Текст книги "Ваш о. Александр"
Автор книги: Диана Виньковецкая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)
Яков Виньковецкий
Но особенно преуспел наш младший сын Данилка, шести лет, который начал продавать мышей по 30 центов за штуку Я думаю, что скоро он и тараканов начнет сбывать. Будущий Арманд Хамер. Постепенно втерся к старшему Илюше в комнату, который по простоте душевной Даничку к себе пригласил, кажется, что теперь Илюшу он выселит, во всяком случае, Илюша и вся семья у него «на посылках». Очаровательно улыбается и все гребет себе… Способный, ловкий, хваткий… но без глубины Илюшиного «Я». Как Америка. А старший все страдает и страдает. Сейчас мучается вопросами свободы после смерти… задает такие вопросы, что только Яша ему и может ответить, мне уже не под силу. Как Россия.
Вот такими вот полярными, но очень интересными детьми наградил нас Бог. Спасибо ему за все!
И только где‑то глубоко–глубоко под сердцем ряд вопросов. Почему и за что? Почему это все здесь? Иногда я останавливаюсь на таком дурацком ответе: может, коммунальное^ и личная безответственность – свойства нашего российского характера? Ведь если послушать и поглядеть, что тут наши бывшие борцы и писатели болтают, то про нас хорошо не подумаешь – во всех суждениях такая полуварварская самоуверенность. Все стремятся унизить без всякого интереса для себя и без элементарного вкуса. Все то же самое, только наоборот. Разбегаемся назад. Такая беспощадность к свободе. И учат, и учат Запад, как жить, нет, чтобы тут чему‑то поучиться. Хорошо, что «наши» тут не управляют, а то бы весь мир превратился в коммунальную квартиру. И мне становится больно и обидно. Неужели мы достойны только этого? И неужели мы никогда не снимем утюг с головы? Не очистимся?
Вы‑то хоть чего‑нибудь напишите на наш «Континент»? Может, хоть Вас кто послушает? Немножко в себя поглядят?
Отец Александр, здесь с людьми происходят странности, одни Западу нотации читают, а другие, такие тоже часто попадаются, особенно среди так называемых «итеэров–инженеров»… «Я с эмигрантами не общаюсь!» Это тоже модная тема. Раздувание собственного величия идет снизу доверху. Некоторые, прямо того гляди, лопнут от собственного преувеличения.
И как же мы рады были повидать Анри Волохонского[21], такого свободного, такого блистательного, что хохотала я с ним без передыха два дня. Нет–нет, да кто‑нибудь и попадется! Тут у нас невдалеке тот «голенький» Кузьминский живет, о котором я Вам уже писала, что он любит заложить за воротник и поискать истину в вине. Когда Костя не пьяный, то мне он нравится, хотя это с ним редко бывает, однако последнее время все чаще и чаще, так как он начал собирать Антологию русской поэзии, и ему выпивать некогда.
А в Хьюстоне уже почти весна, и зимы‑то не было, времена года определяются тут из названий месяцев. Зимой только исчезла жара, но шубу не удалось ни разу надеть, что печально с той стороны, что ее некому было показать, а с другой, даже если наденешь, то не покажешь – никто твоей шубы не заметит, кроме разве что защитников животных.
Напишите.
Обнимаю Вас.
Дина
[1979]
Дорогая Дина!
Простите, что долго не писал. Был очень загружен по службе и похоронил маму. Ее очень трогательно провожали мои прихожане, которые все ее любили.
А Вы, наконец‑то, включились в буржуазно–трудовую деятельность, да еще на «родственных» основаниях. Поистине чудеса! Как и судьба Яшиных картин…
Как я понял из Вашего письма, в Ваших ребятах поляризовались русское и американское начала. Но на самом деле все впереди. Многие странные перемены происходят с потомками. По опыту сужу.
В день маминых похорон моя внучка стала бегать своими ногами, а сын уже стал бородатым лбом двухметровой протяженное: ти. Учится на Яшину профессию, по нефти. Первый сессионный барьер взял, а потом?
