Текст книги "Земли, обагренные кровью"

Автор книги: Дидо Сотириу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Но мы ничего уже не боялись. Жестокость все росла, число убийств увеличивалось с каждым днем.

Я прославился в роте как хороший стрелок. Как-то раз, прицелившись метров с пятидесяти, я свалил без промаха шесть гильз. И теперь офицеры не давали мне покоя. Как идти в разведку, в дозор или на выполнение какого-нибудь опасного задания, так раздается: «Позовите Аксиотиса!» Однажды, когда наша часть расположилась у истоков реки Мендерес, неподалеку от деревни Исыклар, меня и еще четырех солдат послали на наблюдательный пункт. Когда мы подходили туда, на нас посыпался град пуль. Мы залегли. Турки, которых, по нашим подсчетам, было человек двадцать, могли бы всех нас легко перестрелять. Но эти глупцы почему-то спрятались в заброшенной печи для обжига извести и их выстрелы оттуда сначала нас не достигали. Мы осмелели и начали стрелять в них. Один из наших солдат, Ксидакис, решил прицелиться повернее и стал на колено, но тут же, не успев ахнуть, свалился замертво. Другой солдат, отставший, чтобы оправиться, услышав выстрелы, побежал обратно в часть. Нас осталось трое против двадцати. Положение становилось отчаянным. Турки могли нас окружить. Рядом со мной лежал Яннис Пацис, хладнокровный и меткий стрелок.

– Яннис, вы с Леандросом следите за правым флангом, а я возьму на себя левый и печь, – сказал я. – Никому не удастся уйти, даже если они будут быстры как зайцы!

В это время справа высунулся какой-то турок. Яннис прицелился и попал ему прямо в лоб. И слева выскочил один. Моя пуля ударила ему в грудь, и он рухнул, как подстреленное животное. Я стрелял по печи, отбивая у турок желание поднять голову. Вдруг послышалась частая стрельба. Потом все стихло. Мы не понимали, что случилось.

– Яннис, вы стреляйте по печи, а я подползу поближе и брошу туда гранату, – предложил я.

Взорвалась граната, но по-прежнему все было тихо. Мы решили, что турки убежали раньше, чем я бросил гранату. Но почему? Что их заставило уйти? Все стало ясно, когда мы увидели отряд, шедший нам на помощь. Это их стрельбу мы и слышали. Они стреляли по врагу с одной стороны, а мы с другой. Не многим туркам удалось переплыть реку. Я заглянул в печь. Брошенная мною граната убила троих. Они лежали один на другом. Усталый, я уселся на пролом в печи, свесив ноги.

– Самое время закурить, – сказал я Яннису. Он вынул зажигалку. Я нагнулся прикурить.

– Дешево мы отделались. «Если судьба на твоей стороне, скоро будешь дома», – так поется в песне… Бедняга Ксидакис, не повезло ему… – вздохнув, сказал Яннис, но тут из печи раздался револьверный выстрел, затем второй. Я быстро поднял ноги. Левая нога стала вдруг тяжелой, и я увидел на ней кровь. «Угостили-таки!» – подумал я, обливаясь холодным потом. Несколько солдат, подошли поближе, чтобы узнать, что произошло.

– Выходит, теперь и мертвецы воюют!..

Позже офицер установил, что турок, стрелявший в меня, был ранен; он не смог убежать вместе со своими и спрятался в кустах, а когда мы стали преследовать отступавших турок, он снова залез в печь, надеясь таким образом спастись. Когда мы вернулись и я уселся на печь, он собрался с силами и выстрелил в меня.

– Не сдаются, дьяволы! Воюют! – говорили солдаты, которые несли меня.

Рана у меня была легкая, но мне удалось упросить командира, чтобы меня отправили в госпиталь в Смирну. Меня мучила мысль о Катине. Я должен был узнать, что случилось, я терпеть не мог неизвестности. Писать Катине я больше не хотел. Я был уверен, что отец Фотис перехватывает мои письма. Я написал своей сестре Софии, открыл ей душу. Я просил, чтобы она нашла Катину, передала ей, что я ранен, что лежу в госпитале в Смирне и очень хочу ее видеть. Может быть, узнав о моем ранении, она навестит меня?

