Текст книги "Принцип Полины"

Автор книги: Дидье ван Ковелер (Ковеларт)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Дидье ван Ковеларт
Принцип Полины

DIDIER VAN CAUWELAERT

LE PRINCIPE DE PAULINE

Copyright © Editions Albin Michel S.A. – Paris, 2014 Все права защищены.

Книга издана с любезного согласия автора и при содействии Литературного агентства Анастасии Лестер

Однажды писатель Куинси покупает на букинистическом развале свой дебютный роман, написанный много лет назад. Он открывает книгу и видит там посвящение – Полине и Максу. И Куинси замирает: эти двое были целой эпохой в его судьбе, по сути, они были его жизнью. Сколько же лет утекло. Он только-только издал свою первую книгу. Полина была студенткой. А Макс… Макс сидел за решеткой – в тюрьме, где Куинси и предложили провести первые в его жизни литературные чтения, и куда так желала проникнуть Полина. В тот день их судьба была решена – они стали продолжением друг друга. Это роман о том, что порой дружба бывает сильней любовной лихорадки, а верность может привести на самый край пропасти. Изобретательная, местами неудержимо забавная и очень романтичная история – гимн любви и дружбе, которые порой неразличимы.

Дидье ван Ковеларт – лауреат Гонкуровской премии и ряда других литературных премий. Это один из наиболее известных современных французских писателей. При всей внешней легкости романы ван Ковеларта – утонченная литературная игра в истинно французском стиле, элегантная и непредсказуемая. Ковеларт работает на стыке массовой и большой литературы, постоянно играет с формами и стилями. Каждый новый его роман совершенно непредсказуем, а потому интересен. Одно из главных достоинств книг ван Ковеларта заключается в том, что они, по сути, создают образ современной Франции. При этом легкий стиль его произведений прекрасно уживается с постмодернистской литературной игрой, обращенной к читателю более искушенному. В своем новом романе «Принцип Полины» писатель выводит эту постмодернистскую игру на новый уровень. Взяв традиционный для французской литературы сюжет с любовным треугольником, он полностью переиначивает его, заставляя по-новому взглянуть по-новому на банальную ситуацию. Он выкручивает ее в разные стороны, предлагает посмотреть с неожиданных ракурсов и, в конце концов, приходит, к парадоксальному финалу.

Непринужденный, легкий роман ван Ковеларта – это изощренная игра, притворяющаяся массовой литературой, которая в свою очередь рядится в постмодернистские одежки. «Принцип Полины» – это принцип зеркал, которые герои показывают друг другу и читателю, предлагая увидеть то, что простым взглядом не уловить. Идеальный образец литературы живой, легкой в чтении, но совсем непростой по сути. Перевела книгу одна из лучших переводчиц с французского – Нина Хотинская.

Дидье ван Ковеларт начал писать ещё восьмилетним мальчиком. Он рассылал свои произведения во многие издательства, однако никто не принимал юный талант всерьёз. И первую книгу ван Ковеларт выпустил в весьма престарелом возрасте – в 22 года. Роман имел огромный успех, получил премию Фонда дель Дюк, и писательская карьера Дидье ванн Ковеларта стартовала. Дело происходило в 1982-м году. С тех пор он написал больше двадцати романов, получил немало премий, в том числе самую престижную – Гонкуровскую – и стал одним из самых известных французский писателей. Среди своих учителей ванн Ковеларт числит Марселя Эме и Ромена Гари. Он обожает экспериментировать со стилями и формами. В 2009 году он даже написал особый роман – для мобильного телефона, читатели получали короткие главки в виде смс. Его новый роман «Принцип Полины» стал бестселлером во Франции. Дидье ван Ковеларт – истинное воплощение Франции: красивый, элегантный, умный, легкий и парадоксальный.

Подобно многим молодым людям, которым некомфортно в реальной жизни, я сделал попытку прожить другую на страницах романа.

Задуманная как событие в литературе, моя первая книга «Энергия земляного червя» разошлась в девятистах четырех экземплярах. С половиной. Я только что купил подержанный томик у букиниста на набережной за полцены. Не сказать чтобы моя популярность выросла за минувшие двадцать лет.

Пожелтевшее издание с загнутыми, потертыми страницами, в пятнах птичьего помета. Каждый день я прохожу по этому тротуару и никогда его здесь не замечал.

