Текст книги "Притяжения [новеллы]"

Автор книги: Дидье ван Ковелер (Ковеларт)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Когда я вернулся из туалета, он пил кофе. Игроки открыли карты. Хозяин пододвинул мне сдачу на блюдечке и буркнул:

– Вы его знаете?

– Кого?

– Художника.

При виде моего озадаченного лица он пожал плечами.

– Жил здесь в прошлом году, снимал у меня комнату. Все пропадал на вилле «Марина». Когда уезжал, оставил мне картину вместо платы. Даже не подписанную. Я ему, мол, как же так, а он мне: я же не отель покупаю. Такой весь из себя самоуверенный… Рад был за меня, вроде я с барышом остался. Жеф Элиас его звали. Он знаменитый?

Я ответил, что плохо разбираюсь в живописи. Он поставил чашку.

– Никак не могу узнать, сколько же это стоит. А, все равно…

И снова вокруг меня сгустилась печаль. Я ломал голову, как бы его расспросить, слова жгли горло и никак не шли с языка.

– Терц, – сказал один игрок.

– Пятьдесят, – отозвался другой тем же угрюмым тоном.

Я сглотнул слюну и спросил как можно непринужденнее:

– Он вам говорил?

– О чем?

– О своей картине, что на ней?

– Он вообще не говорил, все больше писал.

– Марина… она жива или умерла?

Сжав губы, он смотрел на мою сдачу. Я понял, что больше из него ничего не вытяну. Толкнул блюдечко к нему. Он взял мелочь и ссыпал ее в ящичек кассы.

* * *

Когда я вышел на улицу, солдат не было. Словно они канули в небытие по воле хозяина кафе, отрицавшего их присутствие. Я поискал глазами Гая – машинально, у меня не было желания с ним встречаться. Мне хотелось поскорее покинуть деревню – но что-то мешало, как заноза, не давая уйти. Теперь я имел доказательство того, что Марина существует, что не на меня одного она оказывает такое завораживающее действие. Но как мог я, еще не встретившись с ней, увидеть ее точно такой же,какой увидел художник?

Колокол прозвонил половину двенадцатого. Я пересек площадь по направлению к церкви. На паперти было пусто. Стоявшая на земле у колонны тарелка обозначала место нищего.

Я толкнул дверь, и она заскрипела, вторя звукам фисгармонии. Шла месса. Я сощурил глаза, привыкая к полумраку. Старенький кюре служил в голубоватом свете витража. Церковь была пуста.

Я скромно сел в последнем ряду, встал, когда священник выключил свой магнитофон. Ни разу не взглянув на меня, он обращался к сводам. А я отвечал ему вполголоса, словно хотел слиться с толпой. Когда он сказал: «Ступайте с миром, да пребудет с вами Христос», я прошептал: «Благодарение Господу!» Священник включил псалом и, пока несуществующие прихожане шли к выходу, убирал свою утварь – Библию, сосуды с водой и вином, дароносицу – в клетчатый чемоданчик. Потом он нажал на «стоп» и перемотал мессу назад.

Я подошел к клиросу. Священник снял епитрахиль и, прежде чем бережно сложить, поднес ее к губам.

– Здравствуйте, святой отец.

Он посмотрел на меня печально и немного смущенно, словно чего-то стыдясь. Мне это было знакомо. Унизительно делить свой провал с единственным зрителем, после того как опустится занавес. Когда это случилось со мной, зритель – один клиент нашей химчистки – сказал, чтобы приободрить меня: «А мне вообще-то понравилось».

– Вы штатский? – спросил кюре.

Холодные глаза за очками в металлической оправе рассматривали меня с придирчивым вниманием. Я кивнул, и их выражение смягчилось. Грустная улыбка приподняла морщины на тощем лице. Он убрал еще что-то с клироса, потом махнул рукой на неф, где бился о стекло витража воробей.

– Богу объявлен бойкот, как вы могли убедиться. Здешние люди не делают разницы между армией и церковью. А вы здесь проездом? В отпуске?

– Отдыхаю на косе, рядом с виллой «Марина».

Руки его замерли, и он всмотрелся в меня как-то по-новому серьезно.

– Понятно.

