Текст книги "Незнакомцы"

Автор книги: Дин Рей Кунц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Однако приблизительно треть всех страдающих неврозом страха не поддаются лечению по такой методике, и в отношении их приходится прибегать к лекарственной терапии, в том числе к таким сильнодействующим препаратам, как альпразолам. Но Эрни выздоравливал настолько быстро, что удивил даже самого доктора Фонтлейна, и без того оптимиста по натуре.

Фэй перечитала гору литературы по неврозам страха и обнаружила, что она тоже может способствовать излечению Эрни, откапывая для него забавные курьезные примеры, поднимающие настроение и настраивающие на оптимистический лад. Особенно нравилось ему слушать о редких случаях неврозов, по сравнению с которыми его собственная фобия казалась сущим пустяком, причем вполне объяснимым. Например, некоторые люди панически боялись птиц, в особенности их перьев, другие – рыб, третьи с диким криком бросались бежать от кукол. И уж, конечно, боязнь ночи была гораздо предпочтительнее страха перед половым актом и не шла ни в какое сравнение с шараханьем от собственного отражения в зеркале.

И сейчас, прогуливаясь в сумерках, Фэй пыталась отвлечь Эрни от мыслей о сгущающейся темноте рассказами о писателе Джоне Чивере, лауреате Национальной литературной премии, который боялся ходить по высоким мостам.

Эрни слушал ее с интересом, не забывая тем не менее о приближающейся ночи. И по мере того как тени на снегу становились все длиннее, его ладонь сильнее сжимала ее предплечье, пока ей не стало больно. Если бы не толстый свитер и куртка, она давно уже высвободила бы руку.

Вернуться домой до полной темноты уже не представлялось возможным, небо на две трети почернело, оставшаяся треть была темно-фиолетовой. Тени на снегу походили на чернильные пятна.

Зажглись уличные фонари. Фэй остановилась под одним из них, давая Эрни возможность перевести дух. У него был затравленный взгляд, он тяжело дышал.

– Помни, что нужно дышать ровно, – сказала Фэй.

Он послушно кивнул и сразу же начал дышать размереннее.

Когда небо окончательно почернело, она спросила:

– Ты готов идти назад?

– Готов, – глухо ответил он.

Они вышли из-под фонаря в темноту и направились к дому. Эрни с шумом втягивал воздух сквозь стиснутые зубы.

Сейчас они использовали терапевтический прием, называемый «паводок», суть которого заключалась в том, что, подобно паводку, страх со временем проходит, нужно только заставить себя перетерпеть его прилив. Однако этот прием был чреват полным упадком сил, и доктор Фонтлейн разработал щадящий вариант его применения, разбив на три этапа.

На первом этапе, как он рекомендовал Эрни, нужно было постараться пробыть в темноте пятнадцать минут. Это оказалось нетрудным, когда рядом была Фэй и на определенном расстоянии горели фонари, – доходя до каждого из них, они делали передышку и лишь потом, когда Эрни собирался с духом, шли к следующему.

На втором этапе нужно было идти вместе, держась за руки, в совершенной темноте, а отдыхать при свете карманного фонаря.

На последнем этапе лечения Эрни предстояло прогуляться в полной темноте одному. После нескольких таких прогулок он, несомненно, должен был полностью выздороветь.

Но пока еще Эрни не выздоровел, и к моменту, когда они прошли уже шесть кварталов и до их дома оставался только один, он дышал, как загнанная лошадь, думая только о том, чтобы поскорее оказаться в освещенном помещении. Это уже было неплохо, до исцеления оставалось совсем чуть-чуть.

Однако именно быстрота, с которой выздоравливал Эрни, и настораживала Фэй. Как ни старалась она думать хорошо о достигнутых успехах, входя следом за мужем в дом, где Люси уже помогала отцу раздеться, Фэй все же было трудно побороть гложущее ее сомнение. Что-то тут было не так. Далеко не так, как ей бы хотелось.

