Текст книги "Прошлой ночью в XV веке"
Автор книги: Дидье ван Ковелер (Ковеларт)
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)
16
Я не вынимал свой утюг целых три недели. А ведь мне всегда бывало необходимо заняться глажкой, чтобы мысли мои прояснились в облаке пара, разглаживающего складки. Только за этим занятием я концентрируюсь лучше всего, и мне удается разграничить важное и несущественное, личную выгоду и долг, мои желания и то, чего ждут от меня другие. И вот, боясь взглянуть правде в глаза по поводу моих отношений с Коринной, боясь обнаружить истинные причины ее поведения, я оставил на столе целую охапку белья, не глаженного с тех пор, как она стала отказывать мне в близости.
Вернувшись из замка с неутоленной яростью и истерзанным сердцем, я тотчас вынул из шкафа гладильную доску – спасительную соломинку, которой предстояло увидеть крах моих последних иллюзий, касавшихся Изабо и Гийома. Каждую субботу у Коринны было присутственное время в клинике Буржа, и мне оставалось испрашивать совет у ее блузок, юбок и нижнего белья, которые я разглаживал.
Интернет выдал мне адрес того, кто играл этими пешками на расстоянии; дорога к нему должна была занять не меньше пяти часов, настал полдень, и мое решение созрело в тот момент, когда утюг дошел до края рукава льняного платья.
* * *
В окне машины мелькали автозаправки и пункты дорожной пошлины; чем дальше, тем больше менялся окружающий пейзаж. Тополя уступили место платанам, вересковые заросли – олеандрам, музыка «Автострады-FM» – стрекотанию цикад. Проехав через обгорелые сосновые рощи, я отыскал дорогу на Баржемон и остановился посреди деревни, между колодцем и каменными деревьями. [48]48
Порода южных деревьев с очень твердой древесиной.
[Закрыть]На месте ресторана «Трюфельница» теперь располагалось отделение банка «Креди агриколь».
Двумя сотнями метров дальше, по адресу, найденному в Интернете, стоял небольшой новый многоквартирный дом социального жилья. Наклейка на третьем почтовом ящике сообщала, где можно найти, в случае срочной надобности, человека, все потерявшего по моей милости.
Я снова сел в машину и поехал дальше, в гору, оставив позади шлагбаумы, охранявшие вход на военную базу Канжюэ. Дорога, сплошь увешанная плакатами «Съезд с трассы запрещен», шла серпантином вверх, окружающий пейзаж представлял собой пустыню, изуродованную следами танковых гусениц и воронками от разорвавшихся снарядов. К стволам дубов, иссеченных пулеметными очередями, были прибиты доски с указателями «60-й АП», [49]49
Артиллерийский полк.
[Закрыть]«Оружейный склад», «Продовольственная лавка», «Место для бивака»…
Я оставил машину на въезде в заброшенную деревушку Бровес. В пятидесятые годы ее экспроприировала армия, и жители покинули родные дома, оставив на произвол судьбы громоздкую мебель и проржавевшие машины, в которых закипела новая жизнь: теперь они служили приютом птицам, муравьям, бродячим котам и гадюкам… В тревожной тишине, прерываемой лишь буханьем пушек, я пробирался между домами-развалюхами с грубыми заплатами толя на крышах – несомненно, это и было пресловутое «место для бивака».
Наконец я подошел к полуразрушенной церквушке, рядом с которой высились грубо сколоченные строительные мостки. У подножия колокольни без колокола стоял белый автомобиль-универсал, а под стрельчатым окном виднелась согбенная фигура каменщика; сидя на корточках, он ремонтировал стену, беря в руки то мастерок, то уровень.
Услышав хруст щебенки у меня под ногами, Бенуа Жонкер обернулся, и я вздрогнул: такого шока я не ожидал. К этому меня не подготовили ни долгие километры сдерживаемой ярости, ни распутанная мной история заговора, ни смягчающие обстоятельства, которыми я, в конце концов, объяснил поведение человека, отомстившего мне чужими руками. На отвороте его куртки серебрился металлический крест.