– Очень хороший выбор, – говорит букинист.

Он не узнал меня. Естественно. Мало кто сегодня ассоциирует лицо с именем – тем более моим: Куинси Фарриоль. Оно совсем на меня не похоже. «Имя ему выбрал папа», – твердила мать все мое детство в Лотарингии, когда я нес его, как свой крест. Заведующий секцией в «Кастораме» и безоговорочный фанат Куинси Джонса, отец назвал меня в честь знаменитого джазиста: это имя-де обеспечит мне музыкальный слух и принесет счастье в жизни. Отца убила током елочная гирлянда в год, когда мне исполнилось семь. Куинси, я – это даже трогательно. Я бел, как червь, похож на служащего похоронного бюро, люблю только тишину, и случаются со мной одни лишь неприятности. Это и стало темой моего первого романа.

Когда он вышел, люди думали, что я взял псевдоним. Я не опровергал, чтобы не выглядеть совсем уж смешным. Как будто выбрать самому столь дурацкое имя лучше, чем носить его от рождения. Вот такой я. «Интроверт, склонный к самобичеванию», как написал литературный критик «Репюбликен Лоррен» в единственной статье, которой я в ту пору удостоился как уроженец Тионвилля.

– Вы не прогадали, – говорит мне букинист, отдавая сдачу – Он с дарственной надписью.

Я киваю. Наверное, экземпляр для прессы, сбагренный журналистом с моими «сердечными чувствами» в придачу. Лучше спрятать его от любопытных глаз, чтобы сберечь остатки самолюбия.

– Давно он у вас? – спрашиваю я.

– Только что получил. За ту же цену имеется Поль Гют[1]1
  Поль Гют (1910–1997) – французский романист и эссеист. – Здесь и далее примеч. перев.


[Закрыть] с дарственной надписью Мишелю Друа[2]2
  Мишель Друа (1923–2000) – французский писатель и журналист, член Французской академии.


[Закрыть].

– Нет, спасибо.

Отойдя на несколько шагов, я открываю томик: мне любопытно, кто же тот счастливый адресат моего былого подхалимажа. И застываю на месте. У меня было меньше одного шанса из тысячи наткнуться именно на этот экземпляр. Тот самый, что изменил всю мою жизнь.

Полине и Максиму

этот роман, сделавший возможной нашу встречу.

С надеждой на будущее счастье, к которому я присоединяюсь всем сердцем.

Куинси

Я прислоняюсь к парапету, в горле ком. Я и забыл, что написал на этой книге. Ну и дерзким же я был тогда. Надпись, адресованная двум читателям, столь же хитроумная, сколь и искренняя, с видами на будущее, которого я в те дни даже вообразить не мог. Какими путями этот экземпляр двадцать лет спустя попал на прилавок букиниста? Этот экземпляр, свидетель единственного истинного приключения в моей жизни. Этот экземпляр, стоивший мне двух незабываемых ночей любви, рискованной дружбы и пули в спину.

Что это – случайность, знак судьбы или чей-то умысел? Кто мог нарочно выложить нашу книгу на этот прилавок над Сеной, напротив моей работы, у парапета, на который я облокачиваюсь шесть раз в день в перекуры? Я так давно не получал вестей от Максима. Полина же… Я думал, что мне удалось наконец ее забыть. Стук моего сердца и дурацкая улыбка, такая широкая, что мошка залетела в рот, доказывают обратное.

* * *

Все началось со звонка из издательства «Портанс» в понедельник утром, когда я был занят глажкой своих рубашек. Анна-Лора Ансело, мой пресс-секретарь, воскликнула торжественным тоном:

– Вы получили Премию следственного изолятора в Сен-Пьер-дез-Альп!

Я молчал, и она спросила с нетерпением в голосе:

– Вы рады?

Я выдавил из себя: «Потрясающе». В ту пору я был автором покладистым. После благожелательного отзыва в «Репюбликен Лоррен» я получил «Золотую лозу», присуждаемую молодому таланту на Фестивале литературы и вина в Паньи-сюр-Мозель; премию составляли три ящика розового пино. Я ездил туда за наградой и подписал тридцать книг. На сей раз я, кажется, был окончательно раскручен. По крайней мере, среди виноградарей и зэков.

