Текст книги "Прошлой ночью в XV веке"

Автор книги: Дидье ван Ковелер (Ковеларт)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

8

Я вхожу в комнату донжона, и первым делом меня поражает запах. Аромат жасмина… когда я уходил, здесь им не пахло. Странно, – ведь окна как были, так и остались закрытыми. Разве что сюда наведался кто-то из обитателей замка… Однако разбросанные в беспорядке вещи остались нетронутыми, слуг в замке, кроме барона Луи, я не видел, и никто из гостей жасмином не благоухал.

Правда, в тот миг, когда я переступал порог столовой, за углом мелькнули и тут же исчезли детские пижамки; значит, тут есть детишки – из тех, кто обожает подслушивать у дверей. Наверняка это они обрызгали жасминовыми духами мою спальню; надеюсь, после этого им не вздумается угостить меня карнавалом в духе Хеллоуина – с лязганьем цепей и замогильным стуком в стену.

Я открываю окно, чтобы выветрить этот запах. Дождь кончился, из облаков выплывает почти полная луна, ее отражение купается в мутной воде крепостного рва. Голова у меня тяжелая, во рту горечь, я слишком много выпил. Экран мобильника пуст – ни сообщений, ни эсэмески. Высунувшись из окна чуть ли не по пояс и протянув руку с трубкой как можно дальше, я еще раз пытаюсь войти в зону действия сети, чтобы поговорить с Коринной, но все тщетно, – а у меня нет никакого желания возвращаться в комнату с резными панелями, доступ в которую мне запрещен. К тому же, разряженный аккумулятор снова бастует.

Закрыв окно, я раздеваюсь и ложусь в постель; шершавые простыни пахнут «бабушкиным комодом», иными словами, нафталином, воском и старой выдохшейся лавандой – смесью, знакомой мне только по романам. Как же хорошо в этом теплом, уютном коконе; свернувшись клубочком, я наслаждаюсь абсолютным безмолвием, приятно непохожим на грохот автострады, по которой, что ни ночь, мчатся мимо нашего домика грузовые фуры, мешая нам уснуть, несмотря на двойные стеклопакеты в окнах. Ложбинка шерстяного матраса ласково греет меня, медленно погружая в забытье, и мне чудится, будто я растворяюсь в нем, словно таблетка аспирина в воде.

* * *

Среди ночи я внезапно вскакиваю, весь в поту, – меня разбудил эротический сон. В нем не было ни тела, ни лица, ни позы; вместо четкого образа – одно лишь чувство жгучего нетерпения, необузданной энергии и… болезненная эрекция, требующая руки – но не для моего члена. Какой-то властный порыв толкает меня к секретеру, чьи контуры обрисовывает лунный свет, проникающий внутрь из окна.

Я ощупью пробираюсь к нему в молочно-сером полумраке, то и дело налетая на разрозненные предметы мебели, загромождающие комнату. Сажусь, хватаю ручку, лежащую рядом с почтовой бумагой, и слежу за ее лихорадочным бегом по листку, слева направо и зигзагами сверху вниз. Мне неведомо, что я пишу и сколько времени это продолжается. Моя воля, мое сознание тут ни при чем, сейчас я всего лишь послушное орудие чужого желания, ответ на чей-то настойчивый призыв. Как будто эти действия внушает мне напряженный член, как будто это от него передается моим пальцам жажда плотского осмоса, умелых ласк и нескончаемого наслаждения…. Перо со скрипом мечется по шероховатой бумаге все быстрей и быстрей, сливая воедино слова и фразы; дыхание мое учащается, из груди рвутся стоны, и я инстинктивно пытаюсь подчинить их мерному ритму соития…

Неожиданно я упускаю перо, и оно отлетает на другой конец комнаты. Меня захлестывает безбрежный восторг, невероятное чувство облегчения. Однако напряженность при этом не спадает, напротив, тот же порыв, что поднял меня с постели, гонит теперь обратно. Я бегу к кровати, и мне чудится, что простыни распахиваются мне навстречу, что меня зовет чей-то неслышный голос, и чье-то невидимое тело требует своей доли…

И я снова засыпаю, спеша ответить на этот зов, принять эту сладостную жертву, уступить этой влекущей силе, которая нетерпеливо ждет слияния со мной.

