Текст книги "Ключи к полуночи"

Автор книги: Дин Рей Кунц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава семнадцатая

Небольшая метель превратилась в снежную бурю. Плотная пелена белых хлопьев в вихре проносилась через проходной двор.

Человек, которого Алекс называл Ловкачом, был без сознания, но не очень серьезно ранен. Его сердцебиение было сильным, дыхание поверхностным, но ровным. Безобразный синяк отмечал то место, куда пришелся удар бутылки. Кровь из порезов на лице уже начала запекаться.

Алекс исследовал содержимое карманов японца. Он нашел монеты, пачку бумажных денег, книжечку картонных спичек, зеленую пластмассовую зубочистку, несколько бумажных носовых платков и расческу. Он не обнаружил ни бумажника, ни кредитных карточек, ни водительских прав и ничего другого, по чему можно бы было установить личность. Конечно, был и пистолет – сделанный в Японии семимиллиметровый автоматический, с искусно изготовленным глушителем. Ловкач носил его в правом наружном кармане. Этот правый карман был глубже, чем левый, что означало, что пистолет при себе был для Ловкача обычным делом и пользовался он им довольно регулярно. При нем был также найден запасной магазин на двадцать пуль.

Оттащив, Алекс прислонил его к стене одного из домов. Ловкач оставался неподвижным – его руки были опущены по бокам, ладони вывернуты вверх, а пальцы как-то скрючены, подбородок был опущен на грудь.

Алекс поднял испачканное пальто и набросил его на плечи, затем, с облегчением подумав, что заживающая рана не была потревожена, сунул левую руку обратно в перевязь.

Тонкое ледяное кружево снега покрывало волосы Ловкача. Эта снежная мантилья придавала ему вид пьяного весельчака, пытающегося рассмешить публику, надев кружевную салфеточку на голову.

Алекс наклонился и легонько, но настойчиво похлопал его по щекам.

Через некоторое время Ловкач зашевелился, открыл глаза, глуповато моргнул и посмотрел вокруг, а затем на Алекса. Сознание постепенно возвращалось к нему.

Алекс приставил пистолет к его сердцу. Удостоверившись, что Ловкач окончательно пришел в себя, он произнес:

– У меня есть к тебе несколько вопросов.

– Ты об этом очень пожалеешь, – получил он ответ по-японски. – Это я тебе обещаю.

Алекс продолжил разговор на том же языке.

– Зачем ты преследовал меня?

– Я не преследовал.

– Ты считаешь меня дураком?

– Да.

Японец замычал от боли, когда Алекс дважды ударил его рукояткой пистолета в солнечное сплетение.

– Ладно, – сказал Ловкач, – я хотел ограбить тебя.

– Это не та причина.

– Ты выглядишь, как богатый американец.

– Кто-то приказал тебе следить за мной.

– Ошибаешься.

– Кто твой хозяин?

– Я сам себе хозяин.

– Не ври мне.

Ловкач промолчал.

Из-за больной руки Алекс не мог вытряхнуть из него нужную информацию физически, но он был не прочь слегка помучить его психологически. Он приставил холодное дуло пистолета к левому глазу японца.

– Глазное яблоко похоже на студень, – сказал Алекс, – и мозги ненамного тверже его. Тебя найдут размазанным по этой стенке.

Ловкач, не мигая, пристально смотрел правым глазом. Он не выглядел запуганным.

– Хочешь уснуть навсегда? – спросил Алекс.

– Ты не убьешь меня.

– Не будь так уверен.

– Ты не убийца.

– Я убил двух человек.

– Да, – произнес Ловкач, – и в обоих случаях ты убивал в целях самозащиты.

– Это они тебе рассказали?

– Но ведь это так.

– Возможно, – сказал Алекс, – но ведь этот случай тоже можно отнести к самозащите.

– Только, если я попытаюсь отобрать оружие.

– Почему же ты не делаешь этого? – спросил Алекс.

– С меня довольно, – усмехнулся Ловкач. – Можете оставить пистолет себе, мистер Хантер.

Алекс продолжал держать дуло у глаза японца.

Какое-то время они оба молчали.

Ветер завывал в мусорных бачках, как будто это были органные трубы. От этой глухой неземной музыки ночь казалась в два раза холоднее, чем была на самом деле.

Наконец, Алекс вздохнул и выпрямился. Внимательно глядя сверху вниз на противника и все еще наводя пистолет, он произнес:

– Хотя ты не ответил ни на один из моих вопросов, пару вещей о тебе я все-таки выяснил.