* * *

Бостон, Массачусетс

Со своим диковинным прошлым – крестный сын Пикассо и звезда европейских подмостков – Пабло Джексон, конечно же, и теперь блистал в высшем свете Бостона, а его сотрудничество с французским Сопротивлением и британской разведкой в качестве связного во время Второй мировой войны, равно как и с полицией в качестве гипнотизера уже после нее, лишь придавало ореолу его славы еще более мистический оттенок. Поэтому его всегда желали видеть в качестве гостя в лучших домах.

В рождественский вечер Пабло присутствовал на званом обеде для двадцати двух избранных персон в доме мистера и миссис Хергенсхаймер в Бруклине, великолепном кирпичном особняке в колониальном стиле эпохи королей Георгов, столь же изысканном и гостеприимном, как и его хозяева, разбогатевшие на операциях с недвижимостью в пятидесятые годы. В библиотеке к услугам гостей был устроен буфет, по необъятной гостиной сновали в белых жакетах официанты с шампанским и бутербродами с икрой, а в фойе негромко играл струнный квартет.

Из всех присутствующих наибольший интерес для Пабло представлял Александр Кристофсон, бывший посол в Великобритании, экс-сенатор от штата Массачусетс, а позднее – директор ЦРУ, уже десять лет как ушедший на пенсию. С Пабло они были знакомы почти полвека. Это был высокий видный 76-летний старец, уступавший лишь Пабло в возрасте среди гостей, однако сохранивший ясный ум и почти не тронутое морщинами лицо классического бостонского типа, и лишь легкий тремор правой руки выдавал незалеченную болезнь Паркинсона – свидетельство долгого земного пути.

За полчаса до обеда Пабло умудрился отвоевать Александра у других гостей и увлечь его в дубовый кабинет, смежный с библиотекой, для беседы с глазу на глаз. Старый фокусник затворил за собой дверь, и они уселись с бокалами шампанского в глубокие кожаные кресла возле окна.

– Алекс, мне нужен твой совет.

– Насколько я понимаю, – произнес Кристофсон, – в нашем возрасте люди обожают давать советы. Это служит им утешением за то, что сами они уже не в состоянии служить плохим примером. Но мне трудно себе представить, какую проблему ты не мог бы разрешить без моей помощи.

– Вчера, – продолжал Пабло, – у меня была одна молодая женщина. Очень милая, очаровательная и интеллигентная женщина, обычно самостоятельно справляющаяся со своими трудностями. Но сейчас она столкнулась с чем-то весьма непонятным и странным и крайне нуждается в помощи.

Алекс вскинул брови:

– В твои годы к тебе все еще обращаются за помощью хорошенькие молодые женщины? Я потрясен, растерян и полон зависти, Пабло.

– Это вовсе не coup de foudre[9]9
  Любовь с первого взгляда (фр).


[Закрыть], извращенный старый греховодник. Страсти здесь ни при чем. – И, не называя имени и профессии Джинджер Вайс, Пабло поведал другу о ее напастях – странных и необъяснимых страхах – и описал испугавшую его реакцию пациентки на его попытку докопаться с помощью гипнотического сна до корня проблемы. – Она фактически была на грани глубочайшей комы, чреватой смертью. И все это в результате моих вопросов. Естественно, я не рискнул вновь ввести ее в транс, это было бы слишком опасно. Но я пообещал ей провести научные изыскания по данному вопросу, с тем чтобы попытаться найти упоминания о схожих случаях. Я перерыл уйму литературы за вчерашний вечер и сегодняшнее утро, разыскивая материалы по блокировке памяти с установкой на самоуничтожение, и наконец наткнулся на одну из твоих книг. Правда, ты описываешь случаи навязанных психологических условий, созданных в результате так называемой промывки мозгов, а у этой женщины блокада памяти создана ею самой. Но сходство имеется.

Основываясь на собственном опыте и знаниях, полученных за время работы в разведке в годы Второй мировой и последовавшей за ней «холодной войны», Алекс Кристофсон написал несколько книг, две из которых о феномене промывания мозгов. В частности, Алекс описывал прием под названием «Блокада Азраила», по имени одного из ангелов смерти, жутко напоминающий барьер в памяти Джинджер Вайс, мешающий ей вспомнить пережитое в прошлом некое потрясение.