* * *

Утром меня будит птичья трель. Мне так хорошо, что я медлю открыть глаза, но солнечный свет в конечном счете размыкает мои веки. Я смотрю на часы. Без двадцати семь. Я лежу поперек растерзанной постели, залитый солнцем, голый, с блаженной улыбкой на устах, с облегченными чреслами и туманом в голове. Приподнимаюсь на локте. Такое ощущение, будто я всю ночь занимался любовью с самим собой, как в горячие минуты отрочества в нашем приютском дортуаре.

Повинуясь старому рефлексу животной осторожности, внимательно разглядываю простыни. Никаких следов «разлива», по выражению наших надзирателей.

Испита чаша стыда.Я даже вздрогнул от неожиданности, когда эти слова весело прозвенели у меня в голове, переполнив озорной мальчишеской радостью, абсолютно мне не свойственной. Я пытаюсь осмыслить свои ночные сновидения. Не знаю, что произошло со мной этой ночью, что извлекло мое подсознание из легенды о влюбленной узнице, но сейчас меня переполняют совершенно незнакомые, непривычные чувства.

Вытаскиваю себя из кровати, делаю несколько приседаний, и тут мой взгляд падает на листки, разбросанные по крышке секретера. Я вдруг вспоминаю, что вставал среди ночи и делал какие-то записи. Подхожу и с любопытством изучаю листки, сплошь испещренные нервными, неряшливыми каракулями без интервалов; этот почерк не имеет ничего общего с моим собственным. В недоумении я пытаюсь разобрать послание, где на каждой строчке мелькают «да» и «нет», отвечающие на вопросы, которые я, убей бог, не помню. Исключив из текста эти два слова и восстановив пунктуацию, я получил следующее:

Ты вернулся, возлюбленный мой, и я теперь счастливейшая из женщин. Благодаря тебе, я больше не чувствую себя убийцей. Я говорю о моем исповеднике Юрсене. О том, кого мой муж подверг пыткам после твоего отъезда. Но он ни в чем не сознался, и это его сгубило. Мои родители говорят, что я всему виною, что его кровь падет на мою голову, что этот грех обрек меня на вечное проклятие. Их лживые речи держали меня в плену этого греха, но теперь ты пришел, и твоя любовь открыла мне глаза. Родные приняли сторону моего мужа; его уже здесь нет, но они, увы, все еще пребывают в комнате с резными стенами.

Юрсен тоже остался – из-за меня; я думаю, что он еще в замке, но нам не дано видеться. Я не хочу идти с ним в его Свет, не позволю ему унести меня на Небеса без тебя. Но он ждет. Он не понимает тебя. Слишком уж много мучений принял он после того, как ты исчез. Не оскорбляй же его, не восстанавливай против себя! Он может отпустить тебе грех, если ты меня освободишь. Ведь он остался здесь не потому, что претерпел страдания из-за твоего отъезда, а потому, что хотел дождаться твоего возвращения, дабы увидеть меня счастливой.

В тот миг, когда ты вошел, я воспрянула духом в моем узилище; ты вернул мне силу бороться за нас обоих. Увези меня отсюда в твой Свет. Твое забвение сковывало меня, твой возврат – освобождает. Да будут прокляты мои родители, отдавшие меня в ту пятницу после Рождества 1428 года дьяволу во плоти, который, на свою погибель, попал в твои руки, возлюбленный мой! Я сгораю от страсти к тебе, я жажду твоих ласк, я без ума от тебя! Пусть твое молоко жизни вернет мне тело, облечет плотью и подарит ночь любви в прощальной ночи моей темницы.

Твоя Изабо.

В смятении, я откладываю листки. Разумеется, эта галиматья – всего лишь перепевы того, что я услышал вчера за обедом от свихнувшихся ясновидцев, обитателей замка, смесь преданий, экстраполяций и фантастических измышлений. Единственные новые элементы в этих записях – это точная дата некоего гражданского акта и нелепейшее имя Юрсен – скорее всего, плод моего воображения, разогретого вином «марго», – но и его легко будет оспорить, покопавшись в местных архивах.

