Текст книги "Искатель. 1981. Выпуск №4"

Автор книги: Димитр Пеев

Соавторы: Станислав Токарев,Виктор Вучетич
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

18

Я свернул за угол, и тотчас навстречу – наискосок, благо вокруг никого – ринулся знакомый коричневый «Жижи», и ручища Хэйла поймала меня за рукав.

– Прыгай сюда, сиди и молчи.

Кар петлял из улицы в улицу, Арчи только по сторонам посматривал, рывками водя длинным подбородком. То ли он был загонщиком, то ли его загоняли.

– Ты меня лихо кинул на гвозди, седой. Но все-таки ты меня разок выручил. И ты не жаба. Слушай, как подъедем к эстакаде, ныряй к черту через борт и ползи в кусты. Не гляди никуда, ползи, не дыши, ползи. Уцелеешь – твое счастье.

– Арчи, я ведь не жаба – пусть как с тобой, так и со мной.

– Я жаба. Ты спрашивал, какие поручения. Такие. В сельвочку тебя, в ямку, и тю-тю. Я возил таких птенчиков. Мне ж опять обещали: в последний раз – и домой. Только не сошлось у них. Не получилось. Я подумал: а почему именно я тебя должен, как они говорят, обезвредить? Подумай и ты. Хотя некогда думать. Бывший футболист Хэйл, попавшийся на удочку писаки Симпсона, мстит ему, но сам падает под пулями доблестных бойцов гражданской обороны. Годится в газету? Оглянись.

Я оглянулся. Далеко позади двигался какой-то кар.

– Что будешь делать, Арчи?

– Не твоя забота. Глотни. И я глотну. Из одной фляги мы пили, малыш. Прыгай!

Он вытолкнул меня через борт, я упал, встал, побежал вниз, снова упал и пополз, наклоняя голову и прикрывая глаза, чтобы их не выхлестало упругими колючими побегами. Гул его машины утих, вскоре возник другой. Я перевернулся на спину.

Вкось от меня круто чернела спина эстакады. Хвостовые огни машины преследователей еще только ползли пологим подъемом, приближаясь к верхней точке, как вдруг там, наверху, послышался удар, треск, что-то плоское, овально-вытянутое взлетело в воздух, закувыркалось, рухнуло, и длинная голубая искра ушла в небо. Взрыв был отрывист, категоричен. «Жижи» гибнет сразу, превращаясь в слиток пластмассы, и водителям инвалидность не грозит. Это одно из достоинств новой марки электромобиля, о котором не пишут в рекламных проспектах.

Душа Юханссона, если она есть, отлетела в космический рейс без ракеты.

19

«Н. Элоиза, 18 июля 52 г.

Памятная записка

Я, адвокат Мик Йошикава, составил настоящий документ на тот случай, если обстоятельства не позволят мне далее вести сознательную деятельность. Адресуя ее корреспонденту газеты «Старлетт» Роберту Симпсону, я почтительнейше прошу его воспользоваться данным документом в известных ему целях. Сожалея об отсутствии у меня литературного дарования, в высочайшей мере свойственного моему высокочтимому другу, я попытаюсь в меру моих слабых возможностей описать произошедшее со мной со всей доскональностью, заботясь при этом не о красоте слога, но о точности изложения.

16 июля после того, как судья Адамсон приняла прискорбное и, на мой взгляд, незаконное решение придать процессу закрытый характер, я имел свидание с моим подзащитным Толлером Таубе, каковое опишу.