Бросив взгляд на дверь, из-за которой доносились приглушенные звуки музыки, Алекс поставил свой бокал с шампанским, боясь расплескать его, поскольку дрожь в руке внезапно резко усилилась, и негромко сказал:

– А что, если тебе оставить эту проблему и выкинуть ее навсегда из головы? Я смею тебя заверить, что это было бы самым разумным решением.

– Дело в том, – ответил Пабло, несколько удивленный зловещими нотками в голосе друга, – что я обещал ей помочь.

– Ты знаешь, я давно на пенсии и несколько утратил чутье, но мне это дело не нравится. Брось его, Пабло. Не встречайся с ней больше. И не пытайся ей помочь.

– Но, Алекс, ведь я дал слово.

– Этого-то я и опасался. – Алекс сцепил дрожащие руки. – Ладно. Итак, «Блокада Азраила». Этот прием не часто используется западными разведслужбами, но к нему охотно прибегают русские. Представим себе, например, русского суперагента по имени Иван, проработавшего в КГБ тридцать лет. Его память хранит огромное количество чрезвычайно секретной информации, которая, попади она в руки западной разведки, нанесет непоправимый урон всей советской шпионской сети. Начальство Ивана пребывает в постоянной тревоге, что их агента могут раскрыть и подвергнуть допросу.

– Насколько я понимаю, при современных препаратах и технике гипноза скрыть информацию от опытного дознавателя просто невозможно.

– Именно так. При всей своей натренированности Иван выложит все, что знает, и без всяких пыток. Поэтому его начальство предпочтет послать за рубеж более молодых агентов, которые в случае провала выдадут менее ценную информацию. Однако во многих случаях не обойтись без такого старого волка, как Иван, и опасения возможной утечки известной ему информации не дают покоя руководителям КГБ ни днем ни ночью, хотят они того или нет.

– Любое предприятие связано с риском.

– Именно так. Тем не менее давай представим себе, что среди всей информации, которой напичкана голова Ивана, есть два-три секрета особой важности, такие, раскрытие которых чревато непоправимым ущербом для страны. И вот эти-то несколько важных секретов и могут быть заблокированы в его памяти без сколько-нибудь серьезных последствий для мозга в целом. Я имею в виду подавление очень незначительного объема его памяти. И тогда, попав в руки противника, он выдаст довольно много ценной информации, но не сможет раскрыть главных секретов.

– Потому что в действие приходит «Блокада Азраила», – закончил мысль Пабло. – С помощью специальных наркотиков и приемов гипноза его коллеги «запечатывают» определенные воспоминания в его памяти перед тем, как заслать его за рубеж с новым заданием.

Алекс кивнул головой.

– Допустим, например, что в далеком прошлом Иван участвовал в покушении на папу Иоанна Павла II. При наличии блокады осведомленность агента об этой операции может быть заперта в его подсознании, и тем, кто будет его допрашивать, уже нельзя будет добраться до нее. Но для этого подойдет не любая блокада, потому что если допрашивающие Ивана обнаружат, что имеют дело с обычным видом блокады памяти, они подберут к ней ключ, пытаясь любой ценой выудить информацию особой важности. Следовательно, необходим такой барьер, чтобы его нельзя было даже обнаружить. Таким барьером и является «Блокада Азраила». Когда допрашиваемого начинают спрашивать о каком-то определенном секретном предмете, он впадает в глубокую кому и не слышит даже голоса дознавателя. Более того, он может умереть, если на него начнут сильно давить. Точнее было бы назвать эту технику гипноза «Спусковой крючок Азраила», поскольку, вторгаясь в запретную зону памяти допрашиваемого, дознаватель как бы нажимает на спусковой крючок и ввергает Ивана в кому, а нажимая сильнее, он может вообще убить его.