Ловкач не шевельнулся.

– Ты, очевидно, хочешь, чтобы я спросил, а поскольку сила на твоей стороне, я сделаю это. Так что же ты выяснил обо мне? – нагло спросил он.

– Прежде всего, я выяснил, кем ты не являешься. Ты не обычный наемный убийца и не хулиган. Ты не вспотел.

– Да? – произнес он, явно развлекаясь. – А что обычный хулиган много потеет?

– Да, если кто-нибудь тычет ему в глаз пистолетом и угрожает размазать мозги по стенке. Обычно он не только потеет, но и теряет самообладание. Видишь ли и средний убийца, не имея уважения к человеческой жизни, предполагает, что ты будешь так же безжалостен, как и он. Он верит, что ты приведешь свои угрозы в исполнение, как и он бы сделал, и поэтому потеет. Я знаю это наверняка. Я имел дело с таким сортом людишек несколько раз.

Ловкач кивнул:

– Интересно.

– Существуют только две категории людей, у которых очень сильное, непоколебимое, как у тебя, самообладание, – сказал Алекс.

– Правые и справедливые?

Алекс пропустил это замечание мимо ушей.

– Первая категория – это маньяки-человеконенавистники, психопаты, не могущие связать причину и следствие, убийцы, часто не понимающие, что за преступление надо расплачиваться.

– Отсюда следует, что я психопат?

– Нет, ты относишься ко второй категории – фанатик.

– Правоверный, – сказал Ловкач.

– Да.

– И в чем же я такой фанатичный?

– А это всегда проявляется в одном из двух, – ответил Алекс.

– В чем же?

– Либо в религии, либо в политике.

Пока они разговаривали, метель утихла, ветер дул не с такой силой, и теперь музыка, извлекаемая из мусорных бачков, была тихой и потусторонне баюкающей.

Хмурясь, Ловкач произнес:

– А ты ничего, соображаешь. Но я пока не врубаюсь, к чему идет весь этот разговор.

Алекс помахал перед ним пистолетом.

– Я хочу, чтобы твои хозяева поняли, что им не удастся играть мной, как будто я – какой-то неопытный деревенский простак. Каждый раз, когда они побеспокоят меня, неважно как, я буду узнавать о них что-нибудь новое. Это неизбежно. Они могут думать, что они вне подозрений, даже невидимые, но каждый этот чертов раз они будут обнаруживать свое присутствие, даже не подозревая этого. Я наблюдательный и проницательный. В конце концов, по крайней мере в финансовом плане, я – самый удачный из частных детективов в мире. И если они что-нибудь слышали обо мне, то знают, что я вышел из низов, а сейчас – по колено в деньгах. И если они что-то понимают в людях, они должны знать, что такие парни, как я, парни, помнящие голод… мы, как терьеры: мы вцепляемся в крысу и треплем, треплем, треплем ее. Мы никогда не позволим себе отойти от этой крысы, пока она не будет мертва, и неважно, сколько раз она укусит нас за нос. Рано или поздно, я сложу вместе все кусочки информации, которые они дадут мне, и узнаю, кто они, что они делают с Джоанной Ранд и почему.

– Если ты проживешь достаточно долго.

– О, я проживу, – сказал Алекс. – Ты знаешь, если дело касается самозащиты, у меня не возникнет никаких угрызений совести по поводу убийства. Поэтому ты должен передать им это послание. Скажи им, что если они вынудят меня выжать эту историю капля за каплей, я раструблю ее по всему миру, как только раскручу. Я устрою очень публичное окончание делу Шелгрин. Но есть еще вариант: если они сохранят мне время и силы, придут ко мне и объяснятся, то есть слабая надежда, что я сочту целесообразным и приемлемым держать рот закрытым. Так или иначе, я заполучу их тайну.

– Ты безумец, если думаешь, что они будут сидеть сложа руки и разговаривать разговоры с тобой, – произнес Ловкач, почти презрительно усмехаясь. – У тебя нет ни малейшего представления, на что делается ставка.