Не прошло и недели, как однажды в полдень явился санитар Стратис и сказал:

– Аксиотис, поздравляю! Тебя какая-то девушка спрашивает…

Кровь бросилась мне в голову, у меня даже дыхание захватило. Я поскорее лег в постель – мне казалось, что это произведет на нее большее впечатление. Я причесался. Впервые в жизни полил руки одеколоном, который недавно роздали нам смирненские дамы-благотворительницы. Я не знал, как вести себя. Поцеловать ее? Сказать ей, как я мучился? Показать мою ненависть к отцу Фотису? Нет, доверюсь своему сердцу, оно подскажет мне, как надо поступить. А мои глаза доскажут остальное. «Катина, ну приди же! Ты мне нужна. Я жду тебя!»

Когда я увидел, что девушка, пришедшая меня навестить, – моя сестра, я оцепенел. Бедную Софью напугал мой вид. Она кинулась ко мне:

– Почему же ты не написал нам, что тебе так плохо?

Я, с трудом подбирая слова, уверял ее, что чувствую себя хорошо и что рана моя не опасна.

– Ты думаешь, что я не вижу? Что тебя довело до такого состояния?

– Ты хочешь знать что? – переспросил я и заплакал.

Впервые я плакал из-за женщины, это было стыдно и унизительно. Сестра, узнав, что меня терзает, смутилась и не знала, что рассказать мне, а что скрыть.

– Катина больше не живет в Кыркындже. Поговорить с ней мне не удалось. Может, она еще любит тебя. Ты не горюй. Тебя многие девушки любят. И такие красивые, такие чистые, как ключевая вода! Наверно, отец Фотис читал все твои письма и нарочно отправил Катину с ее теткой в Айдын. Он и сам туда ездил несколько раз. Говорят даже, что он собирается выдать Катину за какого-то офицера. А нашей матери этот старый козел, прости меня господи, сказал: «Напиши сыну, чтоб он прекратил свою писанину. Катина ему не пара. Она другого сословия». И кто знает, что он наговорил девушке о тебе…

– Довольно! – крикнул я.

Я вскочил с кровати. Заметался, не находя себе места. Хотел бежать, найти Катину, услышать от нее: «Я выхожу замуж за офицера. Мне нравится жизнь в довольстве! Ты не должен был метить так высоко».

Всю ночь я ходил по коридору. Душа моя стонала, как раненое животное. Почему опять я должен страдать? Что за судьба! Неужели я не достоин никаких радостей в жизни? «Скажи, Катина, почему я должен потерять тебя? Я низкого происхождения? И значит, не имею права на человеческую жизнь? Наш удел – работать да воевать?»

Ее лицо возникло передо мной. Вот она так близко, что я чувствую ее дыхание, вижу ее чистый большой лоб. Глаза у нее закрыты, губы распухли от моих поцелуев… «Катина! Катина! В чем я виноват, за что ты напоила меня таким ядом? Катина!..»

Что может чувствовать влюбленный, многие годы жаждавший женщины и в момент, когда, кажется, уже завоевал ее, теряет навсегда? Мужество покидает его. Именно это случилось со мной. Я стал жалким существом, потерявшим вкус к жизни.

Я был в отчаянии, мне казалось, что я не вынесу своего горя. Я словно летел в пропасть. В раненой ноге вдруг появилась такая боль, будто я, падая, стукнулся о выступ скалы. Я рассвирепел. К черту! К черту этих благородных девиц! В жизни есть более серьезные вещи. Сейчас решается судьба родины. Одно слово зятя Кривого Мехмеда вернуло бы его в объятия жены, но он предпочел смерть. Раненый турок мог притаиться в печи и остаться в живых, но он искалечил греческого солдата и погиб. Идет борьба, Катина, борьба! И у нас нет времени волочиться за юбками!

Утром я пошел к врачу и попросил, чтобы меня выписали из госпиталя и послали на передовую, туда, где всего опаснее.

XIII

В октябре 1921 года я получил направление в 4-й полк 1-й дивизии. В поезде я познакомился с солдатом-критянином, который тоже вышел из госпиталя и направлялся в тот же полк. Его звали Никитас Дросакис. Он был студентом, считался, как и все критяне, «неблагонадежным», и поэтому его постоянно посылали на самые опасные участки фронта.