Вот Вы пишете: за что? За что все хорошее? Но ведь это так понятно! Это из притчи о талантах. Это призыв – превратить их в двойную порцию. «Кому много дано»– это относится не только к способностям, но и ко всему в жизни. Это прекрасно, как ответственность, а не как бездумное ликование.
Вы, конечно, спросите, чем я отдам? Всем. Побродив по миру, Вы теперь лишний раз убедились, чего в нем мало. Каждый духовно мыслящий и чувствующий из нас – есть посланник, свидетель, так сказать, десантник Добра, самого редкого товара, самой далекой инстанции, самого насущного.
А наши скитальцы поняли это по–своему. Клянут и гордятся, выкаблучиваются. Причина чисто психологическая: стремление компенсировать свою недостаточность, несостоятельность (творческую и человеческую) и, кроме того, подсознательная месть за разрушенные мифы. Об этом мне едва ли придется писать своим корреспондентам. Дай–то Бог выслушать их плач на реках Вавилонских. Это их мучает больше всего. А уж на поверхности – самоутверждение: «а жаль, что не знаком ты с нашим петухом…»Словом, вечные человеческие проблемы одинаковы везде. Грехи – категория интернациональная, как и глупость.
Зима у нас проходит. Стало тепло, но Наташа моя, конечно, не прочь бы пощеголять, но боюсь, что это хлопотно и накладно. Что Вы делаете, кроме работы и детей, что читаете, о чем думаете?
Жду.
Храни Вас Бог.
Ваш о. Александр Мень
(Получено 14.03.1979)
22 марта 1979 Хьюстон
Дорогой отец Александр!
В те дни, когда приходят Ваши письма, становится хорошо.
Одно только опечалило меня в Вашем письме: оказывается, Вы – дедушка! Я‑то думала, что Вы молодой и красивый.
Время меня всегда беспокоило. В раю, наверно, нет времени. И кажется, открытие конечности и погрузило меня в бесконечное. Эта жуткая кошмарная бессмысленность, которой я мучилась, началась у меня после того, как я вдруг заметила (опять же далеко ехала!), когда смотрела портреты в Национальной галерее в Вашингтоне, что время‑то проходит, что нет ничего холоднее времени и что все может обойтись без меня, как и я без этих людей. В такую черную, мрачную бездну хаоса провалилась, думала – конец бесконечности. Наглоталась свободы и чуть не задохнулась, чуть не растворилась в бессмысленности. Сидела, как подкидыш, тупо глядя на происходящее, все время чувствуя свое несовершенство.
Падчерица великой державы! Где веселость? Где насмешливость? Каждая секунда несла пустоту, тяжесть, удушье. Полный распад на атомы и молекулы. Был предел боли. Как я выкарабкалась? Это чудо. И теперь я верю в чудеса и в смысл жизни.
Но неужели все люди проходят через такое? Через такое испытание свободой, временем? Или это уготовлено для таких легкомысленных дамочек, которые считали, что они – само совершенство? Боль учит меня жизни. Ведь стыдно сказать, я думала, что верить в Бога, конечно, неплохо, но не для меня, а для других – не таких хороших, как я. Например, для Яши, у него натура плохая, ему нужно ее «исправлять». Для меня все было элементом «морального ученья». Я все подхихикивала над Яшей и над другими «чудаками»… Вот и дохохоталась до… захлебывания собой. Опять же – дальше ехать некуда! Дураков свобода учит. И оголяет все человеческие слабости. И это неправда, что здесь люди более прагматичные, чем там; люди‑то, оказывается, везде такие же. (Америку открыла, глядя на глобус.) Узнаю брата Васю. Просто меняется спектр ценностей… Я еще точно не знаю, как об этом сказать, но чувствую, что умные тут умнеют, а дураки глупеют. Все усиливается. И если там мы зацикливались на «внешних обстоятельствах», то тут мы «зацикливаемся на себя»…
Вот тут только что… Яше позвонил из Нью–Йорка его друг, который приехал из Парижа. Яша ему всю плешь переел, чтобы он захватил оттуда две Яшины картины или прислал бы почтой. Тот обещал, обещал. Сейчас приехал, и Яша его спрашивает о судьбе своих картин. «А мне и в голову не пришло. Да я и позабыл совсем…», – отвечает тот. Это друг едет в Нью–Йорк… Начисто забывает о другом человеке, о своем друге. Если бы ехал из Москвы в Ленинград, захватил бы картинки, сам бы позвонил сто раз, чего привезти из Москвы? А тут… ошалевают… Я вот тоже чуть не ошалела.