Закрыв чемодан, он сделал мне знак следовать за ним. Три щелчка – свет в церкви погас и зажегся в ризнице. Костлявые пальцы кюре, покинув электрический щиток и сотворив крестное знамение, закрыли дверь. Мы были в маленькой комнатке с облицованными побелевшим от сырости деревом стенами; три стула и складной стол – вот и вся обстановка. Кюре пригласил меня сесть.

– Вы, полагаю, уже побывали там.

По его глазам я понял, что притягательная сила дома не нова. Сколько же людей до меня приходили, чтобы исповедаться, и что они ему поверяли?

– Будьте осторожны, сын мой.

Я выдержал его взгляд. И сам удивился непринужденности своего тона, когда спросил, что он имеет в виду.

– По вашему виду я понял, что вы знаете, о чем я говорю. Этот дом не может оставить равнодушным. У него печальное прошлое, его чувствует каждый вновь пришедший. Эту историю помнят стены и повторяют ее неустанно…

– Кто такая Марина?

Его руки вскинулись вверх, словно для благословения, и снова упали. Он снял очки, протер их грязным носовым платком.

– Вы наверняка увидите ее не сегодня-завтра, если еще не видели. Я знаю о ней только понаслышке: в деревню она не ходит. Иностранка, наверное. Никто из здешних жителей не рискнул бы там поселиться.

– Она давно там живет?

Кюре не ответил, сосредоточенно разглядывая свои очки. Я добавил:

– Художник, который был здесь в прошлом году…

На этот раз мне даже не пришлось договаривать.

Он кивнул с глубоким вздохом, от которого у меня холодок пробежал по спине. И пробормотал как бы про себя:

–  Хозяйка дома…

– Что, простите?

– Так он назвал свою картину. Я полагаю, вы побывали в кафе… Он очень талантлив. Как и все, впрочем. Дизайнер, музыкант, краснодеревщик… Все, кто поддался чарам. А вы чем занимаетесь?

– Держу химчистку.

Он вскинул на меня глаза с искренним удивлением; вовремя осознав, что оно обидно, улыбнулся мне понимающе:

– Душевная организация не зависит от профессии.

– И что с ними сталось?

– Не знаю. Они были тут проездом, как и вы.

– А Гай? Человек, которого зовут Гаем?

Кюре вздрогнул и перестал протирать стекла.

– Гай там?

В его голосе была неподдельная тревога.

– Да. Во всяком случае, сегодня ночью я его видел.

– Как он выглядел?

– В каком смысле?

– По-вашему, он здоров?

– Не знаю. На вид немного…

Я повторил гримасу хозяина кафе. Старый священник опустил ладонь на мою руку.

– Он такой же, как вы, сын мой. Чувствует то же самое, просто не скрывает этого, вот и все.

Я кивнул; мне было не по себе. Он убрал руку и надел очки.

– В четырнадцать лет бедняга осиротел. И стал для всей деревни работником, так и кормился. Здесь, знаете ли, семьи очень сплоченные и между собой связаны через браки, все друг другу сваты-кумовья… Каждый уверял, что он ему родня, чтобы даровую пару рук заполучить. Я решил взять его к себе, дать более развивающую работу… Я ведь тоже ему родня. В то время я еще был кюре этой деревни, и мое слово кое-что значило… Но с тех пор кризис веры и укрупнение в лоне Церкви сделали из меня, скажем так, коммивояжера Господа Бога, совершающего турне по приходам. Пять церквей в радиусе сорок километров: по одной на месяц… С тех пор здесь меня считают кем-то вроде дезертира, предателя. Если б вы знали, сколько ненависти между коммунами…

Он откидывается назад, скрестив ноги под залатанной ризой. Его глаза за грязными стеклами влажны, он улыбается чему-то своему.

– Это был удивительный ребенок, я учил его катехизису… Он был умственно отсталым, но понимал абсолютно все. Постигал не рассудком, не мыслью – на него как будто снисходили… откровения, да, постоянно… Словно им управлял на расстоянии некий внешний разум. Он был у меня служкой, долго. Я мог бы и дальше учить его, развивать душу, может быть, сделал бы из него монаха… Деревня отняла его у меня.

Он опустил голову; было видно, что в нем до сих пор тлеет обида.

– Если он, как вы говорите, с Мариной, это их вина.

Я помолчал, взволнованный впервые услышанным из чьих-то уст именем. Потом спросил, снесут ли военные дом.