– Где это?

– Простите?

– Сен-Пьер-дез-Альп.

– Не знаю. Где-то в Альпах. – С досадливым вздохом и раздражением в голосе (видно, ей пришлось надеть очки, чтобы разобрать написанное) Анна-Лора добавила: – Премия не денежная, но к ней прилагается приглашение.

– Погостить в следственном изоляторе?

Мою реакцию Анна-Лора, похоже, не оценила. Она была из тех, кто блещет серьезностью. Конский хвост, воротничок, застегнутый до последней пуговички, низкие каблуки. Профессионалка во всем. Ей чуть было не довелось поработать с Маргерит Дюрас в 1978 году. Но когда она приехала в Нофль-ле-Шато, чтобы встретиться с ней, некий булочник, любивший пошутить, показал ей не на тот дом, и она вломилась к аятолле Хомейни. С тех пор юмор Анна-Лора воспринимает как личное оскорбление.

– Знаете что, премия есть премия. Карьера писателя не делается в один день, Куинси, даже если на вас работает имидж издательства «Портанс». С чего-то надо начинать, и всему свое время. Вручение состоится 16 февраля в 11 часов.

– В комнате для свиданий?

– Они не уточняют. Я свяжусь с ними, все выясню и перезвоню.

Десять дней спустя я сел на поезд в 5.28. Обратно на Лионский вокзал в тот же вечер в 23.30. Как выяснилось, обещанное приглашение предполагало всего лишь коктейль для прессы, сеанс подписей и встречу с читателями-арестантами, проголосовавшими за меня. Все организовала владелица местного книжного магазина мадам Вуазен, которая заказала сто пятьдесят экземпляров «Энергии земляного червя» и напечатала за свой счет манжетку[3]3
  Манжетка – полоска бумаги в виде кольца, надеваемая на издание. На манжетке печатается дополнительная информация, появившаяся после выхода тиража.


[Закрыть] «Литературная премия следственного изолятора Сен-Пьер».

– С ума сойти, как она на вас запала, – сухо заметила Анна-Лора.

Это не была ревность, ей просто надоело: мадам Вуазен звонила по три раза на дню, чтобы обговорить условия моей поездки, передать формальности, соблюдения которых требовала тюремная администрация, и дополнить мою биографию.

Эта последняя просьба стала для меня проблемой. Что добавить к трем строчкам, напечатанным на задней обложке книги, под анонсом?

«Куинси Фарриоль, 21 год, родился в Тионвилле (Мозель), холост, живет в Париже и работает в сфере недвижимости». «Дополнить мою биографию» значило бы уточнить, что по роду занятий я настилаю ковровые покрытия, а обнародовать эти подробности мне совсем не хотелось. Тем более если эта владелица книжного магазина и впрямь имеет на меня определенные виды.

В пустом вагоне, увозившем меня к ней, рассеянно глядя на зимний пейзаж, я невольно представлял ее себе белокурой и налитой, столь же желанной, сколь и недоступной. Молодой вдовой, к примеру, спроецировавшей на себя ярко выраженную сексуальную неутоленность, исходившую от моего романа. Да, она, должно быть, почувствовала между строк эту откровенно автобиографическую обделенность, в которой факт публикации – эта наконец-то осуществившаяся неотвязная мечта, с самого детства отравлявшая мне все прелести обыденной жизни, – ровным счетом ничего не изменил.

«Хорошо быть писателем – девушки так и падают», – говорили мне в «Клиши-Палас». Как же. До сих пор мне в руки упала только одна мертвецки пьяная фотографиня на Книжной ярмарке в Бриве. Подцепить такую можно было только в темноте, что я и сделал под древними шарами-стробоскопами в «Кардинале», китчевом клубе в стиле семидесятых, где проходил банкет по случаю закрытия ярмарки. Пятьдесят лет и все зубы свои. Из тех, что спрашивают между двумя отсосами:

– А почему ты не печатаешься в «Галлимаре»? Это куда круче.

Я ответил, что мне там отказали. Она сказала «ага», снова взялась было за дело, но передумала:

– Извини, совсем забыла позвонить Флоранс.