Зачарованный объяснениями Алекса, Пабло спросил:

– Но разве инстинкт выживания не сильнее блокады? Если Иван будет поставлен перед выбором между смертью и жизнью ценой выдачи забытого им секрета, подавленное воспоминание, конечно же, всплывет.

– Нет, – глухо произнес Алекс, и даже в янтарном свете торшера было заметно, как его лицо обрело землистый оттенок. – Только не при современном уровне медикаментозного и психического воздействия. В области контроля над деятельностью мозга наука достигла устрашающих результатов. Инстинкт выживания – самый сильный инстинкт человека, но даже он может быть подавлен. Иван может быть запрограммирован на самоуничтожение.

Только теперь Пабло заметил, что его бокал пуст.

– Моя юная леди, похоже, придумала нечто вроде такой блокады сама, чтобы не вспоминать необычайно неприятные события собственного прошлого, – предположил он.

– Нет, – перебил его Алекс, – она не изобрела его сама.

– Но ведь это очевидно. Она в ужасном состоянии, Алекс. Она просто... ускользнула от моих вопросов. Вот почему я и обратился к тебе за консультацией как к специалисту в этой области. Что ты посоветуешь мне делать?

– Ты все еще никак не поймешь, почему я предлагаю тебе, пока не поздно, отказаться от этой затеи, – сказал Алекс. Он встал, подошел к окну, засунул руки в карманы и уставился на заснеженный газон. – О каком самовнушении, аналогичном «Блокаде Азраила», ты говоришь? Это просто немыслимо! Мозг человека никогда не даст ему команду на самоуничтожение просто ради того, чтобы что-то утаить от самого себя. «Блокада Азраила» всегда результат внешнего вмешательства. Если ты столкнулся с подобным барьером, значит, кто-то воздвиг его в памяти этой женщины.

– Ты хочешь сказать, что она подверглась промыванию мозгов? Это просто смешно! Она ведь не шпион.

– В этом я не сомневаюсь.

– И она не русская. Тогда зачем ей промывать мозги? рядовые граждане не подвергаются таким процедурам.

Алекс обернулся и пристально взглянул на Пабло.

– Однако не исключено, что она стала случайной свидетельницей того, что ей не следовало видеть. Чего-то чрезвычайно важного, секретного. И, как результат, ее подвергли промыванию мозгов, чтобы она, не дай бог, никому не рассказала об увиденном.

Пабло изумленно уставился на него.

– Но что же такое она могла увидеть, чтобы возникла необходимость прибегнуть к таким жестким мерам предосторожности?!

В ответ Алекс лишь пожал плечами.

– И кто мог совершить подобную операцию?

– Русские, ЦРУ, израильский МОССАД, английская разведка – любая организация, компетентная в таких вещах.

– Мне кажется, она не покидала США, поэтому ЦРУ исключается.

– Совсем не обязательно. В этой стране тоже действуют иностранные спецслужбы, преследуя свои интересы. А помимо всего прочего, разведывательные организации не единственные, которым известна техника контроля памяти. Вполне сведущи в этом вопросе религиозные фанатики, политические группировки различного толка, да и мало ли кто еще. Знания распространяются стремительно, а пагубные знания – тем более. Если люди такого сорта хотят, чтобы она о чем-то прочно забыла, тебе не следует помогать ей это вспомнить. Это может плохо кончиться как для нее, так и для тебя, Пабло.

– Но мне трудно поверить, что...

– Постарайся, – подчеркнуто произнес Алекс.

– Но все эти ее внезапные бегства, эти страхи перед черными перчатками и шлемами... ведь это, похоже, признаки того, что блокада памяти разрушается. Но люди, подобные упомянутым тобой, не допускают промахов в работе, не так ли? Уж если бы они установили ей блокаду, она уже не разрушилась бы никогда.

Алекс вернулся к своему креслу, сел в него и, подавшись корпусом вперед, уставился на Пабло, словно бы еще раз подчеркивая всю тяжесть ситуации.