Маленький, юркий, с глубоким, проницательным взглядом, от внимания которого ничто не ускользало, он производил на людей очень хорошее впечатление. Он был жизнерадостен, общителен, с каждым находил общий язык, а когда смеялся, казалось, весь светился от чувства любви и доброжелательности к людям. Меня привлекали необычные темы его разговоров, его острые и ясные мысли. Он говорил смело, уверенно; о самых сложных вещах умел сказать просто и занимательно. Солдаты в вагоне играли в кости, проклинали войну, спорили о женщинах. Только в нашей компании разговор шел о политике. Леледакис, критянин из города Кания, фанатично преданный Венизелосу, осторожно подтрунивал над солдатом с острова Саламиса, сторонником короля.

– Послушай, Стафакос, и тебе не надоело столько лет таскать винтовку? У тебя уже голова поседела, а тебя все не демобилизуют! Куда же девались все обещания, которые вам давали, когда был нужен ваш голос? Когда ты уезжал, твоя жена ждала ребенка, а когда вернешься у тебя уже внуки будут!

Стафакос озабоченно чесал затылок, не находя слов для возражения. Какой-то сержант пришел ему на помощь:

– Пусть король здравствует, и тогда все станет на место. Благодарите бога, что он дал нам Константина! Один Константин отдал туркам Константинополь, другой Константин вернет его![17]17
  Имеется в виду последний византийский император Константин XII Палеолог и греческий король Константин, с именем которого монархисты связывали свои надежды на восстановление Византийской империи.


[Закрыть]

– Жалкий ты человек! – закричал Леледакис. – Без Венизелоса не видать нам ни Константинополя, ни Малой Азии! Сама Греция без него на ногах не устоит! А союзники нам не раз кукиш показывали и еще покажут!

Дросакис, обернувшись к Леледакису, с простодушием, за которым скрывалась ирония, спросил:

– У Венизелоса, наверно, красивые глаза, земляк?

– Красивые, Дросакис.

– Ну раз так, значит, англичане и французы поддерживали нас за его красивые глаза! – сказал Дросакис.

Сержант расхохотался.

– Не торопись смеяться, генерал! У меня и к тебе есть небольшой вопросик: скажи, а если бы твоего короля звали не Константином, а, предположим, Алексанром или Вильгельмом, вернул бы он Константинополь?

Неожиданно в дверях показался какой-то офицер и прошел через вагон. Солдаты испугались, замолчали и разбрелись по разным углам. Только Дросакис не тронулся с места, он обернулся ко мне и заговорил тихо и доверительно.

– Слышал? Пустая болтовня! Они не задумываются, в чем корень зла. Повторяют бессмысленно: «Венизелос!», «Константин!» Если б только они! А наша верхушка? Наши руководители? Никто из них не хочет понять, что мы танцуем на краю пропасти.

– Почему ты так говоришь? – удивился я. – Разве наши дела так плохи?

– А по-твоему? Хороши? Я воевал в солончаках и на реке Сакарья, Аксиотис, и от верных людей многое слышал. Понял? Все эти раздутые победы весной и летом в Афьон-Карахисаре, в Эскишехире, в Кютахье нас погубили! В тылу все словно обезумели: флаги, колокола, речи, статьи. А афинское правительство что сделало? Вместо того чтобы использовать момент и укрепить фронт, оно приказывает: «Вперед на Анкару!» С какими силами? При чьей поддержке? Поход в солончаки начали в августе, в самый жаркий месяц в Анатолии! Солнце прожигало до костей! Внутренности пересыхали! Губы и даже язык трескались от жажды, как неполитая земля в засушливое лето! У людей не было ни пота, ни слюны, ни мочи. Чтобы обмануть жару, мы сосали холодные пули. Один мой товарищ, Орестис Бекирис, помешался. Он вскрыл себе вену и сосал собственную кровь, чтобы утолить жажду. А о снабжении лучше и не спрашивай. На исходе были не только человеческие резервы, но и боеприпасы. Турки отступали организованно, с незначительными потерями, заманивая нас туда, куда хотели.