– Не знаю. Их ведь недвижимость не интересует, им нужны недра.

– А что здесь, собственно, будет?

– Центр подземных ядерных испытаний, насколько я понял. Сюда переносят установки, которые были в Провансе. Вроде бы здесь у нас лучше с точки зрения сейсмической безопасности. Между государственной тайной и тайной исповеди, сами понимаете, большего я вам сказать не могу.

– Но неужели не было протестов, демонстраций, политических баталий?

– Кому мы нужны, месье? У нас тут ни промышленности, ни исторических памятников, наши депутаты не имеют веса, молодежь разъехалась, туризм, так сказать, в свободном падении, строительство на мертвой точке. Это они и называют «сейсмической безопасностью». Отсутствие реакции со стороны отчуждаемых. Люди получили свои чеки и будут сидеть здесь до последнего. Таково их сопротивление.

Он встал.

– В начале сентября все будут эвакуированы из военной зоны. И вы не задерживайтесь, месье. Вы ничего не можете сделать для той, кого зовете Мариной.

– А что за история у дома?

Поколебавшись, он заговорил, и сомнение по ходу рассказа сменилось чем-то вроде облегчения.

– Драма, давняя. В войну. С тех пор вы все – как мухи. Мухи в паутине. Дом неустанно повторяет одну и ту же историю: любовь, убийство, надругательство… И молодые девушки – в качестве приманки. Не вас первого манят чары… Как говорится, мух не ловят на уксус.

Мои пальцы стискивают край стола.

– И вы ничего не предпринимаете?

Кюре заводит руки за спину, чтобы снять ризу.

– Вы имеете в виду изгнание бесов? Меня просили об этом, и не раз, но это ничего не дало. То, что происходит в доме, не имеет отношения к дьяволу. Не сила зла овладевает людьми, а сила любви. Доверие, предательство, отчаяние… Что вы будете с этим делать – зависит лишь от вас. Куда как легко обвинять незримое.

Он открывает чемоданчик, убирает в него ризу и стихарь. Остается в серой тенниске.

– Привидений нет, месье, есть человеческие импульсы, исходящие от вас. Живые будят свое прошлое и тревожат мертвых. Разберитесь в себе.

– Что вы имеете в виду?

– То, что с нами случается, всегда похоже на нас.

Щелкают в тишине замки чемоданчика.

– Счастливо вам отдохнуть, – добавляет кюре будничным тоном.

* * *

На участке я застал Стефани, которая ждала меня. Мотоцикл стоял, прислоненный к трейлеру. Она спросила, не против ли я поговорить с ней. Мы присели на пень, и она заговорила. Вымотанный долгой ходьбой, растревоженный словами священника, неотвязно крутившимися у меня в голове, я слушал вполуха и только кивал. А она словно наверстывала годы молчания. Говорила об окружающем мире, о будущем, о парнях. Сказала, что в наше время невозможно быть счастливым. Призналась, что не любит мужчин и боится, подозревая себя в «неправильной ориентации», но что быть «как все» ей еще противнее. С другой стороны, она хочет иметь детей. Вчера она познакомилась с мужчиной и переспала с ним, «как нормальная», было гадко, а сегодня он с утра от нее не отстает.

Я смотрел на дочь. Эта лавина путаных откровений, поначалу смутившая меня, теперь, наоборот, успокаивала, давая в жизни хоть какую-то зацепку. Стеф оказалась такой же несчастной, как я, – это вернуло меня к реальности. Я даже чуть было не рассказал ей о Марине. А потом она уткнулась в мое плечо, и я ощутил волнение, но дело было не в ней.

– Надо же… В первый раз мы с тобой вот так поговорили, и все-таки я чувствую, что ты где-то далеко, папа.

Я ничего не ответил. Но мой вздох на опровержение ничуть не походил.

– Ты изменял когда-нибудь маме?

Я вдруг почувствовал, что мне хорошо. Меня раскусили, одобрили, поняли. Я сжал ее запястье.

– Как раз сейчас.

Она пожала плечами, решив, что это шутка, потом всмотрелась в меня внимательнее. И поняла, что я сказал правду. Ничего больше не существовало, кроме этой силы во мне, кроме тяги к невидимой женщине, которая звала меня в этот дом.