В любом случае, эти слова, начертанные моей рукой, не вызвали во мне сегодня утром никакой ответной реакции, если не считать внутреннего ликования, да и оно убывало с каждой минутой, по мере того, как действительность вступала в свои права, изгоняя прочь эротические видения, приличные одним лишь распаленным подросткам.

Вот когда мне стало предельно ясно, до чего же я изголодался по женскому телу за последние три недели. Озабоченность Коринны проблемами Жюльена пагубно отразилась на ее либидо – по крайней мере, так она объяснила мне, и я ей поверил. Обделенный ее ласками, я ждал, я надеялся на лучшее, поддерживал ее, как мог, но самому мне было ох как нелегко. И нынешняя ночь, когда я впервые за тринадцать месяцев совместной жизни оказался один в двуспальной постели, выявила то, в чем я не хотел признаться даже самому себе: моя свобода стала жертвой связи, лишенной будущего; чужой домашний очаг, который я посчитал своим, изголодавшись по спокойной семейной жизни, дал трещину, и надежды на прочное счастье растаяли, как дым, в унылой, предсказуемой обыденности… В результате, этой ночью моя фрустрация нашла выход в виртуальном, потустороннем соитии, так что радоваться тут особенно нечему. Впрочем, я уже и не радовался. Последние остатки утренней эйфории бесследно испарились под душем, и я стал одеваться, не особенно спеша: мне вовсе не улыбалась перспектива встречи с моими подконтрольными, после их вчерашних бредовых фантазий.

Слава богу, хоть в этом отношении мои страхи не оправдались. Когда я вошел в столовую, неловко чувствуя себя в скукоженном от сырости костюме, оба семейства уже заканчивали завтракать, и за столом царила бодрая деловая атмосфера: между кофейником и тостером лежали раскрытые папки с документами и включенные калькуляторы, а на экранах ноутбуков светились метеосводки по стране. Хозяева Green Warедва поздоровались, им сейчас было явно не до меня. Если я правильно понял, за ночь температура на Котантене [30]30
  Котантенский полуостров находится в Нормандии, в департаменте Ла-Манш.


[Закрыть]подскочила на целых три градуса, и это стало для них настоящей катастрофой.

Две совершенно неразличимые девочки-близняшки с рыжими кудрями, миндалевидными глазами и щербатыми, частично беззубыми ротиками сидели за столом в наушниках на головах и перешептывались, хитро поглядывая на меня поверх своих тартинок.

– Племянницы Джо, – сообщил мне Луи де Гренан, с тяжким вздохом наливая им в чашки какао. – Родители уехали по делам в Непал и оставили их на моем попечении.

Я кивнул. Странно было видеть, что эти люди ведут себя вполне нормально, что они похожи на тех приемных родителей, к которым соцработники регулярно пристраивали меня на испытательный срок, и которые неизменно возвращали меня обратно в приют.

Старик Пикар встретился со мной глазами и подмигнул, – хотя это вполне могло быть и нервным тиком. Бородатый великан явно чувствовал себя вполне свободно в своем сельском «неглиже» и в отсутствие супруги; он с аппетитом поглощал хлопья со сметаной из огромной чашки, закусывал их ломтем бекона и одновременно делал пометки на полях какого-то научного труда.

Я налил себе кофе и, отойдя с чашкой к окну с видом на крепостной ров, начал пить стоя, любуясь солнцем сквозь разноцветные витражи. Каждый из них изображал средневековую персону, чье гражданское состояние разъясняла готическая надпись внизу. Я машинально поискал глазами имя пресловутой Изабо, незваной гостьи, направлявшей этой ночью мое перо, но стеклянные фигурки в железном обрамлении изображали Жанну д'Арк и ее соратников. Сквозь эту цветную мозаику, заляпанную грязью, я не мог определить, что меня ждет: конец аллеи находился слишком далеко от замка. Однако, судя по отдаленному вою бензопилы, освобождение мое было не за горами.

