Текст книги "Незнакомцы"

Автор книги: Дин Рей Кунц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

* * *

По пути домой Жоржа спросила:

– Что за историю ты рассказала Каре?

– Какую историю? – глядя прямо перед собой, вопросом на вопрос ответила Марси.

– Историю о каких-то врачах.

– Ах, эту...

– Будто бы тебя привязывали к кровати. Что это тебе взбрело в голову?

– Это правда, – сказала Марси.

– Нет, это неправда!

– Это правда, – чуть слышно повторила девочка.

– Ты только один раз была в больнице – когда я родила тебя, но этого ты уж наверняка не помнишь, – вздохнула Жоржа. – Разве ты не знаешь, что бывает с врунишками? Что случилось с Дэнни Даком, когда он прихвастнул?

– Фея Правды не разрешила ему пойти к суркам на праздник.

– Верно.

– Врать нехорошо, – тихо произнесла Марси. – Лгунов никто не любит, особенно сурки и суслики.

Совершено обезоруженная, Жоржа с трудом сдержала улыбку и как можно строже повторила:

– Вот именно, врунов никто не любит.

Они остановились на красный свет светофора, но Марси упорно избегала смотреть на мать, глядя прямо перед собой.

– Особенно плохо врать маме и папе.

– А также и тем, кто заботился о тебе. А выдумывать истории, чтобы напугать Кару, – это все равно что соврать.

– Я не хотела ее напугать, – сказала Марси.

– Ну, тогда хотела, чтобы она тебя пожалела. Ведь ты никогда не лежала в больнице.

– Нет, лежала.

– Интересно узнать, когда же?

– Не помню.

– Значит, не помнишь?

– Почти не помню.

– Почти – не ответ. Где же эта больница?

– Точно не знаю... Иногда я все вспоминаю четче, иногда – хуже. Бывает, что вообще помню совсем смутно. А когда вдруг все вспоминаю очень ясно, мне становится... страшно.

– А сейчас ты тоже все помнишь довольно смутно, верно?

– Да. Но утром мне вдруг все вспомнилось очень ясно и стало страшно...

Зажегся зеленый, и Жоржа молча тронула с места машину, размышляя, как ей лучше построить дальше разговор. Ничего путного в голову не приходило. Да и вообще глупо воображать, что понимаешь своего ребенка. Марси всегда поражала ее своими поступками, заявлениями, гениальными идеями, мыслями вслух и вопросами – казалось, они исходили не от нее самой, а были почерпнуты из тайных книг, известных только детям, вроде руководства о том, как вывести маму и папу из терпения.

И, словно бы заглянув в одну из таких книг, Марси спросила:

– Почему у Санта-Клауса все дети ненормальные?

– Что?

– Ну, понимаешь, у Санты и миссис Клаус ведь было много детей, но все они были эльфами.

– Эльфы вовсе и не дети Санта-Клауса. Они у него работают.

– Ой, правда? И сколько же он им платит?

– Он ничего им не платит, моя дорогая.

– На что же они тогда покупают себе еду?

– А им и не нужно ничего покупать. Санта-Клаус им даст все, что им нужно. – Жорже стало ясно, что это Рождество – последнее, когда ее дочь еще верит в Санта-Клауса. Все ее одноклассники уже давно в этом засомневались. Да и сама Марси уже не в первый раз задает такие каверзные наводящие вопросы, от которых Жорже становится немного грустно: когда исчезает красота вымысла и волшебство, это ведь всегда печально. – Эльфы – члены его семьи, и они работают на него, потому что любят свою работу.

– Ты хочешь сказать, что они его приемные дети? Значит, у Санты нет своих детей? Жаль, – вздохнула Марси.

– Зато у него много эльфов, которых он любит, – сказала Жоржа. «Боже, – подумала она, – как же я люблю эту крошку. Спасибо Тебе, Господи! Спасибо Тебе, что Ты подарил ее мне, пусть даже мне пришлось связаться ради этого с Аланом Райкоффом. Нет худа без добра».