И как уберечься от душевной черствости? И как сохранить в себе что‑то человеческое! И даже тут, в Америке, отдаленно хотя бы напоминать человекообразное существо. А что было с другими Яшиными дружками? Звонят, пишут «с дороги»: мол помоги, Яша, а потом «спасибо» забывают сказать. Разве мо–гут быть люди счастливыми, если они не благодарят за хорошее, считая, что им так и полагается. Писать о многом стыдно, позорить людей, сам человек перед собой пусть отвечает. Но были и приятные неожиданности: малознакомый Яше Миша Шемякин[22] прислал нам денег, когда нас в Риме обокрали. И я буду всегда это помнить. Эту капельку Добра. Иосиф Бродский[23] хлопотал за нас, когда Толстовский фонд внезапно снял нас с помощи (когда графья позавидовали, что Яша устроился в Принстон), звонил своим поклонникам и тоже предлагал денег. Наш друг фотограф Лева Поляков[24] тоже принимал живое участие в нашей судьбе. Встретил нас в Нью–Йорке в длинной–предлинной машине.
(Здесь я пропускаю некоторые гадости про живущих людей.)
Вот как бывает, даже квант славы человека из колеи выбивает.
Потому что не понимаем главного, что «единая человеческая Душа дороже всей Вселенной». Как Вы догадываетесь, это я не сама придумала, но теперь‑то я капельку начинаю понимать, что в этом есть Смысл. Да еще какой!
И вообще я каждый день теперь что‑то новое открываю. Велосипед.
И книги‑то по–другому читаются. Вы спрашиваете: что читаю? Я все с самого начала начала, с курочки Рябы. Спохватилась. Образовываюсь. То, чему учили, стараюсь забыть, все гвозди из головы хочу вынуть, чтоб освободиться от вбитых ходячих и неходячих истин.
Недавно Николая Васильевича Гоголя прочитала. Ничего был писатель. Умел писать так оригинально и так красиво! Я только не пойму, почему он про Израиль ничего не написал? Ведь он был на Святой Земле.
Слышала я, что Пушкин тоже ничего не сочинял. Вот сын будет читать, и я с ним. Я сейчас во втором классе.
Бердяев так хорошо пишет. Сейчас читаю и наслаждаюсь. Хорошая тогда компания на пароходе уехала. Как все развернулись. Многое Яша мне растолковывает. Почему Яша выбрал для себя художества? Яше нужно писать философско–критические статьи, всем было бы интересно. Он уже одну написал, но это скорее психологическая инструкция: может быть, Вы о ней слышали?[25]
Преодолев первые азы, я сама уже собралась сочинять по последней моде: сам ничего не знаю – других учу. Или, может, капельку подождать? Много ведь еще неизвестного‑то. Непочатый край.
Школьное образование тут странное. Там в одном противность, тут в другом. Дома тут ничего не делают, и в школе как в доме отдыха. Вчера, например, Илюшин класс, жеребцы 13–14 лет, пошли на экскурсию в… зоопарк. Не в музей, не на завод, просто… в зоо–парк. Это у них «по науке». В школе всего три предмета – язык, математика и наука. Что изучают по «науке»? Как зубы чистить, как за волосами ухаживать, что лучше есть, от чего не толстеют и т. д. По «математике» – как лучше составить налоговый отчет, что вычитается и что остается, и что будет, если 4x2? По «языку» – как написать деловое письмо. Все остальное время – физкультура. Нашего Илюшу на «доску почета» повесили: он знает, где Ленинград.
