Текст книги "Солнце – это еще не все"

Автор книги: Димфна Кьюсак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

– Ах, пожалуйста, Мартин! Эта твоя объективность просто невыносима!

– Объективность – это главное качество, которым должен обладать судья. По-видимому, Маккормик обладает ею в полной мере, как и всем остальным, что необходимо для этого поста.

Элис схватила ломтик поджаренного хлеба и густо намазала его маслом.

– Ты имеешь в виду связи?

Мартин ответил холодно:

– При назначении судьи связи не могут играть никакой роли.

– А я в этом не уверена. Миссис Горстон недавно говорила за бриджем, что в наши дни никакая карьера невозможна без связей.

Мартин сердито поднял глаза от чашки.

– Будь так добра, не повторяй мне того, что твои безмозглые приятельницы болтают за карточным столом. Я не желаю слушать их идиотские бредни. Если бы они поменьше отвлекались за бриджем…

Элис только пожала плечами. Сплетни, которые она слышала за бриджем, могли бы научить его многому. Белфорд – прекрасный юрист, говорили жены его коллег. Жаль только, что у него так мало друзей. Но он сам виноват. Совсем перестал появляться в обществе после того скандала, когда его жена убежала с американским майором. Если бы только оп легче сходился с людьми! Если бы только…

Тут она увидела его отставленную тарелку и воскликнула с тревогой:

– Ты не доел грудинку, Мартин! Тебе не понравилось?

– Нет, очень вкусно. Просто я… мне не хочется.

– Сделать тебе что-нибудь еще? Сварить яйцо? Всего одна минута.

– Нет, не надо. Я и так уж ем по утрам больше, чем следовало бы.

– Тогда возьми еще поджаренного хлеба. Я как раз положила в тостер еще ломтик, на случай, если тебе захочется.

Лиз, вся сжавшись, смотрела в свою чашку и думала:

«Перестань! Прекрати! Оставь его в покое!»

Элис выскочила и положила дымящийся ломтик на его тарелку.

– Вот! – воскликнула она, погладив его по плечу. – Чуть пережарен, как ты любишь!

– Отлично, – он с вымученной улыбкой начал намазывать ломтик маслом, а Элис придвигала поближе к нему мармелад, мед и арахисовое масло.

«Бедняжка! – подумала Лиз. – Ей кажется, что нет боли, которую нельзя было бы исцелить с помощью еды».

Элис могла бы объяснить ей – будь она способна объяснить что-то столь отвлеченное, – что это вовсе не так. Старательно навязываемая им еда была только выражением той любви, которую она прятала в себе, не осмеливаясь показывать ее открыто, так как оба они производили впечатление людей, не нуждающихся в любви.

Мартин, уткнувшись в газету, с трудом съел половину ломтика, потом с притворной тревогой поглядел на часы и вскочил.

– Неужели так поздно! Сегодня мне надо быть в конторе пораньше: если я не успею на поезд восемь пятнадцать, то заставлю ждать клиента.

Лиз тоже вскочила.

– Я сейчас! Только сбегаю за жакетом.

Элис пошла за братом в холл, помогла ему надеть пальто и, смахивая с лацканов невидимые пылинки, вдруг сказала умоляюще:

– Тебе нужно новое пальто, Мартин. После твоего гриппа тебе следует очень беречься. Последний раз, когда я была в городе, у Рипса был очень хороший выбор. Прекрасный английский твид. Хочешь, я возьму несколько образчиков, когда буду там в следующий раз? Тогда они успеют сшить его до зимы.

Глядя, как она, наклонившись, проводит щеткой по полам его пальто. Мартин хмурился со смешанным чувством нежности и раздражения. Когда Элис выпрямилась, она не могла понять, улыбается ли он ей или ее обманывают вздернутые уголки его губ.

– Так ты окончательно решил не идти на вечер Розмари? – спросила она в десятый раз.

– Окончательно. Разве не довольно и того, что подарок для нее обошелся мне в десять гиней?

– В девять фунтов девятнадцать шиллингов шесть пенсов, – с упреком в голосе поправила Элис.