– Уважаемый адвокат, – сказал Таубе, смотря на меня веселым взглядом, присущим этому сильному и не лишенному привлекательности, хотя глубоко порочному, человеку, – хочу быть откровенным. Я водил вас за нос. Сейчас у меня нет связей, меня караулят так, что не пикнешь, а дальше будет хуже, я уж знаю. Одна надежда на вас, станем же играть в открытую. Я действительно купил матч, но мое объяснение – собачья чушь. Футболом и тотализатором правит подпольная организация под названием «Синдикат», во главе ее шесть синдиков, я – шестой, младший. Все предсказанные результаты пропускаются через ЭВМ, и машина выдает нам вариант непредсказанный. Основываясь на нем, мы велим командам сыграть так, как нам надо. Наш результат мы вписываем в две-три карточки на подставных лиц и снимаем пенки. Заварушка вышла из-за меня. Синдикату было нужно, чтобы «Скорунда» обштопала «Валендию» – 5: 4. Но мой человек, имеющий доступ к ЭВМ, прокрутил прогноз с учетом и этого результата, и вышло, что при обратном исходе – 4: 5 – можно сорвать весь банк. Я не пошел ни к тренеру, ни к джокерам – дал арбитру в лапу, и точка. У меня нет времени оправдываться, да я и не считаю это нужным. Я люблю жизнь, я игрок. Рискнул, попался, это ясно – судья и прокурор на жалованье у Синдиката, сколько бы они мне ни впаяли, со мной будет то же, что с бедолагой Бронеком… Семь гульдов за маис, разрази меня гром, надо было десять дать, как пенсию вдове и с недотепой джокером. Проигравший платит, это закон, но пуля в лоб – дороговато, я еще поторгуюсь. Короче, предлагаю вам десять тысяч за то, что вы пойдете к одному человеку и скажете, что я попрошу. Я давно почуял, что у вас своя игра, вы зачем-то хотите взорвать нашу лавочку, но, ей-богу, не стоит. Вы же не верите в потустороннюю жизнь, она одна, а мы – пожилые циники, мы и свой геморрой любим, потому что он свой, а не дядин. Можете мне не отвечать, только слушайте – время свидания кончается. Вы пойдете на стадион «Валендия», там есть сувенирный киоск «Кикса». Киоскеру скажете, что шестой согласен отдать всю сумму. Ответ сообщите мне. Топайте и знайте – я силен, пока жив, но я и мертвый сильнее, чем вы живой.

Вечером того же дня я встретился с указанным лицом. Его внешность необычна и заслуживает описания. Он высок и сутул, потрепанная одежда выглядит так, точно он спит не раздеваясь, маленькая физиономия, похожая на печеное яблоко, не указывает ни на возраст, ни даже на пол. Крупные, оттянутые книзу глаза исполнены не человеческой, а, как писали в старинных книгах, сатанинской мудрости, для которой не существует ни нашей морали, ни нашего здравого смысла.

– Мой дорогой господин может называть меня Том, – произнес он тонким, отчетливым и несколько гнусавым голосом. – Мое настоящее имя обыкновенно. Я Том, а вы господин адвокат Йошикава, блистательно ведущий это забавное судебное дело. Мне кажется лишь, что судья поступила необдуманно, удалив из зала вместе с публикой представителей прессы. Они никому не опасны. Им только надо платить подороже.

Назвавшийся Томом живет в хибарке, примыкающей сзади к киоску, – она так мала, что ее нелегко заметить. Внутри помещаются ржавая железная кровать, прикрытая жалким подобием одеяла, и табурет с застарелым круглым следом от сковородки.

Хозяин сел на кровать, табурет был предложен мне, стола не было.

Передав слова моего подзащитного, я вежливо заметил, что должен получить уважаемый ответ.

– Мой господин ничего не должен, – столь же вежливо ответил назвавшийся Томом.

Мы кланялись и улыбались друг другу. У него были черные зубы. Я забыл отметить, что он беспрестанно курил дорогие длинные сигареты – допаливал до губ и зажигал от окурка другую. Пестрые наклейки на коробках этих контрабандных земных сигарет, стоявших под кроватью, были единственным ярким пятном среди его темной лачуги. Он сидел на кровати, поджав ноги, руки его казались бескостными.

– Ваш подзащитный вынужден был многое вам открыть, – не столь предположительно, сколь уверенно заметил назвавшийся Томом. – А открыв, пригрозить, но напрасно. Он мало знает, я намерен сообщить вам больше. Ваше лицо и манеры указывают мне на то, что вы умны, не ординарны, и деньги, предложенные вам за услугу, не имеют для вас такого решающего значения, как для несчастного Таубе.

Его взгляд и голос завораживали меня опасной ворожбой удава.

– Синдикат отнюдь не порождение тотализатора. Он сам породил тотализатор, как и футбольную лигу. Создатель любопытнейшей теории переустройства общества когда-то назвал религию опиумом народа. Вот мы и помогли народу создать здесь свою религию – футбол.