Сощурив глаза, он заслонился рукой от солнца, мешавшего ему разглядеть меня, и внезапно его исхудавшее лицо просияло.
– Да ведь это… как вас там?.. Тот самый налоговый инспектор! Глазам своим не верю, неужто вы?..
Дрожащим голосом я подтвердил его слова. Бросив свои инструменты, он вдруг широко раскинул руки и прижал меня к груди с возгласом:
– Спаситель вы мой!
Все мои подозрения, выводы и предубеждения развеялись, как дым, в этом сердечном объятии. В полном изумлении я слушал, как он меня благодарит, уверяя, что без моей проверки его жизнь так и текла бы по-прежнему: он никогда не отрешился бы от земных благ, от проблем с обслугой, налогами, инвестициями, рентабельностью и прочим… И звезда «Мишлена» [50]50
Имеется в виду справочник ресторанов, в котором они классифицируются по возрастающей шкале – 1, 2 или 3 звезды.
[Закрыть]продолжала бы застить ему небо, и он не познал бы Бога.
Благодаря мне, он все потерял, узнал отверженность, предательство, несправедливость, полное одиночество и искушение покончить с собой. Однако пуля не попала в сердце, а прошла рядом, ударившись в ребро; вот она-то и указала ему дорогу к благодати, к спасению, к беззаветной любви. Едва выйдя из больницы, он поступил в семинарию и мужественно преодолел все этапы пути к своему запоздалому призванию. Получив сан священника, он вернулся в Верхний Вар и взял под свою опеку восемь заброшенных приходов, в том числе, и эту вот разрушенную церковь, которую решил реставрировать в свободные дни.
Мы сидели рядышком на груде камней, я делил с ним его полдник под отдаленный гул орудий и не знал, чем ответить на эту благодарность. Все эти годы я считал себя его погубителем, а в последние несколько часов – жертвой его мести на расстоянии; теперь же становился в его глазах орудием Провидения, ангелом-хранителем, превратившим падшего короля трюфелей в служителя евхаристии.
– Но как же вы меня разыскали? И кто вам подсказал эту мысль – найти меня?
Я поступил честно: я признался ему, что мне внушил это не Святой Дух, а подозрение. И все рассказал ему. О проверке Green War, о появлении Изабо, о паранормальных явлениях, которые, как мне казалось, обрушились на меня, о единственном рациональном объяснении, за которое я смог уцепиться, а именно, о фотографии, сделанной десять лет назад на террасе его ресторана, где он стоял, обнимая за плечи одного из своих поварят.
– Как вы сказали – Луи де Гренан? Нет, это имя мне ничего не говорит. Сколько их прошло через мою «Трюфельницу»… Вспомните: в те времена, когда мы с вами встретились, я мало интересовался людьми. Для меня было важно только одно – чтоб моя кухня была лучше всех и привлекала клиентов. Vanitas vanitatum… [51]51
Суета сует ( лат.).
[Закрыть]
Он положил руку мне на колено, и я почувствовал ее тепло – мягкое, умиротворяющее.
– Но скажите, однако, если этот след завел вас в тупик, и никакого заговора нет, значит, рядом с вами действительно существует неприкаянная душа… или же, судя по вашим словам, душа, овеянная радостью.
– Не знаю, ничего не знаю. Я совсем запутался. То верю, то не верю, а потом снова начинаю верить… Никак не могу решить, что выбрать – проблемы моей теперешней работы или той, предыдущей жизни… Трудно понять, к чему больше лежит душа.
– Ну да, – вздыхает он, – управлять злыми умыслами людскими зачастую легче, нежели божественной благодатью.
Я гляжу на его силуэт в ярком солнечном свете; вокруг нас стрекочут цикады, журчит речушка.
– А вас, священника, не смущают эти истории о спиритизме, о реинкарнациях?
Он соскребает шлепок цемента со своих заскорузлых штанов, хмыкает и спрашивает, протягивая мне плитку бельгийского шоколада:
– Знаете, что чаще всего, согласно Евангелиям, делал Иисус?
– Даровал прощение?