Лиз с папкой под мышкой скатилась вниз по лестнице, прыгая через две ступеньки и застегивая короткий кожаный жакет, покорно позволила Элис поцеловать себя в щеку и выбежала вслед за отцом.

– Будь ангелом, тетечка, зайди скажи Лайше, что я буду ждать ее в «Мэннинге» ровно в час! – крикнула она на ходу.

– Хорошо. Только не опаздывай сегодня. Я обещала Гвен прийти пораньше и помочь с ужином.

Лиз наморщила нос.

– Меня не жди. Мы с Лайшей где-нибудь перекусим.

Элис шла за ними по веранде и по садовой дорожке, мешая советы со словами ободрения. Мартин слегка наклонился, когда она встала на цыпочки, чтобы поцеловать его, и уцепилась за его плечо, точно они расставались надолго. Он подчинился, понимая, что это не просто утреннее прощанье, но и выражение сочувствия, которое она больше никогда не осмелится выразить словами.

Потом он незаметно освободился от ее рук, двинувшись вперед. У калитки он остановился и оглянулся – но не на Элис, которая стояла возле камелии, посаженной их дедом восемьдесят лет назад, а на дом позади. В лучах утреннего солнца «Лавры» – массивные кирпичные стены, чугунное кружево балконной решетки и парапета, лабиринт печных труб и чердачных окон на крутой шиферной крыше – казались чем-то вечным и непреходящим. Какие бы разочарования ни принесла ему жизнь, ничто не могло отнять у него надежного уюта и безмятежности дома его матери, который был для него не только родным домом, но и убежищем.

В меняющемся мире Уголок оставался тихим оазисом, и там почтенные буржуазные семьи высоко держали знамя добродетелей своего класса. И в душе Мартина, не умирая, жила горечь сознания, что единственный скандал, разразившийся тут, был связан с ним самим. Жанетт ненавидела респектабельность и чопорность «Лавров». А ему они нравились. И он будет сохранять свой дом неизменным, пока у него хватит сил. В сумасшедшем водовороте современности человеку нужен оплот, а нет оплота надежнее дома, в который ты глубоко врос корнями.

Он был бы рад научить свою дочь чувствовать так же. Но современная молодежь презирала и отвергала всякие корни, как и еще многое из того, что его поколение считало священным.

С усилием, которое причинило ему почти физическую боль, он отвернулся от дома и поспешил за Лиз.

По газону, держа хвост торчком, с вызывающим мяуканьем проследовала Ли-Ли и вспрыгнула на плечо Элис, которая все еще стояла у калитки и глядела вслед Мартину и Лиз с такой томительной грустью, словно, исчезнув из виду, они лишались ее защиты. Если бы Элис когда-нибудь облекла эту мысль в слова, она первая презрительно улыбнулась бы подобной глупости: и Лиз и Мартин принадлежали к числу людей, не нуждающихся в защите, да и будь они другими, какую защиту могла бы предложить им она? Оба они были замкнутыми в себе и, на ее взгляд, холодными натурами. Иногда ей казалось, что она могла бы дать им теплоту, которой они были лишены.

В ту минуту, когда они скрылись за поворотом, в Уголок въехал незнакомый автомобиль кремового цвета, нагруженный багажом, и Элис задержалась у калитки, чтобы посмотреть, где он остановится. Гости редко приезжали сюда в этот час, и утреннюю тишину нарушали только фургоны молочника и булочника. Она надела очки и увидела, что машина медленно проезжает по кругу, а шофер смотрит на номера домов. Машина остановилась. Внезапно перед Элис возникло бородатое лицо. Мужчина за рулем наклонил голову, словно с ним поздоровались, улыбнулся неторопливой улыбкой и приподнял шляпу с узкими полями. Несомненно, иностранец.

– Извините, сударыня, мою смелость, но не смогли бы вы сказать мне, не дом ли это мистера Холлоуэя?

– Нет, нет, – ответила Элис, с сожалением вспоминая, что на ней комбинезон. – Вам нужен дом напротив. Номер седьмой. За домом доктора Мелдрема.

