Текст книги "Солнце – это еще не все"

Автор книги: Димфна Кьюсак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

У него было все, чего он мог пожелать, – кроме матери. Ему нравилось жить в Бэрфилде, где под внешним равенством, допускавшим дружеское общение лавочника и покупателя через прилавок, скрывались невидимые, но нерушимые кастовые барьеры, которые оберегали жен и домашние очаги от более тесного соприкосновения с низшим сословием. Правда, военные прибыли и послевоенный бум подняли многих из членов этой касты на более высокие ступени богатства, однако оп по привычке все еще хранил верность западным пригородам и его не соблазняли ни аристократический статус Норт-Шора, ни новые и более модные пригороды, которые росли вокруг Сиднея, как грибы.

Теперь в Бэрфилде осталось пять-шесть старых семей. Возможно, Бэрфилд и был вершиной жизненного успеха, когда их дед построил тут в 1880 году свой дом, но теперь он превратился всего лишь в окраину расползающегося города.

Довоенный Бэрфилд свято чтил свод определенных условностей. Теперь послевоенный Бэрфилд считал себя свободным от всяких условностей, так как начал свято чтить свод новых условностей, таких же жестких, как и прежние.

Пришло то время, когда они сублимировали свои комплексы пригородных жителей, устраивая выставки садов или теннисные турниры. Скучающие и непоседливые, теперь они развлекались воскресными или праздничными миграциями на отдаленные пляжи или реки, так что дети чувствовали себя совсем дома в автомобилях и палатках, где вездесущие транзисторы ловили вездесущие программы, которые оглушали все расы и все народы широко раскинувшегося «Свободного мира», а может быть, и Несвободного.

Только Белфорды не менялись, и только Лиз Белфорд открыто недоумевала, можно ли обходиться верностью устаревшим правилам.

А Элис становилась все более трудной – надо как-то положить этому конец, но как? Она словно не понимает, что меняется не только Лиз, но и весь мир. Знакомые, которых он встречает в клубе, всегда жалуются на своих детей. Черт побери, если бы Лиз и в самом деле походила на тех студентов, про которых они рассказывают, вот тогда у Элис были бы основания для жалоб. Взять хотя бы сына Стретонов, живущих в другом конце Уголка. Он был примерным мальчиком, пока учился в школе. Но год на экономическом факультете превратил его в настоящего битника. Как и хорошенькую девушку, его соседку. Грязные, длинноволосые, вечно пьяные.

Нет, жить под одним кровом с Элис становится невозможно. Надо что-то сделать. Это вредно не только для него – его старая язва может дать о себе знать, – но и для Лиз. Он и так живет под гнетом вечного страха, что в один прекрасный день Лиз объявит о своем решения переселиться в общежитие. Да, не забыть сказать секретарше, чтобы она купила коробку шоколада для Элис, как всегда в подобных случаях. У нее, конечно, разыграется головная боль, и, когда они вернутся домой, Лиз отнесет тетке чашку чаю, присядет на край ее кровати и будет смешить ее рассказами про университетские дела. Потом он предложит им поехать проветриться, и в конце концов они пообедают в каком-нибудь ресторане, где шутки и смех Лиз вновь сплетут из прядей их разных личностей успокоительное подобие дружной семьи.

Тут он вспомнил, что вечером Розмари празднует день своего рождения и, следовательно, вопрос пока разрешается сам собой. Элис проведет весь день в блаженных хлопотах.

Бедная Элис! Слова Лиз заставили его понять, что он никогда по-настоящему не задумывался о судьбе своей сестры. Как беспощадно проницательна его дочь, которая ведь не может знать, что когда-то Элис была готова изливать свою доброту на всех без разбора. «Золотая девочка», – прозвал ее отец, имея в виду не столько ее пышные льняные волосы, сколько характер.

Впрочем, Мартин тут же отбросил мелькнувшую было мысль, что он в какой-то мере несправедлив к сестре. Женщины – странные создания, все, кроме его матери. После ее смерти его жизнь непоправимо изменилась. И ничто уже не будет таким, как прежде.

Лиз часто жалуется на его склонность жить в прошлом. Но как объяснить существу, жизнь которого только начинается, что его прошлое – единственное надежное его убежище!