– Нет, изгонял дьявола. Изгонял демонов, наставлял сомневающихся на путь истинный, возвращал одержимым способность руководить собою. А что такое, если вдуматься, Воскресение? Вторая инкарнация – для Его учеников, для святых жен, для паломников из Эммауса, – инкарнация перед тем, как вознестись к Отцу небесному. Итак, что я могу сделать для вас, друг мой Жан-Люк?
Во мне царит безнадежная пустота. Явственно, как никогда, я сознаю, что подошел к поворотному моменту своей жизни, что возврата не будет, но, хоть убей, не могу решить, куда же мне идти.
– Вы хотите, чтобы я освободил вас от Изабо, помог ее душе воссоединиться с Господом? Может, это и есть причина, по которой Провидение, с его неисповедимыми путями, привело вас ко мне?
Я гляжу в землю, борясь с раздирающими меня противоречивыми чувствами.
– Как бы то ни было, вы не имеете права удерживать здесь человеческую душу в ваших собственных интересах. Даже если этот самый Гийом, который не дает вам покоя, и бросил некогда эту молодую женщину, бесполезно держать ее в плену ваших ночей, пусть и при полном ее согласии, – этим вы не искупите свой кармический долг, или, как мы его называем, грех первородный. Это признак гордыни – считать свою вину слишком тяжкой, чтобы ее можно было искупить.
Собрав все свое мужество и подавив стыд, я спрашиваю, не кажется ли ему, что мной завладели силы зла.
– Вы сами должны распознать их воздействие и преобразить эти силы, коль скоро они имеют место, в силы добра. Только никогда не забывайте, что единственный грех, который не будет прощен – так сказал Иисус в Евангелиях, но ни один священник ни словом не упоминает об этом, – заключается в том, что человек принимает посланников божьих за приспешников дьявола. Это грех неблагодарности. Неумение отличить добро от зла.
Он замолкает, и пока я размышляю над его словами, отламывает два квадратика шоколада от плитки, чтобы доесть с ними свой хлеб.
– Веруете ли вы в Иисуса Христа? – спрашивает он меня, с полным ртом.
– Даже не знаю. А что для вас вера?
Он медлит с ответом, размышляя, дожевывая хлеб и устремив взгляд на мостки у церкви.
– Я думаю, что это сложный синтез гордыни и смирения. Способность сказать себе: я ничто, но я могу всё. Я – капля воды, но я способен утолить жажду многих. В первоначальном смысле это значит: я отнимаю у другого то, что отличает его от меня. И мой ближний вновь становится моим вторым «я»: все, что я делаю для него или против него, жив он или мертв, происходит в глубине моей души. Как вы думаете, почему я пытаюсь восстановить эту церковь на территории военной базы, зная, что мои прихожане никогда не будут сюда ходить? Именно потому, что здесь, может быть, остались тысячи неприкаянных душ, погибших в прошлые века от забвения или страдания, от чумы или холеры, и они ищут место для молитвы, их единственного прибежища. Здесь они нашли свою погибель, здесь же и смогут вознестись на небеса. Мессу служат и для этого тоже.
Он встает, растирает поясницу и начинает замешивать новую порцию цемента. Склонившись над творильным ящиком, он продолжает:
– Спросите себя, как бы вам самому хотелось, чтобы с вами обошлись после смерти? И сделайте для Изабо то, чего ожидали бы от нее, будь она на вашем месте. Вот и все, а теперь идите; рад был вас повидать снова, но цемент ждать не будет. Храни вас Бог, налоговый инспектор! – заключает он, и в его голосе звучит былая насмешливая интонация тех времен, когда я налетел на него со своей проверкой.
Он принимается за работу и, сосредоточившись на прямизне стены, которую возводит, забывает обо мне. Или же дает мне время подумать и сделать свободный выбор.
Я иду к машине, но внезапно застываю на месте и поворачиваю назад. Перешагиваю через рухнувшие балки, завалившие вход, и вхожу в церковь под открытым небом, от которой только и осталось что каменный расколотый алтарь.
