Текст книги "Ты, я и Гийом"
Автор книги: Диана Машкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Диана Машкова
Ты, я и Гийом
Моя любовь – одно твое счастье,
Твое счастье – лишь моя воля.
С твоей красотой мои мешаются страсти,
Твои должны обостряться от боли.
Гийом Аполлинер
Часть первая
Москва
Глава 1
В библиотеке я проводила дни напролет – приходила к открытию и оставалась до тех пор, пока работники читального зала не начинали настойчиво предупреждать о том, что книги пора сдавать. Здесь было чисто, спокойно, уютно, а главное – имелось все, что угодно душе. Такого разнообразия зарубежных изданий, литературоведческих работ, оригинальных источников и переводов не найти больше ни в одном уголке России. Библиотека иностранной литературы имени Рудомино – единственная в своем роде. Пожелтевшие и истончившиеся, как пергамент, страницы книг прошлого и даже позапрошлого века, белые, как сахар, листы только вышедших в свет томов – все было отдано читателям. Целыми днями просиживали здесь голодные студенты-дипломники и такие же, как я, счастливо затерявшиеся между строк бесценных книг аспиранты-филологи. Приходили подготовить статейку или поработать над лекционным курсом преподаватели – профессора и доценты именитых столичных вузов.
Вот уже целую неделю, с момента приезда в Москву, я пребывала в совершенно неземном состоянии – ничего вокруг себя не видела, не замечала. Добравшись до книг, о которых раньше только читала в учебниках по зарубежной литературе, завладев произведениями, которые были известны мне лишь по названиям, звучавшим из уст профессоров, я испытывала ни с чем не сравнимое блаженство. Растворялась в строках, переписывала целые страницы, сравнивала, искала, тонула в собственных мыслях и литературном восторге.
Кто бы мог подумать, что творчество Гийома Аполлинера, над которым я работала, было знакомо мне лишь наполовину! Оказывается, история литературы практически погребла под собой несколько произведений мастера, способных не просто шокировать – скорее уж взорвать мозг любого мало-мальски приличного человека! Какое там наследие Парижской коммуны и революционные мотивы. Бред! Под стать советской эпохе, породившей эту очередную мистификацию, коих на долю Вильгельма Костровицкого, взявшего себе столь звучный псевдоним, и так выпало превеликое множество. То он, подающий большие надежды юноша, рожденный от «неизвестных родителей», стал Гийомом Макабром (первый псевдоним, придуманный для лицейского журнала), то перевоплотился в даму – Луизу Лаланн (так в 1909-м Аполлинер подписывал свои стихотворения и статьи), то спрятался под мантией папы римского и мускулами Геркулеса на шаржах кисти Пикассо. Нет. Все это было игрой. Настоящая сила его искусства крылась в одном – невероятной чувственности страстного гения.
Я сидела за столом читального зала закрыв глаза и все глубже погружалась в собственные, взбудораженные новым открытием поэта мысли. Что делать с первой главой, было понятно: начнем с биографии и хронологии творчества Аполлинера. Личных переживаний Костровицкий никогда не скрывал – его тексты буквально пестрели автобиографическими ссылками, чуть затененными вуалью художественности, – так что увязать «жизнь и творчество» не составит труда. Вторая глава – это анализ прозы, которую, в отличие от стихотворений, знают далеко не все. Новеллы, статьи об искусстве, пьесы, повести, легенды. Во мне проснулся безумный охотничий азарт: поймать то, чего никто не увидел, ухватить за хвост тайный смысл, который скрывается, ускользает и при этом, совершенно очевидно, без устали бродит между строк. Ну а в третьей главе я задумала провести анализ, а по большому счету, презентацию двух невероятных романов: «Подвиги юного Дон Жуана» и «Одиннадцать тысяч палок». Я улыбнулась про себя – заранее представила, как бесстыдная тень эпатажа, всегда привлекавшая меня в искусстве, ляжет и на саму диссертацию. Выбранные работы оказались не просто смелыми или откровенными – это была настоящая*censored*графия! Но даже возмутительное изложение самых страшных и запретных тайн человеческой жизни благодаря таланту художника блистало художественной чистотой и недюжинной эрудицией, свойственной Аполлинеру. Вот и все три главы диссертации. От которой, если все сложится, как задумано, у почтенных университетских профессоров остатки волос на голове встанут дыбом.