Глава третья

Мартин сошел на станции Сент-Джеймс, вышел по подземному переходу на Кинг-стрит и подождал, чтобы непрерывный поток автомобилей, огибавший статую королевы Виктории, остановился, пропуская пешеходов.

Часы на Старых казармах пробили девять. Мартин растерянно постукивал носком башмака по краю тротуара. Спасаясь от непрошеного сочувствия Элис, он приехал в город на час раньше, чем ему было нужно. А ведь он мог приятно провести этот час у себя в кабинете за газетами!

На углу он опять в нерешительности остановился. Если отправиться прямо в контору, его служащие будут с недоумением переглядываться, прикидывая, не связано ли его неожиданное появление с утренней новостью. «Мистер Бел-форд человек точный, – имел обыкновение повторять лифтер. – Хоть часы по нему проверяй».

Но не сегодня. Сегодня он нарушит собственные правила. Он не стал сворачивать на Филип-стрит, перешел Макуори-стрит и пошел по направлению к Регистрационному бюро. Если он встретит кого-нибудь из коллег, можно будет сделать вид, что ему понадобилось справиться об условиях завещания.

Он не видел ни зеленых холмов Домейна, на которые были устремлены его глаза, ни смоковниц у Мортон-бея, побуревших от морских ветров. Заметил он только бриз, машинально подумав, что в такой день хорошо было бы выйти в море на яхте. Но на этот раз даже мысль о морской прогулке не принесла ему успокоения. В глубине его души непонятно почему нарастало ощущение, что его жизнь потрясена до самых основ.

Утреннее крушение его надежд обострило то хроническое раздражение, которое вызывали в нем истерики Элис и упрямства Лиз, однако болезнь крылась глубже и мучила его уже давно. Всю его взрослую жизнь триумвират «Лавров» – его мать во главе угла, он на одной стороне, Элис – на другой и его дочь в центре – казался ему таким же незыблемым и вечным, как сам Закон, и нес в себе такое же успокоение.

Он все еще тосковал по милому, ласковому, любящему ребенку, каким была его дочь, до того как слишком рано превратилась в строптивое, непокорное существо. От Мартина потребовали, чтобы он пустил в ход свою отцовскую власть, и тут он осознал, что эту непокорность и возмущение, эту силу, с какой пятилетняя девочка противилась бабушке, тетке и даже ему, он уже прежде не раз наблюдал у ее матери. Его охватила растерянность при мысли, что, хотя он, к счастью, избавился от женщины, которая на краткое время внесла смятение в его жизнь, она передала своей дочери часть качеств, погубивших их брак.

Несколько лет Лиз допекала его колючими «почему», а потом вдруг перестала задавать вопросы и (как они сообразили гораздо позже) начала искать на них ответы сама. Она рано поняла, что ее бурные вспышки не принесут ей никакой пользы, так как старшие считают их проявлением дурной наследственности, которую необходимо подавить любой ценой. А так как она твердо решила всегда поступать по-своему, то применилась к обстоятельствам, и несдержанный ребенок превратился в молчаливого подростка, чья внешняя покорность была приписана благотворному влиянию школы Св. Этельбурги, на которое возлагались большие надежды. На самом же деле – как осознал теперь Мартин – она просто нашла свой способ пассивного сопротивления.

Возможно, он особенно тяжело переживал смерть матери именно потому, что она последовала за внезапным преображением его дочери из девочки в девушку. И когда этот перелом проявился, как катастрофическое высвобождение новых сил, они все были потрясены и огорчены так, словно природа сыграла с ними злую шутку. Это было настолько непредвиденно и неожиданно, что нанесло их спокойной самоуверенности куда более тяжелый удар, чем истерические взрывы Элис.

Лиз развивалась быстро как умственно, так и эмоционально, а белфордовская логика была у нее доведена до такой ясности и отточенности, что у всякого другого Мартин назвал бы ее беспощадной. Она начала с того, что отвергла ласковое прозвище, данное ей бабушкой, и потребовала, чтобы ее называли Лиз, а не Лилибет. Эта непокорность подростка перешла в открытый мятеж, когда она стала студенткой.