– Так же, как и у тебя, – сказал Алекс. – Не пытайся корчить из себя важную птицу. Они не много тебе рассказали. Ты – шестерка. Вот как раз и доставишь сообщение. Я жду их звонка в отель до завтрашнего полудня. И скажи им, что меня эта игра уже утомила. Мне не нравится, когда мои комнаты обыскиваются, перед моим носом размахивают ножом, за мной следят и втягивают меня в грязные мелкие дворовые потасовки. Для них будет лучше прекратить подобные штуки. Л если они не захотят остановиться, то им лучше бы понять, что я ведь могу быть самым мстительным сукиным сыном.

– Я тоже, – сказал Ловкач.

– Я быстрее и находчивее тебя, приятель. И моли Бога, чтобы он дал тебе силы победить твою мстительность на это время.

Все еще держа оружие наготове, Алекс отошел назад. Когда между ними было около двадцати ярдов мостовой, он повернулся и пошел прочь. В конце проходного двора, перед тем как завернуть за угол, он оглянулся на Ловкача.

Тот все еще сидел, привалившись к стене. Он даже не пошевелился. Он не собирался давать Алексу ни малейшего повода застрелить его.

Алекс поставил пистолет на предохранитель, засунул за ремень и застегнул поверх него пиджак.

Ловкач не встал.

Алекс завернул за угол и быстро пошел через дворы к центральным улицам Гайона. Было темно. Холодно. Ему не хотелось в эту ночь спать одному.

Глава восемнадцатая

В темной комнате, на кровати, глядя на покрытый тенями потолок, Джоанна испугала себя, внезапно громко произнеся: «Алекс». Она произнесла это так неожиданно, невольно – как слабый крик о помощи. Почти как будто это слово исходило от кого-то другого. Но с ней никого не было, что, по существу, и было причиной ее призыва. Это имя еще пару минут отдавалось в воздухе, пока Джоанна размышляла о том, что оно для нее значит.

Она чувствовала себя жалкой. Ее заставили, как это было уже столько раз в прошлом, выбрать между мужчиной и ее абсурдной независимостью, доведенной до состояния навязчивой идеи. Однако в этот раз она знала, что тот или иной выбор все равно убьет ее. Она была на краю пропасти. Ее силы были истощены годами беспрекословного повиновения демону внутри ее, требующему этого неестественного одиночества. Она чувствовала себя слабой. Беспомощной. Если она продолжит отношения с Алексом Хантером, мир опять будет сжимать ее, как в тисках. Потолок, стены, пол, земля и небо будут давить ее в клаустрофобическом кошмаре, выжимая из нее сок разума и оставляя только сухие волокна безумия. Но если она не продолжит отношения с ним, ей придется признать и окончательно принять самую важную истину, касающуюся ее: она всегда будет одинока. Такой отказ и ужасное будущее, которое он обещал устроить, делали ее потенциальным клиентом психиатрической лечебницы. Так или иначе, но скоро она не сможет сопротивляться любой боли.

Как бы то ни было, теперь два часа ночи, и ей невыносимо дольше терпеть эти размышления о затруднительном положении, в которое она попала. Голова болела, глаза горели, в теле было ощущение, будто оно сделано из свинца. Она должна лечь и уснуть. Во сне она обретет несколько часов, свободных от стресса и беспокойства, пока снова не проснется от кошмара.

Джоанна заставила себя подняться и сесть на край кровати. Не включая свет, она открыла тумбочку и нашла пузырек со снотворным. Час назад она уже приняла его, но сна все еще не было ни в одном глазу. Возможно, еще одна таблетка не повредит.

Но затем она подумала: "Почему только одна? Почему не съесть сразу все, что здесь есть?"

Ее нервное истощение, ужас остаться одной и депрессия были настолько тяжелы, что она не отвергла эту идею немедленно, как сделала бы это еще вчера.

В темноте, как кающийся благоговейно перебирает четки, Джоанна считала таблетки.

Двадцать.

Вполне достаточно для долгого сна.

"О, нет. Нет, нет. Не называй это долгим сном, – печально сказала она себе. – Не надо иносказаний. Сохраняй самоуважение. Будь честна с собой, и ничего больше. Назови это так, как есть. Самоубийство. Это слово пугает тебя? Самоубийство. Самоубийство".