И вот там, среди мусора и обломков, я собираю воедино все, что заменяет мне веру, и, подавив колебания, вполголоса взываю к отцу Гийома: пусть узнает, что аббат Мерлем больше не винит его в своей мученической смерти. Затем обращаюсь от его имени к аббату, передав ему извинения и сожаления друга, который несправедливо обвинил его в предательстве своего сына, – да будет так.
Внезапно к горлу подступили слезы. Это бурное волнение родилось не во мне: я только попытался стать связующим звеном, и прошедший сквозь меня мощный поток благодарности преобразился в ударную волну, которая потрясла мою душу, заставив расплакаться непонятно почему и возликовать без всякой причины.
* * *
Если по дороге на юг меня вконец истерзали черные мысли, то на обратном пути мною в той же мере завладела чистая радость. Мне позвонил на мобильник Луи де Гренан. Он сообщил, что чувствует себя намного лучше, что ему удалось освободить своих предков, и что симптомы болезни исчезли вместе с уходом душ, отравленных ненавистью. Заодно он поздравил меня с удачно выполненной миссией – эту новость уже успели раструбить информаторы Мориса. Аббат Мерлем и отец Гийома, разрешив все свои недоразумения, «вознеслись к свету», и в замке, благодаря мне, снова воцарилось спокойствие.
– Не хочу вам надоедать, но раз уж так сложилось… Есть у меня одна родственница… ну, почти родственница, ее зовут Клотильда, и она очень несчастна, но у меня нет с ней контакта, ее область вибраций мне недоступна. Не могли бы вы передать ей всего только одну мысль – о сочувствии, чтобы она примирилась с Изабо. Они выросли вместе…
– Клотильда? Ладно, попробую.
– Вот спасибо! Вы даже не представляете, как поможете им!
Значит, это правда? Значит, моя молитва в разоренной церкви – не пустая фантазия? Поразительно, какой властью обладаем мы, простые смертные, пленники материального мира, в отношении усопших, настолько разобщенных своими размолвками, что они могут говорить друг с другом только через нас! Я и в самом деле уверился, что мне ничего не стоит войти в область иррационального, – нужно только почувствовать себя полезным. Беззастенчиво отбросив свое неверие, я даже присвоил себе право радоваться существованию кого-то потустороннего, что позволяло мне осуществлять контроль над душами, исправляя их, для их же блага.
Ликование Изабо буквально пронизывало салон машины. Я уже не нуждался ни в бумаге, ни в сне, ни в медиумах, чтобы почувствовать ее. Теперь я сам устанавливал контакт с ней. Сам вибрировал в ее ритме, весело насвистывая «Балладу о повешенных» – поэму ее современника Франсуа Вийона. [52]52
Вийон Франсуа (1431–1463?) – французский поэт.
[Закрыть]Когда-то я купил со скидкой в магазинчике на заправке Shellмузыкальную версию этой баллады, спетой Сержем Реджани, [53]53
Реджани Серж (1922–2004) – французский эстрадный певец, актер, поэт и художник.
[Закрыть]и сейчас повторял ее, раз за разом, одновременно сочувственно размышляя о даме по имени Клотильда.
Сборщица дорожной пошлины, хорошенькая брюнетка с золотистыми глазами и дивным бюстом, взглянула на меня, как на инопланетянина, и я не на шутку задумался о предложении Изабо, которое она некогда передала мне эпистолярным путем: заняться с ней любовью через современную незнакомую посредницу. Моя потенциальная избранница ответила мне улыбкой на улыбку и сказала: «С вас три евро пятьдесят». Я спросил: «Вы когда кончаете работать?», однако нетерпеливые гудки сзади пресекли мои попытки сближения.
Я свернул на ближайшую развязку и поехал обратно, затем снова выбрался на шоссе, ведущее в Шатору, чтобы продолжить нашу беседу. Девушка «три-евро-пятьдесят», умирая со смеху, наконец объявила мне, что у нее двое детей и муж-сицилиец. В ответ я сообщил, что храню верность сразу двум возлюбленным, живущим в двух разных веках. Мы пожелали друг другу счастья в личной жизни, я привстал в машине, она ко мне нагнулась, и мы обменялись шаловливым поцелуйчиком под трагические рулады Реджани, оплакивающего своих повешенных.