– Серьезно?

– Думаю, да.

– Здесь? Пока мы были на пляже?

– Да.

Стефани покачала головой, просияв. Удивление в ее глазах сменилось восхищением. Неделю назад я подрался из-за нее, а теперь крутил отпускной роман за спиной ее матери. Она гордилась мной – второй раз в жизни.

Раздался шум мотора, и мы вздрогнули: это был «вольво». Полчетвертого – а Кристина никогда не возвращалась до вечера. Мы одинаково раздраженно нахмурились, и это единодушие перед непредвиденным еще больше сблизило нас.

– Хочешь, мы ее займем? – спросила дочь.

– Да, это было бы здорово. Хорошо бы, она с кем-нибудь познакомилась, уходила вечерами.

– Заметано. Жан-Поль в боулинг-клубе со своими дружками, сейчас съезжу за ним, и мы разработаем план отвлекающих действий.

Она поцеловала меня в щеку в тот самый момент, когда заглох мотор. Это был поцелуй женщины.

– Этьен!

Кристина стремительно подошла ко мне и рывком задрала футболку.

– Смотри!

Весь живот был покрыт красной сыпью.

– Это какая-то зараза! Зараза, в довершение всего! От солнца со мной никогда такого не было!

– Ни фига себе! – посочувствовала Стефани. – Нельзя так ходить, мало ли что… Поехали обратно в город, найдем дежурного врача.

– А зачем я, по-твоему, вернулась? Мой страховой полис здесь!

Стефани подмигнула мне и вошла вслед за Кристиной в трейлер. Через пять минут «вольво» укатил по проселочной дороге. Я не двигался с места. Что-то мешало мне вернуться на виллу. Не хотелось столкнуться с Гаем. Я не мог ни с кем делить Марину. Я бы предпочел, чтобы она осталась чудом, подвластным моему желанию, являлась бы мне такой, какой я ее вообразил, – а слова кюре низвели ее к реальности и тем самым отдалили от меня. Но почему – ведь я хотел, чтобы она существовала, была женщиной из плоти, хотел, чтобы она показалась мне, выбрала меня, стала моей? Я чувствовал, что запахов, одежды, игры в следопыта мне уже мало. Я вожделел ее тела – безумно. И мне нужно было время – все мое время. Если Кристине нельзя загорать, то и дети не помогут: она будет висеть у меня над душой с утра до вечера. Невозможно. Я больше не хотел жить наполовину, изворачиваться, скрываться.

Я сел на мотоцикл и поехал куда глаза глядят по пустошам, где солдаты закапывали бетонные трубы. Ветер в лицо, вибрация во всем теле, скорость, шум. Разобраться. Взять тайм-аут. Вымотать себя до изнеможения.

* * *

Они вернулись затемно. У Кристины оказалась аллергия на крем для загара: острый дерматит, пребывание на солнце запрещено. Дети, чтобы поднять настроение, повели ее в кино: две «Матрицы» подряд. Ее мутило от попкорна. Дочь многозначительным взглядом спросила меня, как все прошло. Кристина взяла спальные мешки и сама направилась к дому – взгляд потух, отпуск испорчен.

– Ты нам потом расскажешь, – заговорщицки шепнул мне Жан-Поль, переигрывая в роли старого мачо.

В отдельной спальне моя жена сняла простыни механически-точными движениями – эта отлаженность выработалась в химчистке. Бледная тень прежней Кристины, конец лета. Она задула свечи, забралась в мешок и бесцветным голосом пожелала мне спокойной ночи. Мне было больно на нее смотреть. Я чувствовал себя виноватым, как будто это мое поведение вызвало аллергию.

– Этьен… Я хочу уехать.

Даже враждебности больше не было в ее голосе. Я сказал: хорошо. И добавил, что мне жаль. Не уточнив, чего.

Я подождал, пока она уснет. Как и вчера. Зажег свечи и с подсвечником вышел на цыпочках из комнаты. Я бежал отсюда, спешил забыться в запахе Марины, хотел, чтобы Кристина снова стала препятствием, а не жертвой, внушающей жалость. Я хотел, чтобы все опять было простым, таинственным и нежным, чтобы кюре ничего мне не говорил…

Я толкнул дверь библиотеки. Прислонившись к окну, в лунном свете стоял Гай и прижимал к лицу лифчик. Он не слышал, как я вошел. Его сутулая спина вздымалась при каждом вдохе, плечи содрогались от удовольствия, стон затихал, приглушенный тканью. Я медленно шагнул к нему, до боли в пальцах сжимая подсвечник. Он, жмурясь, утирал бороду шелковым кружевом. А потом увидел меня. Дернул подбородком, улыбнулся мне понимающей улыбкой, достал из кармана флакончик и обрызгал чашечки изнутри.