– Спасибо. Большое спасибо, – и, снова улыбнувшись своей медлительной улыбкой, он добавил: – Какая красивая кошка!

– Да, не правда ли?

– Очаровательная картина, – но он смотрел не на Ли-Ли.

Элис смущенно засмеялась.

– Дом напротив, вы сказали? – Он оглядел «Лавры». – Простите меня, если я позволю себе сказать: очень жаль.

Элис вздернула подбородок, и он поспешно добавил:

– Видите ли, он очень похож на мой собственный навеки потерянный дом, а это так много значит для изгнанника.

Он снова улыбнулся ей той же интимной улыбкой, снова приподнял шляпу, и автомобиль медленно отъехал.

Элис не сразу отошла от калитки. Уже давно ни один мужчина не смотрел на нее таким взглядом.

Глава вторая

Длинные ноги Лиз в высоких сапожках мелькали над ступеньками вокзальной лестницы. Мартин, тяжело дыша, следовал за дочерью. Плечом к плечу они вскочили в поезд и опустились на свободное сиденье. Он совсем запыхался. Не следовало так бежать. Вот теперь закололо в боку.

Лиз развернула газету, и они продолжили чтение, которое вынуждены были прервать за завтраком.

Мартин пробегал глазами редакционную статью, не улавливая смысла. Разочарование стояло у него в горле, как застрявшая кость. На этот раз он был так уверен! Он так много и упорно работал, чтобы добиться этого назначения. Девлин говорил ему, что в Юридическом клубе его кандидатуру считают наиболее вероятной.

Он взвесил свои сильные и слабые стороны с такой же объективностью, с какой оценил бы показания свидетеля. Если взять все плюсы и минусы, он, во всяком случае, равен Маккормику. Как юрист он не хуже. «Нет, – сказал он себе с непривычной самоуверенностью, – гораздо лучше!» Да, бесспорно, Маккормик превосходит его как адвокат. Он в свое время тоже был принят в коллегию, но эта работа не пришлась ему по душе. Кроме того, к чему судье качества модного адвоката? Если бы он даже обладал актерскими способностями Маккормика, он считал бы себя не вправе пользоваться ими, чтобы воздействовать на присяжных, – ведь когда Маккормик выступает в суде, порой начинает казаться, будто ты смотришь кинофильм, а не присутствуешь при вершении правосудия. Само по себе такое актерство не противопоказано механизму судопроизводства и является его составной частью – той частью, за которую клиенты готовы дорого платить. Однако, на его взгляд, это не то качество, которое нужно хорошему судье.

Лиз спросила: «Ты кончил?» – и, когда он кивнул, перевернула страницу и сложила газету вдоль, чтобы им обоим было удобнее читать. Ему нравилось чувствовать ее рядом с собой. Он был уверен, что она переживает его разочарование так же горько, как и он сам, хотя она не сказала об этом ни слова.

Но так ли это? Она же еще ребенок и не способна понять, сколько лет он отдал своей работе. А ведь с того самого времени, как он решил избрать своей профессией юриспруденцию, в глубине его сердца постоянно жило честолюбивое желание когда-нибудь стать судьей.

Собственно говоря, эта мысль принадлежала его матери. Когда он решил стать юристом, она погладила его по руке и сказала: «Я очень, очень довольна, мой милый мальчик. Это такая достойная профессия, и я знаю, что благодаря твоим выдающимся способностям мне будет дана радость увидеть тебя в парике судьи».

Семя было посеяно. Все его успехи – и когда он был студентом и позже – казались ей ступенями, ведущими к этой цели. Она горячо интересовалась его занятиями, читала биографии прославленных судей, судебные отчеты в газетах, юридические журналы, которые он выписывал, и книги о самых знаменитых процессах (при условии, что преступление не носило сексуального характера).

Она хотела, чтобы он был судьей в мире, из которого были бы изгнаны проблемы пола, а потому он все больше и больше специализировался в не столь сенсационных областях юриспруденции. Он приобрел репутацию знатока гражданского права, а затем торгового. Во время войны он служил во флоте, и, когда поэтому его пригласили принять участие в работе комиссии, расследовавшей причины одной морской аварии, ему начало казаться, что заветная цель близка.