Дросакис умолк, опустив голову. Он не решался говорить все, что знал.

– Свобода требует жертв, – сказал я. – В борьбе за нее излишнее раздумье гибельно. Знаешь, как говорят у нас в деревне: пока умный будет раздумывать, дурак дойдет куда надо и вернется.

Дросакис взглянул на меня и улыбнулся.

– Умные слова, Аксиотис. Но не к месту. Это говорит тебе человек, который если б имел десять жизней, все бы их отдал за свободу.

– Почему же не к месту?

– Ну, этот разговор нас далеко заведет…

Он еще не совсем доверял мне, но я не обижался. И не настаивал. Я внимательно прислушивался к его словам и пытался понять, что это за человек.

– Двадцать дней боев на реке Сакарья, в которых греческая молодежь проявила нечеловеческую выдержку и героизм, только приблизили нас к гибели, – продолжал Дросакис. – Фронт то сужался, то растягивался на целую сотню километров. Он проходил по неприступным горам, по глубоким ущельям. Участок от Полатлы до Геула был особенно труден – тут глубина обороны турок доходила до двадцати пяти километров. Каждая вершина, каждый холм были опоясаны окопами, проволочными заграждениями, линия фронта хорошо просматривалась. Борьба была жестокой. Турки поклялись своему пророку, что живыми не сдадутся. Не уступая друг другу в фанатизме и упорстве, мы дрались насмерть. У турок было достаточно боеприпасов. Были у них и самолеты. Что может сделать против них штык даже в руках мужественного человека?! Двадцать пять тысяч юношей погибли на реке Сакарья! Госпитали были переполнены ранеными. В этих атаках мы исчерпали все резервы и отступили.

С этого началась моя дружба с Никитасом Дросакисом, которая с каждым днем крепла. Правда, я относился к нему с некоторой настороженностью, мне иногда трудно было понять его. Наш сержант, узнав, что Дросакис студент, да к тому же еще критянин, объявил ему беспощадную войну. Он называл Дросакиса не иначе, как «ученая кишка», и беспрестанно назначал его в наряды. Дросакис не роптал, он весело выполнял приказания. Правда, тяжелые работы – колоть дрова, например, – стоили ему огромных усилий, и я иногда помогал ему.

– Эх, Манолис дорогой, – сказал он как-то, – когда общество будет состоять из таких людей, как ты и я, будет смысл жить. А пока ты нужен им, чтобы работать на них, а я – чтобы за них думать. – Он взял у меня колун и попытался сам расколоть полено. – Не думай, что я такой уж никчемный, – продолжал он. – Кое-что я умею делать. Жизнь немало трепала меня… Отец мой был бедным деревенским учителем на Крите. Он не мог послать меня после школы учиться дальше, сам понимаешь. Мне пришлось самому себя содержать. Работал я и официантом, и печатником, и корректором, даже лимоны продавал, чтобы прожить…

Однополчане поначалу невзлюбили Дросакиса, он был слишком прямым и резким. То и дело в его адрес сыпались колкие шуточки. Весельчак Микроманолацис, его земляк, прозвал Дросакиса «шляпой Орландо». Он рассказал, что случайно слышал, как Дросакис в разговоре с таким же чудаком, как и он сам, Лефтерисом Канакисом, упоминал о шляпе какого-то Орландо, который, дескать, виноват в нашем поражении в Малой Азии.

– «Ах этот несчастный Орландо! Вырядился в свою шляпку и явился к Вильсону. Надоедал, надоедал ему, а мы теперь расплачивайся за все!» Вот что он говорил, – закончил Микроманолацис.

– Кто такой Орландо и при чем тут его шляпа? – спросил я Дросакиса и рассказал ему о прозвище, придуманном Микроманолацисом.

Дросакис рассмеялся от всей души.