Тут теперь новая система образования: никого не травмировать, никого не заставлять насильно что‑либо изучать, каждый сам себе выбирает, чем ему заниматься. Все хорошо учатся, каждый на своей доске почета, а науки изучай дома.
Есть в Хьюстоне и приличная частная школа, куда дети отбираются не только деньгами, но и способностями, мы, конечно, очень хотим, чтобы наши туда пробрались. Илюша в этом году туда экзамен не сдал, а Данила хоть и сдал все на сверхпятерки, но еще стоит в очереди. Он маленький и не позабыл, чему мы его учили, и к тому же большой хват, никакие вопросы добра и зла его не волнуют, а только собственная выгода. А вот Илюша, действительно, нуждается в хорошей школе. В этой‑то пропрохлаждается и совсем все позабудет и ни в какой приличный университет не поступит. Теперь Яше прибавилось работы – детей обучать, просвещать, Илюшу подготовить к экзаменам, чтобы хоть на следующий год он смог попасть в эту приличную школу. А мне надо заканчивать свое письмо, сказать Вам слова глубокой благодарности – СПАСИБО – и попрощаться до следующей встречи.
Ваша Дина.
Тут в воскресенье были в той маленькой церкви среди небоскребов, Яша теперь нас туда водит. И знаете, кого там встретили – отца Антония, который техасец, живет в монастыре в Финляндии в новом Валааме и знает отца Марка. На краю света происходит такая встреча. И кажется, я впервые в жизни позавидовала не славе и не богатству, а душевному свету, который он излучал. Он в сентябре едет учиться в Ленинградскую семинарию или правильно сказать – академию. А «наш» священник – бывший кармелитский монах. Мне так кажется, что он влюбился, и потому оставил монастырь и перешел в православие. Мне об этом никто не говорил, но почему‑то я так решила, глядя на его счастливую семейную жизнь. У него шесть человек детей, и жену свою он просто обожает. Он нам нравится. И маленькая–маленькая церковь тоже. Там два человека, но ведь дело не в толпе, а в том, что эти люди по правде верят. И это меня тоже удивляет. И это вообще меня удивляет: неужели все другие верят в то же самое и так же, как я? Так и хочется «возвыситься» над другими. Соблазнов много. И как удержаться?
27–4 [1979]
Дорогая Дина!
Так интересно было читать все, что Вы пишете, и так ясно представляешь себе тот непривычный нам мир, где Вы живете. Какой, однако, был большой смысл для Вас попасть в него. Многое оказалось рельефней и переоценилось.
А о «времени» я еще раз напомню Вам слова из Библии, что «времени уже не будет». Значит, эта страшная необратимая сила действует лишь в падшем мире, как одна из его характеристик. Любой же прорыв в любви, в творчестве, в красоте и мистике есть победа над временем. Если не иметь этого прорыва, то роковым образом оказываешься во власти умирания и распада. Это и произошло с Вами. Время – поток, уносящий нас, как водопад. Но если взять другое направление, то жизнь станет путешествием вверх, восхождением, а не спуском. Я много видел людей, которые, идя вниз (годами), набирали сил, мудрости и света. Богатели, не нищали. В этом вся суть…
Вы спрашиваете, всем ли людям надо прийти к кризису, чтобы понять такое? Наверное, если не всем, то многим. Кьеркегор даже строил на этом свое учение о пути к Богу только через отчаяние и «пограничные ситуации». Впрочем, иногда этого можно миновать. Если рано узнать, что почем. Тогда можно спускаться в пропасть на веревке, зная, что ты прочно закреплен наверху. Спускаться, чтобы понять других и испытать все…
Вот Вы пишете об ощущении себя «хорошей». А настоящая жизнь начинается с того момента, когда узнаешь о себе правду. Об этом, если Вы уже читаете по–английски, посмотрите К. Барта «Послание к Римлянам» (впрочем, трудновато, наверное, и книга немного экстремистская).