Не помня себя от ярости, я кинулся на него. Реакция у дурачка оказалась что надо: он ловко ушел от удара. Подсвечник выбил оконное стекло. Пока я разворачивался, он уже метнулся в коридор. В три прыжка я настиг его, притиснул к книжным полкам. Он рычал и брызгал слюной, высоко поднимая правую руку, чтобы я не мог дотянуться до лифчика, а левой колотя по книгам, которые осыпались и падали вокруг нас. Бросив подсвечник, я схватил его за горло, сжал что было сил. Вот теперь он у меня заплатит, билось в голове, за окно, за вазу, за палатку детей, за сыпь Кристины, за всю мою нескладную жизнь, за обманутые надежды, за разбитые иллюзии… Это он придумал Марину, он играл на наших нервах и наших желаниях, он приманивал нас, разбрызгивая духи с запахом мелиссы. Сволочь!

Я сжимал и сжимал, я видел, как побелели мои пальцы на его кадыке, как остекленел его взгляд. Он не вырывался. Малая толика энергии, что у него осталась, уходила на то, чтобы как можно выше держать лифчик. Я всматривался в его глаза, искал в них страх, слабину, ждал, что он спасует. Я готов был стать убийцей, и это меня не пугало. Слишком сильно было напряжение, после могло стать только лучше, – да и захоти я, все равно не смог бы разжать пальцы, какая-то сила мне мешала. В столбняке от ненависти, я словно со стороны, выброшенный из себя, смотрел, как я убиваю человека.

– Нет, пожалуйста… Не надо!

Голос раздался справа от меня, из-за книг. Женский голос, на выдохе, с иностранным акцентом. Я изумленно вытаращился на книжный шкаф, и бородач выскользнул из моих рук. Осев на паркет, он улыбался застывшей улыбкой. Вдруг он с неожиданной резвостью вытащил что-то из рукава. В лунном свете блеснуло лезвие. Я попятился. По-прежнему сидя на полу, он принялся мотать головой и делать мне знаки: похоже, просил подождать. Не сводя с меня глаз, он разрезал лифчик между чашечками. Потом встал, убрал нож и одну протянул мне. Ошеломленный, я машинально взял ее. Он спрятал другую в карман, сощурился, ободряюще кивнул мне и поспешил, хромая, к лестнице.

Кристина вопила в спальне, с надрывом выкрикивала мое имя. Я не двигался с места, стоял с половиной лифчика в руке, уставившись на пятый стеллаж библиотеки. Этот голос мне не пригрезился. Марина была там, за книгами, по ту сторону стены.

– Этьен! Ответь! Ты упал?

Я кинулся в коридор, распахнул соседнюю дверь. Ванная, без шкафа, без укромных уголков. Наверняка была полость в стене, тайник.

– Этьен! Где ты?

Я рявкнул, что иду, чтобы прекратить эти крики. Потом подошел к ванне – старинной, на ножках – и прошептал:

– Все хорошо, он цел и невредим. Вы здесь?

Я прислушивался к тишине всем своим существом. Прижав ухо к желтой плитке, силился уловить звук дыхания. Тщетно. На всякий случай я сказал:

– До завтра.

И незнакомое прежде ликование разлилось в моей груди, когда я шел к отдельной спальне со своей половиной лифчика, засунутой под резинку трусов.

Кристина стояла на пороге, держась за дверной косяк.

– Что случилось? Там кто-то есть?

Я ответил: да. Какой-то бродяга, я его вытолкал взашей. Ее трясло; она открыла было рот, но я пресек ее стенания, напомнив, что мы завтра рано утром уезжаем: надо постараться хоть немного поспать. Она смотрела на меня, бессильно опустив руки. Я сам уложил ее в спальный мешок, застегнул молнию, поцеловал в лоб и пожелал хороших снов. Она повернулась ко мне спиной. Я улыбнулся. Теперь все стало ясным. Я знал, что буду делать, и знал, куда иду.