– Вот это-то меня больше всего и беспокоит, мой дорогой друг. Как правило, подобный прочный барьер сам по себе не ослабевает. И я не сомневаюсь, что люди, установившие его в сознании этой молодой леди, досконально знают свое дело. Они не могли промахнуться. Поэтому ее проблемы, ухудшение ее душевного состояния могут означать только одно.

– Что же?

– Очевидно, секреты, заблокированные в ее памяти, настолько взрывоопасны, настолько пугающи, настолько болезненны для воспоминаний, что сдержать их не в состоянии даже самый прочный барьер. Память этой женщины хранит шокирующую информацию огромной важности, и эта информация стремится вырваться из тюрьмы, в которую ее заперли на уровне подсознания, в область осознанного мышления. Похоже, что предметы, которых она так боится – перчатки, отверстие в раковине, шлем, – составные части подавленных воспоминаний. Стоит ей лишь обратить внимание на один из них, как она приближается к прорыву блокады, балансируя на пороге воспоминания. И тогда включается программа, и она впадает в беспамятство.

От волнения у Пабло участилось сердцебиение.

– В таком случае мне представляется вполне возможным использовать гипнотическое воздействие для возвращения памяти моей пациентки в прошлое вплоть до «Блокады Азраила» с последующим поэтапным расширением имеющихся в ней трещин. Конечно, нужно быть крайне осторожным, чтобы не ввергнуть ее в кому, однако...

– Ты не слушаешь меня! – вновь вскочил на ноги Алекс. Наклонившись над Пабло, он воскликнул, потрясая в воздухе вытянутым указательным пальцем: – Это невероятно опасно! Ты влип в историю, справиться с которой тебе не по силам. Если ты поможешь ей вспомнить то, что ее заставили забыть, ты наживешь себе могущественных врагов.

– Но она такая славная девочка, вся ее жизнь рушится из-за этого.

– Ты не сможешь ей помочь. Ты слишком стар, и ты действуешь в одиночку.

– Послушай, может быть, ты не до конца понимаешь ситуацию. Я не назвал тебе ее имя и профессию, но теперь я скажу...

– Я не желаю знать, как ее зовут! – воскликнул Алекс, побагровев.

– Она врач, – продолжал тем не менее Пабло. – Последние четырнадцать лет она посвятила учебе, и вот теперь все ее планы рушатся. Для нее это подлинная трагедия.

– Она непременно поймет, что знать правду хуже, чем ее не знать, – подумай же наконец об этом, черт побери! Если подавленная память так рвется наружу, значит, то, что она увидела, вообще могло свести ее с ума.

– Возможно, – согласился Пабло. – Но разве не она сама должна решать, знать ей правду или нет?

Алекс был непреклонен:

– Если даже сама память не убьет ее, то это сделают те, кто блокировал ее сознание. Странно, что они ее сразу не убили. Разведке – нашей ли, другой ли страны – наплевать на обычных граждан, их жизнь для спецслужб не стоит и ломаного гроша. Ей очень повезло, что ей только промыли мозги, а не всадили в них пулю: она дешевле и надежнее. Второй раз миндальничать они не станут. Если только им станет известно, что «Блокада Азраила» дала трещину, если они обнаружат, что она раскрыла секрет, который они столь тщательно скрывали от нее, они просто вышибут ей мозги.

– Это еще неизвестно, – возразил Пабло. – А кроме того, Алекс, ты не знаешь ее характера. Это человек решительный и смелый. На ее взгляд, жить так, как она живет теперь, это все равно что вообще лишиться мозгов.

Даже не пытаясь скрыть огорчение, Алекс сказал:

– Ты ей поможешь, и они вышибут мозги тебе. Этого тебе мало?

– В восемьдесят один год, – пожал плечами Пабло, – не так уж и часто случается что-то интересное. Трудно отказаться от редкой возможности пощекотать себе нервы. Это, возможно, мой последний шанс – и я должен его использовать.

– Ты делаешь ошибку.

– Возможно, старина. Возможно. Но... в таком случае отчего у меня такое прекрасное настроение?

