня вы королева.

– Я простая служанка.

– Вы прекраснее любой королевы.

– Смотрите, будьте осторожны. Если бы вас услышала королева, то не сносить вам головы.

– Я не боюсь.

– Почему?

– Потому что уже потерял голову из-за вас.

Хилари застонала.

– Я сахару пересыпал?

– Да, хочется заесть долькой лимона.

Хилари, подобрав платье, села в машину.

Тони вдруг спросил:

– Тебя не оскорбляет?

– Кто?

– Эта машина.

– "Джип"? А разве он разговаривает? И что он имеет против меня?

– Ведь это не «мерседес».

– Если ты считаешь меня снобом, то зачем спрашивать?

– Я не считаю тебя снобом, – ответил он. – Но Фрэнк говорит, что как-то неудобно приглашать женщину, которая богаче тебя.

– Насколько я знаю Фрэнка, я могу сказать, что его суждения не заслуживают доверия.

– В Лос-Анджелесе говорят, что человека можно узнать по его машине.

– Правда? Тогда ты «джип», а я – «мерседес». Мы не люди, а машины. Нам следует направиться не в ресторан, а в гараж, чтобы заправиться. Так?

– Нет. Я купил «джип», потому что люблю зимой кататься на лыжах. А на этой развалине можно ездить в горы при любой погоде.

– Я всегда хотела научиться кататься на лыжах.

– Я научу тебя. Придется только подождать месяц, пока не выпадет снег.

– А ты очень самоуверенный, думая, что мы останемся друзьями и через месяц.

– А почему бы нет?

– Может быть, мы сегодня же поссоримся.

– Из-за чего?

– Из-за политики.

– Я считаю всех политиков тупыми ублюдками, которые рвутся к власти, а сами шнурков не умеют завязать.

– Я тоже так думаю.

– Я сторонник предоставления широких гражданских прав.

– Я, в общем, тоже.

– Тогда мы разойдемся в вопросах религии.

– Я католик. Но вера для меня не имеет большого значения.

– И для меня.

– Да, нам вряд ли удастся поссориться.

– Тогда, быть может, мы поругаемся из-за какой-нибудь ерунды?

– Например?

– Поскольку мы направляемся в итальянский ресторан, ты, наверное, закажешь хлеб с чесноком, а я его терпеть не могу.

– И из-за этого мы поссоримся? В этом ресторане тебе все понравится.

Тони решил повести Хилари на бульвар Санта-Моника, к Мишелю Саватино. Это был уютный тихий ресторанчик, где можно, не замечая времени, просидеть и шесть часов. В неярко освещенном зале мягко звучала оперная музыка и голоса знаменитых итальянцев: Карузо, Паваротти. Внутреннее убранство показалось Хилари слишком пышным, но она осталась в восторге от фресок. Здесь были изображены сценки из итальянской жизни: темноглазые женщины, смуглые красавцы мужчины, группа танцующих под аккордеон людей, пикник под оливой. Хилари не видела ничего подобного: фрески нельзя было назвать ни реалистическими, ни импрессионистическими. Но это не была и обычная стилизация. Хилари разглядела здесь черты наивного сюрреализма, было здесь что-то даже от Сальвадора Дали.

К ним подлетел хозяин, Мишель Саватино, как выяснилось, бывший инспектор. Он обнял Тони, потом стал целовать руку Хилари, затем принялся хлопать Тони по животу и, заливаясь веселым смехом, говорил, что ему следует больше есть. Вскоре подошла жена Мишеля, Паула, яркая блондинка. Объятия и звонкие поцелуи возобновились с новой силой. Наконец, Мишель, взяв Хилари под руку, проводил ее и Тони к столику за перегородкой. Он тут же приказал принести две бутылки «Бьонди-Сантис ди Монтельчино» и сам откупорил их. Провозгласив тост и выпив бокал вина, он ушел, одобрительно мигнув Тони, но, заметив, что Хилари увидела этот знак, засмеялся и подмигнул ей.

– Какой приятный человек, – сказала Хилари, когда Мишель ушел.

– Очень веселый.

– Вы друзья?

– Конечно. Мы очень хорошо вместе работали.

Они поговорили о работе в полиции, потом о кино. Хилари чувствовала себя легко, словно они были знакомы несколько лет. Тони обратил внимание на то, что Хилари иногда посматривает на фрески.

– Нравится?

– Это превосходно.

– Правда?

– А тебе не нравится?

– Ну так себе.

– Ты не знаешь, кто это нарисовал?

– Какой-то бедный художник за пятьдесят обедов.

– Только пятьдесят? Мишелю повезло.