– Не может быть, чтобы ты не слышал о Витторио Орландо, Аксиотис, ведь это премьер-министр Италии! А шляпа вот при чем: когда кончилась мировая война и на мирной конференции началась дележка, синьор Орландо явился на конференцию в своей неизменной дипломатической шляпе и потребовал львиную долю в Малой Азии. Наглость Орландо до того возмутила президента Америки, что тот попросту выпроводил его. И синьору Орландо ничего не оставалось, как удалиться. Когда англичане, французы и американцы узнали, что итальянский флот курсирует у берегов Малой Азии, они испугались, что итальянцы высадятся в Смирне. Вот тогда-то они призвали Венизелоса и сказали ему: «Как ты думаешь, хватит у Греции сил взять на себя миссию защитника Малой Азии?» В то время этим шакалам было необходимо прикрыться греческой армией! А у Венизелоса голова закружилась от возможности осуществить мечту о Великой Греции, и он бросил нас в Малую Азию, где мы сложим наши головы! Я даже подскочил от возмущения.

– А что он должен был делать? Что? – кричал я, готовый задушить Дросакиса. – Греция была в числе победителей, Турция проиграла войну, и ты считаешь, что не надо было воспользоваться моментом? Не надо было освобождать нас от векового рабства? Не надо было освобождать земли, издревле принадлежавшие нам, которые кормят нас и являются гордостью нашей нации!

Дросакис, улыбаясь, ответил:

– Да, Манолис, освободить, но не погубить нас!

Я ушел и решил больше никогда не подходить к нему. Но однажды полковник назначил Дросакиса, меня и еще восемь человек в разведку. Задание было очень опасное. Кругом шли ожесточенные бои. Земля то и дело вздрагивала, как от землетрясения. Вокруг гремело, сверкало, дождем падали пули. Разверзались огромные ямы, и из них веером поднимались в воздух земля и камни. Мы были отрезаны от нашего полка и рисковали попасть в плен. Микроманолацис, который всегда веселил нас песенками собственного сочинения, был тяжело ранен, но никто из нас не мог оказать ему помощь. Мы лежали, уткнувшись лицом в землю, зажмурив глаза, словно это могло нас спасти. Сержант Граваритис, всегда хвалившийся своей храбростью, засунул свою мерзкую рожу с длинным носом в какую-то яму и прерывисто дышал. Единственным человеком, который вел себя спокойно, был Дросакис. Он пополз, как змея, к ближайшему холму и с него стал наблюдать за передвижением противника. Потом приполз обратно и сказал:

– Забирайте раненого и идите за мной, я высмотрел дорогу. Скорее, скорее, а то нас обнаружат.

Никто не двинулся с места, никто не ответил. Мы еще сильнее вцепились в землю. Дросакис позвал нас во второй, в третий раз. Не получив ответа, он бросился к Микроманолацису, подскакивая, как заяц, перед падающими пулями, взвалил его на спину и ушел. В этот момент мы почувствовали в нем вожака. Первым я, а за мной и другие побежали вслед за ним. Когда мы оказались в безопасности, Граваритис как ни в чем не бывало начал ругаться:

– Шагайте быстрее, мерзавцы… Трусы! Чуть было из-за вас не попались!..

Этот день в корне изменил мое отношение к Дросакису, я понял, что он на голову выше всех нас. Я сказал ему об этом, но он возразил:

– Ну что ты, Манолис. Зачем такие громкие слова? Страх перед смертью всегда придает смелости. Раз сержант наложил в штаны, значит, кто-то другой должен был вести солдат.

– Я об этом и говорю и восхищаюсь тобой.

– Нечем тут восхищаться, друг! Это пустяки. Знаешь, какие герои есть!

После этого разговора мы стали более откровенны друг с другом. Я много услышал от него нового. Дросакис признался мне, что его очень волнуют люди и их судьбы. Он рассказал мне о Прометее, которого, говорят, в этих местах мучили боги за то, что он принес людям огонь. Я слушал его, разинув рот, и пытался понять, к чему он говорит все это.

– Какую бы жертву ты ни принес людям, им все кажется мало. Потом и кровью завоевывается новое. Думаешь, что наконец-то у людей открылись глаза и они сделали шаг вперед, но не тут-то было, они снова пятятся назад. Некоторые теряют мужество. «Пусть все летит к черту, своя голова дороже. Лишь бы свою жизнь устроить, а на остальных наплевать». Да, Манолис, многие так думают. Они хотят обрубить крылья у жизни – орла превратить в ощипанную курицу. Нет, нельзя требовать от людей, чтобы они сразу все поняли и с готовностью пошли за нами. Слишком мы торопимся. Со временем эти отсталые люди, которые пока еще сами не знают, чего они хотят, поймут, на чьей стороне правда, и распрямят плечи. Не бог создал мир таким жестоким.