Пока она болтала с подружкой, я уснул, а когда проснулся в полдень, на одеяле белел самоклеящийся листочек с телефоном Антуана Халлимара и подчеркнутой припиской: «От меня». Поскольку она не подписалась, а имени ее я не знал, эпизод для упомянутого издателя последствий не имел.

Вот к чему сводилось единственное мало-мальски яркое событие моей юной литературной карьеры. Дополнять им свою биографию для достопочтенной мадам Вуазен я не счел необходимым.

* * *

Снег повалил где-то у Макона. Когда я делал пересадку в Бург-ан-Бресс, насыпало уже добрых десять сантиметров. Поезд еле полз, и через два часа я прибыл на вокзал Сен-Пьер-дез-Альп с опозданием на пятьдесят три минуты. Выходя из вагона, я пощупал в кармане пачку презервативов, которыми запасся из суеверия. Уж какие можем, такие и имеем талисманы.

На пустом, занесенном снегом перроне стояла старая дама в пуховике, под зонтом.

– Жанна Вуазен, добрый день. Идемте скорее, у нас очень жесткий график. Ныряйте сюда.

Проглотив разочарование, я пригнулся, чтобы пристроиться рядом с мадам Вуазен, росту в которой было метр пятьдесят. Спицы зонта норовили воткнуться мне в ухо, а ее седые пряди, выбившиеся из-под колпачка гномика, щекотали шею. Она бодро маршировала в валенках из козьей шерсти, а я хлюпал купленными на распродаже мокасинами и с трудом подлаживался под ее шаг альпийского стрелка.

– Приехали бы вы три дня назад, было дивное солнце, – сказала она с укоризной.

Я с покаянным видом ответил, что мне жаль.

– Как бы то ни было, я уже продала сорок семь экземпляров, и это только начало. Поздравляю с победой.

– Спасибо.

– Я тут ни при чем, я только отобрала вас из пятнадцати кандидатур, голосовали заключенные. Они сами объяснят вам свой выбор.

Предупреждаю, вы стали местной знаменитостью, здесь только о вас и говорят.

Не замедляя шага, она достала из кармана страницу «Эко дез Альп», где красовались моя физиономия и моя премия, размерами превосходившие логотип Генерального совета.

– Осторожно, гололед. Я думала, не приехать ли на машине, но движение везде одностороннее, да еще снегопад, пешком будет быстрее.

Туман и снег придавали некоторую таинственность сонному городку в горной долине. Я изо всех сил настраивался на позитив: если судить по первому впечатлению, меня мог ожидать только приятный сюрприз. Как в Паньи-сюр-Мозель, где организатор фестиваля понял мою книгу лучше, чем родная мать. Да еще и на похороны моей матери он приехал.

Минут через двадцать, скользя по голому льду и увязая в снегу, мы добрались до книжного магазина Вуазен – обмазанного желтой штукатуркой домишка, зажатого между магазином секонд-хенда и бензоколонкой.

– Это исторический центр города, – тараторила мадам Вуазен, доставая ключи. – Теперь только я здесь и осталась.

На пустыре за ее домом большой рекламный щит над крышей сообщал: «Скоро открытие нового супермаркета Интермарше!»

– Пусть сначала переступят через мой труп, – процедила она, поймав мой взгляд. – Вам нравится?

Треть витрины была занята кустарной афишей с моей фотографией и обложкой книги с манжеткой о Премии под гигантской надписью:

Только 16 февраля у нас в гостях автор.

Открыто для посетителей с 12.30 до 18 часов.

Работает буфет.

Я сказал, что она меня балует.

– Вы заслужили.

Мадам Вуазен открыла застекленную дверь, сняла табличку «Скоро буду». И я вошел в дантовский хаос, где кипы книг, казалось, подпирали стены и поддерживали потолок.

– Места не хватает, – вздохнула она. – Я слишком много заказываю, возвращать не успеваю, а люди ничего больше не покупают. Хорошо еще, что я создала библиотеку при следственном изоляторе. Иначе новые поступления не разместить. Хотите кофе?

– С удовольствием.

Над столом, за которым мне предстояло подписывать книги, висел безобразный портрет в мрачных тонах, в котором я, несмотря на невысокое мнение о своей особе, узнал себя с большим трудом.

– Одна из ваших поклонниц сделала вам подарок, по фотографии. К сожалению, вы мужчина.