Элис во всем обвиняла университет. Бесполезно было объяснять ей, что эти черты характера проявлялись у Лиз задолго до университета. И путешествие в Японию, которое они совершили втроем после смерти его матери, тоже было тут ни при чем. Если даже это ничему не научило Элис, значит она ничему не способна научиться. Сам он переменился навсегда.

Отправиться в это путешествие они решили внезапно – и не столько ради него, сколько ради Элис. Он бывал счастлив только у себя в конторе или дома. Но Элис всегда мечтала о путешествиях, веря, что перемена места может принести перемену в ее судьбе. Ее школьные подруги отправлялись по двое или большими компаниями в Англию и в Европу и привозили восторженные рассказы о королевской семье, о старинных замках и руинах, о красоте иностранных городов и странностях иностранцев и иностранной пищи за границей. И каждый месяц, возвращаясь со встречи выпускниц школы Св. Этельбурги, она рассказывала дома о том, что очередные путешественницы видели и делали за морем.

Мартин не мог оставить контору на время, необходимое для поездки в Европу, а ехать без него Элис не решалась. Поэтому они нашли компромиссный выход и отправились в трехмесячный круиз по тихоокеанским островам и Японии.

Одних названий тех мест, которые им предстояло посетить, было достаточно, чтобы пробудить все романтические мечты Элис: остров Четверга, Порт-Морсби, Сингапур, Манила, Гонконг, Токио, Гонолулу, Таити. Описания путешествий вкупе с рекламными туристскими проспектами довершили остальное: тропические острова, экзотические портовые города, теплоход, который обеспечивал туристов всеми современными удобствами. Романтика… И уйти, уйти от всего этого!

Теплоход полностью оправдал свою репутацию. Тропические моря, во всяком случае, не уступали в синеве Сиднейской бухте. Кормили их превосходно. Общество разнообразилось вкраплением американцев и англичан, которые в поисках неизвестно чего делали крюк в своем кругосветном путешествии.

Но уйти, уйти от всего этого Элис не удалось. Люди, которые могли позволить себе такое путешествие, были жертвами тех же тревог и забот, что и люди, которые могли позволить себе все самое лучшее и дома. Они говорили примерно о том же, о чем говорили ее знакомые дома, и были так же самодовольно горды тем, что у них было, и так же горько не удовлетворены тем, чего у них не было, хотя лишь очень немногие из них могли бы сказать, чем они, собственно, горды и чего им не хватает.

Кормили их так хорошо, что она начала прибавлять в весе.

Элемент романтики тоже присутствовал, но, как обычно, дозировался он неравномерно: все – молодым и хорошеньким, и почти ничего тем, кто был старше или некрасивее. Впервые Мартин с некоторым беспокойством понял, что Элис нужна романтическая любовь. К счастью (для него), общество на теплоходе состояло почти исключительно из пожилых супружеских пар, которые считали, что имеют право немного отдохнуть от наживания капиталов и воспитания детей, и принимали все предлагавшееся им как должное. Немногие одинокие мужчины среднего возраста замечали только молоденьких девушек и готовы были противопоставлять свое обаяние и опыт тем преимуществам, которые дает молодость. И вот мистера и мисс Белфорд начали для удобства объединять во время игр на палубе, или бриджа, или дообеденных коктейлей. Когда же им удавалось отделаться друг от друга, Элис оказывалась втянутой в скучные разговоры о детях и домашнем хозяйстве, которыми развлекаются пожилые женщины, отдыхая от того и от другого.

Мартин бродил по теплоходу, разговаривал с капитаном или читал корабельные журналы Дампьера и Магеллана. Пока не познакомился с судьей.

Сэр Ральф более полувека был легендой английских судов и участвовал в работе Нюрнбергского трибунала. Они играли в шахматы. Они беседовали.

– Жизнь на борту корабля, – сказал судья, – для большинства людей представляет простое продолжение ad infinitum[2]2
  До бесконечности (латин.).