Позади меня прозвучали латинские названия хищников, истребляющих паутинного клеща – macrolophusи feltiela: из-за пагубного потепления на планете их следовало отослать бретонским садоводам на десять дней раньше срока. Виктор Пикар присоветовал было еще какое-то насекомое, но его сын, облаченный в клетчатый халат, оспорил эффективность этого хищника на кислых почвах, разразившись таким потоком контраргументов, что рекомендация, в конечном счете, отпала.

Дождавшись конца этой дискуссии, я спросил, как им спалось. На что Луи де Гренан ответил сияющей улыбкой и вопросом:

– А вам?

Я почувствовал, что залился краской до корней волос, и сказал: «Прекрасно!», похвалив глубокую тишину в замке и удобную постель.

– Там уже почти закончили распиливать липу, – невнятно буркнул Морис Пикар, глядя на меня исподлобья. – Вы как – сразу уедете или хотите еще что-нибудь выяснить? Может, вам нужны дополнительные документы по бухучету? Скажите сразу, чтобы мы знали, как нам распланировать день.

Надо же, – никаких следов вчерашнего метафизического экстаза: передо мной сидел бдительный делец, четко выполняющий обязанности руководителя предприятия и ведущий бой со своим мучителем – налоговым инспектором. Желая рассеять его неприязнь, я поинтересовался, не указана ли в архивах замка дата свадьбы Изабо де Гренан. В ответ – мертвая тишина и застывшие лица.

– Об этой молодой женщине шла речь вчера за столом.

Напрасно я старался: мое уточнение пропало втуне. Джонатан Прайс, одетый сегодня в тренировочный костюм с логотипом Manchester United, протянул мне картонную папку.

– Вот последние объяснительные записки, которые вы просили.

Взяв документы, я уложил их в ранец, понимая, что они категорически не хотят обсуждать ничего, кроме моих налоговых претензий. Все ясно: ночь они отводят своим эзотерическим оргиям, а день – реальной жизни малого предприятия. Ладно, пусть так! И я спросил – тем же деловым тоном, каким они сейчас говорили со мной, – готов ли счет за мое пребывание. В ответ Морис Пикар пустил по столу в мою сторону письмо в двух экземплярах, на официальном бланке с логотипом замка.

– С вас 55 евро.

– Включая привидение?

На мою шпильку никто не отреагировал. Я пробежал глазами счет. Он был составлен не по общепринятой форме, но включал в себя все пункты, которые я собирался им перечислить:

Я, нижеподписавшийся Тальбо Жан-Люк, инспектор налогового управления Государственного казначейства, настоящим письмом сообщаю, что такого-то числа воспользовался ночлегом и питанием в замке Гренан, вследствие плохих погодных условий, повлекших за собой невозможность использования моего автомобиля. Расходы, связанные с моим пребыванием (питание, за вычетом обслуживания, стирка постельного белья и чистка одежды, а также стоимость необходимых моющих средств и энергозатраты) составляют 55 Евро, каковую сумму я обязуюсь возместить принимавшей стороне.

Вынув чековую книжку, я с невинным видом спросил, на чей счет должен выписать чек. Тем самым, я расставлял своим хозяевам двойную ловушку: если это будет счет ОТН замка Гренан, его руководители de factoокажутся в положении людей, которые приняли у себя гостя за плату, не имея соответствующей лицензии; если же мне назовут счет Green War, значит, эта фирма пополнит свою кассу суммой, полученной от частного лица, что при ее статусе недопустимо.

И я повторил тоном простачка:

– Так на какой счет?..

– На счет Государственного казначейства, – ответил Пикар-старший, дожевывая свой бекон.

Мое перо застыло в воздухе. Поистине, эти люди выглядят еще безумнее, когда стараются сойти за нормальных. Просить налогового инспектора выписать чек на счет вышестоящей инстанции – уж не сон ли это?!

– У нас тут не ресторан и не меблированные комнаты, – сухо уточнил его сын. – Поэтому в благодарность за наше гостеприимство вы вносите деньги в пользу местной деревенской школы, а данный вид пожертвований подпадает под юрисдикцию Государственного казначейства. Мэрия Гренана пришлет вам квитанцию с подтверждением присланного взноса.