* * *

Чикаго, Иллинойс

Доктор Беннет Зоннефорд, оперировавший Уинтона Толка после перестрелки в кафетерии, пригласил отца Вайцежика в просторный кабинет, все стены которого были уставлены чучелами рыб: более трех десятков стеклянных глаз – марлина, огромного тунца, окуня, форели – вперили в вошедших безжизненный взор. На полках за стеклом стояли и лежали призы: серебряные и золотые кубки, чаши, медали. Доктор сел за сосновый рабочий стол в тени, отбрасываемой огромным марлином с открытым ртом, а отец Стефан устроился в удобном кресле напротив.

Хотя в больнице отцу Вайцежику дали только номер служебного телефона доктора Зоннефорда, с помощью знакомых в телефонной компании и полиции ему удалось узнать домашний адрес врача, и священник появился на пороге его квартиры в половине восьмого, рассыпаясь в извинениях за свое неожиданное вторжение в рождественский вечер.

– Брендан – мой коллега, – пояснил отец Стефан, освоившись в необычной обстановке, – я очень ценю его и не хочу, чтобы у него были неприятности.

Любитель рыбной ловли, сам немного смахивающий на рыбину – бледный, с чуть выпуклыми глазами и вытянутыми губами, удивился:

– Неприятности?

Он открыл коробочку с набором миниатюрных инструментов, подцепил ногтем крохотную отвертку и, вооружившись ею, переключился на лежащую перед ним спиннинговую катушку.

– О каких неприятностях вы говорите? – рассеянно переспросил он.

– Но ведь он вмешался в дела полицейских во время несения ими службы.

– Это несерьезно. – Зоннефорд осторожно снял крышку и начал копаться в механизме. – Если бы он не бросился на помощь Толку, тот уже давно был бы покойником. Мы влили в него четыре с половиной литра крови.

– В самом деле? Значит, в истории болезни Толка нет ошибки?

– Ошибки нет, – орудуя отверткой, подтвердил Зоннефорд. – У взрослого человека на килограмм веса приходится семьдесят миллилитров крови. Толк весит сто килограммов, значит, в нем должно быть не менее семи литров. Литр в него влили еще по дороге, в машине, а когда поставили ко мне, потеря крови составляла шестьдесят процентов.

Он отложил отвертку и взял маленький ключ.

– Вы хотите сказать, что фактически он потерял более семидесяти процентов крови к тому времени, когда его вынесли из кафетерия? Но... разве человек в подобной ситуации может выжить?

– Нет, – отрезал Зоннефорд невозмутимо.

Отец Стефан почувствовал приятное волнение.

– И обе пули попали в мягкие ткани, не повредив ни одного органа. Не задели ли они кость или ребро?

Хирург разобрал катушку и задумчиво уставился на разложенные на столе детали.

– Если бы пули такого калибра задели кость, она бы раскололась на кусочки. Ничего подобного я не обнаружил. Но, с другой стороны, если они не срикошетили, ударившись о кость, почему они не прошили его насквозь и не оставили огромного выходного отверстия? Ведь я обнаружил их в мышечной ткани!

Отец Вайцежик задумчиво смотрел на опущенную голову собеседника.

– У меня такое чувство, что вы не до конца откровенны со мной. Почему вы не хотите сказать правду? – наконец спросил он.

Зоннефорд медленно поднял голову:

– А почему у меня такое чувство, что вы тоже что-то от меня утаиваете, святой отец? Какова истинная причина вашего визита?

– Touche[10]10
  Сдаюсь (фр.).


[Закрыть], – поднял руки отец Стефан.

Зоннефорд вздохнул и сложил инструменты в футляр.

– Хорошо. Входные отверстия свидетельствуют, что одна из пуль ранила Толка в грудь, а именно – в нижнюю часть грудины, которая от удара должна была бы треснуть или разлететься на осколки, которые, в свою очередь, должны были поранить жизненно важные сосуды и органы подобно шрапнели. Однако этого не произошло, по всей видимости.

– По всей видимости? Как прикажете понимать ваши слова? Либо это случилось, либо нет.