Все – даже судья по окончании процесса – поздравляли и хвалили за мастерскую подготовку дела. Его практика сразу же удвоилась, так что оп начал подумывать о партнере и в конце концов сделал партнером своего старшего клерка, чьи знания, добросовестность и отсутствие воображения его вполне устраивали, и подыскал нового клерка, благоразумно позаботившись, чтобы первыми двумя качествами он обладал в меньшей степени, но зато воображением – в большей.

Как раз тогда же Маккормик эффектно, хотя и безуспешно, защищал ответчика в деле о клевете, возбужденном неким деятелем лейбористской партии против одного из его политических противников, который неосторожно бросил ему вне священных парламентских стен обвинение в измене, подрывной деятельности и нечестности потому лишь, что он был сторонником мирного сосуществования. О, бесспорно, выступления Маккормика на процессе поставили его в один ряд с самыми знаменитыми адвокатами страны. Газеты хвалили его, телевидение прославляло – ни один австралийский юрист в послевоенные годы не получал такой рекламы, но его страстное красноречие не тронуло присяжных, и далеко не столь блистательный адвокат истца выиграл дело и обеспечил своему клиенту весьма значительное возмещение понесенного им ущерба.

Мартин вздохнул и тут же закашлялся, чтобы замаскировать вздох.

– Ужасно, верно? – воскликнула Лиз.

– Что именно? – сухо спросил Мартин, проглядывая заголовки: напалмовые бомбы во Вьетнаме, резня в Конго, ку-клукс-клановские убийства, выселение аборигенов с их племенных земель в Северном Квинсленде.

– То, что эта горнорудная компания выселила племя натанда!

В университете Лиз не только занималась своей наукой с таким же пылом, как он когда-то юриспруденцией, но и в отличие от него стала активным членом организации борьбы за гражданские права, которая страстно выступала в защиту всего угнетенного и страдающего человечества. Как юрист, он был противником любых посягательств на права человека, но держался в стороне, твердо считая, что нельзя вмешиваться в политику правительства никакой страны, в том числе и его собственной. Он сказал бесстрастно:

– Возможно, для этого существуют веские основания, только нам они не известны.

– Зато нам известно, что этого не случилось бы с ними, будь они белыми. По-твоему, это справедливо?

Он нахмурился.

– Я согласен с тобой, что в принципе справедливость должна быть одинакова для всех, независимо от расы или цвета кожи. Но никакой индивид или группа индивидов не имеют права противопоставлять себя законам страны.

– Даже когда закон несправедлив?

– Для меня закон и справедливость – одно и то же.

– Я с этим не согласна.

– Мне было бы приятнее, если бы ты ни во что подобное не вмешивалась.

Лиз сжала зубы, и он поторопился договорить:

– Я вовсе не против твоего желания делать добро. К этому я уже давно привык: ты ведь таскала в дом бездомных кошек и собак с тех пор, как научилась ходить, – он смущенно усмехнулся, так как Лиз все еще хмурилась. – Но мне не нравится форма, которую оно принимает. Ведь существует много прекрасных благотворительных учреждений, в работе которых ты могла бы участвовать, раз уж тебя к этому тянет.

– Мне неинтересно накладывать пластырь на раковую язву.

– Что же, и пластырь делает свое дело, пока ему не находят замену. Я плачу взносы во многие такие организации – например, я жертвовал на кампанию по борьбе с голодом.

– На мероприятия вроде пикника для собак, который устроила Розмари, когда на тарелках осталось столько, что индийской семье этого хватило бы на месяц? – с иронией спросила Лиз.

– Не следует осуждать организацию только за то, что кто-то извращает ее цели. Кроме того, есть и другие достойные благотворительные общества. «Фонд спасения детей», «Семья Смита»…

– Какой смысл пытаться спасать от голода детей или взрослых, когда во Вьетнаме идет эскалация уничтожения рисовых полей?