Они поговорили о фильмах и книгах, о музыке и театре. Подали легкую закуску: пирожки с начинкой из сыра и грибов и салат. Тони заказал телятину под горчичным соусом и жареный зучини. Хилари очень удивилась, когда увидела, что уже десять минут двенадцатого.

Подошел Мишель и спросил у Тони:

– Двадцать первый?

– Двадцать третий.

– Но у меня записано двадцать один.

– Неправильно записано. Сегодня двадцать третий и двадцать четвертый.

– Нет, нет. Мы считаем не количество заказов, а число посещений.

Ничего не понимая, Хилари сказала:

– Я, наверное, с ума сошла: ничего не понимаю.

Мишель раздраженно махнул рукой:

– Тони расписал мне стены. Я хотел расплатиться с ним, но он не взял деньги. Он согласился получать за работу обедами. Я предложил сто. Он – двадцать пять. Наконец, мы сошлись на пятидесяти. Он совершенно не ценит своей работы: вот что меня злит.

– Эту стену расписал Тони? – спросила Хилари.

– Он разве не говорил?

– Нет.

Тони смущенно улыбался.

– Вот почему он купил «джип», – продолжал Мишель. – Тони уезжает в горы и рисует.

– Он мне сказал, что ездит в горы кататься на лыжах.

– И это тоже. Но в основном он отправляется туда, чтобы работать. Но легче вырвать зуб у крокодила, чем заставить Тони рассказать о своих картинах.

– Я дилетант, – ответил Тони. – Что может быть скучнее глупых рассуждений дилетанта об искусстве?

– Но фрески – не дилетантская работа, – сказал Мишель.

– Конечно, нет, – добавила Хилари.

– Вы хвалите меня, потому что вы мои друзья, но у вас нет специальной подготовки, чтобы профессионально разбирать мою работу.

– Он получил две премии, – сказал Мишель Хилари.

– Премии? – взглянула Хилари на Тони.

– Ничего особенного.

– Первые премии, – добавил Мишель.

– На каких выставках? – допытывалась Хилари.

– Не очень важных.

– Он мечтает о свободной жизни художника, – вставил Мишель, – но ничего не делает, чтобы мечта осуществилась.

– Потому что это только мечта, – ответил Тони. – Нужно быть дураком, чтобы серьезно рассчитывать на это. Художник не получает зарплаты. И пенсии тоже.

– Но если бы ты продавал картины две в месяц, даже в половину их реальной стоимости, то имел бы намного больше, чем в полиции, – рассуждал Мишель.

– А если не удастся продать ни одной картины, – ответил Тони, – чем заплатить за квартиру?

Мишель обратился к Хилари:

– У него все комнаты забиты картинами. Он сидит на мешке денег, но даже пальцем о палец не ударит.

– Он преувеличивает, – сказал Тони Хилари.

– Я сдаюсь, – воскликнул Мишель. – Может быть, вам удастся его переубедить? – потянулся Мишель к Хилари и, уже уходя, добавил: – Двадцать один.

– Двадцать три, – повторил Тони.

По дороге домой Хилари спросила:

– Почему не попробовать предложить картины какой-нибудь галерее?

– Не возьмут.

– Но ты даже не обращался никуда.

– Хилари, картины не так хороши...

– Но фрески замечательны.

– Существует разница между искусством и размалевыванием ресторанов.

– Те фрески – настоящее искусство.

– Я повторяю, ты не специалист и не можешь судить об этом.

– У меня есть знакомый владелец галереи, Стивенс. Почему бы не показать работы ему?

– Мне тяжелы отказы.

– Могу поспорить, он не откажет.

– Мы можем поговорить о чем-нибудь другом?

– Но почему?

– Мне надоел этот разговор.

– Ты тяжелый человек. О чем же поговорить?

– Давай поговорим о погоде или выясним, не хочешь ли ты меня пригласить на стаканчик бренди?

– Не согласишься ли ты зайти на стаканчик бренди?

– С удовольствием. А какая марка?

– "Реми Мартин".

– Самая лучшая, – улыбнулся Тони. – Но не поздно?

– Если не зайдешь, мне придется выпить одной.

– Я не могу этого позволить. Никогда не прощу себе, что так обидел тебя.

Они сидели на тахте у камина и смотрели на огонь, потягивая «Реми Мартин».

У Хилари слегка кружилась голова от выпитого и от близкого присутствия Тони. Ей было легко с ним. Привлекательный мужчина. Высокий. Смуглый. Сильный. Основательность и самоуверенность полицейского. Очень нежный и чуткий. Она уже представляла себя в его объятиях, когда приятное течение мыслей было прервано телефонным звонком.