Она свернула на проезд к своему многоквартирному дому со странным названием, которое в переводе с испанского означает «Яйца», и припарковала машину в четвертой секции гаража. Прожив пять лет в этом доме, она так и не могла взять в толк, кому пришло в голову дать ему столь одиозное название: «Яйца».

Едва машина остановилась, Марси выскочила из нее, подхватив картинки и тарелку с печеньем, и бросилась бегом по дорожке для пешеходов к дверям. Она явно не была настроена продолжать начатый в дороге разговор.

Жоржа тоже решила, что не нужно портить ребенку праздник. Марси – хорошая девочка, лучше многих других, и выдумка насчет врачей – скорее исключение, чем правило в ее поведении. Жоржа ведь сказала ей, что обманывать – нехорошо, и девочка все поняла, хотя и поупрямилась немного, но ведь потом она переменила тему разговора, значит, признала, что не права. Все порой заблуждаются, и не следует ее в этом упрекать, тем более в канун Рождества.

Жоржа не сомневалась, что больше никогда не услышит от дочери подобных глупых выдумок.

5

Лагуна-Бич, Калифорния

В течение дня Доминик Корвейсис перечитал анонимную записку, отпечатанную на машинке, не менее сотни раз:

«Лунатику настоятельно рекомендуется покопаться в своем прошлом, ибо именно там он отыщет ключ к своим проблемам».

Подозрительным было не только отсутствие на листе бумаги подписи, а на конверте обратного адреса, но и слабый, смазанный оттиск штемпеля, по которому невозможно было даже определить, откуда – из Лагуна-Бич или из другого города – было отправлено загадочное послание.

Расплатившись за завтрак и покинув ресторан, он сел в машину и, не обращая внимания на свежий экземпляр своей книги, еще несколько раз перечитал записку. Это занятие привело его в такое нервное возбуждение, что он выудил из кармана пиджака пару пилюль валиума и сунул в рот, намереваясь проглотить, не запивая, но в последний момент заколебался: для анализа новой ситуации ему потребуется свежая голова. И, впервые за последнее время, он решил отказаться от таблеток как панацеи от своих тревог – пилюли вернулись в коробочку, а последняя, в свою очередь, в карман пиджака.

Он поехал в направлении магазинов на Саут-Кост, в Коста-Меса, намереваясь купить какие-то рождественские сувениры. И всякий раз, когда продавцы заворачивали для него очередную покупку, он извлекал из кармана письмо и вновь и вновь пробегал его.

У него было промелькнула догадка, что записка – дело рук Паркера, решившего подразнить его и таким оригинальным способом вывести из полусонного состояния. На Паркера это было очень похоже, ведь он мнил себя большим психоаналитиком и обожал розыгрыши. Но в конце концов Доминик отверг эту гипотезу: козни в духе Макиавелли не вписывались в характер художника, он был, по правде говоря, слишком прямолинейным.

Да, Паркер, конечно же, не мог написать эту записку, но у него вполне могли бы возникнуть на этот счет любопытные предположения. И совместно они могли бы решить, каковы возможные последствия появления этого странного послания и что лучше предпринять дальше.

Позже, уже почти подъезжая к дому Паркера, Доминик вдруг пришел к потрясающему умозаключению, от которого так разволновался, что даже притормозил у обочины. Он снова достал из кармана пиджака письмо, перечитал его и в задумчивости уперся пальцем в текст. У него похолодело под ложечкой. Он посмотрел на себя в зеркало, и выражение собственных глаз ему совершенно не понравилось.

А не сам ли он написал это письмо?

Он вполне мог составить его на компьютере во время очередного приступа сомнамбулизма. Но дико было предположить, что он оделся, дошел до почтового ящика, опустил в него конверт, вернулся домой, снова переоделся в пижаму и при этом не проснулся. Нет, это невозможно. А если подумать? Да, уж если он начал вытворять такие фокусы, значит, мозги у него не совсем в порядке.

У него вспотели ладони, и он обтер их о брюки.