– Это сложный вопрос, и, говоря откровенно, я не думаю, что ты и твои друзья способны его разрешить.

Лиз заерзала на сиденье, еле удержавшись от колкости.

Отец наклонился к ней и сказал с полушутливой улыбкой в голосе:

– Я не хотел бы, Зайка, чтобы эти горячие головы совсем тебя «зашалили».

Он употребил ее детское прозвище и словечко, которое она когда-то придумала. Лиз понимала, что он сделал это сознательно, рассчитывая обезоружить ее с помощью воспоминаний.

Она смяла в кармане письмо Младшего Мака и нагнулась над «Геральдом», ничего не ответив. Но она услышала, как он вздохнул, и сочувствие заставило ее забыть про раздражение – они продолжали притворяться, что читают, и Лиз твердила про себя: «Это нечестно. Его должны были сделать судьей. Это нечестно».

Она отчасти унаследовала отцовскую объективность, а потому не проводила никаких сравнений и не искала скрытых причин, по которым его обошли. Его обошли именно из-за тех качеств, которые сделали бы его хорошим судьей. Он не только видел обе стороны вопроса, но был способен доброжелательно взвешивать их, каким бы ни было его личное мнение. Правосудие изображают с повязкой на глазах, но его глаза были открыты. Его пример даже было толкнул ее заняться юриспруденцией, но уже через несколько месяцев она поняла, что правосудие далеко не для всех означает то же, что для него. Кроме того, она пришла к выводу, что лишена его беспристрастности. Она походила на него своим уменьем отстраняться от людей и своим отвращением к эмоциональным излияниям, которые так любила тетя Элис, но она знала, что никогда не сможет смотреть отвлеченно на вещи, вызывающие ее негодование. Поэтому она выбрала такую науку, где факты оставались фактами, как бы ни возмущали ее несправедливости жизни.

Чтобы отвлечь отца от мыслей, которые, несмотря на всю объективность, не могли не причинять ему боли, она сказала:

– Не пора ли нам подумать о дне рождении тети Элис?

– Ты имеешь в виду что-нибудь конкретное?

– То же, что и всегда, только в другой упаковке.

– В какой же на этот раз?

– В день ее рождения Марго Фонтейн танцует в «Лебедином озере», и я подумала, что хорошо было бы достать билеты. Она будет в восторге. Мы могли бы пообедать в каком-нибудь роскошном ресторане с иностранной кухней, чтобы она могла, не чувствуя себя виноватой, поесть всего, чего ей не полагается, а оттуда поехать в театр.

– Хорошо. Раз в год я могу стерпеть балет или оперу. Билетами займешься ты?

– Нет. Их нелегко достать, и будет надежнее, если твоя секретарша позвонит в кассу или ты пошлешь письмо с чеком.

– Я запишу, чтобы не забыть.

– Да, кстати, билеты стоят пять гиней каждый.

– Ого! Не дешево.

– Но и не дорого, если вспомнить прочие цены.

– И все-таки чертовски дорого! Когда я возил твою бабушку на Гилбетота и Салливена…

– Папа, ну, пожалуйста, не уподобляйся тете Элис! Эта ее вечная манера сравнивать современные цены с ценами прошлого века!

– Даже это уничижительное сравнение не изменит моей точки зрения.

Лиз наклонила голову набок а поглядела на отца из-под полуопущенных век.

– А какой подарок ты думаешь ей сделать?

– Сам не знаю. У нее как будто есть все, что ей нужно. Ты можешь что-нибудь посоветовать?

– Могу, но тебе это не понравится.

– А именно? Надеюсь только, что ты не присоединишься к ее требованию обновить дом?

– Нет. Теперь, когда я обзавелась собственным кабинетом, дом меня вполне устраивает. По-моему, мы должны подарить ей телевизор.

– Телевизор? Я их не выношу!

– Но ведь мы купим его не для тебя.

– Как это тебе пришло в голову?

– Когда ты брал телевизор напрокат, чтобы смотреть состязания на Кубок Дэвиса, он доставил ей столько удовольствия!