– Вы извините меня за вопрос, кто назван вами «мы»?

– Я, – просто сказал мой собеседник.

– Но для чего?

– Для чего нужен опиум? Чтобы реальную действительность заменить иллюзорной – для убогих духом, кому реальность тягостна. И этот же опиум дает возможность тем, чей дух силен, без помех формировать реальность так, как они считают нужным. Нам остался последний штрих, и мой проницательный господин понимает, что он будет уже чисто формальным.

– Ваша идея по-своему гениальна, – заметил я, поразмыслив. – Футболисты, живые воплощения опиума, будучи всецело зависимы от работодателей и чужды населению, могут представлять собой одновременно идеальное наемное войско.

Назвавшийся Томом удовлетворенно кивнул:

– Я угадал в моем господине неординарный ум. Но он еще не оценил всех преимуществ идеи. Вы не задумывались над механизмом нарушения принципа коллективной собственности, декларированного в красноречивом документе, который здесь называют краеугольным камнем цивилизации? За кулисами футбольных клубов Синдикат постепенно формировал правящую элиту, и лица, входящие в нее, вкладывали деньги, которые мы им давали и даем, в создание частных фирм, приобретение и округление сельскохозяйственных плантаций. Нынешняя власть у нас на содержании – мы платим всем, кто нам нужен, строго ограничив круг клиентуры, дабы не допустить увеличения накладных расходов.

– Вы, должно быть, обладаете колоссальными средствами?

– Но достойный господин ведь не думает, что тотализатор для нас – средство личного обогащения? Несчастный Таубе и в миг наказания сочтет себя только вором, обокравшим воров, но он покусился на иное, чего ему не дано знать.

– Могу ли я, – сказал я осторожно, – спросить, сколько людей на нашей планете посвящено во всю истину?

– Двое, – ответил Том. И, дав оценить значение сказанного, продолжил: – Двадцать два «колумба» переоценили человеческую природу. Человек в большинстве своем глуп, зол, жаден и эгоистичен, он самое скверное из животных. Он может быть также умен и дальновиден, но не наделен мышцами быка и не приспособлен к тем испытаниям, которые ему предназначены во имя ложной идеи равенства. Но он выжил. Все претерпел и все познал. Он понял, что главную ошибку «колумбы» совершили, когда вышвырнули в людскую помойку самое ценное, чем обладали, – власть. Взять ее в свои руки – его историческое предназначение.

Он снова помолчал, любуясь на то, как огонь превращается в пепел.

– Мне известно, кто вы. Я не пытаюсь вас купить – это невозможно. Не хочу убить – одиночество порой тягостно. Такие, как мы, должны физиологически брезговать принципом равенства – толпа дурно пахнет.

Внезапно я понял сокровенный смысл происходящего. Действительно, одинокий среди окружающей его нечисти, он наслаждался передо мной теоретическим разбором замысленной им шахматной партии, а я был достойным слушателем, хотя, с его точки зрения, безопасным противником. Но я понял и другое: покупая по дешевке чужую память, чтобы ее уничтожить, он продал дьяволу свою, и это бездарная сделка – долгие годы в этой каморке он играет сам с собой так, словно до него никто не играл в такие зловещие шахматы. Помня дебюты истории, он забыл ее неизбежные эндшпили. Я понял все это, и он перестал быть мне страшен.

– Вы не допускаете иного варианта в моей линии поведения? – спросил я.

– Мой дорогой господин лишь ускорил события, исход которых предопределен. Предопределена была и наша встреча, поэтому я не назначаю новой. Вы можете прийти после. Жаль, если я вынужден буду избавить себя от приятной возможности вновь побеседовать с вами. Прощайте, уважаемый адвокат. Передайте своему подзащитному, что мы согласны на его предложение. Отсутствие страха прекрасно, даже если ненадолго.

Я ушел, пропахший его сигаретами, а он остался в их дыму, равно как в чаду своих человеконенавистнических грез. Я мог его убить, но это не входит в мои полномочия».

20

Таня вручила мне почту – обильную, как никогда. Она обязана была вскрывать и регистрировать те письма, на которых не значилось «лично», она все прочла, и ее милые руки дрожали.

Письма были корректные. «Извещаем об адресе ближайшего гробовщика»; дружески-шутливые: «Безносая мама стосковалась по тебе, сынок»; деловые: «Смерть предателю».