* * *

Они упаковали чемоданы, уложили их в багажник. Перед тем как прицепить трейлер, я проверил двигатель «вольво». И сообщил им с хорошо разыгранным огорчением, что нет ни капли масла: очевидно, какой-нибудь камень на дороге пробил картер.

– Сам разберись, – сказала Кристина, усаживаясь на пассажирское сиденье.

И добавила, пристегивая ремень, что, как бы то ни было, она минуты лишней здесь не останется. Дети, улыбаясь украдкой, смотрели, как я иду с мобильником на вершину холма, чтобы поймать сеть. Я позвонил в железнодорожную справочную. Подходящий поезд нашелся – через час, всего с двумя пересадками.

Дети нагнали меня, когда я заказывал билеты. Я попросил у них прощения за испорченные каникулы. Они успокоили меня, весело и вполне искренне: я сократил их повинность, а за меня они рады. Я улыбнулся им. Впервые за долгие годы мне захотелось сказать, что я их люблю. Они ответили мне: «Не парься». И, состроив подобающие лица, отправились с докладом к вышестоящему лицу.

– Хреновые дела, мама: механик из гаража сказал, что деталь прибудет только через неделю.

– А везти на буксире тачку с трейлером – прикинь, во сколько это влетит. Хорошо еще, папа нашел нам поезд.

– А он, значит, останется здесь один, – заключила Кристина безжизненным голосом.

– Надо же кому-то присмотреть за трейлером, – нашлась дочь.

А сын добавил, что на меня все равно хандра напала и лучше оставить меня в покое, пока я не оклемаюсь.

Я взял канистру с маслом из багажника и сделал вид, будто заливаю его в картер. Сел за руль и нажал на газ, с оптимизмом выразив надежду, что пять литров авось не вытекут за восемнадцать километров.

Кристина, увязнув в своих мыслях, молчала с какой-то агрессивной обреченностью. Я вел машину плавно, не сводя глаз с индикатора масла – сигнальная лампочка не загоралась.

Вдруг, выходя из виража, я увидел два стоявших поперек дороги джипа с включенными аварийными фарами и суетившихся вокруг солдат. На дороге лежало тело; были видны только ноги, остальное скрывали джипы.

– Пристегнитесь! – бросила Кристина детям.

Солдат махнул мне рукой: проезжайте. Другой нес одеяло. Я сбросил скорость, объезжая по обочине, и повернул голову направо, в основном чтобы не видеть профиля жены, которая зажмурилась и упрямо не открывала глаз, не желая грузить себя лицезрением смерти. Это был Гай. Он лежал на спине, раскинув руки, с застывшей улыбкой. Одеяло накрыло его лицо.

Я закусил губу, вспомнив, с какой покорностью он был готов дать себя задушить вчера ночью. Несчастный случай или самоубийство – как бы то ни было, происшедшее укладывалось в определенную логику. Я избавляюсь от семьи, я клюнул на авансы Марины, сейчас я вернусь и брошусь в ее объятия – значит, дому больше не нужен Гай. В моей голове зазвучали слова кюре, которые я со вчерашнего утра изо всех сил старался забыть. Дом неустанно повторяет одну и ту же историю: любовь, убийство, надругательство…Мне не было страшно. Я принял вызов. Настал мой черед.

– Ну что, все, я могу открыть глаза? – спросила моя жена.

Нажав на акселератор, я сказал равнодушно:

– Это тот самый бродяга, которого я выгнал вчера. Деревенский дурачок. Это он изрезал палатку.

Я увидел в зеркальце, как вздохнули с облегчением дети. Теперь они могли оставить меня со спокойной душой, и совесть их больше не мучила. Вот и славно.

На вокзал мы приехали за десять минут до отхода поезда. Погрузив чемоданы, я оказался лицом к лицу с Кристиной, которая пристально смотрела на меня с чопорным видом. Мне нетрудно было прочесть субтитры. С самой свадьбы мы не расставались больше, чем на три дня.

– Я скажу твоему отцу, что ты остался из-за трейлера, – проговорила она, чеканя каждое слово.