Только три человека знали о том, что он подвержен сомнамбулизму: он сам, Паркер Фейн и доктор Коблец. Паркера он исключил. Доктор Коблец, конечно же, такого сделать не мог. И если не сам он отправил себе это письмо, тогда кто же?

Настроение ехать к другу пропало, и Доминик направился домой.

Спустя десять минут, войдя в кабинет, он вновь достал из кармана проклятый конверт, напечатал текст, появившийся на экране в виде зеленых строк, а затем дал компьютеру команду выдать ему копию на бумаге. Принтер послушно отстучал загадочные слова.

Печатающее устройство компьютера Доминика имело четыре комплекта различных шрифтов: «Престиж-элит», «Артизан-10», «Курьер-10» и «Литера готик». Доминик использовал все гарнитуры и карандашом отметил на каждом варианте тип шрифта. После этого он разгладил несколько помятый оригинал и поочередно сличил с ним каждую из копий. «Курьер-10» полностью совпадал с типом шрифта полученной им записки.

Но это еще ни о чем не свидетельствовало: по всей стране в учреждениях и частными лицами использовались миллионы печатных устройств с такой гарнитурой. На всякий случай Доминик сравнил тип использованной в обоих случаях бумаги: листы оказались также идентичными – 8,5 на 11 дюймов, одной плотности, но такой бумагой были завалены тысячи магазинов в пятидесяти штатах. Доминик посмотрел листы на просвет и не обнаружил никаких специфических вкраплений и водяных знаков, наличие которых могло бы подтвердить, что оригинал письма напечатан не на бумаге из его запасов.

Паркер, доктор Коблец и он сам, размышлял Доминик. Кто еще мог знать?

И что именно должно было донести до него это послание? Что за секрет похоронен в его прошлом? Какая забытая травма, какое стершееся в памяти событие явилось причиной его лунатизма?

Сидя за рабочим столом, Доминик напряженно всматривался в темноту ночи за окном, ища разгадку. Мучительно тянуло принять транквилизатор, но он терпел: решение задачи требовало мобилизации всей его воли и всего интеллекта, и он нашел в себе силы сделать это. Впервые за долгое время у него появилось основание гордиться собой. Несмотря на ощущение бессилия перед данной конкретной проблемой, он осознал, что по крайней мере он способен самостоятельно решать, как ему жить и как поступать. Оказывается, чтобы поверить в собственные силы и возможности, требуется не так уж и много, какой-нибудь занозистый пустяк вроде этой записки, задевшей его самолюбие, и тогда жизнь вдруг предстает в совершенно ином свете.

Он встал и прошелся по кабинету с письмом в руке. Взгляд его упал на почтовый ящик под окном, освещаемый голубоватым светом фонаря. Случалось, что кто-то из его друзей и знакомых посылал ему открытку или письмо на домашний адрес. Доминик вспомнил, что сегодня он еще не забирал корреспонденцию из этого ящика.

Он вышел из дома, прошелся по дорожке и ключом открыл ящик. С побережья веяло запахом океана, было довольно прохладно. В тишине ночи тоскливо поскрипывали деревья, шумя листвой. В неярком свете фонаря над головой Доминик бегло осмотрел конверты и открытки. Внимание его привлек простой белый конверт без обратного адреса. Закрыв ящик, Доминик торопливо вернулся в дом, ощущая неприятное волнение, прошел в кабинет, надорвал конверт и вытащил оттуда листок бумаги. Присев за стол, он развернул письмо и прочитал: «Луна».

Никакое другое слово не могло бы потрясти его сильнее.

Он словно провалился в нору Белого Кролика, попав в фантастическое царство, где не действуют законы логики и здравого смысла.