– Благодарим вас за щедрость! – протрубил Виктор Пикар.

– И удачного дня! – заключил Джонатан Прайс, целуя в лобики своих племянниц.

Все трое мужчин собрали свои вещи и вышли из столовой в разные двери. Я глядел вслед, не зная, что и думать об их сегодняшней холодности, – так любовника обескураживает утренняя стыдливая сдержанность женщины, с которой он только что провел бурную ночь. Но больше всего меня уязвило то, что я почувствовал разочарование.

Какую цель они преследуют? Поставить меня в дурацкое положение, дискредитировать в собственных глазах, опорочить перед моим начальством? Внушить мне, что разговор с мертвой – вполне обычное дело, и довести тем самым до умопомешательства? Не стоит обольщаться: прошлой ночью я принял участие – пассивное, но не по принуждению! – в спиритическом сеансе. И пусть шантаж со стороны моих хозяев недоказуем, от этого он не становится менее угрожающим: либо я похороню дело Green Warв архиве, либо в этих краях никто уже не будет принимать меня всерьез.

Близняшки искоса наблюдают за мной, подталкивая друг дружку локтями, пока Луи де Гренан, мурлыча песенку, с отсутствующим видом убирает со стола остатки завтрака.

– Еще кофе? – предлагает он.

Я с улыбочкой принимаю предложение, подписываю свое долговое обязательство и прошу его расписаться тоже – под фразой, которую только что незаметно добавил в конце:

«За руководителей ОТН „Замок Гренан“ и ООО „ Green War“».

Он беззаботно подмахивает оба экземпляра бумаги и ставит дату. Я благодарю за кофе и прячу один экземпляр письма в ранец. Поскольку Луи не входит в число акционеров и наемных служащих, его подпись, да еще с этой коварной добавкой «за руководителей», ровно ничего не стоит и лишит этот документ законной силы в случае, если данные руководители решат использовать его против меня.

– Только не делайте глупостей! – шепчет мне юнец.

Я недоуменно поднимаю брови, готовый к отпору.

– В каком смысле?

– В смысле Изабо! – хором отвечают девчонки и, переглянувшись, прыскают со смеху.

– А ну-ка, марш в школу, маленькие чудовища! – с притворной свирепостью рычит последний из Гренанов.

Близняшки срываются с места, хватают свои рюкзачки и резво скачут к двери, бросив мне напоследок: «До скорого свидания!» Их гувернер достает ключ от машины и шагает следом; перед тем как выйти, он заговорщицким тоном сообщает мне, что «надежды, внушенные любящей женщине, легко могут быть истолкованы как обещания».

Я ставлю чашку на стол; мне не по себе в этой мрачной трапезной, где я снова оказался в одиночестве. Торопливо – так же, как позавчера, – я беру свой ранец и освобождаю помещение, аккуратно прикрыв за собой двери. Выхожу во двор в ту минуту, когда «Ягуар» семейства Пикаров срывается с места, дыхнув вонью пережаренного масла и выбросив фонтаны мелкого гравия из-под колес. В окне машины с приспущенными грязными стеклами маячат близняшки, они строят мне ехидные рожи и кричат нараспев:

–  Жених и невеста! Жених и невеста!

– Заткнитесь! – орет их шофер.

Я одергиваю свой мятый костюм, включаю мобильник и иду напрямик через рощицу, под нежарким утренним солнцем, играющим в каплях на ветках дубов и каштанов, которые отделяют замок от хозяйственных построек. Связь наконец-то восстановилась, и до того, как батарейка окончательно испускает дух, я успеваю послать Коринне емкое сообщение: «Еду!».

Подхожу к бывшим конюшням; вокруг моей Clioстоят три легковушки и фургон Green War. Служащие в зеленых халатах грузят в кузов ящики-холодильники под наблюдением Джонатана Прайса, который не обращает на меня ни малейшего внимания.

Я осторожно стягиваю брезент, которым он вчера накрыл кузов моей машины, сажусь за руль, включаю зажигание. Мотор заводится с полуоборота. Машинально жму на кнопку, закрывающую люк, и тот послушно, с легким знакомым шорохом, становится на место.