Домой я вернулся в половине первого ночи. Жюльен играл на компьютере с японским другом, Коринна спала. По дороге я трижды звонил ей, но она сказала, что у нее был трудный день, а завтра, с утра пораньше, ей придется ехать в ассоциацию собак-поводырей для слепых, и попросила меня не будить ее.
Я принял душ и лег в постель, прижавшись к ней. Она простонала во сне. Я сказал, что мы вернулись, даже не задумавшись над этим «мы», и пожелал ей спокойной ночи.
Утром Коринна довольно бесцеремонно растолкала меня. Я долго не мог разлепить свинцово-тяжелые веки. Наконец я открыл глаза и улыбнулся ей. Она выглядела радостной, но ее первые слова привели меня в полное недоумение:
– Ну, и чем я теперь буду красить губы?
И она сунула мне под нос пустой тюбик из-под помады. Я приподнялся на локте и с ужасом обнаружил, что пододеяльник сплошь испещрен пунцовыми письменами. Коринна, подбоченившись, стояла надо мной и наблюдала, как я расшифровываю буквы, расплывшиеся на пуховой перине.
Я обещаю не тревожить более посланницу рассказами о наших объятиях. Славлю Господа за то, что Он принял под свое святое покровительство бедняжку Клотильду.
Ты прекраснейший из мужчин, ты великодушно помогаешь тем, кто претерпевает муки в адской геенне. Повешенные, блуждающие во мраке неверия, были счастливы удостоиться веселого милосердия твоей утренней серенады. А какое чудо ты сотворил для моего исповедника, – теперь он, наконец, вознесся к своему Свету, поручив меня тебе. Я твоя навеки.
Изумленно разинув рот, я поднял голову и встретился взглядом с Коринной, которая бесстрастно сказала:
– Твой завтрак готов; может, прикажешь поставить на стол еще одну чашку?
В ответ я пролепетал, что ничего не понимаю, что я огорчен и прошу прощения…
– Подъем! – весело скомандовала она, сбросив перину на пол. – Я тебя люблю, я уже опаздываю, но, прежде всего, у меня есть для тебя потрясающая новость…
Внезапно она застыла. На оборотной стороне перины было написано продолжение:
Скажи своей Коринне, чтобы не тревожилась более: у нее нет никакой болезни в груди.
Одним прыжком я соскочил с кровати. Побледневшая Коринна смотрела на эти две строки, написанные губной помадой, и ее била дрожь. Я обнял ее: она буквально оледенела.
– Коринна… что с тобой?
– Это… это… Жан-Люк, это и есть моя новость. Последняя маммография была не очень хорошей, я не стала тебе ничего говорить, я ждала результатов биопсии. И вчера вечером я получила письмо из лаборатории. Ты ведь его прочел?
Я замотал головой.
– Но как же… как же ты тогда узнал? И откуда ейэто известно? Ты… значит, этодействительно существует?
Я крепко прижал ее к себе, чувствуя, что и сам потрясен до глубины души. Уткнувшись ей в волосы, я шепнул:
– Да, существует.
Ее всхлипывания звучали все реже и наконец стихли совсем. Наши дыхания слились в теплых флюидах доверия, исходивших то ли от нее, то ли от меня, а, впрочем, какая разница. Мы с ней проделали одинаковый путь. Все эти сменявшие друг друга предположения, которые мы строили порознь, все сомнения, метания, тревоги, подозрения и обвинения, наверное, были необходимы, чтобы создать на их обломках прочную уверенность в нашей любви. Одну на двоих.
17
Последующие недели стали для нас чистым счастьем. Хотя слово «чистое», пожалуй, не совсем верно. Скорее, насыщенное, беспокойное, сложное. И лишь пройдя сквозь призму моих размышлений, оно обретало идеальную чистоту. Я жил отраженной, обдуманной страстью, в обоих смыслах этого понятия. Возможно, я и был одержим, но зато неделим.