Он внимательно смотрел на меня, будто изучая.

– Даже ты, Манолис, столько повидавший в жизни, попав в самую гущу солдатской массы, теряешься, когда слышишь что-нибудь новое, тебе даже становится страшно. Когда ты и тебе подобные проснутся, настанет весна для человечества.

Меня задели его последние слова, и я спросил:

– Скажи, Никитас, зачем тебе понадобилось придумывать себе заботу? Какое тебе дело до того, что говорят и делают люди? Раз все они такие же твердолобые, как я, очень тебе надо о них беспокоиться!

– С такими благоразумными суждениями далеко не уедешь, – ответил он. – Я, Манолис, если даже вижу человека, увязшего в грязи, не теряю надежды его спасти. Я считаю, что по природе своей человек не глуп. И со временем многое начинает понимать. Посмотри, как быстро здесь, на фронте, люди прозревают.

– Не понимаю, о чем ты говоришь, Никитас. Дай мне землю и возможность спокойно обрабатывать ее – больше мне ничего не надо.

– Согласен. Только ни я, ни кто другой тебе ее не даст, ты сам должен ее добыть. Но нужно знать, как это сделать. Человеческий разум – не зло, Манолис, и нечего бояться думать. Ответь мне: разве плуг переворачивая землю, приносит ей зло? Так и знание, умение думать – разве это приносит зло человеку?

– Не запутывай ты меня, пожалуйста. Сказать тебе, чего хочет крестьянин? Главное, что ему нужно, – это земля, своя земля. Если хочешь более точно – свое поле и чтобы оно давало урожай. Богатый урожай, который крестьянин мог бы продать по хорошей цене, так, чтобы его не обобрали ни торговцы, ни ростовщики. Еще ему нужны крепкие и сильные животные, которые давали бы приплод. Он хочет иметь свое хозяйство, жену, детей, благословение бога и спокойную старость. Больше он ни о чем не думает и не хочет думать.

Дросакис улыбнулся.

– А кто же тебе это добро даст?

– У нас в деревне все было. Если бы остался Венизелос, то и теперь всем было бы хорошо – и малоазиатским и всем прочим грекам.

Дросакис встал и дружески похлопал меня по плечу.

– Хорошо мы сегодня с тобой потолковали, – сказал он. – Мне пора. Этот мерзавец Граваритис опять посылает меня в наряд.

– Позавчерашнего позора он тебе не простит. Он готов тебе глаза выцарапать! – Я тоже встал. – Пойду с тобой, – сказал я. – Хоть мы и думаем по-разному.

Угостив меня сигаретой, он зашагал вперед, по привычке засунув руки в карманы. Он шел и бормотал себе под нос свои стихи, над которыми трудился уже два дня:

 
Солнце говорит Земле-планете: —
Крутишься в пространстве мировом,
Как безумная.
Ребячество ведь это!
Ты пойми: нельзя играть с огнем!
 

Однажды вечером, перед отбоем, Дросакис вошел в палатку и сказал:

– Сегодня к нам придет новичок.

– Кто это? – спросил я.

– Лефтерис Канакис.

– Ты его знаешь?

– Да. Птица высокого полета. Он из очень богатой семьи на Крите. Неплохой парень. С ним весело будет. И сигареты будут.

– Я слышал, что он хоть у генерала в палатке может устроиться. Только стоит ему захотеть. Говорят, он всюду вхож, – сказал я.