Я всмотрелся в ее глаза в поисках тени подозрения. Но увидел только ультиматум: она думала о себе. О соблюдении декорума. О том, чтобы скрыть от свекра мою депрессию, которую она воспринимала как личное фиаско. Я ответил: конечно, и, так же, как она, чеканя слова, произнес: я остаюсь из-за трейлера.

Сжав губы, она подставила мне щеку. Дети расцеловали меня, похлопывая по спине, стискивая плечо, точно тренеры перед матчем. Я вышел на платформу со смешанным чувством облегчения и ностальгии. Ностальгии по всем тем годам, когда я не позволял себе быть собой, когда берег себя в теплом коконе моих мертворожденных мечтаний, надежно защищавшем от разрушительных страстей. Теперь я сознавал, что сам пускаю свою жизнь под откос, даже не зная, хватит ли меня на это, и вдруг испугался остаться в дураках. Какая-то часть меня хотела вскочить в поезд, чтобы в неприкосновенности сохранить свое влечение к дому, образ этой женщины, которая в действительности могла, увы, не дотянуть до моей мечты. Я умел сопротивляться рутине – но не разочарованию. Вновь пережить утрату иллюзий, постигшую меня с Кристиной, – это было выше моих сил.

– Этьен.

Я обернулся. Кристина стояла на подножке, левой рукой держась за ручку двери. Я подошел к вагону, решив, что она забыла дать мне еще какой-то наказ, инструкцию насчет отца. Но она спросила надменно-вызывающе – так держатся, смирившись с проигрышем:

– Она хоть красивая?

Я настолько не ожидал этого вопроса, что невольно улыбнулся, и честный ответ вырвался сам собой:

– Пока не знаю.

Кристина пожала плечами и ушла в купе. Мой искренний порыв, которому только я один и поверил, приободрил меня на всю обратную дорогу.

Я затормозил на перекрестке, там, где недавно стояли джипы. Тело Гая уже убрали. О случившемся напоминали только следы тормозной жидкости да половина лифчика, вдавленная колесами в глину.

* * *

Лихорадочное возбуждение овладело мной, едва я переступил порог. Я распахнул все пятьдесят окон, чтобы выветрить все, что происходило здесь до меня. Под стук хлопающих от сквозняка створок расположился, вернее сказать, разбросался, распространился повсюду, где придется: брюки на стул, рубашку в шкаф в другой комнате, обувь в ванную… Я осваивал территорию, заселял все комнаты, как это делала Марина, я вклинивался между ее платьев, занимал ее вешалки… Втиснул свою бритву среди ее кремов, причесался перед ее зеркалом, воткнул расческу в ее щетку для волос. Впервые в жизни я обустраивался в обстановке, принадлежавшей женщине.

Я закрыл окна, устроился в качалке и стал ждать ее. Так, прислушиваясь, вздрагивая от малейшего шороха, я просидел полчаса. А потом тишина стала гнетущей. Что-то в ней было не так. Я чувствовал, что за мной шпионят, выжидают, тянут время. Я должен был сделать первый шаг. Пойти ей навстречу.

Ощупав все стены в северном крыле, я наконец нашел ту подвижную панель, из-за которой в первый раз появился Гай. Галерея из покрытых каплями влаги камней шла параллельно коридору и сворачивала за правый угол. В свете фонаря я видел паутину, провисшую под плесенью. Косой луч света выдавал отверстие в стене на уровне лица. Я приник к этому «глазку». Библиотека. Под этим углом Марина видела мою драку с Гаем.

Галерея сужалась в тесный проход, заканчивающийся винтовой лестницей. Я поднялся на этаж и оказался в мансарде; захламленное помещение напоминало комнату моей дочери. Матрас на полу, клетчатое одеяло, разбросанные по полу книги и нижнее белье, газовая плитка, зеленый чай, сухарики… Подушка была еще теплой, и у меня перехватило дыхание от запаха мелиссы. На этажерке стоял флакон, тот самый, из которого Гай обрызгал лифчик прошлой ночью. Было ли это тайное убежище Марины или логово, которое устроил дурачок для женщины, созданной его мечтой? Единственным «объективным» доказательством ее существования был голос, послышавшийся мне из-за книг. Неужели безумие Гая заразно?