Относительно метаморфоз в отношениях, то это мне напоминает эпизод из Маугли, когда во время засухи все звери, хищные и травоядные, мирно пили вместе, а потом, с начала сезона дождей, снова начали охотиться и убегать. (Или другой пример: площадка молодняка – и потом.) А велосипедов открывать не бойтесь. Это ведь Ваш велосипед.
Гоголь – это особая статья. Его часто не понимают. А на Востоке у него, бедняги, была депрессия (он был циклотимик), и он ничего не увидел и не почувствовал. Пушкин понят еще меньше. Это – свет. Даже печаль у него светла. И недаром он прошел путь от вольтерьянства к «Отцам пустынникам» и «Страннику».
Что касается Николая Александровича – то я очень рад, что он Вам пришелся по душе. Это мыслитель 21 века, случайно забредший в наш. Правда, он очень изолирован от всех. Это портит дело. Но такая изоляция – беда, связанная с его «преждевременностью». Многие западные открывают сейчас то, что он давно открыл.
В связи с Вашим интересным рассказом о школах я вспомнил некоего Ильича. Он в Лат. Америке сейчас. Очень шумел. Снял сан «в знак протеста». Говорит, что учат чепухе, нужны не образованные школьники, а практичные люди. (Это опыт в Латинской Америке.) Вопрос это трудный. Найти меру не так просто. Видимо, в Америке увлечены сейчас идеями его и ему подобных. Загиб пройдет, но не без пользы. Ведь, действительно, иногда лишнему учат.
У нас прошли пасхальные дни. Много народа. Еще лежит снег, но уже вовсю поют скворцы. Ну, у Вас, кажется, климат примерно тот же. Внучка наша веселится. А я пока еще не чувствую себя стариком. Быть дедом вполне забавно и уместно.
Всех вас поздравляю с праздником.
Жду писем.
Ваш о. Александр Мень
16 февраля 1979 г.
Хьюстон
Дорогой отец Александр!
Мы было забеспокоились об исчезновении Ваших писем, как тут три дня назад пришла от Вас весточка.
В предыдущих письмах я Вам все наши „чудеса" описала, главным из которых было принятие меня под плавничок акулы. Сегодня я Вам опишу „чудеса" вокруг нас. Что сказать мне о Хьюстоне? Здесь нет улиц, фонарей, трамваев. Соседей можно увидеть, только если подсмотреть, когда они возвращаются с работы. Как вследствие атомной войны, нет ни одного человека. Здесь нет даже дорожек для пешеходов, все на машинах, все в полетах.
Но здесь есть храм всех религий, или капелла Родко, оформленный художником Марком Родко. Яша считает, что эта капелла делает Хьюстон непровинциальным, и всем нашим гостям его показывает. Входишь в восьмиугольное серое строение со светом, идущим из‑под потолка и падающим на стены, увешанные монохромными полотнами, и сразу кажется, что это не картины, а обман, какие‑то уловки. Пять минут постоишь, посмотришь во все стороны, переводя взгляд с темно–зеленого полотна на темно–фиолетовое. И… холсты начинают шевелиться, оживают. Из них возникают миры. Из темноты ночи вырисовываются города, замки, шпили церквей, горные пики, купола. Я что‑то подобное чувствовала, когда смотрела на картины Миши Шварцмана[26]. Вы видели его картины?
Это тоже по ту сторону Сродни им только пейзажи Израиля и его тайна. Яша говорит, что это бывает тогда, когда твое мимолетное время встречается с глубинным. Нет–нет, да порадуешься за наш род человеческий!
А три дня назад открылась в музее и полная выставка работ Марка Родко. Он хотел только красками передавать настроение, неведомое, вечное. Белое на белом. Черное на черном. Ведь он тоже из России. Куда ни погляди, все из России… Даже тут, в этом «Эксоне», уже пять человек «наших». Варвары‑то, кажется, всегда побеждают. И нашествие их на Америку продолжается.