– Но это же совсем другое дело! Он включался, только когда передавали состязания, и никакого вреда принести не мог.

– Папа, это только ты не смотрел ничего, кроме состязаний. А тетя включала телевизор гораздо чаще. Миссис Паллик говорила мне, что они даже пили чай в гостиной, чтобы смотреть передачи, и несколько раз, когда я возвращалась домой раньше обычного, я заставала тетю Элис перед телевизором. Она смущалась, краснела и выключала его с каким-нибудь извинением.

– И правильно делала. Вот так же она прячет дурацкие романчики, которые берет в библиотеке.

– Но почему? Если тебе не нравятся телевизионные передачи, это еще не значит, что они не должны нравиться ей. Иногда передают очень интересные вещи. А смотреть все подряд незачем. Я и сама смотрю телевизор у Манделей.

– Ну, они, конечно, должны испробовать все новомодные изобретения!

– Телевизоры изобретены уже довольно давно, и своим телевизором они пользуются разумно, как выразился бы ты.

– И ты серьезно думаешь, что твоя тетя Элис тоже будет пользоваться им разумно?

– По-моему, это не наше дело. Знаешь, я подумала об этом только вчера, когда она заглянула в мой кабинет и сказала: «Ты сидишь у себя в кабинете, твой отец – у себя. Мне следует снять комнату в каком-нибудь пансионе, все-таки было бы не так одиноко».

– Не понимаю, откуда эти жалобы на одиночество. Она почти каждый день где-нибудь бывает, и ей никто не мешает приглашать к себе по вечерам знакомых.

– Ее знакомые принадлежат к тому кругу, где по вечерам в гости без мужей не ходят, а тебе не интересны ни они, ни их мужья. И мне тоже. Ты сам это знаешь.

– Я знаю, что с возрастом она становится все более истеричной, и я не уверен, что нам следует ей потакать.

– Это климакс.

Мартин поморщился, но Лиз спокойно продолжала:

– Мы должны учитывать, что у нее наступает критическая фаза. Я считаю, что ей следует показаться доктору. Теперь от этого дают всякие таблетки.

Мартина покоробила подобная прямолинейность, как она коробила его всю жизнь. Но Лиз либо не заметила, какое впечатление произвели на него ее слова, либо решила не обращать на это внимания. Она сказала умоляюще:

– Пожалуйста, купи ей телевизор, папа. Тогда она не будет чувствовать себя совсем уж выброшенной из жизни.

– Ты делаешь из меня какое-то чудовище, – сердито воскликнул Мартин.

– По отношению к тете Элис и ты и я действительно немножко чудовища. У нас есть наша работа, а у нее нет ничего, кроме Ли-Ли и нас с тобой, и мне порой кажется, что Ли-Ли доставляет ей больше утешения, чем мы.

– Ты слишком усердно изучаешь психологию.

– Но ты все-таки подумай об этом.

– Они, кажется, очень дороги.

– Ну, новый парус для «Керемы» стоит вдвое дороже.

– Это же совсем другое дело!

– Различие только в том, что яхта доставляет удовольствие тебе, а телевизор будет доставлять удовольствие тете Элис.

– И тебе?

– Не спорю, но не очень часто.

– Ну хорошо. Я скажу моей секретарше, чтобы она навела справки.

– Не надо. Скажи тете заранее, чтобы она могла сама выбрать, какой ей понравится.

Мартин поглядел на дочь, сдвинув брови.

– Мне иногда кажется, что твоя бабушка была права: ты действительно намного старше твоих лет.

Лиз наморщила вздернутый нос.

– Мы живем в век сверхзвуковых скоростей. И нам приходится расти быстро. Мне кажется, ты плохо понимаешь тетю Элис.

– Я плохо понимаю мою собственную сестру, рядом с которой я прожил всю мою и всю ее жизнь?

– В этом-то, возможно, и беда. Мне становится страшно, когда я думаю, что она весь день проводит одна в большом доме, который ей не нравится.