– Вам пакет еще принесли. И велели отдать по секрету.

Пакет был в прозрачном пластиковом футляре с надписью: «Уважаемому журналисту Р. Симпсону – покорнейшая просьба вручить лично».

– Желтый такой человечек? – спросил я. – Маленький, в темных очках?

– Нет, Бобби, их трое было. Два молодых парня и огромный негр, старый-престарый, он и дал мне это.

– Таня, – крикнул я, – ласточка, я идиот!

– Ты замечательный, – прочувствованно произнес раскосый херувим. – Дай мне руку. Потрогай мозоли. От чего, знаешь? Нет, чудачок, от клавишей эти – на пальцах. А эти, эти, эти – от ручки стиральной машины… от мясорубки… от лопаты, Бобби, не смейся, я умею и землю копать, а вы все – «птичка», «ласточка»…

– Меня хоронить рано, – сказал я.

– Не смей шутить, сейчас же возьми и не смей! Я все умею – шить, стирать, варить суп из крапивы… стричь… пилить дрова… Я девушка самостоятельная, я умею даже стрелять, у меня есть револьвер. Ты не представляешь, как я хочу тебе помочь.

– Помоги. Ты читала такую книгу – «Дон Кихот Ламанчский»?

– Даже не слышала.

– Достань мне ее. Где хочешь. Укради. Если надо, пусти в ход свой револьвер, я разрешаю.

– Смеешься? – грустно предположила она.

– Мне не до смеха, – ответил я, потому что мне было, как никогда, не до смеха. В пакете лежало несколько машинописных страниц, и к ним был приколот крохотный листок бумаги, одна каллиграфическая строчка: «Очень прошу ждать, где прежде, от 22.00 до 22.15 и извинить, если не приду. Йошикава».

21

Четверть часа у меня сжималось сердце, и когда Йошикава вошел своей деликатной походкой, точно и звуком шагов не желая никого обеспокоить, я ощутил, как он мне стал дорог за эти дни.

«Тихая сельва» по обыкновению гудела и бренчала под стоны горластых кожаных ребят:

 
Грозная сельва! Черные кроны!
Яростный рев саблезубого льва!
Шеф приказал экономить патроны,
Значит, до завтра ты будешь жива!
 

…Интересно, доживем мы с ним до завтра?

– Почтительнейше прошу извинить мое опоздание. – Адвокат поклонился и чинно сел, поставив на коленки в поддернутых брючках бывалый портфель.

– К чертям ваши церемонии, я прочел «Записку» – этот страшненький и то знает, кто вы, а я не знаю!

– Прошу извинить также мое неправильное воспитание. Нам предстоит важный разговор при наличии краткого времени, но прежде я прошу вас затруднить себя чтением еще вот этого.

Он достал из портфеля и раскрыл какую-то книжку.

– Прошу вот отсюда.

«17 октября вечером 29 «колумбов» собрались на последнее совещание…»

– Вот те на! – сказал я. – Откуда же двадцать девять?

– Прошу читать.

«Утром им предстояло напасть на космодром «Эйч си». Но тут Дэвид Йошикава выступил с неожиданным заявлением. Он сказал, что он и шестеро его друзей пришли к выводу о неправильности задуманного: «Земные проблемы надо решать на Земле. Уход в иные галактики будет лишь бегством от них, но они могут возникнуть вновь на любой другой планете. Переустройство общества достигается внутри общества, и история Земли дает нам примеры и способы». Так произошел раскол».

– Далее вы можете не читать, но перелистните страницу, – сказал адвокат.

Я увидел фотографию. Просто и прямо смотря в аппарат, улыбаясь в надежде и неведении, стояла группа очень молодых мужчин и женщин. Красавец негр возвышался над ними, обнимая за плечи носатого, с властным лицом, и маленького скуластого.

– В центре – магистр Тейлор, вы его узнали? Слева от него – инженер Иоаннидис. Справа – мой покойный отец. Вот братья Баттоны, старший был талантливым художником…

Нежность звучала в голосе адвоката.

Потом он взял у меня книжку и спрятал в портфель.

– Что это было? – спросил я, стараясь побороть некоторое головокружение.