Я ответил на ее разочарованный взгляд, пожав плечами: мол, ничего не поделаешь. Она объяснила:

– Мне не дали разрешения привести вас в женское отделение. Вы подпишете для них экземпляры, я на каждую составила карточку.

Я подошел к столу. Стопка книг, десятка два, с закладками, была снабжена этикеткой «Подписать в первую очередь». Я вынул одну карточку, исписанную мельчайшим, совершенно нечитаемым почерком.

– Чем старше я становлюсь, тем мельче пишу, – весело произнесла мадам Вуазен. – Не беспокойтесь, Полина вам переведет. Только она и ухитряется меня расшифровывать. Пора бы ей уже появиться. Полина будет вашей хостес: я жду уйму народу.

Я никому не хотел портить праздник, но улицы мне показались пустыми, а дома нежилыми. Был ли тому виной снег, школьные каникулы, безработица, отток людей из деревни в город? Или же соседство с тюрьмой выгнало отсюда коренных жителей?

– Пойдемте в мою берлогу, там будет удобней. Осторожно, здесь секция философии, проходите боком. У меня акция на каникулах, так что еле-еле можно пройти.

Втянув живот, я протиснулся между стопками Шопенгауэра и прилавком со Спинозой. Этикетки «Скидка 30 %! Читать немедленно!» показались мне сильно выцветшими. На верхушке собрания сочинений Канта более свежая на вид табличка гласила: «Ликвидация товара».

«Берлога» мадам Вуазен оказалась длинной комнатой, совмещавшей в себе функции кухни, столовой и переплетной мастерской. Кофейник, видимо уцелевший в окопах Первой мировой, был настоящим антиквариатом – железный, трехэтажный, с помятыми боками и крышкой-стаканчиком. Он грелся, почти кипел на угольной печке между газовой плитой и телевизором, который, должно быть, видел первые шаги человека на Луне.

– Пи-пи – дверь налево, – указала моя хозяйка. – А потом за работу: мы не можем разочаровать ваш фан-клуб.

Ее бодрость и веселое настроение не вязались с ощущением отсроченного одиночества, которым веяло от этого допотопного места. Зайдя в туалет, где тоже пришлось встать боком между колоннами книг карманного формата, я вернулся к столу, возле которого был включен электрический конвектор. Я почти согрелся, выпив чашку жиденькой и горькой бурды, когда звякнул колокольчик и дверь открылась.

– Это я! – крикнул встревоженный голос. – Думала, никогда не доберусь! Впору было выходить и толкать поезд.

Как только она вошла в магазин, его пространство стремительно съежилось. Не то чтобы она была великаншей, но размашистые движения, широкая сияющая улыбка и вырвавшиеся из-под капюшона пышные светлые волосы занимали места больше, чем ее тело. Она заполнила собой все пространство, как будто оператор навел объектив на нее, размыв декорации.

– Как дела, Жанна? Здравствуйте, мсье Фарриоль.

Одета она была «двусезонно»: чулки в сеточку и сапоги-луноходы, твидовая юбка и летняя ярко-синяя блузка. Когда она сняла анорак, посыпались искры. Умеренное декольте с трудом вмещало пышную грудь. Она небрежно скрутила длинные волосы в узел, заколов его двумя палочками из светлого дерева, и устремилась ко мне – на плече спортивная сумка, рука протянута, – опрокинув по пути три стопки книг. Запах герани наполнил мои ноздри, когда она сказала мне, пожав руку так крепко, словно выражала соболезнования:

– Мне не терпелось с вами познакомиться. Я вас читала.

Первое, на мой взгляд, противоречило второму. Кому, кроме законченного мазохиста, захочется встретиться с автором столь заунывных стенаний, с болезненной искренностью излагающим во всех подробностях свои комплексы, невзгоды и изъяны?

– Я Полина Сорг.

И эти пять слогов, произнесенных как нечто само собой разумеющееся, показались ответом на вопрос, которым я задался.

– Вы в надежных руках, – вмешалась мадам Вуазен, принесшая ей чашку кофе с торчащей из нее ложечкой. – Я буду слишком занята – коктейль, пресса, – чтобы регулировать поток читателей и получать деньги. Но вы увидите, Полина – само совершенство. Она блестяще справилась с Люсьеном Бофором и Мари-Жо Кийера.