Это слово не испугало, не оскорбило и не смутило ее. Джоанна знала, что это ее решение было ни чем иным, как ужасной потерей воли. До сих пор она не осознавала, как постепенно сходили на нет решительность и личное честолюбие, которые всегда были источником ее гордости. Она попала в водоворот зла, того особого зла слабости и легкой капитуляции перед судьбой, зла, вырастающего из незаметно подкрадывающейся ненависти к себе. Увидев такое безобразие в себе, она должна была рассердиться, дать отпор, подбодрить себя, перечисляя свои хорошие качества и множество добрых дел, с оптимистическим прогнозом всего того удивительного, что она могла бы сделать, какой могла бы быть и что могла бы иметь, останься жить. Даже если ее коварным врагом была она сама на грани самоубийства, она должна была отчаянно бороться за жизнь. Но она не делала этого. У нее совершенно не осталось на это сил. Она просто села на край кровати и считала снотворные таблетки.

Самоубийство.

Это слово казалось теперь музыкальным и наполненным обещания. Нет больше одиночества. Нет больше отказа от желания любить всей душой и телом. Нет больше чувства, что она не такая, как все, что отличается от всех людей. Нет больше сомнений. Нет больше никакой боли. Нет больше кошмаров, видений шприцев и хватающих механических рук. Нет больше.

По крайней мере, в этот момент Джоанне не надо было выбирать между Алексом Хантером и ее болезненной необходимостью уничтожать свою любовь, где бы и когда бы та не проявлялась. Теперь выбор был проще, но намного более глубокий: ей надо было решить – принять одну таблетку или все двадцать.

Джоанна держала их в ладошке, сложенной горсточкой.

Таблетки были гладкие и прохладные, как камешки на дне реки.

Глава девятнадцатая

Алекс привык терять на сон как можно меньше времени. Но этой ночью он не мог позволить себе даже тех нескольких часов, что ему требовались. Его мозг интенсивно работал, и Алекс не собирался тормозить его.

Он взял бутылку пива из кладовой и устроился в кресле в гостиной. Единственным освещением в комнате было проникающее через высокие окна бледное, призрачное свечение предрассветного Киото.

Алекс анализировал сложившуюся ситуацию. Мысленно он ходил вокруг нее, как будто это была скульптура. Он поинтересовался, какой следующий шаг предпримут хозяева Ловкача. Возможно, они действительно позвонят и достаточно расскажут ему о деле Шелгрин, чтобы откупиться, как он и предложил их "мальчику на побегушках". С другой стороны, было мало вероятности, что они изменят свое поведение просто потому, что он сказал им так сделать. Они посчитают, что его нельзя купить ни информацией, ни деньгами, и будут не так уж и неправы. Как бы то ни было, телефон вполне мог зазвонить. Эта возможность не исключалась. Но более вероятно, что они выберут ужесточение мер противодействия. Зверски избить его. Вывести его из строя. Преподать ему хороший урок. Может быть, даже убить его. Опасность не особо производила на него впечатление. И другие люди пытались убить его и жили, правда недолго, в тех двух случаях, чтобы потом пожалеть об этом. Он пришел в свою профессию с талантом оставаться живым (одно из немногих преимуществ взросления в условиях бедности и домашнего хаоса, под тяжелой рукой родителей-алкоголиков, скорых на расправу, считающих плохое обращение с ребенком вполне приемлемой разрядкой напряжения) и годами исследовал, развивал и оттачивал этот талант.

Фактически не беспокойство и не страх удерживали Алекса от сна. В минуту откровения с собой ему пришлось признать, что единственной причиной его бессонницы была Джоанна Ранд. Стремительный поток образов проносился у него в мозгу: Джоанна в желтовато-коричневом брючном костюме, который был надет на ней к обеду в "Мицутани"; Джоанна на сцене в "Прогулке в лунном свете", плавно двигающаяся, одетая в платье красного шелка; Джоанна смеющаяся; Джоанна, откидывающая голову и быстрым движением руки заправляющая волосы за уши. Ему хотелось гладить ее гибкое тело, ласкать ее, расчесывать пальцами ее золотистые волосы, изучить до последней родинки ее груди и живот, соски и бедра. Ему хотелось любить ее и чувствовать ее ответ. Уже лежа в постели и пытаясь заснуть, он не мог ни о чем другом думать, кроме как о том, что она будет напротив него, над ним, под ним. Это возбуждало его, удивляло и смущало. "Как подросток, потерявший самообладание", – подумал он. Много воды утекло с тех пор, когда женщина вызывала в нем столь бурные фантазии.

Однако самым интересным и тревожным было то, что это желание не было ни единственным, ни самым сильным чувством, которое Джоанна разбудила в нем. По отношению к ней он чувствовал нежность, что было больше, чем просто симпатия. Она нравилась ему, и это было более сильное чувство, чем дружба.