– Обыкновенный учебник истории. Для восьмого класса земных школ. У вас еще будет время его проштудировать, и вы узнаете, как были разрешены на Земле многие из тех проблем, над которыми бились «колумбы».

…«Тихая сельва» шумела вовсю, ртуть на шкале веселья перла вверх. Вкруг каменного очага в центре зала раскачивался плечо в плечо горластый хоровод. Там плясали акционеры «Жако» и «Унты» в желто-зеленых, бело-голубых и сине-канареечных клубных костюмах; плясал, подмигивая мне, двухметровый мясистый младенец из «Высшей костоправки» со своей милочкой Джейн, живой картотекой; дородные дамы – патронессы «Союза матерей в защиту детей природы» в боа, надерганных из хвостов защищаемой ими птички вау; розовый проблемист Кэдмен, сизоносый аналитик Жиро и врач-стоматолог Грумбах – его пальцы в перстнях теребили, как струны, подтяжки цветов футбольной команды «Бранцоза». Они резвились грубо и неотесанно, воображая себя детьми сельвы, которую они не нюхали, и головы мертвых детей сельвы – черного коня и красной пумы – скалились на них со стен.

– Пир во время чумы, – усмехнулся Йошикава.

– Живо, – сказал я, – живо, я почти догадался, но все-таки признавайтесь. Мил человек, мне надоело, что тут вокруг все выдают себя не за то, что они есть на самом деле.

– Я то, что я есть на самом деле. У меня действительно юридическое образование. И, кроме того, философское. Разрешите рекомендоваться – доктор социологии Йошикава. На планете Руссо я представляю… извините, не совсем официально… планету Земля.

– Связь есть? – быстро спросил я. – Вызывайте своих. Тут такое творится, а мы рассиживаемся.

– Не входит в мои полномочия. Там, откуда я родом, известно давно, что революцию не экспортируют. Мы, люди, верим в вас, людей.

– Слушайте, – закричал я, – да в кого тут верить – в этих? Их же всех Том купил, разве вы не видите? Купил и растлил!

– Извините, – спокойно сказал Йошикава, – это совсем не так. В его утопическом плане создания некой, я бы сказал, футбольной псевдоцивилизации есть одно неучтенное звено. «Колумбы» были мечтатели, догматики, к сожалению, и очень плохие диалектики. В этом их трагедия. Но не все из посеянного ими заглушили сорняки. Я прошу вас прийти завтра в десять утра на площадь перед парламентом и описать увиденное вами так красноречиво, как это можете вы.

Зал грохотал, лупя кружки о кружки, в пивную пену которых плескали, уже не таясь, виски, джин и черт-те что. Патлатая певица хрипло выла с эстрады:

 
Страшная сельва! Красною пумой
Солнце по веткам лезет в зенит!
 

И ей подвывали не только сакс, банджо, рояль и ударные – все, сколько есть, фирмачи, зубодеры, тотошники, канцелярская нечисть:

 
Лучше не помнить! Лучше не думать!
Если разок, черт с тобой, изменить!
 

– Весьма неглупая песня, – сказал Йошикава.

– Эта чушь?

– Разумеется. Стоит хоть раз изменить, и тогда уж действительно лучше ни о чем не помнить и не думать. В этом наш с вами оппонент прав. Но в вашу – именно в вашу – задачу и входит возвращать людям их память.

– Скажите, доктор, а что, с вашей точки зрения, футбол действительно яд?

Он рассмеялся и словно помолодел:

– По-моему, футбол прекрасен. Учась в университете, я сам играл в футбол. Правого защитника.

– Вот те на. А я – в средней линии.

– Как знать, – сказал он, – может быть, мы с вами здесь сыграем еще в футбол. В командах, конечно, старшего возраста. А теперь нам пора. Если вы не увидите меня завтра на площади, мой дорогой друг, не огорчайтесь. Все будет как надо. Я в этом совершенно уверен.

– Мик, – спросил я, – вы не боитесь?

– Социолог тот же естествоиспытатель. Опасность порой входит в условия эксперимента.

Маленький доктор уходил, прямо держа свою узкую, слабую, свою несгибаемую спину.

Я проводил его взглядом и пошел в редакцию.