[Закрыть] жизни, которую они ведут у себя дома или хотели бы вести. В ней нет никаких неожиданностей, которые потрясли бы их и заставили бы отказаться от непоколебимого убеждения, что мир был бы превосходным местом, если бы только все согласились смотреть на него так, как смотрят на него они. Вы заметили, как они реагируют на отзвуки мировых событий, настигающие нас по корабельному радио? Радостно вскрикивают или негодующе охают. Они возят свой мир с собой, а потому ничего не узнают о странах, которые посещают. Полная противоположность моим внукам, которые постоянно занимаются поисками и находят то, чего не искали.

Для Лиз же знакомство с обманчиво кроткими белобрысыми пятнадцатилетними близнецами, которые мгновенно распознали в ней родственную душу, осветило путешествие и сделало его незабываемым.

Вначале Элис отнеслась к этой дружбе с большим одобрением. Все они – даже американский мальчик, довершивший квартет, – представлялись ей «очень приличными, неиспорченными детьми». По утрам они первыми ныряли в плавательный бассейн и последними вылезали из него вечером.

– Как они не похожи на нынешних распущенных подростков! – любезно сказала она судье за их первым коктейлем.

– Ванесса и Руперт всегда были необычными детьми, – ответил судья. – Когда они были еще совсем маленькими, их няня жаловалась, что даже опасается, как бы в один прекрасный день они не разобрали ее на части, как разобрали часы в детской. К тому времени, когда им исполнилось десять лет, директриса прекрасной начальной школы, где они учились, – весьма умная женщина, – жаловалась, что они разбирают на части школу. Конечно, не в буквальном смысле слова: они всегда относились бережно ко всему, что их окружало, если не считать часов. Но аналитически. «Они задают такие вопросы о наших моральных нормах и традициях, что наша тысячелетняя история кажется сплошным нагромождением нелепостей, – сказала она. – Я не могу пожаловаться на их манеры или поведение, но, откровенно говоря, я предпочла бы им полдюжину малолетних преступников – их поступки по крайней мере можно предвидеть». В конце концов я взял их с собой в путешествие, чтобы предотвратить новый скандал и помешать им снова участвовать в Олдермастонском марше.

– Но почему их родители не примут мер? – спросила Элис, с некоторым смущением вспоминая, что сама она никогда не умела справляться с Лиз.

– Их отец дипломат и почти все время служил в азиатских странах, а потому решил оставить их в английской шкоде, так как они казались очень хрупкими, хотя на самом деле они крепки, как нейлоновая нить. Впрочем, синтетического в них нет ничего. Когда же моя дочь и зять вернулись на родину, расследование, которое предприняли их дети, чтобы выяснить, в чем заключалась их деятельность как представителей умирающей империи, так подействовало им на нервы, что они очень обрадовались моей готовности выступить in loco parentis[3]3
  В родительской роли (латин.).


[Закрыть], полагая, что мой возраст и моя профессия научат детей хоть что-то почитать. Но этого не случилось. Почитать они умеют, но не хотят дочитать то, что почитаем мы. Таким образом, вы можете понять, что мое общение с ними дало обратные результаты. Я не внушил им надлежащей почтительности к нашему миру, зато они подорвали остатки моей веры в него.

Он, в свою очередь, подорвал веру Мартина.

Элис сначала была ввергнута в недоумение, а потом шокирована, особенно шокировал ее Чаплин, довершавший эту разношерстную четверку пятнадцатилетний американец, сын богатых родителей, которые оплатили его проезд, но во всеуслышание снимали с себя всякую ответственность за него.

– Чаплин не наш сын, – хором заявили они Элис, когда она рискнула высказать замечание, которое можно было истолковать как осуждение.

– Не ваш сын? – переспросила она изумленно. – Что же, он приемный?

– О нет! Зачат он нами.

– Безусловно, – добавил отец. – В этом я могу быть абсолютно уверен хотя бы потому, что он до отвращения похож на меня внешне. Но и только. В первый же раз, когда он осмысленно поглядел на меня, он от меня отказался.

– И от меня! – подхватила мать. – Но только еще раньше. Он выплюнул мой сосок на второй день после своего рождения, и мне пришлось вскармливать его искусственно.

– Мы назвали его в честь деда, фантастически почтенного деятеля, но он упорно объясняет всем, что получил свое имя в честь Чарли Чаплина.