Я плотоядно улыбнулась, возбужденно сверкнула глазами, но тут же спохватилась – вдруг кто заметит. Библиотека все-таки. Поерзав для успокоения на стуле, я начала мысленно отыскивать правильный переход от первой главы к основной части диссертации. Минут пятнадцать сидела не шевелясь и боялась упустить не доведенную до нужного результата мысль. Потом открыла глаза и скользнула взглядом по настенным часам, висевшим перед рядами письменных столов читального зала. Было почти четыре. «Ч-черт!» – я в панике захлопнула лежавшую передо мной книгу и вскочила со стула. Чуть не вылетело из головы: на четыре назначена встреча с важным господином – профессором Московского университета по фамилии Гуринсон, которого родная кафедра прочила мне в оппоненты. Вообще-то начинать активный поиск было еще рановато – всего-то второй год обучения пошел, даже нечего показать. Но заблаговременное личное знакомство, а заодно и обсуждение темы явно не повредит – вот я и напросилась на встречу. Важный профессор, как ни странно, не возражал: не сетовал на занятость, не набивал себе цену. Просто назвал место и время. Встретиться условились в четыре часа в периодическом зале библиотеки имени Рудомино.
Среди немногочисленных посетителей отдела периодики я сразу интуитивно отыскала глазами своего vis-à-vis. Активный, круглого вида старичок интенсивно перебирал файлы одного из библиотечных разделов. Выглядел мой будущий оппонент бодрячком, наружностью обладал улыбчивой и одним своим видом приглашал всех желающих к общению. Простой серый пиджак и черные брюки сидели на нем удобно и вольготно – как домашний халат. Ни надменности во взгляде, как у большинства знакомых мне профессоров, ни возвышенной отстраненности, как у многих, ушедших в науку людей, за Гуринсоном не наблюдалось. «Ну и слава богу», – подумала я, подошла к нему безо всякого смущения, вежливо поздоровалась и поинтересовалась: «Борис Павлович – это вы?»
– Да-а-а, – голос профессора оказался таким же приятным и густым, как и вся его внешность. Широкие брови живо двигались то вверх, то вниз. – А вы, видимо, Яна?
– Да, – искренне улыбнулась я. И изо всех сил постаралась понравиться пожилому джентльмену. – Очень рада с вами познакомиться!
– А я-то как рад! – Борис Павлович взял мою руку и вместо того, чтобы пожать ее, поднес к губам. Смущению моему не было границ – едва удержалась, чтобы не вырвать свою ладошку из неожиданно мягкого кокона профессорских рук. У нас в университете как-то было не принято, чтобы заслуженные господа ученые целовали руки ничего не значащим аспиранткам. Но кто их тут, в этой Москве, разберет? Может, так надо. – Присядем?
– Конечно-конечно. Как вам будет угодно, – как всегда в общении с научной интеллигенцией, я привычно перешла на «тургеневский» язык.
Следуя пригласительному жесту руки, осторожно опустилась за стол, похожий на обычную школьную парту с крашеным верхом. Профессор галантно подождал, пока я устроюсь, и старательно втиснулся рядом.
– Так вы занимаетесь прозой Костровицкого? – уточнил он. – Интересно. Так уж сложилось, что Аполлинер у нас известен прежде всего как поэт.
– Да. Хотя такая известность не вполне справедлива. – Я подняла глаза на профессора – казалось, он был весьма заинтересован темой разговора, – вздохнула с облегчением и привычно отдалась течению литературно-светской беседы. – Сам Аполлинер считал свою прозу не менее значимой, чем поэзию.