21 июля 52 года Освоения на первой странице «Старлетт» был опубликован мой репортаж о невиданном по масштабам и накалу массовом митинге на площади перед парламентом.

Он явился началом тех событий, которые достаточно подробно описаны в нашем учебнике истории, и поэтому я умолкаю.

Виктор ВУЧЕТИЧ
СИРЕНЕВЫЙ САД[2]2
  Окончание. Начало в предыдущем выпуске.


[Закрыть]

Бричку они остановили, едва съехав с бугра, и, заведя коней в приречные заросли, до калитки пошли пешком. Илья прихватил из-под сиденья вещевой мешок.

Измученная ожиданием Маша с радостью бросилась от террасы навстречу Сибирцеву, но еще больше обрадовалась, узнав рядом с ним козловского доктора. Довольный Нырков подмигнул Сибирцеву, и тот понимающе кивнул, мол, пусть все остается так, как есть.

– С вами что-нибудь случилось, Михаил Александрович? – нетерпеливо спросила девушка, и Сибирцев заметил, что у нее слезы выступили на глазах. – Весь день вас не было… А потом этот сердитый председатель буквально прогнал меня, так грубо, зло…

– Ничего не поделаешь, Машенька. Назревают большие неприятности, – суховато ответил Сибирцев и обернулся к Ныркову. – Между прочим, Илья, об этом, – он взглядом показал на усадьбу, – тоже думать надо. Ну, пойдем, – и пошел по дорожке к дому.

Елена Алексеевна, перегнувшись через перила террасы и молитвенно сложив на груди ладони, укоризненно качала головой.

– Ай-я-яй, нехорошо, Михаил Александрович. Что ж это вы весь-то день пропадаете? Мы же беспокоимся. Я даже готова предположить, что, уйдя без завтрака, вы так и не удосужились поесть. Ох уж эти мужские дела! – В ней так неожиданно проявилось кокетство, что Нырков, поклонившись ей, легонько хмыкнул, сдерживая улыбку.

– Познакомьтесь, пожалуйста, Елена Алексеевна, это доктор, который меня лечил в Козлове.

– Очень приятно, здравствуйте, доктор. – Елена Алексеевна высоко, как для поцелуя, протянула руку.

Нырков шаркнул ногой и слегка пожал ладонь.

– Тут, кстати, – сказал он, кладя вещевой мешок в качалку, – кое-какая пища и газеты. Что ты просил, Миша.

– Потом пробегу, когда время будет. Спасибо, Илья, узнаю, чем мир дышит. Машенька, Елена Алексеевна, нам надо поговорить, доктор меня посмотрит, а вы пока, может быть, приготовите чего-нибудь пожевать? Вообще-то есть хочется, спасу нет.

«Вот откуда это выражение у Маши, – поняла Елена Алексеевна. – Тянется к нему, даже невольно копирует его речь… Ах, дай-то бог!..»

Сибирцев с Нырковым уединились, сели друг против друга, невесело переглянулись.

– Ну давай выкладывай свои соображения про нашего попа. – Нырков снова достал тетрадку и карандаш и положил перед собой.

Соображения… Услышав о банде, Сибирцев понял, что многое продуманное им еще вчера нынче в связи с бандитским налетом наверняка разрушится. Первый вопрос: есть ли какая-нибудь взаимосвязь между бандой и попом? Или это случайное совпадение? Если простое совпадение, то попа необходимо всеми силами удержать от контактов с бандитами. Тут любой аргумент подойдет, скажем, такой: банду могут уничтожить, но связь с ней, даже короткая, непременно его скомпрометирует, а в дальнейшем вскроет всю агентуру. Законспирированное, готовое к действию подполье дороже сотни случайных головорезов. Нельзя делать ставку на случай. Но это к примеру. Если же банда идет сюда по вызову отца Павла, тогда положение совсем скверное. Значит, поп уже всесторонне подготовился и его люди ждут только сигнала. Против них без крепкой посторонней помощи не устоять. Тогда коммунистам и всем сочувствующим надо уходить. И уходить немедленно. Сопротивление ничего, кроме бесполезной гибели, не принесет. И вместе с тем именно ему, Сибирцеву, необходимо устанавливать связь с попом, и незамедлительно. Но того еще нет в Мишарине. Где ж его черт носит?..