Не любовь.

Он не верил в любовь.

Его родители доказали ему, что любовь – это слово без значения, это всего лишь притворство, эмоциональный наркотик, которым люди обманывают себя, ширма, за которой они прячут их истинные чувства. От случая к случаю и всегда с явной неискренностью его мать и отец говорили ему, что они любят Маленького Алекса. (Его отец был Большой Алекс, и часто Маленькому Алексу казалось, что мама по большей части жестоко обижала его, когда бывала сердита на Большого Алекса, да и Большой Алекс тоже скверно обращался с Маленьким). Иногда, когда на них находило настроение – обычно после того, как утреннее похмелье было побеждено, но до того, как дневная порция виски разбудит в них драконов – они обнимали Маленького Алекса, плакали и громко ругали себя за то, что они сделали: за очередной подбитый глаз, синяк, или порез, или ожог. Когда они чувствовали себя особенно виноватыми, то покупали для Маленького Алекса множество недорогих подарков: комиксы, дешевые игрушки, леденцы, мороженое, как будто закончилась какая-то война и требовалось возместить убытки. Но эта штука, которую они называли любовью, никогда не длилась долго. Через несколько часов она увядала, а через день или два исчезала совсем. Со временем Алекс стал бояться, когда его родители сюсюкали и пьяно демонстрировали свою "любовь", потому что, когда она шла на убыль, как это бывало всегда, злость, враждебность и жестокость казались еще хуже в сравнении с тем кратким перемирием. В своем лучшем проявлении любовь была как приправа, как перец или соль, которыми пользуются, чтобы сдобрить горький вкус одиночества, ненависти и боли.

Поэтому он не влюбился, не влюбится и просто не смог бы влюбиться в Джоанну Ранд. Он на самом деле что-то чувствовал к ней, что-то довольно сильное, но он не знал, как это назвать. Больше, чем желание или привязанность. Что-то новое. И странное.

Он выпил две бутылки пива и вернулся в постель. Ему никак было не улечься удобно. Он ложился на спину, на правый бок, на живот, по-всякому, как только позволяла его поврежденная левая рука. Но повреждение было ни при чем, при чем здесь была Джоанна. Наконец, он попытался отогнать ее живой образ, представляя усыпляющее колыхание моря, грациозно перекатывающиеся массы воды, бесконечные цепи волн, вздымающихся в ночи и разбивающихся о песчаный берег, пену, похожую на воздушную кружевную шаль, и через некоторое время он действительно уснул, но ему не удалось изгнать ее из своего воображения, потому что Джоанна появлялась, как русалка на гребнях волн, как много русалок, как сто миллионов Джоанн с гладкими рыбьими хвостами и плавниками. Все сто миллионов, ряд за рядом, направлялись к песчаному берегу, перекатываясь, вздымаясь и разбиваясь, перекатываясь, вздымаясь…

Раздался звонок.

Алекс сел в постели, как будто вытолкнутый пружиной. В темноте он пошарил в поисках отобранного у Ловкача пистолета и нашел его на тумбочке, где и оставлял. Он вылез из постели и некоторое время стоял, раскачиваясь, как на сильном ветру.

Постепенно он осознал, что это звонил телефон. Алекс положил оружие обратно, где оно и было, и присел на край кровати.

Светящийся циферблат ходиков показывал 4.30 утра. Он спал меньше часа.

Алекс снял трубку, ожидая услышать голос одного из хозяев Ловкача:

– Да?

– Это вы, Алекс-сан?

– Марико-сан? – удивленно спросил Алекс.

– Извините, что разбудила вас, – сказала она.

Он был смущен. Марико? В такой час?

– Ничего страшного, – ответил он.

– Джоанна попросила меня позвонить вам.

– Я слушаю.

– Вы можете приехать прямо сейчас?

Его сердце начало сильно биться.

– Куда? В "Лунный свет"?

– Да.

– Что случилось?

– Случилось большое несчастье, Алекс-сан.

– Большое несчастье… с Джоанной?

– Да.

Алекс задрожал. Ему вдруг стало дурно.

Марико говорила, как будто собиралась заплакать.

– Алекс-сан, она попыталась…

Ее голос изменил ей.

– Марико! Ради Бога, скажите мне!

Марико собралась с силами и выдохнула, как одно слово:

– Джоанна-попыталась-убить-себя.