Я спустился по лестнице до первого этажа и оказался позади дома, в густых зарослях ежевики и боярышника. Потайная дверь, когда я ее закрыл, исчезла среди узора из реек, лепнины и крашеного дерева. Я ползком пробрался вдоль заднего фасада, изорвав рубашку о шипы, на которых висели обрывки голубого шелка.

Вернувшись в дом через застекленную дверь, знакомую с первого дня, я продолжил поиски, но уже с неприятным чувством: словно хожу по кругу, словно история забуксовала и возвращает меня к исходной точке.

И вдруг – я вижу ее. Она сидит на моем месте в качалке, скрестив ноги, с насмешливой улыбкой. Тихонько покачивается и смотрит на меня. Это не та женщина, с которой я мысленно предавался любви. Это молодая девушка с картины, пылящейся в подсобке кафе, – блондинка с длинными волосами, которую художник запечатлел в той же качалке и в той же позе.

– Они уже в поезде?

Тот самый голос из-за книг. Легкий выдох с мелодичным акцентом, помешавший мне задушить соперника.

– Это вы здесь живете?

Она кивает, сцепив пальцы на затылке, – я вижу напрягшуюся под голубым шелком грудь.

– Меня зовут Марина.

– Я знаю.

Она резво вскакивает, льнет ко мне, шепчет:

– Добро пожаловать.

Я целую ее в губы, но она, вырвавшись, бежит к лестнице. Я бросаюсь следом, взбираюсь по ступенькам на запах мелиссы. Настигаю ее на лестничной площадке. Ее платье рвется в моих руках. Она поворачивается ко мне, ее лицо, лицо девчонки, не по возрасту серьезно.

– Тебе нужна я?

Голос звучит хрипло, с придыханием.

– Ты искал меня, звал… Идем…

Пятясь, она увлекает меня в сиреневую комнату. Я опрокидываю ее на кровать. И все происходит в точности, как было в моей грезе, с переходом от радостного наслаждения к слепой ярости, от нежных ласк к выпущенным когтям, от поцелуев к укусам. Она перекатывается на мне, стискивает меня бедрами, навязывая свой ритм. Закрыв глаза, перекосив рот в строптивой гримасе, пользуется мной, как неодушевленным предметом, отталкивает, когда я беру в руки ее груди, говорит «Подожди!», ускоряет движения бедер, когда я прошу передышки… В тот миг, когда я приближаюсь к ее наслаждению, вдруг открывает глаза и смотрит на меня странным блуждающим взглядом, судорожно вцепившись пальцами в мои волосы.

– Давид!

Я хочу сказать, что меня зовут Этьен, но тут у нее вырывается крик, и мы оба кончаем одновременно.

* * *

Когда я проснулся, ее не было.

Не в силах оторваться друг от друга, мы занимались любовью до изнеможения, и наша ненасытность только росла с каждым новым оргазмом. Я совершенно потерял голову, никогда со мной такого не бывало; я не владел собой и в то же время управлял своим желанием, как ей того хотелось, это было невероятно, словно она стала полновластной хозяйкой моего тела. Всеобъемлющий восторг и отрешенность смешались во мне, удесятеряя мою энергию. Она звала меня Давидом, когда кончала, и я не возражал, все ждал, когда она произнесет другое имя, спутает меня еще с кем-нибудь из отпускников, которых она заманивала до меня, но ей, видимо, запало в душу только это. Мы уснули, не разомкнув объятий; я так и не сказал ни слова, пусть видит во мне кого ей хочется, я был рад доставить ей удовольствие под любым именем.

Я встаю, превозмогая боль во всем теле, подхожу к окну. Солнце стоит уже низко над морем. Вижу вдалеке ее – она плавает. Тотчас же ощущаю покалывание в животе – я снова ее хочу, я уже не могу без нее.

Через пять минут я нагоняю ее в волнах. Она как-то странно смотрит на меня. По-приятельски. Улыбается, треплет мне волосы, говорит, что мой кроль оставляет желать лучшего. Я глотаю слова любви, хотя только для того, чтобы крикнуть их ей, я и плыл сюда.

– Давай наперегонки?

Она плывет к берегу на спине, грациозно, в хорошем темпе, безупречно размеренными гребками. Мне с трудом удается не отставать. Она подбадривает меня, потом вдруг набирает скорость, уходит далеко вперед. Я догоняю ее только на берегу, еле переводя дыхание.