Я кивнул. Это были, надо полагать, местные авторы. Под их фотографиями на постерах, что висели над кассой, значилось красным фломастером: специалист по философии Платона и золотая медалистка по прыжкам с трамплина на Олимпийских играх в Гренобле.

– Пусть он пока подписывает женскому отделению, Полина, – продолжала мадам Вуазен. – Мне еще надо сделать канапе перед уходом.

– Я сама этим займусь, Жанна.

– Нет, вы мне все крекеры переломаете, занимайтесь автором. Мы серьезно выбились из графика.

Она вернулась в свою берлогу предварительно расставив по местам томики, опрокинутые при вторжении моей хостес. Полина села рядом со мной, положила спортивную сумку перед моими стопками книг и достала из нее серые, под цвет глаз, лодочки. Изогнулась, нажала носком левой ноги на пятку правой и через пять секунд уже заворачивала промокшие луноходы в пластиковый пакет, покачиваясь с носка на пятку в коктейльных туфельках. После этого она сказала мне:

– Теперь я ваша.

Я не из тех, кто за словом в карман не лезет, – это одна из причин, приведших меня в литературу. Я ответил «спасибо», и она стала передавать мне экземпляры, расшифровывая лаконичные карточки хозяйки и дополняя их по памяти. Полина посещала заключенных в тюрьме по выходным – в основном тех, у кого не было родных. И вот уже год помогала мадам Вуазен в тюремной библиотеке.

Я впитывал ее слова, раздувая ноздри. Вблизи ее запах напомнил мне шкаф моей бабушки: сушеная лаванда и пчелиный воск соперничали в нем с геранью и чуточкой нафталина. Неожиданный запах для двадцатилетней оторвы, но он ей шел. Запах-телохранитель. Чуть накрахмаленная серьезность, антимоль для сумасбродства, свойственного ее возрасту.

Сообразив, что уж слишком заметно ее обнюхиваю, я спросил:

– А чем вы занимаетесь?

– Студентка.

– Литература?

– Информатика.

Она почти прошептала это слово, едва шевельнув губами и слегка покраснев, словно признавалась в сексуальных предпочтениях.

– Я учусь в Высшей школе информатики – заочно, через сеть Телетель, так что на романы трачу четверть часика перед сном, чтобы доставить удовольствие Жанне, – пояснила она тем же тоном.

Я сказал «ничего страшного». Первое, что пришло в голову. В горле у меня пересохло, и виной тому был не только потрескивающий электрический конвектор, больше сушивший воздух, чем согревавший. Полина с воодушевлением, от которого восхитительно волновалась ее грудь, рассказывала мне, как трудно ей было убедить Жанну, что компьютер не убьет книгу, совсем наоборот. На своем пауэрбуке она сделала электронный тематический каталог и надеялась со временем оснастить магазин веб-навигатором. Для меня той зимой 1994 года все это было китайской грамотой, однако я кивал с видом знатока, чувствуя нарастающее с каждой секундой возбуждение.

– Ну все, за работу! – прикрикнула она на меня, как будто я пытался ее отвлечь. – Мариза Бурдо, пятьдесят четыре года, подделка документов, срок пять лет, ждет перевода в колонию, чудесная женщина, двое детей, но совсем опустилась. Напишите: «Маризе, Шарлотте и Зоэ». И не забудьте поблагодарить за картину.

Отрываясь от подписей и будто бы глядя в пространство в поисках мало-мальски личной нотки в моих сердечных пожеланиях, я украдкой косился на синий в белый горошек бюстгальтер, то и дело мелькавший между двумя пуговками ее блузки. По ассоциации мне вспоминался галстук Жильбера Беко. И его песня «Натали» о красивой русской переводчице, которая на Красной площади говорила ему «штампованные фразы об Октябрьской революции».

– Мишелль с двумя «л»! – внезапно призвала меня к порядку Полина.

Она наклонилась, чтобы указать мне орфографическую ошибку, и едва не выколола глаз палочкой из прически. Я сказал:

– Простите.

– Ничего.

И без всякого перехода, пока я исправлял имя, добавила тише, пристально глядя на меня:

– Странно, в жизни вы выглядите моложе. – Это потому что я в цвете.