Коринна никогда еще не чувствовала себя так хорошо. Сознание того, что она делит меня с Изабо, рождало в ней ощущение двойной жизни, – во всяком случае, она уверяла, что я люблю ее вдвое лучше, поскольку у меня была, помимо нее, еще одна цель, стимул, который становился для нас общим. Эта любовь втроем соединяла нас с ней тесными духовными узами, украшала наш союз, помимо плотских утех и иллюзии бегства от монотонности существования, иным смыслом. Умершая в XV веке дарила нам, живущим ныне, полную жизнь. Мы навсегда забыли о ревности, о самоуничижении, о страхе потерять другого.
Коринна признавалась мне, что глядя, после наших ласк, как сон уносит меня в мир Изабо, она испытывает ту же гордость, что посещала ее много лет назад при взгляде на маленького сына, играющего без ее присмотра за оградой детского сада. И чем самостоятельней он становился, тем сильней она ощущала их тесную родственную связь.
Рядом с Коринной я освобождался от своих страхов, от своих душевных терзаний и противоречий. Я наконец обрел цельность, ощутил уверенность в себе. Настояв на том, чтобы я жил в обеих своих ипостасях, она тоже собрала воедино собственные противоречия. Отныне невидимое получило право на существование в ее повседневной жизни, и теперь изматывающая рутинная работа сиделки перестала ее угнетать, словно ей сделали прививку от ее больных, как мне – от моих налогоплательщиков. Нашим противоядием стало потустороннее. И даже если Коринна была не совсем убеждена в реальном существовании Изабо, она решила в это верить, как верят в правила игры. Слишком уж она ценила партнера, каковым я сделался для нее, чтобы испортить эту партию жульничеством. С той поры, как в нашу жизнь вернулись смех, нежность и секс, рациональное утратило свое первенство.
Наш семейный, вновь обретенный мир прошел проверку испытанием, которое еще недавно, когда я был всего лишь Жан-Люком, заставило бы меня немедленно бросить ее. Испытание носило имя М'Габа. Это был центральный нападающий беррийской футбольной команды Шатору, великолепный малиец двадцати четырех лет, отправленный на преждевременную пенсию из-за венозного тромбоза; газета «Берри репюбликен» раструбила об этом на первой странице, в передовой статье. Два раза в неделю Коринна ходила к нему на дом брать кровь, чтобы мерить уровень протромбина. Он безумно влюбился в нее, и она с трудом устояла перед этим атлетом, впавшим в депрессию из-за того, что ему пришлось бросить футбол, которому он посвятил всю свою жизнь и который оплакивал теперь, сидя в полном одиночестве на своей шестикомнатной вилле с круглым бассейном.
Жена при разводе отобрала у него детей и половину имущества. Теперь он хотел жениться на Коринне, усыновить Жюльена, и те три недели, когда она отказывала мне в близости, были, в действительности, самой большой дилеммой в ее жизни. Вот чем объяснялась ее яростная реакция на мое отсутствие: я провел ночь неизвестно где, ни о чем не предупредив, тогда как она не позволяла себе обманывать меня с новым воздыхателем – кроме разве одного утра, когда она все же дрогнула, но не дошла до конца. Ибо она выбрала меня, жалкого налогового инспектора, предпочтя чернокожему красавцу-миллионеру, которого вытащила из депрессии, пробудив в нем эту внезапную любовь.
Я дивился собственной реакции на эту историю. Меня всегда убивало женское предательство, я защищался от него холодом и гордыней, но теперь, выслушивая признания Коринны в ее чувствах к другому мужчине, испытывал только подобие признательности.
– Ты пойми, он такой потрясающий, и такой потерянный, и такой нежный, а уж растить Жюльена в этой роскоши, что может быть лучше… Но ведь я люблю тебя и ничего не могу с этим поделать, а с тех пор, как в моей жизни появился другой, я люблю тебя еще сильнее.
Я ответил – с сопереживанием, таким же искренним, как и мой скрытый упрек:
– То же самое и у меня с Изабо. Разница лишь в том, что она нереальна…
– Нет. Разница в том, что ты – тыполучал наслаждение с другой.