Мартин возразил с необычной для него горячностью:

– Она постоянно жалуется, что у нее слишком много работы.

– Это для того, чтобы придать себе важности в собственных глазах. Когда я сравниваю ее с тетей Карен, у которой есть не только семья, но и свое дело, я вижу, насколько пуста ее жизнь.

– Неужели ты считаешь, что и твоей тетке следовало бы найти себе работу?

– Это могло бы принести ей большую пользу.

– Надеюсь, ей ты этого не говорила?

– Надеешься ради нее или ради нас?

– Это провокационный вопрос.

Он подмигнул ей сквозь очки. Иногда ей казалось, что он носит их только для того, чтобы прятаться от внешнего мира, а не для того, чтобы яснее видеть этот мир.

Поезд подошел к перрону Центрального вокзала. Лиз вышла своей легкой, стремительной походкой, и солнечный луч вдруг вызолотил ее короткие, как у мальчика, волосы, когда она остановилась, чтобы помахать отцу на прощанье, и улыбнулась ему широкой улыбкой, открывавшей все ее маленькие зубы. Мартин вдруг заметил в ней сходство – он не сразу понял, с кем. И тут его словно ударило. Господи! Как похожа она стала на мать! Такая же стройная, искрящаяся той же жизнерадостностью, при воспоминании о которой у него еще и сейчас щемило сердце. Да, Жанетт выглядела бы точно так же, если бы надела это нелепое платье и столь же безжалостно обошлась со своими волосами. Но Жанетт принадлежала к более женственному поколению.

Военный брак. Только война сделала его возможным. Он так и не понял, какой вихрь закружил его, и предпочитал вовсе не вспоминать свою женитьбу и ее горькое завершение – бегство Жанетт и развод. Все это походило на какой-то сенсационный современный роман, а он не любил сенсаций и не любил романов. Если не считать трудов по своей специальности – его юридическая библиотека славилась количеством и подбором книг, – он читал только жизнеописания великих мореплавателей, их дневники и письма.

Именно это пристрастие было отчасти повинно в том, что он потерял Жанетт, которую до глубины души возмутило его решение пойти добровольцем в Спасательный отряд, когда началась война с Японией. Нет, против самой службы во флоте она ничего не имела. Как юрист, он мог бы получить должность в военно-морском штабе в Сиднее или Мельбурне и всю войну провести на суше. Такая служба приносила известность. Но он предпочел поступить на корабль вспомогательных военно-морских сил, которые неизменно остаются в тени, – он поступил в Спасательный отряд, суда которого тихо уходили в кишащие подводными лодками воды и возвращались так же незаметно, не украшая своими фотографиями страницы газет. Жанетт примирилась бы и со значительно большей опасностью (разумеется, грозящей ему), если бы только она обещала известность.

Некоторые осуждали ее за скандальное бегство, но другие, как было ему известно, считали, что у нее не было выбора. Ну могла ли она прямо сказать Мартину Белфорду, что полюбила другого?

Но кто бы ни был виноват, его жизнь была рассечена на две половины. Никому – даже матери – он не открыл, каким ударом было для него письмо Жанетт, которое он получил в Нагасаки уже после окончания войны. Он не стал бы служить в оккупационных войсках, но его мать очень этого хотела. И этот год стоил ему Жанетт.

С ее исчезновением из бэрфилдского общества эта часть его жизни навсегда затворилась в прошлом, как затворились двери его дома для их прежних друзей.

Его мать помогла ему снова наладить разбитую жизнь. По ее совету он, прежде чем начать самостоятельную практику, попросил о назначении в комиссию по военным преступлениям на Новой Гвинее, и ему выпала бесценная возможность работать вместе с судьей Уэббом. Он вернулся молчаливым, сдержанным, зрелым человеком, и мать купила для него солидную клиентуру их старого поверенного в делах, чей единственный сын-летчик погиб, когда его самолет был сбит японцами. И вот, очень недолго пробыв младшим компаньоном человека, который утратил интерес не только к своей работе, но и к жизни вообще, Мартин еще совсем молодым возглавил почтенную фирму в Стрэтвуде. Даже после смерти Джона Крейка он скромно оставил свою фамилию на втором месте, и фирма «Крейк и Белфорд» продолжала свято блюсти традиции, созданные Джоном Крейком за те сорок пять лет, в течение которых западные пригороды пользовались его услугами.