– У него такой скромный вид.

– Не поддавайтесь на этот обман!

– Но не могли бы вы… Разве не… Не следует ли…

– Решительное «нет» на все три вопроса, – ответил отец, заказывая третий бокал мятного шербета. – Не следует. Не можем. Не хотим. И не будем. Мальчик нравственно и умственно настолько выше нас, что мы просим только одного: чтобы он оставил нас в покое. Мы хотели поехать без него. И даже уже уговорились, что он поживет у бабушки с дедушкой в Кейп-Коде, но в день отплытия он явился на теплоход с рюкзаком – честное слово, он и на Луну отправится с рюкзаком! – и сообщил, что поедет с нами, иначе ему не избежать ареста за участие в демонстрации против водородной бомбы. Мы поговорили с экономом, и он пошел нам навстречу – в последний момент кто-то вернул билет. Ну и мы согласились его взять при условии, что он будет сидеть за другим столом и обещает подходить к нам не чаще одного раза за двенадцать часов и не больше чем на пятнадцать минут.

– Но неужели вы ничего не можете сделать? – воскликнула Элис.

– Вы слышали, как они поют: «Это носится в воздухе»? Вот ответ на ваш вопрос: мальчик вдыхает воздух, где бы он ни находился.

Четверка двигалась своим путем – наподобие урагана, как выразился один из американцев. Себя они называли «Нетаками», заранее предупреждая о своем полном несогласии с тем, что могут думать их родители и другие «старички», и для прекращения любого «буржуазного» разговора пускали в ход изобретенное ими заклинание. В ответ на любое высказывание старших задавался исполненным сомнения голосом следующий вопрос: «Но, конечно же, это не так?» Благонамеренных педагогов этот вопрос доводил до нервных припадков, а доброжелательных «старичков» обращал в бегство. Нетакское заклинание применялось для разбора по косточкам всех общепринятых принципов и требовало такой умственной работы, что Лиз уже через неделю поняла, что обрела, наконец, свою духовную родину.

Время, свободное от игр и бассейна, они тратили на выискивание пассажиров второго класса и членов команды, которые могли знать какую-нибудь неизвестную им песню, а также на записывание этих песен, разговоров и обрывков болтовни. Через пять минут после прибытия в очередной порт они исчезали, а когда возвращались, то знали о месте этой краткой стоянки больше, чем кто-либо еще.

Элис попробовала протестовать, опасаясь, как бы они не заразились в туземных кварталах какой-нибудь страшной болезнью, но судья сказал:

– Ни один микроб не посмеет на них напасть. Не беспокойтесь о них. Если вы не встанете им поперек дороги, вам ничто не грозит. Ведь они похожи на зверя из «Кандида». Помните надпись на его клетке? «Очень опасное и злобное животное. Защищается, когда на него нападают». Разница лишь в том, что они не в клетке.

– Нет, почему же, – возразил американец. – Только они носят ее с собой.

За шахматной доской судья неторопливо развил эту мысль:

– Не берусь решать, запираются ли они для того, чтобы не выходить, или для того, чтобы мы не могли к ним войти. Говоря откровенно, я их совершенно не понимаю. Среди многих мифов о семье существует и миф о том, будто дедам и бабушкам внуки ближе, чем были их дети. Это один из наиболее неубедительных мифов, которые мы создаем, чтобы возместить себе невозможность общения между поколениями. Находись мои внуки на Марсе, они не были бы дальше от меня, чем теперь. И все-таки мне нравится, когда они со мной. Мне нравится наблюдать, как они воспринимают мир – совсем иначе, чем когда-то мы. Мы превратили его в такой хаос, что я утратил веру в наши методы. И потому я готов их приветствовать, как приветствовал бы пришельца с Марса, посвятившего свой более высокий интеллект решению проблем, которые нам пока представляются неразрешимыми. Кроме того, они дают пищу моему мыслительному аппарату, а после жизни, проведенной в судах, это необходимо. В моем возрасте это утешительно, особенно для человека, который приближается к концу жизни, прожитой напрасно.

– Прожитой напрасно, хотя вы столько сделали как судья и заслужили такую репутацию?