Я изумленно пялюсь на квадрат тонированного стекла у себя над головой. Каким это чудом гроза смогла повредить одно-единственноезвено электрической цепи, и почему вдруг сегодня оно снова функционирует нормально? Здесь есть только два объяснения: либо эта кнопка была намеренно испорчена вчера днем, либо ее успели починить сегодня утром. Кстати, одно не исключает другого.

Я жму на газ и под вой шестнадцати клапанов резко стартую, обдавая грязью соседние машины. Хватит, я сыт по горло этой атмосферой заговора, в котором участвуют люди, стены, мебель – всё, вплоть до детей и электричества. Качу по аллее, подпрыгивая на ухабах, миную замок, даже не взглянув на донжон, где провел ночь. И изо всех сил внушаю себе, что ничего не чувствую, что мне полностью безразличны эти места, и никаких неприкаянных душ здесь сроду не водилось.

На горбатом мостике, некогда разделявшем Англию и Францию, я нагнал старика Пикара в бежевой куртке «сафари»; великан шел, сутулясь, мерной охотничьей поступью к воротам имения. При виде машины он взмахом трости приказал мне остановиться, и я, сам не зная отчего, послушно затормозил. Он оперся локтем на край открытого окна и заглянул внутрь.

– Не хотел вам говорить при других, – сказал он, теребя свою дремучую бороду, – но если у вас будут вопросы, заходите как-нибудь.

– Что за вопросы? – сухо осведомился я.

– Не по поводу налогов или эзотерики. Я всего лишь служитель науки, друг мой, а это значит, что мне дано только углубить ваше любопытство, но отнюдь не удовлетворить его. Однако если вас интересует, каким образом человек становится медиумом, то знайте, что эта проблема изучается в лабораторных условиях, а не за столом, над тарелками с жарким, в компании психов, которые приспосабливают потусторонний мир под себя любимых. Ясно?

Я не очень-то понимал, какое отношение это имеет ко мне, но кивнул, лишь бы поскорей отделаться и доехать до дома.

– Моя супруга обитает в замке, поближе к душам усопших, а я живу в сторожке, вон там, – добавил он, указав на древнюю каменную развалюху, наполовину скрытую автокраном рабочих-пильщиков. – По всем правилам, с учетом направления господствующих ветров и корневой системы этой липы, ей полагалось рухнуть на мою крышу, а не на ворота.

– Значит, вас духи охраняют, – буркнул я, мечтая положить конец нашей беседе.

– Нет, скорее, они хотели задержать здесь вас. Они – или их земные посредники.

– То есть?..

Старик испустил шумный вздох, огляделся вокруг, потом открыл дверцу машины и, плюхнувшись рядом со мной на сиденье, убавил звук радио.

– В 1973 году в университете Торонто исследователи-рационалисты провели интереснейший эксперимент. Они придумали некоего мертвеца. Дали ему имя – Филипп. Затем сообща наметили основные линии его жизни – карьеру, хобби, женитьбу, болезни и прочее. После этого они связались с медиумами и сообщили им только его имя, дату рождения и дату кончины. Так вот, дорогой мой, восемь медиумов из десяти откуда-то вытащили все остальное– всю жизнь этого никогда не существовавшего человека. Но ни один из них даже не заподозрил, что этот псевдо-Филипп был чистейшей фикцией. Отсюда мораль: работа нашей фантазии способна создавать воображаемые формы такой же консистенции – а иногда и различимости, – как те, что живут в нашей памяти.

Я пристально смотрел на него, пытаясь разгадать, что скрывается за его взглядом, который то пронизывал, то избегал меня. Потом спросил:

– Скажите, к чему вы клоните?

– Да вы и сами прекрасно понимаете. Чем больше вы будете думать про Изабо, тем реальнее она будет становиться для вас. В этом и есть цель игры.

Он вышел из машины и нагнулся, чтобы закрыть дверцу.

– В те минуты, когда вам захочется оторваться от действительности, не забывайте об одном, друг мой, – о могуществе мысли. Это она отыщет для вас Изабо там, где находится эта дама, – путем интуиции, логики или телепатии, – чтобы вы смогли успокоить себя, обмануть или убедить… Опасное это занятие, очень опасное, но чертовски захватывающее. Ладно, езжайте, счастливого пути!