Луна. Это просто невозможно. Никто не знал, что он просыпался от кошмарных снов именно с этим словом на устах. «Луна, луна...» – шептал он в ужасе. И никто не знал, что во время блужданий во сне он однажды напечатал на принтере это слово. Он не сказал об этом ни Паркеру, ни доктору Коблецу, потому что случилось это уже после того, как он начал принимать лекарства и появились обнадеживающие результаты. К тому же, как ни пугало его это слово, он не понимал, что за ним кроется, как не понимал и того, почему оно вызывает у него мурашки, и поэтому инстинктивно скрывал эту тайну от всех – до поры. Он боялся, что Коблец решит, что лекарства ему не помогают, и прибегнет к психотерапии, отменив прежние пилюли, к которым Доминик привык.

Луна.

Черт побери, ведь никто же не знал! Никто, кроме... него самого. На улице он не взглянул на штемпель. Сейчас он как следует рассмотрел его и убедился, что конверт не появился чудесным образом из ниоткуда, а был отправлен 18 декабря, то есть в прошлую среду, из Нью-Йорка.

Доминик едва не расхохотался. Выходит, он никакой не безумец! Он не посылал сам себе эти шифрованные послания и не мог посылать, поскольку всю неделю был в Лагуна-Бич. От почтового ящика, в который опустили этот конверт, его отделяли три тысячи миль.

Но кто и зачем отправил ему эти письма? Кто, находясь в Нью-Йорке, мог знать о его сомнамбулизме и о том, что он многократно напечатал слово «луна» на принтере? Тысячи вопросов роились в голове Доминика, и ни на один он не находил ответа. Хуже того, он даже не видел, с чего начать поиски. Ситуация не укладывалась ни в какие рамки, к ней невозможно было подобрать логического ключа.

Два месяца он был уверен, что ничего более странного и страшного, чем охвативший его сомнамбулизм, он не испытывал и вряд ли когда-либо испытает. Но подоплека его лунатизма, какой бы она ни была, представлялась ему еще более загадочной и ужасной.

Ему вспомнилось первое свое послание самому себе, прочитанное на экране дисплея: «Мне страшно». От чего он прятался в чулане? Когда он начал забивать гвоздями окна во сне? Что его страшило?

Доминик понял, что ночные блуждания не вызваны переутомлением. Он также не был перевозбужден ожиданиями успеха или провала своей книги. Никакими обычными причинами его поведение объяснить было нельзя.

Здесь крылось нечто иное. Нечто необычное и ужасное.

Так что же открывалось ему во сне такое, что он забывал, как только просыпался?

6

Нью-Хейвен, Коннектикут

На закате небо прояснилось, замерцали тусклые звезды – предвестники близящегося восхода Луны над стылой землей.

Прислонившись спиной к валуну, Джек Твист сидел на снегу на вершине холма среди сосен, поджидая появления на шоссе бронированного автомобиля для перевозки ценных грузов. Спустя всего три недели после успешной операции по изъятию более миллиона долларов со склада мафии он уже приступил к новой рискованной работенке. На нем были ботинки, перчатки и белый лыжный костюм с капюшоном, накрепко завязанным под подбородком. В трех сотнях ярдов за его спиной, на юго-запад от лесочка, горели огни стройки, а прямо перед ним уходили на северо-восток темные поля, местами поросшие голыми деревцами и кустарником. И лишь где-то совсем далеко, невидимые для Джека, начинались корпуса завода электронных приборов, магазины и жилые дома, на что намекали лишь тусклые электрические огни на горизонте.

На дальней кромке поля на шоссе тоже появился свет. Поднеся к глазам бинокль ночного видения, Джек направил его, сфокусировав, на приближающийся автомобиль. Хотя левый глаз его слегка косил, зрение у Джека было отличное, и с помощью бинокля он безошибочно определил, что это автомобиль другой марки, не представляющий, следовательно, для него интереса. Поэтому он опустил бинокль.

В ожидании бронированного автофургона он мысленно вернулся в иные времена и теплые края – в душную и влажную ночь в центральноамериканских джунглях: там он вот так же, как и теперь, пристально вглядывался с помощью бинокля в ночной ландшафт, высматривая подкрадывающегося к нему и его товарищам противника...