О Лефтерисе Канакисе знали почти все, от солдата до командира дивизии, одни меньше, другие больше. Знали о его чудачествах, о его страсти раздавать подарки направо и налево. Он был веселым и добродушным парнем атлетического сложения, но таким медлительным, что, казалось, будто ему жить лень. Отец его был очень богат. Говорили, что у него даже в Европе были конторы и что он близко знаком с Венизелосом. Старшего сына он успел отправить в Париж. А Лефтерис из упрямства не послушался и остался. Тут же его схватили враги отца и отправили на фронт простым солдатом. Много раз приходили приказы о переводе Лефтериса Канакиса в Смирну, но почему-то никогда не выполнялись. Тем не менее и сержант и офицеры делали ему всякие поблажки. Они надеялись, что в будущем он не забудет их услуг и поможет им получить выгодное место. Его освобождали от тяжелых и опасных заданий и разговаривали с ним не как с солдатом, а как с командиром. Не раз я задавал себе вопрос, что может связывать Канакиса с Дросакисом. Сказать, что Дросакис заискивал перед Канакисом или шел у него на поводу, – нет! Часто он бывал с ним резок и даже груб. Никогда не скрывал своего мнения о нем и его семье. А Канакис выслушивал его чуть ли не с удовольствием, называл «мудрым Аристидом», «миссионером» и «реформатором». Он даже давал читать ему свои личные письма, приносил журналы и газеты, которые получал из Лондона и Парижа, и очень любил, когда Дросакис комментировал их.

Дросакис собирался написать какое-то исследование о малоазиатской кампании и часами читал газеты, журналы, делал выписки, не расставался со словарями.

– Мало тебе того, что ты сам воюешь? Хочешь знать, что за кулисами происходит? – посмеиваясь, спросил как-то Какакис. – Зачем? Какая от этого польза? «Плыви мой челн по воле волн…» – пропел он.

Дросакис глубоко вздохнул. Когда он был погружен в свою исследовательскую работу, то не любил, чтобы его отвлекали. Я не понимал такого усердия и тоже пристал к нему с вопросами. Он сердито глянул в мою сторону, готовый послать меня к черту, но почему-то раздумал, подавил раздражение и стал терпеливо и с видимым удовольствием, словно учитель, нашедший прилежного ученика, отвечать мне.

Вмешался Канакис:

– Что же это такое? Можно подумать, что тебя больше всего волнует просвещение Аксиотиса! – пошутил он.

– Откровенно говоря… просвещение Аксиотиса важнее, чем твое или мое. Когда он кое-что поймет, можно будет надеяться, что и действовать он начнет соответственно, и до него дойдет, что словами дом не построишь.

– Ты все свое. Ну ладно. Мне от этого ни жарко ни холодно. Но возражать я тебе не буду. Ты это знаешь. Хотя для меня социализм… это игра. Она оттачивает мысль, будоражит кровь…

– Глупо, но по крайней мере искренне!

Канакис добродушно рассмеялся, потянулся так, что хрустнули суставы, вынул из кармана фляжку с коньяком, с которой никогда не расставался, дал нам по глоточку, а потом приложился сам. В горле у него булькало, словно он пил воду. Затем он раскрыл пачку английских сигарет, и каждый из нас получил толстую и ароматную сигарету. Где он доставал их, когда сам полковник не мог даже окурка раздобыть?!

Дросакис с улыбкой наблюдал за Канакисом.

– Да, видно ты здорово утомился. Как же не подкрепиться, – сказал Дросакис иронически.

– Утомился, говоришь? Я просто с ног валюсь! Вчера мы с капитаном ходили в город… по служебным делам. Надо было выудить кое-какие сведения у турчанок! В области разведки мы отстаем. А между тем Кемаль…

– Не знаю, зачем вы ходили к турчанкам, но надо бы вести себя посерьезнее! Одна из причин, по которым мы терпим поражения, – это отсутствие точных сведений, тогда как у Кемаля совершенная разведывательная служба информации. Турки смотрят на нас как на оккупантов и борются с нами всеми средствами… даже турчанок используют…

– Слушай, Дросакис, – прервал его Канакис, – ты действительно думаешь, что я могу впутаться в эти грязные дела? Чего ради я буду лезть туда, куда меня не просят? Других забот у меня нет, что ли?

– Ну, если великая Эллада не твоя забота, то чья же тогда? Моя, что ли?

– Чего это ради я буду вытаскивать змею из гнезда, когда по этой части есть куда более опытные специалисты? Когда есть… – и он показал на солдат. – Что я, дурак? Хватит и того, что я на фронте! Или, может, и это у тебя вызывает сомнение?