И второй вопрос – он был сугубо личным – касался Маши и Елены Алексеевны. Сибирцеву и в голову не приходило хоть на миг оставить этих женщин в селе, занятом бандитами. Их следовало срочно куда-нибудь увезти. Но куда? И согласятся ли они еще?

Ударил колокол, и звук его, тягучий и тревожный, поплыл над Мишарином.

– Посидим, – спокойно заметил Илья. – У меня там пока особых дел нет.

Зашла, постучавшись, Маша и пригласила обедать. Мужчины поднялись и пошли вслед за ней на кухню мыть руки, причем намывали их под рукомойником новым куском серого, похожего на глину мыла, привезенного Нырковым. Пены этот кусок почти не давал, зато дух от него шел пронзительный, как в лазарете.

Елена Алексеевна накрыла стол на террасе. И хоть тарелки были разнокалиберные и обед состоял все из того же зеленого щавелевого с крапивой борща на тушенке, а на второе – пшенная каша-концентрат, тем не менее каждый сидящий ощущал какую-то торжественность, приподнятость, необычность уж во всяком случае.

Только в самом конце обеда, отодвинув пустую тарелку, аккуратно подчищенную хлебной корочкой, и откинувшись на стуле, Сибирцев решил перейти к делу. Поглядывая на Илью, словно испрашивая поддержки, он коротко рассказал о бандитах, что вот-вот могут ворваться в село. Нет, их, конечно же, встретят и постараются не пропустить, однако же будет лучше, если женщины на время покинут усадьбу. Мало ли что может случиться: вдруг какому-нибудь озверевшему бандиту взбредет в голову… Что взбредет, Сибирцев не сказал, полагая, что и так все поняли.

Елена Алексеевна отнеслась к услышанному неожиданно спокойно. Только подняв от стола свое большое отечное лицо, отрешенно, как о постороннем, сказала, что ей теперь бояться поздно, а вот Машу надо обязательно увезти. И лучше всего, если о ней позаботится Михаил Александрович. Она надеется, что он не оставит Машу, ну а им с Дуняшкой – двум старухам – куда уж уходить из родного-то гнезда. Да и бог милостив, поди, обойдется.

Маша, естественно, заявила, что без матери она и шагу не ступит.

Разгорелся спор, долгий и, в сущности, бессмысленный, о том, что страшно, а что нет, чья жизнь дороже, – громкий семейный спор, в котором абсолютно прав каждый, потому что каждый меньше всего думал о себе самом и его могли заботить и волновать лишь безопасность и здоровье ближнего. Уже и слезы появились на глазах у Маши, дряблым и отчужденным стало лицо Елены Алексеевны.

Вечерело. Солнце в последний раз обожгло оранжевым огнем широкие половицы террасы и ушло за дом. Взглянув на карманные часы, Илья Нырков тем самым обратил внимание всех присутствующих, что время уходит бесполезно и надо приходить хоть к какому-то приемлемому решению. Устал настаивать, убедившись в бесполезности своих суждений, и Сибирцев.

Маша поднялась и, вытерев рукавом красные глаза, стала убирать со стола посуду. Расстроенная Елена Алексеевна ушла на кухню.

Сибирцев и Нырков спустились по ступенькам в сад и, медленно двигаясь к калитке, заговорили наконец о самом главном в настоящий момент.

– По всему выходит, что мне, брат, надо тут оставаться, – словно подвел итог разговорам Сибирцев.

– Это почему же? – шепотом возмутился Илья.

– А потому, что в пользу такого решения есть два веских аргумента… Даже целых три, если хочешь.

– Ну, – возразил Илья, – выкладывай.

– А вот какие. Давай по порядку. Ты как полагаешь, мандат, выданный мне Главсибштабом «Крестьянского союза», стоит чего-нибудь? Сотня бандитов – это тебе не сто уголовников, собранных вместе. Это скорее всего войсковая часть, подчиненная какому-то своему начальству или, возможно, вышедшая из его подчинения. В любом случае там есть командир, атаман или какой-нибудь черт в ступе, неважно. Документ, считай, подлинный, тут, в Мишарине, я никакими дурными, с их точки зрения, связями не опорочен. Знакомство с попом только на руку. А что ты или там Зубков меня допрашивали – это в порядке вещей.