* * *

Его взвод, двадцать прекрасно подготовленных десантников под командованием лейтенанта Рейфа Айкхорна, заместителем которого был он, Джек Твист, нелегально пересек границу и прошел уже пятнадцать миль, не замеченный пограничниками. Действия десантников могли быть расценены как боевые, поэтому на их маскировочных костюмах не было знаков различия и ни у кого, из бойцов не было никаких документов.

Их целью был небольшой концентрационный лагерь, цинично именуемый «Институтом братства», где Народная армия «перевоспитывала» тысячи индейцев племени мискито. Двумя неделями раньше мужественные католические священники сумели вывести из страны через джунгли полторы тысячи индейцев, спасая их от неминуемого заключения. Эти-то святые отцы и сообщили о готовящейся над узниками «Института братства» расправе: их намеревались убить и похоронить в общих могилах уже в ближайшем месяце.

Гордое племя мискито, имеющее богатую древнюю культуру, отказалось подчиниться коллективистской шовинистической философии новоявленных лидеров страны, и те, памятуя о приверженности индейцев собственным традициям, без колебаний прибегли к силе, чтобы изолировать и уничтожить потенциальных врагов.

Но спасение индейцев было не единственной целью тайной операции диверсионно-десантной группы. Диктаторские режимы самых различных толков постоянно уничтожали своих несчастных граждан в разных уголках планеты, и у Соединенных Штатов не было ни сил, ни возможностей предотвратить все эти санкционированные государством убийства. В данном же случае, помимо индейцев, в лагере содержались одиннадцать узников, представлявших для правительства США значительный интерес.

Эти одиннадцать человек ранее боролись против свергнутого ныне правого диктаторского режима, но позже не захотели быть молчаливыми свидетелями террора, воцарившегося в стране после захвата власти их бывшими соратниками, которые предали идеалы революции. Несомненно, эти одиннадцать бывших революционеров являлись носителями важной информации, и с этой точки зрения их жизнь представляла для Вашингтона куда больший интерес, чем жизнь тысяч индейцев.

Итак, взвод Джека достиг, оставаясь необнаруженным, концентрационного лагеря, который находился на границе джунглей и крестьянских полей. «Институт братства» был обнесен колючей проволокой и окружен сторожевыми вышками. По краям заграждения стояли два трехэтажных административных здания из бетонных блоков и деревянная полуразвалившаяся казарма.

Вскоре после полуночи взвод десантников обстрелял казарму и бетонные корпуса ракетами и бросился в атаку. Через полчаса после первого выстрела индейцы и другие заключенные были построены в колонну и двинулись к границе. В бою двое бойцов их отряда погибли и трое были ранены.

Пока Рейф Айкхорн формировал колонну и наблюдал за безопасностью флангов, Джек и еще трое бойцов слегка поотстали, чтобы проверить, все ли заключенные покинули лагерь, а заодно и прихватить документы, свидетельствующие о допросах с применением пыток, убийствах индейцев и местных крестьян. К тому времени, когда они закончили в лагере все дела, колонна успела уйти вперед на две мили.

Как ни старались Джек и его ребята, догнать колонну им так и не удалось. До границы с Гондурасом оставалось еще несколько миль, когда на рассвете из-за верхушек деревьев возникли, словно гигантские черные осы, вертолеты противника с десантниками. Колонна индейцев и все остальные бойцы взвода Джека успели вырваться на свободу, но сам он и трое его товарищей были захвачены в плен и доставлены в учреждение, схожее с «Институтом братства». Но это место было во много раз хуже концентрационного лагеря. Официально его вообще как бы и не существовало. Правящая хунта не могла допустить, чтобы о подобной адской дыре узнали граждане страны, в которой для трудящихся строился «рай на земле», ибо за стенами темницы творились чудовищные злодеяния в духе инквизиции.

За этими безымянными стенами в камерах без номеров Джек и его товарищи подвергались психологическим и физическим пыткам, невиданным унижениям и оскорблениям, мучились от голода и постоянных угроз, изо дня в день ожидая смерти. Один из четверых скончался, другой сошел с ума. И только Джек и его близкий друг Оскар Вестон сумели сохранить жизнь и здравый рассудок на протяжении всех одиннадцати с половиной месяцев заключения...