– Безусловно. Здесь вы правы! – с готовностью подтвердил Борис Павлович. – А знаете, что господин Костровицкий был в каком-то смысле нашим с вами коллегой? – Профессор придвинул свой стул ко мне поближе. – Он занимался библиографическими изысканиями, давал предисловия к изданиям, писал критические статьи.
– Знаю, само собой, – от страха перед нападающим стулом я забыла о «правильном» тоне и, постаравшись как можно более незаметно переместиться на дальний краешек стола, добавила: – Его литературоведческие работы стоит почитать.
– Вот именно! – Гуринсон неожиданно вскочил с места и протянул мне руку. – Пойдемте! Я вот только недавно видел здесь название статьи. – Он потащил меня к ящикам картотеки, явно посвященной этой стороне творчества Аполлинера.
Картотека периодического зала представляла собой довольно запутанный лабиринт из невысоких железных шкафов с выдвижными ящичками, до отказа набитыми картонными карточками с исходными данными статей зарубежных журналов и газет. Гуринсон увлек меня в самый дальний угол, присел на корточки и стал сосредоточенно копаться в одном из отсеков, постоянно повторяя: «Где-то вот здесь» или для разнообразия: «Где же я видел?». Я, не сочтя возможным невежливо возвышаться над почтенным пожилым господином, присела рядом с ним и стала с интересом наблюдать за молниеносными манипуляциями привычных к подобной работе рук. «Вот ведь, – пронеслась досадливая мысль, – а я до периодических изданий так и не добралась. Как бы все успеть за оставшуюся неделю? Еще столько непрочитанных статей, недобытой информации. А времени так мало – хоть плачь». И тут, совершенно неожиданно, Гуринсон оторвался от карточек, повернулся ко мне и, стремительно приблизив свое полное морщинистое лицо к моему, ткнулся губами в мою щеку. Я оторопела. На секунду показалось, что все это мне почудилось, что не было никакого поцелуя – только плод больного воображения, взбудораженного чтением непристойных романов Аполлинера. Но горячая слюнявая отметина на щеке настаивала на своем. В голове запоздало мелькнуло: «Нужно дать ему пощечину и убежать», только вот рука на пожилого «джентльмена» не поднималась. Высказаться тоже было трудно. Я онемела от обиды, возмущения и сидела в нерешительности до тех пор, пока не стало поздно что-то менять. Потом медленно встала. Профессор, довольный своей маленькой победой, с сияющим видом поднялся вслед за мной.
– Яночка, – запел он соловьем, – а вы приходите ко мне. Поработаем над вашей диссертацией в спокойной обстановке. Я вам и с периодикой помогу.
– Вы знаете, мне пора, – слова выдавливались с трудом.
– Да-да, конечно, – заливался Гуринсон. – Вы мне позвоните, и мы обо всем договоримся. Обязательно договоримся!
– Я пойду. – Я повернулась к профессору спиной. – До свидания.
– Вот-вот! – Он никак не мог угомониться. – Именно – до свидания! Я ведь могу на вашу работу рецензию прекрасную написать! И со вторым оппонентом помочь! У меня везде превосхо-одные связи!