– Как раз поэтому. Надеюсь, я не подорву вашей веры в работу, которой занимаетесь вы сами, если скажу вам, к какому выводу я пришел: закон по самой своей природе не имеет никакого отношения к справедливости, а я всю свою жизнь очень искусно скрывал от себя этот факт.

Мартин был так удивлен, что прозевал очевидный ход.

После недели применения принципа «это не так» к жизни их семьи он уже утешал Элис:

– Радуйся хотя бы тому, что они не малолетние преступники.

– Кажется, я это предпочла бы! – воскликнула она. – В таком случае можно было бы что-то сделать. Мне становится страшно при одной мысли, к чему приведет знакомство Лиз с такими детьми, если их можно назвать детьми.

– Милая Элис, речь отнюдь не идет об одностороннем влиянии. Ванесса говорила судье, что это просто сказочно – проехать десять тысяч миль и встретиться с единомышленницей.

Когда соседка Ванессы по каюте сошла в Сингапуре, Ванесса попросила, чтобы Лиз позволили переселиться к ней. Судья дал согласие, Мартин дал согласие, дети жаждали этого, и Элис после нескольких робких протестов пришлось уступить. Как она могла объяснить им, что почувствовала себя брошенной и преданной? Жить одной в двухместной каюте значило открыто признаться в своем одиночестве.

– Во всяком случае, теперь никто не будет нарушать твоего покоя, – ласково заметил Мартин и несколько растерялся, услышав ее ответ:

– Если мне нужен такой покой, то проще было бы умереть.

И никто ей не сочувствовал. Матери, уставшие от своих обязанностей по отношению к детям, говорили ей:

– Как удачно, что эти дети освободили вас от вашей племянницы.

Хорошо им говорить, думала Элис. Свои двухместные каюты они уютно делили с мужьями и уютно вели с замужними ровесницами задушевные беседы, которые сразу же иссякали в присутствии пожилой старой девы.

Пока Элис оплакивала то, что называла ужасной переменой в Лиз под влиянием Нетаков, Мартин начал понимать, что его дочь была такой всю жизнь.

Больше всего Элис возмущало то, что возмущаться было нечем. Будь это обычная распущенность испорченных подростков, можно было бы за что-то ухватиться. Но Нетаки не нарушали правил поведения, считавшихся обязательными для подростков их круга, – они вели себя так, словно этих правил не существовало вовсе.

Кульминация была достигнута в тот день, когда Лиз вышла к завтраку без своих длинных толстых кос – Ванесса отхватила их на уровне плеч. Никто, кроме Мартина, не знал, что это было решительным и безжалостным завершением длительной кампании горячих просьб и бурных требований, на которые сначала бабушка, а потом Элис отвечали твердым «нет».

Яростное негодование Элис было задушено в зародыше, потому что все наперебой говорили:

– Как мило выглядит ваша племянница без кос! Точно прелестный бесенок.

И Элис про себя признала ее бесенком, со всеми сумасбродными качествами, которые приписываются бесенятам.

Это было несправедливо, но с тех пор Элис, осуждая Лиз, редко бывала справедлива. Если не считать отрезанных кос – а это, безусловно, очень ей шло, – девочка вернулась домой такой же, какой уехала. Конечно, у нее появились новые увлечения: фольклорные песни – конек Чаплина, и ядерное разоружение – страсть, которой ее заразили близнецы. Но все это, думал Мартин, с тем же успехом могло произойти с ней и дома, как произошло с Младшим Маком и молодыми Манделями, которые никуда не уезжали. Он пытался утешить Элис:

– Во всяком случае, следует радоваться, что она не похожа на Розмари Рейнбоу.

Но Элис ничто не утешало, и с каждым днем ее характер портился все больше. Она делала дом невыносимым. Но он знал, что без нее дом тоже будет невыносимым.

Теперь, когда остался позади уже пятидесятый день его рождения, это последнее разочарование словно выявило все, что скрыто зрело в нем со времени их путешествия. Он был потрясен, но не хотел анализировать причины этого потрясения, чтобы не поддаться губительному влиянию дочери, стоящей на пороге жизни, и сестры, превращающейся в истеричку от сознания, что жизнь уходит безвозвратно.