– Я не о фотографии. То, что вы пишете, так зрело. Даже чуточку слишком… Но простите, я вас отвлекаю. Держим темп, иначе нам попадет.

На седьмом автографе – медсестре тридцати девяти лет, которая помогла умереть пяти неизлечимо больным пациентам, – я почувствовал, что ее нога коснулась моей. Я никак не отреагировал, списав это на перемену позы, случайное движение. Но прикосновение длилось. Сыграл ли мне на руку недостаток зрелости «в жизни», человеческий фактор, смягчивший разочарованную холодность моего стиля? Заметила ли она, что мои глаза искали вдохновения в ее бюстгальтере, и давала теперь зеленый свет моему желанию?

Я невозмутимо продолжал склонять на все лады дежурные любезности в адрес пансионерок женского отделения, чувствуя, как нарастает возбуждение в ритме вежливых формулировок, приобретавших все больший размах на моих титульных листах. Полина все так же увлеченно просвещала меня насчет характеров, прошлого и сроков моих будущих читательниц. Она распространялась о сути, а я размечтался о ее формах. Поставив под очередной подписью дату, я рискнул придвинуть мокасин к ее лодочке. Она и бровью не повела. Как будто ничего не заметила.

В приливе оптимизма я сказал себе, что она разделяет мое смятение, но не подает вида перед мадам Вуазен, которая периодически заходила поставить поднос с канапе поверх разложенных на столе новинок.

– Все хорошо, дети? Я не рассчитала, слишком много фуа-гра, крекеров не хватит. Еще кофе?

Мы в один голос ответили «нет, спасибо». Хозяйка оглядела мои достижения, похвалила за развернутые надписи, но попросила закругляться побыстрее: через пять минут выходим. И ей хотелось бы успеть занести коробку в женское отделение, прежде чем вести меня к мужчинам.

– Так никто не будет ревновать, – заключила она, зыркнув на наши сведенные колени.

Мы резко отпрянули друг от друга. Без всякого перехода хозяйка спросила меня, люблю ли я пирожные «Шамони-оранж».

– Полина у нас сластена, – объяснила она, ставя перед нами тарелку круглых пирожных, покрытых коричневатой глазурью. – Чтобы вы были в курсе.

С этими словами она удалилась в свою берлогу, отчего последняя фраза прозвучала как предостережение. Я краем глаза наблюдал за моей хостес. Она вспыхнула, как будто речь шла об интимной подробности.

– Фатима Лазиз, – старательно расшифровал я, чтобы рассеять ощущение двусмысленности, непонятной одному мне. – Мошенничество со страховкой, так?

Я ткнул пальцем в каракули на карточке. И тут Полина закрыла книгу которую я собирался подписать, и посмотрела мне прямо в глаза:

– Куинси… могу я вас кое о чем попросить?

Не передать, как я себя почувствовал. Впервые в жизни мне понравилось мое имя в устах женщины. Она произнесла Квинси — на американский манер, а не Коинси или Кинси, как меня обычно именовали. В ее глазах была странная смесь озорства и тревоги. Детский порыв, обузданный взрослым страхом. Она запнулась и договорила медленно, акцентируя каждое слово:

– Кое о чем… не совсем обычном.

Я тупо ответил: мол, да, пожалуйста.

– Предупреждаю: это очень личное.

Она чуть отодвинулась на стуле, наклонилась и сунула руку под твидовую юбку. Не успев толком понять, что происходит, я увидел промельк бело-синего шелка между ее лодыжками и лодочками. В следующее мгновение она снова обулась, а ее пальцы нырнули в карман моего пиджака.

– Пять минут двенадцатого, идемте! – прокричала мадам Вуазен из задней комнаты. – Сейчас, только найду ключи…

– Вы не обязаны соглашаться, – прошептала Полина, глядя на меня в упор. – Но я не могла упустить шанс.

Я сглотнул, видя себя словно со стороны: естественный, взволнованный, добрая душа.

Не очень зрелый, но открытый для всех предложений.

– Вы моя единственная надежда, – зачастила она.

– Ой ли? – усомнился я: сработал рефлекс галантности.