Глава 2
Не оборачиваясь, я шла к выходу из зала и все еще слышала за спиной удаляющийся голос профессора. Левая щека до сих пор оставалась отвратительно влажной и почему-то чесалась. Я вытащила из кармана носовой платок и, спускаясь по лестнице, беспощадно, со злостью, терла кожу в том месте, куда приложился Гуринсон. «Старый козел!» – как заевшая пластинка, пульсировало в мозгу. Самым обидным в этой истории было то, что мое чудесное настроение, мое восторженное витание в облаках литературы было грубо прервано, и я с грохотом несчаст-ного Икара свалилась на землю. Чувство прекрасного, восхищение, вера в возвышенный смысл бытия таяли на глазах, оставляя в душе мутную грязноватую лужу серой тоски. Я села на свое место в читальном зале – книги и тетради лежали так же, как я их оставила. Мысли о пошлости и грязи метались в голове как сумасшедшие. Как ни старалась, но заставить себя успокоиться и вернуться в рабочее настроение я не могла – мерзкий поцелуй похотливого старикашки совершенно вышиб из колеи. Да уж, правду говорят, искусство облагораживает. Читать подобные сцены в прозе Аполлинера было забавно, а самой свалиться в ту же яму… Бр-р-р! Я раздраженно отодвинула стопку книг и посмотрела на часы. До закрытия библиотеки времени оставалось много. Покинуть поле боя и потерять несколько часов работы я не имела права, поэтому, чтобы отвлечься, решила пока прочесть одну из статей Аполлинера. Я раскрыла книгу на нужной странице и стала медленно водить взглядом по строчкам. Голова работала плохо, французский текст поддавался неожиданно тяжело, а мысли все время куда-то убегали. Каждое предложение приходилось перечитывать по нескольку раз, прежде чем оно раскрывало передо мной свой истинный смысл.
Промучившись минут десять, я отложила книгу и стала внимательно рассматривать обложки остальных пяти изданий, выбранных мной для работы. Раз с французским языком сегодня все так печально, нужно заняться хотя бы русским текстом. Взяв в руки издание писем Аполлинера в переводе Левиной и Львова, я углубилась в чтение.
С эпистолярным наследием Костровицкого я уже была знакома, в оригинале. Но у меня оставалось непреодолимое ощущение того, что во многих письмах – прежде всего в любовной переписке поэта – я чего-то недопоняла. То ли слова употреблялись в жаргонном и устаревшем значении, которого я не знала и не могла найти в современных словарях, то ли мне не всегда точно удавалось истолковать эмоциональность и смелость автора – одним словом, смысл оставался либо расплывчатым, либо странным. Поэтому профессионально аккуратный перевод оказался очень даже кстати.
Я начала с середины – с цикла писем Аполлинера к Луизе де Колиньи-Шатийон. В свое время он показался мне наиболее загадочным и непонятным. Начало переписки датировалось концом сентября 1915 года и было воплощенной романтикой, искренним восхищением предметом юной любви. Более поздние письма разительно отличались. Только теперь до меня наконец дошло, какие именно куски вводили в ступор и путали смысл при чтении оригинала: «…я вспоминаю сладостные мгновения, проведенные с моей обожаемой Лу, которой я хочу отдать всю свою любовь, нежность и страсть. Я хочу, чтобы ты до самой смерти была покорна мне во всем, и, чтобы принудить тебя к этому, я буду хлестать тебя по ягодицам, твоим пышным, бархатистым ягодицам, которые трепещут, расходятся и сладострастно сжимаются, когда я их стегаю. Я буду хлестать их до крови, пока они не станут цвета клубники с молоком. Эти две прекрасные выпуклости должны по справедливости принять цвет красной кардинальской мантии. И я постараюсь им его придать. Я заставлю их мучиться от боли и наслаждения, а потом войду глубоко в тебя, трепещущую, впившись в твои губы, а если ты не отдашься, я приготовлю тебе новые муки, я воткнусь в твой зад до самого основания моей палки и заставлю тебя кричать от боли, разрывая этот прекрасный зад, который не заслуживает ничего другого и к которому я был до сего времени слишком снисходителен».
Я, уже во второй раз за каких-то полчаса, впала в мягкую разновидность комы – застыв, сидела тихо, как мышка, и боялась пошевелиться. Прочитанные строки горячо пульсировали в мозгу. Вдруг показалось, что все вокруг только и делают, что смотрят на мои красные от стыда щеки и заглядывают в книгу через плечо, чтобы понять, что это такое волнующее девушка там читает. Я осторожно огляделась по сторонам и вздохнула с облегчением, убедившись в том, что каждый посетитель занят своим делом. Как могла, прикрыла книгу руками и продолжила читать.