Теперь дальше. Там, за церковной оградой, в случае рукопашной помощи от меня, считаю, никакой. А здесь же, напротив, могу не только узнавать о том, что бандиты замышляют, но и по возможности направлять их действия. В конце концов, устроить им с вашей помощью ловушку. Опять же и женщинам рядом со мной будет грозить меньшая опасность. В принципе-то, конечно, как еще повернется. Все от меня будет зависеть. Вот тебе уже два аргумента. И третий: если объявится Павел Родионович, – Сибирцев усмехнулся – пора мне перестать называть его попом, так вот, если вдруг он здесь появится, только я смогу раскрыть его преступные действия. Понимаешь? Он ведь, между прочим, уже возгласил с амвона, что грядет сюда сила великая. Может, иносказательно, а может, и вовсе по делу, имей в виду.

Нырков снял фуражку и вытер лысину своим знаменитым клетчатым платком. Сибирцев проследил за его жестом и добавил с улыбкой:

– Ты бы, Илья, не показывал платка-то. Тебя ж по нему любая собака узнает. Всей губернии этой твой платок известен.

– Да, да, – спохватился Илья и спрятал платок, но видно было, что думал он совсем о другом. – Честно скажу, Миша, есть резон в твоих словах, однако боязно за тебя. Я же не рассказывал, как с меня за твои подвиги штаны снимали.

– А ну-ка! – словно обрадовался Сибирцев.

– Это совсем не весело, – отмахнулся Нырков. – Потом когда-нибудь. Ну да не в этом дело. К сожалению, говорю, есть резон в том, что ты предлагаешь… А как же я тебе безопасность-то смогу обеспечить? Вот вопрос.

– Да ты что, Илья? Как раз самую лучшую безопасность и обеспечишь, ежели ни сном ни духом – понимаешь? – ничем не будешь связан со мной. А стрелять я, коли нужда случится, сумею, ты знаешь.

За кустами, у ограды, послышались негромкие голоса. Чекисты притихли. Люди прошли мимо, но вскоре снова раздались шаги, потом шорох кустарника и легкий кашель. Нырков, закрыв собой Сибирцева, выхватил наган.

– Спокойно, Илья Иваныч, – сказал из кустов знакомый голос. – Я это. – Баулин раздвинул ветки. – Поди-ка сюда. И вы тоже, Михаил Александрович. Тут нас никто не накроет… Значит, слушайте, докладываю: митинг мы провели. Короткий. По-военному. Многие мужики согласные, что банду в село пускать нельзя. Зубков вскрыл свой лабаз и раздал оружие. В общем, уже сейчас мы с полсотни людей имеем. Да мои, глядишь, подлетят. Малышева твоего я, Илья Иваныч, на колокольню отправил с пулеметом. Видимость, скажу тебе, отменная. И вот сейчас дозор у речки поставил. Тоже твоего одного и из деревенских – сочувствующего. Они предупредят, ежели что… А вы чего порешили?

– Мы-то? – Нырков оторвал листок сирени, пожевал и, сморщившись, выплюнул. – Он тут останется. Усек?

– Чего ж не понять? Это дело мы понимаем. Так, значит… Ну тогда прощевай покуда, неизвестный товарищ, а мы с тобой, Илья Иваныч, давай-ка в село. Оборону держать.

– Вы в случае чего в церковь. Пушкой не возьмут… И последнее: установите самое пристальное наблюдение за поповским домом. И если появится святой отец, немедленно, слышите, немедленно и любым способом дайте мне знать. Меня не найдете, тогда через Машу. Считай, Баулин, это приказом. Понял? – Баулин ни с того ни с чего негромко рассмеялся. Сибирцев с Нырковым даже опешили.

– Что с тобой, рехнулся? – Илья подозрительно посмотрел на него.

– Да нет, забыл вам сказать, заходил я к попу-то. Но его не было дома, кухарка открыла, она и сказала. Я, значит: «А кто из хозяев есть?» Она: «Сама дома». Ну, говорю: «Зови сюда». Выплыла. Видали б вы! Во баба! – Баулин поднял ладони выше своей головы. Во! Во! – Он показал, какие у нее бедра и бюст. – Лет тридцати с чем-нибудь, думаю. Хороша баба! Царица! На лицо приятная… Да…