Здесь оказался приличный музей, в котором встретили картины, известные нам по репродукциям: «Летящая баба на розах» Марка Шагала, «Портрет молодого человека» Модильяни и др. Все из частных собраний – некоторые «акулы» дарят свои коллекции музеям. Это удивляет. Здания, парки, скульптуры, госпитали, прогулочные площадки – все, что может украсить город, самое неожиданное, какая‑нибудь клумба, скамейка построены на чьи‑то личные деньги, на частные пожертвования. Поэтому, когда Александр Исаевич в своей Гарвардской речи назвал американцев жадными[27], то они обиделись, и на следующий день госпожа Картер сказала по телевизору, что ни в одной стране так много не собирается денег на благотворительность, как в Америке. И это правда. Поражает также и американский патриотизм. На праздники и даже без около домов вывешивают флаги просто сами по себе. Здесь в предместье Хьюстона, Пасадине, каждый дом с флагом, даже чересчур, будто дома вышли на демонстрацию.
Как‑то мы идем по коридору нашей «империалистической акулы» с большим начальником, вице–президентом, который взял Яшу на работу и который нам покровительствует, видим висит призыв – сдавать кровь для американских нужд! Яша спрашивает господина Вайта: «Неужели кто‑нибудь сдает?», а он отвечает: «Я, например.» Мы разинули рты и сказать ничего не могли. Он совсем немолодой человек, богатый, успешный, и зачем ему это надо? Потом мы увидели очередь в коридоре «Эксона» на сдачу крови. Я обошла ее стороной, как в мои ленинградские времена.
А когда в прошлом году президент Картер в целях экономии энергии обратился к американцам уменьшить температуру в домах, то мы и ухом не повели и внимания не обратили, как привыкли в своем отечестве. В это же время я пришла в дом к своей знакомой, она немолодая и значительная дама, интересующаяся Россией, говорящая по–русски, живущая в шикарном и оригинальном доме, вижу, что она сидит в свитере и ежится. «А что это Вы, Поля, мерзнете?»– спрашиваю я. «Но ведь Президент попросил нас снизить температуру,»– отвечает она. Я онемела. Представляю, если бы это у нас было, если бы в России Президент так свободно обратился к населению, все бы назло от жары поумирали, парились бы до потери сознания. Я попыталась это объяснить Поле про русских, но она мне не поверила. В Блаксбурге на «русских ланчах» я часто чувствовала, как трудно американцам понять нашу психологию, нашу жизнь. Многое остается необъяснимым, некоторые думают, что в России все как тут, только образование и медицина бесплатные. А отдельные темно–серые представители думают, что во Второй мировой войне Америка воевала с Россией… Ой, смешная Америка, есть над чем посмеяться.
Посетили мы выставку картин в федеральном банке. Наши «лебеди», послевоенные, на барахолке которые продавались, – шедевры по сравнению с тутошними некоторыми картинами. Неописуемые цветы, моря, животные. Нет им аналогов в нашей отечественной живописи. А раскрашенные фотографические портреты?! В американских домах это часто попадается. У своей тетки в деревне давно–давно видела. Входим в дом Яшиного кузена[28], который сейчас вице–президент Сиракьюзского университета, дверь открыва–ется – и висят раскрашенные фотографические портреты… Было ясно, что «между нами большие пространства», так он нам написал в Вену, узнав, что Яша христианин. И «пространства» между нами стало еще больше. Отсутствие вкуса компенсируется, правда, улыбками и вежливостью. Тут жизнь в улыбках.
Идешь по коридору – все улыбаются. Может, и нет у них вкуса, но как приятно делается на душе от улыбок. А у нас и вкус есть (у кого?), а вот улыбок совсем не видно. Завидно мне, глядя на свободное американское население. И работать умеют, и жить. Вот уже хотела написать, что, мол, без загадочности, как сегодня в час обеденного перерыва около музея мы с Яшей увидели такой глубины скульптуру «Пиета», что и сказать ничего не могу на этот счет. Сделана‑то она американцем. И как после Микеланджело осмелился этот человек? Одним словом, в Америке есть все.