«Мне кажется, что я проникаю в тебя везде, – словно шептал мне на ухо чувственный мужской голос, – даже там, где ты боишься, мне кажется, я вижу, как ты содрогаешься, когда я заставляю тебя почувствовать, что ты принадлежишь мне, что я имею на тебя право, право укрощать тебя, заставлять тебя страдать, право подавлять твою гордость и волю, мне кажется, я вижу, как ты покоряешься мне и воздаешь мне ртом честь спереди и сзади. Мне кажется, я уже вижу, как мы пойдем дальше по дороге любви, и все безумства откроют свои шлюзы, чтобы мы могли плыть по волнам страсти. Лу, все потоки моего существа устремятся в тебя, я хочу утомить тебя всеми способами, чтобы ты просила пощады у своего возлюбленного, который подарит ее тебе, если только сам того захочет. Обожаю тебя, целую».
Я нервно захлопала глазами и заерзала на стуле. Сложно объяснить, но вместо того, чтобы назвать своего драгоценного Аполлинера извращенцем и не принимать близко к сердцу весь этот бред, я только крепче сжала книгу в руках и почувствовала страшное возбуждение. Словно все его слова были обращены ко мне, словно они намеренно потопили меня в пучине сладострастия и стыда. Непрошенное и неуместное в условиях читального зала состояние настолько завладело моим существом, что уже невозможно было приказать себе успокоиться и продолжить читать, не обращая внимания на чувства. «Моя Лу. – Я снова впилась голодными глазами в текст. – Ты представить не можешь, как я хотел тебя вчера и сегодня ночью. Я представлял твое тело, эту влажную плоть в таинственном гроте, приюте сладострастия. Я представлял, что если бы ты не ответила мне, как я хотел, то во время нашей следующей встречи я бы поставил тебя голой на четвереньки, по-собачьи. Я бы стегал тебя, пока ты ласкала меня ртом, и сжалился бы над тобой, лишь удостоверившись, что ты окончательно покорилась… А под конец пронзил бы тебя насквозь».
Кажется, я сошла с ума! Пришлось насильно закрыть глаза – другого действенного способа оторваться от этого чтения я не в состоянии была изобрести. Перед зрачками, под подрагивающими веками, плыла кроваво-красная дымка. Во всем теле ощущалась навязчивая истома. Я снова заерзала на стуле, пытаясь сбросить с себя невероятно острое возбуждение. Эффект оказался обратным. Не открывая глаз, я захлопнула книгу. Вскочила с места, открыла глаза и торопливо засеменила в сторону туалета, еще больше распаляя каждым движением неугомонную плоть. Самой сложной задачей было сейчас скрыть от многочисленных посетителей библиотеки, преданно уткнувшихся в книги, свое жуткое состояние, которое, как мне казалось в тот момент, сияло у меня на лбу огромными огненными буквами.
В читальный зал я вернулась уже совершенно нормальным человеком. Ледяная вода – специально не открывала кран с горячей – лучший способ очнуться от наваждения. Я подошла к своему ряду и начала было протискиваться к столу. Но – то ли я перепутала залы, то ли кто-то весьма наглым образом занял мое место – свободных столов в ряду не наблюдалось. Я на всякий случай, вытянув шею, рассмотрела своих бывших соседей – все как один на месте. Взглянула на книги, лежавшие на моем столе, – все верно, их я и выписывала… Значит, зал правильный. И ряд тоже. Только вот стол мой занял молодой человек в очках, который как ни в чем не бывало увлеченно читал. Вид у него был сосредоточенный, лицо – напряженное. И весь он выглядел потерянным, словно мысленно находился где-то далеко. Я обругала его про себя нехорошими словами и стала пробираться к столу с твердым намерением выгнать наглеца. Даже открыла уже рот, чтобы произнести вслух адаптированный вариант раздраженной мысли, как с ужасом обнаружила, что читает он те самые письма Аполлинера. Мне стало не по себе. Нужные слова застряли в горле – захотелось просто сбежать потихоньку и не признаваться, что это мой стол и мои книги. Только вот незадача – чтобы получить назад читательский билет и беспрепятственно выйти из библиотеки, книги, все до единой, нужно сдать.