– Нет, нет! Я даже представляю, как ты будешь спекулировать этим, когда выйдешь на политическую арену. Если бы ваша партия сейчас была у власти, бог знает, в какой доверенной тебе важной конторе в Афинах или, чего доброго, в Смирне ты сидел бы, развалясь. А теперь твое место занимает сынок какого-нибудь торговца маслом, отец которого поддерживает народную партию. Правильно я говорю?

Канакис опять сделал глоток из фляжки и тогда только ответил.

– Правильно, очень правильно. По существу я апологет лени. Меня ничуть не привлекает работа. Раз всевышний благоволит ко мне и я могу вкушать все прелести жизни, не прилагая никаких усилий, зачем мне беспокоиться и ломать над чем-нибудь голову? – Он лег на кровать, зевнул и продолжал: – Самое большое благо для человека – лень. Лень – это прекрасное и естественное состояние. Когда человек работает, он тупеет, ему некогда думать. Шедевры древности создавались не рабами… Впрочем, как говорит некий философ, по имени Никитас Дросакис, мечта человечества – облегчить физический труд.

– Да, но бездельник, о котором ты говорил, не собирается сокращать усилий при выкачивании соков из обыкновенных смертных! Наоборот, это основное условие…

– Ну ладно, ладно, Никитас, я знаю, ты никогда не упустишь случая, чтобы просветить нас! Помолчи немного, дай мне сказать несколько слов, которые пригодятся тебе, когда ты задумаешь описать дни и деяния Лефтериса Канакиса, этого свежего ростка греческой буржуазии.

Он обернулся ко мне и сказал, смеясь:

– Ты не находишь, что наш дорогой Дросакис бывает иногда скучным и однообразным, как всякая добродетель? Видишь ли, у него жажда вразумлять нас… И все же я завидую ему, черт возьми! Он готов умереть за то, во что верит. Он считает самоотверженность революционеров не героизмом, а только необходимостью, продиктованной жизнью. «Ты идешь на смерть, потому что любишь жизнь, потому что сумел убить в себе эгоизм и слиться с массой, – говорит он. – Место рыцарей и буржуа на авансцене истории занял теперь народ…»

Дросакис прервал его:

– Я вижу, ты здорово хватил. Дай-ка сюда фляжку, я проверю.

Разговоры солдат обычно ограничивались рассуждениями о грызне сторонников Венизелоса и короля Константина, и сейчас я только удивлялся широте мыслей и остроумию, с каким препирались эти двое. Канакису наконец удалось заставить замолчать своего противника, и он смог продолжить свой рассказ.

– Совершенно согласен, что всю свою жизнь я прожил бездельником. Но я и мой брат с малых лет привыкли жить на всем готовом. Накрытый стол, рыба, очищенная от костей, наполненная ванна… Учителя по всем предметам, приходившие на дом. Когда настало время подумать о высшем учебном заведении, мне надо было только сказать, чего я хочу. Я мог стать инженером, врачом, юристом, священником – кем душа моя пожелает… – Заметив, что я удивленно смотрю на него, он прервал свой хвастливый рассказ и обратился к Дросакису: – Просветитель! Аксиотис растерялся от того, что услышал. Посмотри на него! Он, бедняга, наверно, думает: «Как видно, твое положение никогда не меняется. Тебе все равно, что султан, что Кемаль, что Венизелос, что Константин!»

Дросакис не упустил случая охладить Канакиса:

– Подожди, хозяин, скоро и очередь Аксиотиса придет. Скоро народ скажет: «А ну-ка, мошенники, посторонитесь! Уступите место мне!..»

Стояла зима, на фронте наступило некоторое затишье, и времени для разговоров было достаточно. Иногда около нас собирались и другие солдаты и включались в разговор. Среди них был один, которому очень хотелось влезть в нашу компанию, подружиться с Лефтерисом Канакисом. Это был Симос Кепеоглу. Я знал его еще в Смирне, но он никогда со мной не разговаривал, считая это ниже своего достоинства. Встречаясь, мы ограничивались только короткими «да» и «нет». Увидев, что я дружу с Никитасом и Аефтерисом, он вдруг начал изливаться в любви ко мне: помнишь то-то, помнишь это… Он был ужасный хвастун и очень хотел казаться умным. Он всеми способами старался угодить Лефтерису, чтобы добиться его расположения.