Даже приличные фильмы можно увидеть, и в специальных кинотеатрах, и при университетах бывают тематические фестивали и показывают достойные картины. Мы вновь с удовольствием посмотрели «Рублева» и восхитились, как удалось Тарковскому поставить и показать фильм о духовной красоте самого мастера. Вновь насладились «Прошлым летом в Мариенбадене», этот фильм я тайно смотрела где‑то в ленинградских подвалах. Поразили фильмы Бонуэля, испанского режиссера, которые никогда не видели.
Постепенно–постепенно я начинаю принимать этот город и местами любить. Интересно бродить среди даунтаунских небоскребов, каждый из которых – как самосветящйся невиданный космический минерал, выращенный человеком, и они отражаются друг в друге, и получается фантасмагорический пейзаж, ты идешь и отражаешься во всех аквамаринах, хризобериллах, дымчатых топазах.
Люблю ходить во время обеденного перерыва в близлежащий к «Эксону» миллионерский квартал Риверокс, где еще сохранились пешеходные дорожки, и смотреть на дома, которые самых разных стилей: много голландских кирпичных замков, есть французские шато с оградами и решетками, как у Летнего сада, встречаются техасские ранчо – вытянутые, длинные, застекленные строения.
Так хочется заглянуть внутрь. Около одного дома–ранчо всегда бродит стадо коров, никак не могла понять почему, пока не объяснили, что земля в Техасе, на которой пасутся стада, налогами не облагается. Миллионеры хорошо знают законы.
Как я Вам уже писала, задумала я «разжиться» умом своего старшего сына Ильи – книжечку составила из его детских разговоров, которые мы с Яшей записывали[29]. Он наговорил целую книгу удивлений. Илюша рассеянный, не концентрированный, забывчивый, но с такой глубиной проникновения, с таким удивлением на мир, с такими неожиданными вопросами и ответами, что его высказывания приоткрывают кое‑что о нас самих, о том, что изначально человек мыслит хорошо. «Неужели ты думаешь, мама, что кому‑то интересно, что чужой ребенок думает?» – так он меня спросил, увидев, что я делаю книгу из его высказываний. Я надеюсь, что, может, кому‑то все‑таки будет интересно, что же думает «чужой ребенок.»
Случилось так, что Илье удалось пережить мистический опыт смерти. Он сказал Яше: «Когда о смерти задумываешься – странно: либо ослепительная яркость получается, либо мрак, чернота сплошная. Ничего посреднике не бывает. Я когда думаю, вижу как бы длинную–длинную трубу, а в конце ее – яркость. И в этой яркости ничего различить нельзя»… И нарисовал…. И нарисовал… пучок лучей из точки… как крест.
Посмотрим, что из этого всего получится? Пришлю Вам на суд. Думаю, что в ней ничего не будет «клеветнического», и она преодолеет барьер между континентами.
Я Вас обнимаю.
Дина
26.3.79
Дорогая Дина!
Вижу, что жизнь Ваша, если выразиться высокопарным слогом, «распускается, как цветок». Так сказать, вознаграждение за полосы трудностей и неизбывную трудность жизни в чужих краях. Единственное, чему я по–хорошему завидую, это, как ни странно, кино.
Конечно, и в Москве при желании можно посмотреть новые и старые занятные ленты. Есть даже специальный кинотеатр зарубежных фильмов. Но так получается, что мой образ жизни отдаляет меня от города на тысячу верст. Кстати, Вы пишете об Андрее Рублеве. Это действительно хороший мастер дела (я с ним в школе учился, он был у нас председателем драмкружка[30]). Мне казалось удивительно, что он так верно понял место Рублева на фоне его эпохи (хотя многие ругали его за натурализм). Но все же с куда большим восхищением смотрел его «Солярис». Поразительная, философская штука, как и его «Зеркало».