– Черт! – воскликнула Хилари.

– Неприятный звонок?

Хилари упорно смотрела на телефонный аппарат, который звонил не переставая.

– Хилари.

– Я уверена, это он.

– Кто он?

– Мне звонят...

Телефон не умолкал.

– Мне постоянно звонят и молчат в трубку. Я думаю, это какой-нибудь маньяк, прочитавший в газете о Фрае.

Звонки не прекращались. Хилари поднялась и неуверенно подошла к аппарату. Тони встал рядом.

– Это он. Кто бы еще звонил так долго, – сказала Хилари.

Тони поднял трубку.

– Алло!

В ответ – молчание.

– Дом Томас. Говорит инспектор Клеменса.

Раздались частые гудки.

– Повесил трубку. Наверное, не ожидал. Следует сменить номер.

– Да, я уже решила сделать это.

– Я позвоню утром в понедельник в телефонную службу и скажу, чтобы поставили другой номер – так решили в полиции.

– Это возможно?

– Конечно.

– Спасибо, Тони.

– Не волнуйся. Считается, что по телефону пугают людей мелкие хулиганы. На преступление они обычно не идут.

– Обычно?

– Почти никогда.

– Не очень утешительно.

– Может быть, я еще останусь не надолго? Вдруг позвонят?

– Спасибо. Но я верю тебе. Это не опасно. Если бы он что-то задумал, то не стал бы звонить, а пришел бы сюда. Тем более ты отпугнул его: он подумал, что у меня дома дежурит полиция.

– Тебе вернули пистолет?

Она кивнула.

– Я сделала все так, как мне сказали: зарегистрировала оружие и заплатила штраф – теперь все в порядке.

– Сегодня он тебе вряд ли позвонит.

– Да, конечно.

Им стало неловко.

– Ну... я лучше пойду.

– Да, уже поздно, – согласилась Хилари.

– Спасибо за угощение.

– Спасибо за ужин.

Уже в дверях Тони спросил:

– Что ты делаешь завтра?

Хилари улыбнулась.

– Ничего.

– Прекрасно. А что бы ты хотела?

– Полагаюсь на тебя.

Он задумался.

– Проведем вместе день?

– Почему нет?

– Хорошо, я заеду в 12 часов.

– Я буду ждать...

Он поцеловал ее в губы.

– До завтра.

– До завтра.

Она проводила его и закрыла дверь.

* * *

Всю субботу тело Бруно Фрая пролежало в похоронном бюро. После ухода Джошуа Райнхарта Эврил Таннертон и Хари Олмстед переложили мертвеца в красивый, отделанный снаружи бронзовыми пластинками и шелком изнутри, гроб. Они надели на труп белый саван, положили руки вдоль тела и накрыли его по грудь бархатным покрывалом. Таннертон уже не рассчитывал как-то приукрасить мертвеца. Хари Олмстед считал, что нехорошо предавать тело земле, не загримировав и не попудрив его, но Таннертон, наконец, убедил его, что косметика уже не поможет серо-желтому лицу Фрая.

– Кроме того, – закончил Таннертон, – мы последние, кто видит его на этой земле. Гроб закроется и больше не будет открываться.

В 10 часов вечера они накрыли гроб крышкой и защелкнули замки. Олмстед ушел домой к жене, болезненной маленькой женщине, и сыну, тихому, задумчивому мальчику. Таннертон поднялся наверх: он жил в этом же доме, над мертвецами.

Ранним субботним утром Таннертон отправился на сером «линкольне» в Санта-Розу. Он собирался вернуться к 10 часам в воскресенье. Поскольку не предполагалось никаких прощаний с покойником, то не было необходимости оставаться в бюро: его присутствие потребуется только во время похорон.

У него была женщина в Санта-Розе. Последнее увлечение в длинной цепи похождений. Таннертон гордился количеством побед.

Ее звали Хелен Виртиллион. Красивая тридцатилетняя женщина, худая, с крупной упругой грудью, доставляющей немалое удовольствие Таннертону.

Одни любовницы переставали с ним встречаться, когда узнавали, чем он занимается, другие, наоборот, бывали заинтригованы его необычной работой.

Таннертон знал, почему он нравится женщинам. Если мужчина имеет дело с покойниками, то его окружает подобие некоего ореола таинственной связи со смертью. Он, несмотря на веснушчатое мальчишеское лицо и веселый характер, оставался загадкой для любовниц. Они бессознательно ощущали себя бессмертными в его объятиях, словно Таннертон получал от мертвых этот сверхъестественный дар. Так некоторые женщины выходят замуж за врачей, думая, что таким образом смогут избежать многих болезней.