– По входному отверстию пули я знаю, что она ударилась о грудину, святой отец. Раны не оставляют сомнения в том, что одна из пуль поразила Толка в грудь и прошила ее, как игла, застряв в мягких тканях спины. Но кость осталась целой и невредимой, вот в чем загадка. Более того, входное отверстие от второй пули указывает на то, что должно быть повреждено четвертое ребро. Однако и этого не случилось.

– А если вы ошиблись? – нарочно подзадорил его провокационным вопросом отец Стефан. – Может быть, пуля прошла между ребер?

– Нет. – Зоннефорд отвел от собеседника взгляд, в котором все еще читалось сомнение. – Таких ошибок я не допускаю. Пули находились именно там, где и должны были бы находиться, столкнувшись с костью, пробив ее и застряв в мышцах. Однако я не обнаружил поврежденных тканей между входным отверстием и застрявшими пулями. Но это невозможно! Пули не могут прошить грудь человека, не оставив следа.

– Это прямо какое-то маленькое чудо.

– Отнюдь не маленькое, а чертовски большое чудо, как мне кажется.

– Если была повреждена только одна артерия и одна вена, мог ли Толк потерять столько крови?

– Нет. Эти травмы не вызвали бы столь сильного кровотечения.

Хирург опустил глаза, в которых отец Вайцежик, однако, успел заметить затаенный страх. Но чего он боялся? Если он думал, что стал свидетелем чуда, разве этому не следует радоваться?

– Доктор, – продолжал отец Стефан, – я понимаю, что ученому, тем более врачу, трудно признать, что он видел нечто необъяснимое с позиций современной науки, полученных им знаний и вообще прямо противоречащее всем его воззрениям. Но я умоляю вас рассказать мне все, что вы видели. Что вы от меня скрываете? Почему Уинтон Толк при столь незначительных ранах потерял так много крови?

Зоннефорд откинулся на спинку кресла.

– В операционной, когда ему начали вливать кровь, я определил с помощью рентгеновского аппарата местонахождение пуль и приготовился к их извлечению. В ходе операции я обнаружил небольшое отверстие в главной брыжеечной артерии и еще одно – в одной из межреберных вен. Уверенный в том, что повреждены и другие сосуды, которые я обязательно обнаружу позже, я зажал оба задетых пулями сосуда и стал зашивать артерию, кровоточившую сильнее вены. Потом...

– Что потом? – спросил отец Вайцежик с плохо скрытым нетерпением.

– Потом, зашив артерию, я собрался было штопать вену, но ранка уже затянулась.

– Затянулась, – повторил за ним священник, удовлетворенно и глубоко вздохнув: он так и предполагал.

– Затянулась, – в свою очередь повторил хирург и наконец посмотрел отцу Стефану в глаза. По его взгляду священник понял, что доктор Зоннефорд признал факт чуда. – Поврежденная вена затянулась сама по себе, святой отец. И это видели мои ассистенты и все сестры. Я снял зажимы, и кровь снова потекла по вене, и ни капли не просочилось сквозь стенки. А позже, когда я извлек пули, мышечные ткани срослись на моих глазах.

– Может быть, вам показалось?

– В том-то и дело, что нет, – упрямо стоял на своем Зоннефорд. – Мышцы действительно срослись у меня на глазах. Невероятно, но я все это наблюдал. Я не могу доказать, святой отец, но я точно знаю, что пули разворотили Толку грудь и раздробили ребра. От такого удара осколки кости не могли не порвать все внутри. Раны были ужасные, смертельные, они не могли быть иными. Но, пока его везли в больницу, они зажили сами по себе. А раздробленные кости срослись. Это, возможно, покажется вам весьма странным, но я мог бы и не зашивать артерию, она тоже затянулась бы самостоятельно, как и вена, я в этом не сомневаюсь.

– А что думают сестры и ассистенты?

– Самое забавное, что мы почти и не говорим об этом. Может быть, мы просто перестали верить в чудеса в наш рациональный век.

– Если это так, то это очень печально, – покачал головой отец Вайцежик.