Жизнь Мартина Белфорда вошла в новую колею, он больше не думал о Жанетт, и ее фотографии исчезли из дома. Если он и вспоминал о ней. то лишь по ассоциации с бесплодной бурей войны, которая вырвала его из размеренно-безмятежной жизни и швырнула в водоворот лихорадочной деятельности, не давшей ему ничего, кроме сознания своей неприспособленности.

– Он однолюб, – эти слова их матери Элис не раз повторяла во время задушевных бесед с близкими знакомыми за карточным столом.

Сам Мартин выразил бы это несколько иначе. Когда боль и унижение отошли в прошлое, он сказал себе, что молния, к счастью, никогда не ударяет дважды в одно и то же место.

Жанетт перестала быть ему нужной гораздо скорее, чем мать.

Когда ему исполнилось тридцать пять лет, он вел жизнь, которая вполне его удовлетворяла, и, если бы его попросили рассказать, в чем она заключается (он никогда не согласился бы на подобный анализ по доброй воле и, уж во всяком случае, постарался бы как можно меньше касаться своего внутреннего мира), он ответил бы, что она слагается из трех совсем разных, но тесно переплетенных интересов. Его работа преуспевающего юрисконсульта, его отношения с матерью, его дочь и сестра. Он возвращался после размеренного трудового дня, в течение которого все проблемы находили свое разрешение в рамках юридических процедур, в тихий уют «Лавров», создававшийся благодаря бесспорным домоводческим талантам Элис, чье бремя облегчали добросовестность и уменье их экономки.

И пять лет спустя после кончины матери он все еще ощущал пустоту, которую ничто не могло заполнить.

Лучшие часы своей жизни он проводил после рабочего дня в ее обществе, и Лиз была бесценным третьим членом их трио. Они убеждали себя и друг друга, что она настоящая Белфорд, несмотря на свою внешность. Пусть ее лицо лукавого бесенка обрамляли рыжие волосы Жанетт, пусть у нее были искрящиеся весельем глаза Жанетт и ее широкий рот. «И все-таки, – упрямо настаивала его мать, – она настоящая Белфорд».

И пока Лиз была маленькой, он тоже утешал себя мыслью, что она похожа на Жанетт только внешне, а внутри она – истинная Белфорд, и с ним ее связывают те же прекрасные и совершенные узы, которые связывают его с матерью.

Истерические вспышки Элис, которые терпелись, как злосчастное наследство, полученное от никогда не упоминавшегося отца, необъяснимым образом только утверждали совершенство жизни в «Лаврах» – так летняя гроза только подчеркивает совершенство сияющих солнечных дней.

Жизнь текла безмятежно, переносясь по субботам и по праздникам в Булоло, летний коттедж в Лиллипилли, который их отец (вопреки жене) построил в начале двадцатых годов на деньги, принесенные золотыми россыпями Новой Гвинеи. И там «Керема», которую он получил в наследство от отца вместе с его любовью к парусным яхтам, довершала эту безмятежность, удовлетворяя даже неосознанные его стремления.

Элис после своей трагедии нашла выход для избытка своей энергии и чувств в непрерывном служении семье, которое весьма одобрял местный священник, почти убедивший их, что и Жанетт бросила его и жених Элис был убит по воле божественного провидения, дабы они могли посвятить свою жизнь матери.

Вполне довольный тем, как провидение устроило его судьбу, Мартин никогда не задумывался, довольна ли своей судьбой Элис.

В Уголке жизнь обитателей «Лавров» считалась образцом семейной жизни. Ни он, ни Элис так до конца и не оправились после кончины матери. Мартину ее не мог заменить никто. И уж, конечно, не Элис, хотя представить себе «Лавры» без Элис он не мог. А без Лиз жизнь там стала бы просто невыносимой.