Я чувствовал бедром ее пальцы и уже не мог совладать с желанием. В порыве неуместной стыдливости я пожалел, что не положил презервативы в другой карман. По-прежнему не двигаясь, она продолжала совсем тихо:

– Мой любимый сидит в предварительном заключении. Это он будет вас интервьюировать. Он отказывается от свиданий со мной, с тех пор как его посадили… Он уверен, что ему светит десять лет, и хочет, чтобы я его забыла.

В висках стучало. Я кивнул с подобающим случаю выражением лица, которое можно было истолковать как угодно. Итак, чистое наслаждение было лишь моей фантазией и кончилось пшиком. Я был разочарован и глубоко уязвлен собственным заблуждением.

– Полина, присмотрите за пирогом, еще десять минут.

– Не беспокойтесь, Жанна! – крикнула Полина в сторону кухни, по-прежнему сжимая пальцы в моем кармане.

Потом повернулась ко мне и продолжила на три тона ниже, со слезами на глазах: – Как можно забыть человека, которого любишь? Его голос, его улыбку, его кожу… Скажите ему, что я не могу Не могу и не хочу. И… передайте ему… сувенир, – добавила она, убирая руку. – От вас, я думаю, это будет иметь смысл. Во всяком случае, вес. Вам это не слишком неприятно?

Ее умоляющий взгляд потряс меня еще сильнее, чем сама ситуация. Я сказал: «Конечно, нет», удержав просившееся на язык «с удовольствием». Она кивнула, отвернулась, взяла «Шамони-оранж» и надкусила его широко, как яблоко. Крошки глазури посыпались на книгу, которую я не успел подписать.

– Он не отвечает на мои письма, – снова заговорила она с полным ртом. – Но это ведь сильнее слов, правда?

Я не отрицал. Шелковый комочек в глубине моего кармана стал комом у меня в горле.

– Надеюсь, я вас не обидела, – спохватилась она.

Да, пожалуй, это было слабо сказано.

Она уточнила:

– Как писателя.

Сказав, что это сильнее слов.

– Нет, нет.

– Вы славный. Не знаю, что со мной, я должна бы сгорать со стыда. Просить мужчину о такой услуге…

– Что вы, пустяки, – отмахнулся я, силясь совладать с эрекцией, ибо мне, увы, ничего не светило.

– Спасибо. Правда, спасибо, Куинси. Я останусь здесь, все приготовлю, буду ждать вас.

Я для приличия съел «Шамони-оранж». Мне было горько, потому что из-за меня глаза женщины никогда не горели таким нетерпением.

– Мы уходим! – В комнате появилась хозяйка в пуховике и со связкой ключей. – Вы закончили?

Я быстро нацарапал однотипные дружеские пожелания на трех последних экземплярах для женского отделения, взял свою парку и послал Полине красноречивый взгляд: «Можете на меня рассчитывать». Она встала, чтобы пожать мне руку. Разрез ее твидовой юбки лишь чуть-чуть разошелся, но мысленный образ наготы вызывал жжение внизу живота.

– Вы, похоже, не в форме, – огорошила меня мадам Вуазен, уже надевшая свой колпак гномика.

– Что вы, что вы, наоборот.

Я надел парку, повернувшись к ней спиной, чтобы скрыть упомянутую форму, и вышел вслед за ней в метель.

– Вроде поутихло, – объявила она бодрым тоном, держа коробку с моими книгами под мышкой.

Я кивнул, думая о другом. Я умирал от желания достать из кармана трусики и, спрятав в ладони, незаметно поднести их к носу. Но нет, на меня возложена миссия. Я должен передать послание лично в собственные руки. А почтальоны никогда не вскрывают писем.

Однако же надежда, которой я стал для Полины, оказалась сильнее разочарования. Послужить посредником, исполнителем желания женщины – это было мне в новинку. И, я вынужден был это признать, искушение не представляло никакого риска. Положа руку на сердце, я ведь прекрасно мог бы не передавать послание заключенному и оставить при себе трусики, которые остались бы тогда непрочитанным письмом. Тем самым я, в сущности, только поддержал бы мужественное решение узника, желающего избавить свою возлюбленную от мук безысходной страсти. Решение, которое я бы подтвердил Полине в интересах их обоих. После чего мне бы оставалось постараться утешить ее по мере сил, чтобы смягчить удар. Дурные мысли бальзамом подпитывали мою чистую совесть.