С затаенным страхом в серых водянистых глазах Зоннефорд спросил:

– Святой отец, если Бог есть, а я не уверен в этом, но если все-таки Он существует, почему Он спас именно этого полицейского?

– Уинтон хороший человек, – ответил отец Вайцежик.

– Ну и что из того? Я видел, как умирали сотни хороших людей. Почему Он спас именно этого человека, а не кого-то другого? Почему Он не спасает других хороших людей?

Отец Вайцежик передвинулся вместе с креслом поближе к хирургу.

– Вы были откровенны со мной, доктор, и я отплачу вам той же монетой. За всем случившимся я чувствую конкретную силу. Она здесь, среди нас: это Дух Святой, вселившийся в Брендана... человека... священника, который первым пришел на помощь Толку в кафетерии.

– Но вы вряд ли пришли бы к такому заключению, не имея...

– Доказательства имеются. Брендан связан с еще одним чудом, – сказал отец Стефан. Не называя имени девочки, он поведал хирургу о ее чудесном выздоровлении.

Лицо Беннета Зоннефорда, однако, еще более помрачнело, когда он выслушал эту историю, что несколько огорчило отца Вайцежика, и он сказал:

– Доктор, может быть, я чего-то не понимаю, но мне кажется, у вас есть все основания радоваться. Вам выпала редкая удача, вы стали свидетелем настоящего чуда, творимого рукой Господа. – Он протянул доктору Зоннефорду руку, и тот охотно пожал ее. – Так скажите мне, Беннет, отчего вы приуныли?

Зоннефорд прокашлялся и сказал:

– Я родился и воспитывался как лютеранин, но вот уже двадцать пять лет я атеист. Но отныне...

– Я понимаю, – произнес отец Стефан. И, чрезвычайно довольный, он приступил к борьбе за душу Беннета Зоннефорда в его причудливо декорированном кабинете, даже не подозревая, что еще до конца этого дня от его эйфории не останется и следа и что он испытает горькое разочарование.

* * *

Рино, Невада

Зеб Ломак никогда не думал, что закончит жизнь самоубийством, да еще и на Рождество, но к этой ночи его мучения стали настолько невыносимыми, что он мечтал лишь об одном: скорее положить им конец. Он зарядил дробовик, положил его на грязный кухонный стол и поклялся, что нажмет на курок, если не сможет до полуночи отделаться от этой проклятой ерунды с Луной.

Его эксцентричное увлечение Луной началось позапрошлым летом, хотя сперва оно и казалось довольно невинным. В конце августа того года он вышел с банкой пива на задний двор своего маленького уютного домика и залюбовался вечерним небом. В середине сентября того же года он купил мощный телескоп и пару книг по астрономии.

Неожиданный интерес к звездам озадачил Зебедию: за все пятьдесят прожитых лет его ничто, кроме карт, особо не увлекало. Он искал удачи в Рино, Лейк-Тахо, Лас-Вегасе, маленьких городах вроде Элко или Булхед-Сити, играя в покер с туристами и местными заядлыми картежниками. Карты он не просто любил, он обожал их – сильнее, чем женщин, выпивку и еду. Деньги не имели для него большого значения, Зеб получал удовольствие от самой игры.

До тех пор, пока не купил телескоп и не спятил окончательно.

Первые два месяца он лишь просто любовался небом и почитывал книжки по астрономии; потом купил еще несколько книг, но все равно это оставалось для него развлечением в свободное от игры время. Но где-то перед прошлым Рождеством он охладел к звездам и не в шутку увлекся только одной Луной, после чего с ним стали происходить необъяснимые вещи. Новое хобби вскоре пленило его сильнее, чем карты, и ради него Зеб, случалось, даже отказывался от запланированного посещения казино. К февралю он рассматривал поверхность Луны каждую ночь, если небо не затягивали тучи. А к апрелю в его подборке книг о Луне насчитывалось уже около пятисот наименований, стены же и потолок спальни были оклеены цветными фотографиями Луны, вырезанными из журналов и газет. Он забросил карты и начал жить на сбережения: невинное увлечение Луной превратилось в наваждение.