Я тронулся с места. Фигура старика, маячившая в зеркале заднего вида, постепенно уменьшалась и, наконец, исчезла за поворотом аллеи. Все сказанное им должно было бы рассеять мое подозрение в существовании заговора, – так почему же у меня возникло чувство, что он тоже пытался мной манипулировать, заманить на ту же скользкую дорожку?

Проехав еще несколько сот метров, я затормозил перед останками липы, которые убирали рабочие; они уже полностью расчистили участок вокруг ворот, погрузили в кузов автокрана ствол и мощные нижние сучья, распиленные на крупные чурбаки, а более тонкие ветки ссыпали в стальную воронку измельчителя, превратив в опилки. Теперь на месте дерева торчал лишь могучий пень полуметровой высоты, со свежим срезом.

На самой его середине стояла Ядна Пикар в черной муслиновой тунике. Сложив ладони у лба, под красным кружочком над бровями, она молилась – без сомнения, в память о старой липе, чье место сейчас занимала. Она обернулась в мою сторону, и ее скорбный взгляд побудил меня выйти из машины. Сам я тоже ощущаю тесную, родственную связь с деревьями, – это чувство жило во мне с самого детства, когда я, лишенный человеческого тепла, обнимал их стволы, точно людей. Кадры телехроники, посвященные уничтожению лесов, причиняют мне не меньше душевной боли, чем сцены военных действий. Под ногами у меня захрустели хлипкие веточки, усыпавшие уже никому не нужные корни.

– Красивая была липа, – сказал я тоном печального сострадания.

– Она и сейчас красива, – ответила старая дама, устремив взор в пустоту.

С грациозной неспешностью она взяла мою руку, приподняла ее, словно приглашая на менуэт, и помогла мне встать рядом на пень рядом с собой.

– Поблагодарите ее. Она была принесена в жертву ради вас.

Нелепое подозрение, что эти чокнутые могли спилить вековую липу с единственной целью – удержать меня до вечера, тут же рассеялось; я вдруг ощутил какую-то легкую и, в то же время, мощную энергию, исходившую из самой сердцевины дерева: казалось, его сок проникает через мои стопы, поднимается вверх и струится вдоль позвоночника, по всему телу.

– И то же самое с вашим коллегой. Он должен был заболеть, чтобы вы вернулись в замок один. Вам даже трудно представить, какие благотворные силы собрались вокруг вас. Ведь то, о чем вас просят, так важно… Вот почему было необходимо изолировать вас – и это еще не конец.

Уж не знаю, что ей ударило в голову – разделка дерева или что-нибудь еще, но я предпочел оставить ее бред без ответа. Надо будет все-таки проведать в больнице Рафаэля Мартинеса; я, конечно, ни с какой стороны не виноват в его несчастье, но вынужден признать, что его предостережения против оккультизма со вчерашнего вечера приняли совсем иную окраску.

– Помните, вы уезжаете не один, – шепчет маврикийка. – Изабо с вами.

Я высвобождаю свою руку из ее костлявых пальцев, спускаюсь с пня и говорю, что мне пора – меня ждут дома. Но она удерживает меня за рукав.

– Никогда не забывайте, как больно невидимым от нашего ослепления. И как тяжко довлеет над ними наше молчание. Отвечайте Изабо, даже если усомнитесь в том, что она говорит с вами. Вы увидите, как легко вам станет от флюидов благодарности, которые она пошлет вам. Обещайте мне это!

– Ну, конечно, нет проблем, – говорю я, не чая вырваться.

– Вы ошибаетесь, – продолжает она со своей всегдашней улыбкой, но серьезным тоном, – все-таки одна небольшая проблема существует.

– Какая же?

Она делает паузу, глубоко вздыхает и произносит с искренним огорчением:

– Изабо не знает, что вы умерли.

Не успеваю я осмыслить эту фразу, как она добавляет, снова устремив взгляд в неведомую пустоту:

– И она не знает, что вы – другой.