* * *

Сейчас, спустя восемь лет, сидя на заснеженной вершине холма в Коннектикуте в ожидании бронированного «гардмастера», Джек явственно слышал звуки и запахи, не принадлежащие этой морозной зимней ночи: гулкие отзвуки шагов в бетонных коридорах, вонь переполненной параши, крики выводимого из камеры на очередной допрос заключенного, обезумевшего от побоев.

Джек с наслаждением вдохнул полной грудью чистый холодный воздух Коннектикута. Воспоминания о том времени и том безымянном месте редко беспокоили его, гораздо чаще вспоминалось случившееся с ним уже после удачного побега из душного ада и то, что произошло в его отсутствие с Дженни. И не мытарства в Центральной Америке, а то, что выпало на его долю уже после того, как они остались позади, обозлило Джека и отвернуло его от общества.

Тем временем на шоссе вспыхнули новые огоньки. На сей раз это приближался его фургон.

Джек взглянул на часы: 9.38 – точно по расписанию, впрочем, как и каждый вечер в течение всей недели. Даже накануне праздника фирма по безопасной перевозке ценностей держала марку.

Джек откинул крышку лежавшего рядом с ним атташе-кейса, и на шкале сканера засветились голубые цифры: даже с самым совершенным электронным оборудованием Джек ухлопал три вечера, чтобы поймать частоту радиосвязи фургона с диспетчерским пунктом. Джек повертел ручку громкости приемника – сперва послышалось легкое шипение и потрескивание, потом голос диспетчера:

– Три – ноль – один.

– Северный олень, – отозвался водитель.

– Рудольф, – сказал диспетчер.

– Купол, – подтвердил водитель.

Ворвались атмосферные помехи, и Джек выключил приемник: ему уже все было ясно. Диспетчер назвал номер машины, дальше пошел закодированный запрос, все ли благополучно, и подтверждение водителя.

Бронированный фургон промчался футах в двухстах от Джека, и он проводил взглядом его задние фонари.

Теперь он знал расписание триста первого «гардмастера» и вернется сюда, на это промерзшее поле, лишь в ночь операции, намеченной им на субботу, 11 января. Но до этого еще многое предстояло сделать.

Обычно подготовка операции доставляла ему не меньшее удовольствие, чем ее осуществление. Но теперь, шагая в направлении домов на юго-западе к оставленной там машине, он не испытывал ни малейшего удовлетворения, никаких признаков азарта. Он явно утрачивал способность наслаждаться даже разработкой преступления.

С ним что-то происходило, он менялся. И при этом не понимал, почему это происходит.

Между тем ночь становилась светлее, и Джек взглянул вверх: над горизонтом вальяжно зависла жирная до неприличия Луна, казалось, она вот-вот раздавит землю. Джек замер, любуясь восходящим спутником своей планеты. По спине его вдруг пробежал озноб, но он не был следствием зимнего холода, он шел откуда-то изнутри.

– Луна, – тихо произнес Джек.

Услышав свой собственный голос, он содрогнулся, охваченный необъяснимым страхом. Ему безумно захотелось бежать и спрятаться от Луны, словно ее сияние могло растворить его, как едкая кислота.

Через минуту странный порыв прошел. Джек не мог понять, почему Луна так неожиданно напугала его. Ведь это всего лишь старинная знакомая, воспетая многими поэтами в романтических стихах и любовных песнях. Странно.

Он продолжал свой путь к машине, время от времени поглядывая на Луну и пожимая плечами. Однако, когда он сел за руль, доехал до Нью-Хейвена и вырулил на федеральное шоссе № 95, этот любопытный инцидент полностью выветрился у него из головы. Он вновь думал о Дженни, своей фактически мертвой жене, чье состояние угнетало его под Рождество всегда сильнее, чем в обычные дни.

Позже, у себя в квартире, стоя возле окна и глядя на раскинувшийся за ним город, он почувствовал себя самым одиноким и несчастным человеком на свете.