Она ласково погладила меня по щеке, и ее материнская нежность и женское желание согрели наш поцелуй взаимного прощения; это был, наверное, самый прекрасный миг нашей любовной истории.
– Кстати, тот факт, что у нас с ним все кончено, – добавила она, оторвавшись от моих губ, – вовсе не обязывает тебя делать то же самое. О'кей? Мне хотелось, чтобы ты вместе со мной, хоть на минутку, полюбил этого человека, который взволновал меня так, что я чуть не сдалась. Но теперь я хочу продолжать любить Изабо вместе с тобой, Жан-Люк. Обещай мне, что мы никогда не будем скрывать друг от друга самое важное.
Я обещал. Но спросил, с нарочитым безразличием:
– Ты все еще бываешь у него?
– Нет, я посылаю туда свою коллегу Шарлотту. Взяла ее пациентку, старушку-диабетичку, а взамен отдала ей кумира ее мечтаний; пусть хоть она будет счастлива.
– Я тоже сделаю тебя счастливой как никогда. И я тоже хочу жениться на тебе и усыновить Жюльена…
– Погоди, не надо спешить! Для начала давай уладим дела со Средневековьем.
Я притянул ее к себе в порыве радости, от которой у меня даже горло перехватило.
– Ты – женщина моей жизни!
– Да, но ты – мужчина ее смерти. За работу!
* * *
Улаживать средневековые дела… Это действительно была настоящая работа, только что ненормированная. Проснувшись поутру, я не имел ни малейшего представления о том, что пережил во сне. Но достаточно было чашки кофе, тартинки и чистого листа бумаги, чтобы образы прошедшей ночи всплыли в моей памяти под диктовку Изабо.
Затем я доставлял Жюльена в лицей и ехал на работу. Господин Кандуйо находил, что я выгляжу великолепно. Коллеги искали моего общества, приглашали на обеды. Даже жертвы моих проверок, и те, кажется, питали ко мне скрытую симпатию. Что касается Жюльена, то мне достаточно было поговорить с его преподавателями, поблагодарив за угрозы оставить его на второй год, и они признали, что его последние отметки вполне позволяют ему перейти в следующий класс. И радовались вместе со мной своей блестящей победе над школьной неуспеваемостью. Став абсолютно счастливым, я заражал этим чувством всех окружающих.
На моем столе росли стопки «автоматических» писем, тщательно датированных, пронумерованных и сколотых скрепками. Часто Коринна помогала мне расшифровать то или иное слово. При этом нам случалось спорить, по-разному толкуя запись, и тогда к нашему горячему энтузиазму примешивалась крошечная толика враждебности. Тайны моей связи с Изабо, которые я поверял Коринне, скрепляли наш с ней союз так же, как ее рассказ о несостоявшемся любовнике. Мы чуть было не попали в гибельную мясорубку ревности, но теперь жили настоящей любовью, той, что все принимает, понимает и оправдывает.
Моя «первая жена», как величала ее Коринна, совершенствовалась с удивительной быстротой… Теперь она видела во мне Жан-Люка, мужчину из будущего, который носил в себе память о ее Гийоме, как носят ребенка. Она узнавала мой век и мое окружение через отзвуки моих мыслей. Однако наши отношения могли продолжаться лишь в прошлом, в границах той, прежней истории – нескольких месяцев тайных встреч, общего увлечения живописью и плотского союза, – которую она заставляла меня переживать, раз за разом, каждую ночь.
Первый вечер в замке, за столом, среди трубадуров и жонглеров; обмен взглядами украдкой, в танцующих сполохах пламени очага… Затем открытие нашей общей страсти: она посвящала свои дни изображению природы, любовно запечатлевая ее на холсте, я проводил время – когда не отдавал его войне или любви, – рисуя людей, которых встречал на своем пути. И мы взялись преображать мир в четыре руки, вместе: я населял человеческими фигурами ее пейзажи, она создавала из своих пейзажей фон для моих фигур, и природа под ее кистью выглядела как живая.