– Простите, это мое место. – Я начала вежливо, но жестко, старательно вплетая в интонацию суровые ноты.
– Я знаю, – молодой человек произносил слова медленно и бесцветно. Он, похоже, с большой неохотой оторвался от чтения, поморгал глазами, словно отгонял какие-то видения, и только потом посмотрел на меня. – Вот эта книга – тоже ваша?
Он закрыл том, чтобы я увидела обложку. Можно подумать, и без того непонятно, во что он там впился мутным взглядом. Встать с моего стула нахальный незнакомец и не подумал. Раздражение перерастало в бешенство – мало того, что влезли на личную, даже запретную, территорию, так еще и пытаются допросы учинять!
– Библиотечная, – прошипела я так яростно, что добрая половина посетителей читального зала недоуменно оглянулась.
– Это хорошо. – Он продолжал спокойно сидеть, а я по-прежнему стояла над ним и ощущала себя идиоткой. – А то я было сильно испугался.
– Чего испугались?! – бешенство внутри меня все росло и росло.
Мы молча буравили друг друга взглядами, зрачки в зрачки: я враждебно, юноша сосредоточенно. Глаза у него были серыми. Или, может быть, голубыми?
– Ну, – молодой человек наконец медленно поднялся с места, прихватив книгу с собой, – если вам она больше не нужна, тогда я заберу. Почитать.
Первой моей мыслью было треснуть его по рукам, второй – пожаловаться пожилой библиотекарше, которая выдавала заказанные книги и наблюдала за порядком в зале. Я двинулась было в ее сторону, но тут почувствовала, как меня крепко схватили за запястье.
– Я пошутил, – прошептал он таким томным голосом, что внутри у меня все задрожало. Кажется, именно в этом тембре звучали в моем воспаленном мозгу отрывки из писем Аполлинера. – Просто вы мне понравились. Я за вами уже целый час наблюдаю, только не знал, как подойти. К тому же вы были страшно увлечены. А тут…
– Мне это неинтересно! – Пересиливая себя, я произнесла-таки давно заготовленную фразу. Еще чуть-чуть, и его шепот сделал бы из меня глупую шимпанзе, оказавшуюся во власти удава. – Пустите!
Я взглянула на него с негодованием и с силой отдернула руку, которая с трудом, но все же вырвалась из его ладони.
Незнакомец положил книгу на стол, встал – его лицо оказалось совсем близко, – загадочно улыбнулся и ретировался. Я плюхнулась на отвоеванный стул и перевела дыхание. И что за день такой выдался?! Раньше мне всегда казалось, что библиотека – самое безопасное на свете место. А тут – два покушения всего за какой-нибудь час. Я покачала головой, тяжело вздохнула и решила собираться домой. Сосредоточиться на работе после пережитых душевных баталий все равно не получится. Складывая библиотечные книги в стопку, я заметила, что из того самого злополучного экземпляра с письмами, где-то посередине, торчит уголок белой плотной бумаги. Я потянула за него и извлекла на свет божий визитную карточку:
ЧЕРЕМЕЗ
Артем
Валентинович
Аспирант кафедры квантовой статистики,
физический факультет МГУ
«Ничего себе, – возмущению моему не было предела, – совсем они в этой Москве обнаглели! У нас далеко не каждый профессор визитки себе может позволить. А тут, полюбуйтесь – аспирант!» Я демонстративно положила визитную карточку посреди пустого стола, взяла сумку и отправилась сдавать книги.