Укрывшись за кустами Серого пруда, места наших тайных свиданий, она расписывала мое тело соком растертых лесных ягод, а я старался запечатлеть выражение ее лица в сладкой судороге любви. Мы строили множество планов на будущее, ясно понимая, что им не суждено осуществиться.
Когда подозрения окружающих вылились в уверенность, следствием которой стало мое бегство и ее заточение, скорбь наша черпала поддержку в блаженном воспоминании о первой встрече в замке, за столом, среди трубадуров и жонглеров, и о следующей ночи.
Нашей любви не хватало только одного – ребенка. Он стал бы завершением прошлого, залогом и продолжением жизни. Не знаю, Гийом ли желал стать отцом через меня, или это во мне рухнул наконец психологический барьер – результат рождения на помойке? Но как-то вечером я впервые спросил у Коринны, не думает ли она покончить с противозачаточными пилюлями. После долгого молчания она ответила, что не уверена: может, еще слишком рано, или слишком поздно, или слишком трудно, в общем, лучше поговорим об этом позже.
На следующий день послания прекратились.
* * *
Я вставал все раньше и раньше, чтобы как можно дольше просидеть в одиночестве за письменным столом, держа ручку наготове над чистым листом и ожидая того легкого озноба, который всегда предшествовал незримому присутствию Изабо, ее стремлению водить моим пером по бумаге, заставлять подыскивать нужные слова. Все напрасно: мое тело больше не ощущало этой вещей дрожи. Ночи мои оставались беспросветно черными, а страницы блокнота – девственно белыми.
У меня не было сил переносить ее молчание. Лишь теперь я вспомнил, что в ее последних письмах уже встречались некоторые пророческие знаки, предвестники разрыва. Она больше не говорила о нас обоих, о наших любовных восторгах, о наших картинах, словно мы исчерпали свою историю, чересчур пылко упиваясь ею, и настала пора перейти к иным темам. Теперь речь шла о какой-то всеобщей любви, которая, помимо страсти ко мне, начала зарождаться в ее сердце с тех пор, как родители перестали держать ее в темнице. И я говорил себе с облегчением, которое только распаляло мою муку, что ее повторная страсть к Гийому была всего лишь средством спасения от яда родительской ненависти. А, исцелившись, ее душа потребовала чего-то другого, вместо лекарства против уже несуществующей болезни.
Все так, но что же будет со мной? Домашний очаг, старинные книги, глажка белья, словом, все, что еще вчера наполняло и уравновешивало мою жизнь, повисло в пустоте. Я стал бояться пробуждения Коринны, завтраков Жюльена, предстоящего рабочего дня. Это состояние неприкаянности угнетало меня так сильно, что я уже не мог притворяться.
– А ты не слишком увлекся? – беспокоилась Коринна. – Я против нее ничего не имею, но все-таки… Конечно, ты ее возлюбленный, но ты же и виновник ее смерти. Ты уверен, что где-то в глубине души она не таила на тебя зла?
Мне невыносимо слушать, как она говорит об этом в прошедшем времени, словно подводя черту под нашей с Изабо любовной историей, как она выражает вслух сомнения, с которыми я борюсь. Я почти не прикасаюсь к ней, почти не говорю, избегаю ее, мне чудится, будто она ворует у меня энергию, необходимую для того, чтобы удерживать Изабо у себя в сознании. Мало-помалу я начинаю спрашивать себя, уж не совершил ли я во сне что-то непоправимое, гораздо более страшное, чем мое бегство, обрекшее ее на смерть. Я чувствую, что она сердится на меня, чувствую, что, ввергнув меня в наше прошлое, она обнаружила там какую-то драму и скрывает ее от меня. Но какую драму?
Никто не может ответить на этот вопрос. Обитатели замка говорят, что страшно заняты, и забывают мне перезвонить. Почтальонша объявляет, что у меня не все в порядке с головой: я, мол, слишком увлекся потусторонним и нуждаюсь в отпуске, чтобы избавиться от этой зависимости. Что касается отца Жонкера, к которому я обращаюсь за помощью, он ограничивается эсэмеской, где повторяет свое предостережение: вы не имеете права удерживать здесь, на земле, чью-то душу, хочет она того или нет.