Трудно представить себе благодушное благополучие психики американцев, которую Бы и другие описываете. Трудно потому, что у нас люди, пережившие несколько войн, не могут быть такими. Но интересно другое: как их облик складывался. Ведь их предки – люди особого склада: протестанты, сектанты. Об этих их корнях, впрочем, многие пишут, хотя и разноречиво. Многие русские сектанты тоже переселились туда: духоборы, староверы, но они как будто законсервировались, признаков развития не подают. Значит, модель вероучения играет немаловажную роль.
Рад за Якова, за его живопись и за Вашу перспективу стать новым Чуковским. По–английски будете писать? Как Ваш язык? Моя внучка пока текстов не выдает и веселит нас, в основном, своими ужимками. В год и три месяца называет всех мужчин папой, хотя отца явно отличает.
Картин Шварцмана я не видел. То, что Вы пишете о Родко, очень интересно. Иные критики говорят, что у христианства нет своего искусства, что оно просто отражает веяние века, как бы исчерпав себя в средние века. Не знаю, правы ли они? Знаю только, что христианство, в принципе, не может создать своей однозначной культуры, вроде буддийской или исламской. Оно шире и глубже культуры вообще. Поэтому может говорить на любых языках.
У нас медленная весна. Кричат птицы и снег.
Через три недели Пасха. У Вас она на неделю раньше. С чем и поздравляю.
Обнимаю и шлю московские приветы.
Ваш о. Александр Мень
[ноябрь 1979]
Дорогой отец Александр!
Не писалось у меня ничего в эти осенние месяцы – у меня в России внезапно умер папа, совсем молодой, ему было около шестидесяти лет, – так и не увидевшись со мной. Он хотел приехать сюда в гости, хотя, может быть, для него лучше, что он не увидел Америки, а то бы тут умер от огорчения за свою жизнь и Россию. Он очень любил деревню, где родился, это на Волге, в Калязине, и сбылась его мечта – там он и похоронен. И вот я смотрю на его жизнь и думаю: как он жил, и с умом, со смекалкой мужицкой, и с добротой? И честный был, а все равно жил не по правде, да разве можно жить с правдой, когда все пронизано ложью?! У него была подмена вер – не в то верил. Он боялся увидеть нормальную жизнь, зачеркивающую весь смысл его жизни. Именно для него визит в Америку был бы концом его жизни. Отец был из поколения тех, что «смело входили в чужие столицы и возвращались в страхе в свою». Теперь будем маму звать насовсем. Хотя возникли очень большие трудности с вызовом из Израиля – не дают с русскими фамилиями. Яшин отец старается, но что‑то никак пока не получается. Израиль‑то во многих отношениях родной брат нашему оставленному отечеству. Приезжающие туда наши люди долго остаются советскими и несут с собой весь груз. Как шутит Анри, партбилеты из карманов вывешиваются на головы. После Америки это бросается в глаза.
В Америке‑то и то так трудно освободиться – вот со мной что делалось. И почему так было? Потому что привыкла видеть свою реальность в отсветах других, в суете, в установившихся отношениях. А как оказалась лицом к лицу с другой реальностью, с другим миром, так и замучилась бессмысленностью. Я, кажется, начинаю кое‑что понимать про иммиграцию. Наваливается переоценка ценностей, прежде всего самого себя, и то, что должно быть очищено, выброшено, начинает страдать. И каждый должен пройти через это напряженное страдание. Даже книги читаются по–другому, какие‑то мелкие шебуршания в книгах уже ничегошеньки не значат, бывшие герои становятся нулями.
И то, что я говорила, что в Америке «буду окна мыть», оказывается полным бредом. И так со всеми представлениями. Почтение к американской науке исчезает, кажется, что тут‑то какие‑то невероятные ученые, а потом вдруг видишь, что люди‑то везде люди, и у нас еще и интересней. Правда, американцы, конечно, приятный народ, но довольно прагматичный, на наших туристов похожи – в походы, у костра, футбол. Конечно, это в массе, голос большинства, как Яша считает, что средний американский человек лучше нашего «среднего». Как вычислить среднее без остатка?
Я уже более или менее начинаю понимать, кто есть кто, уже ориентируюсь, думала, что из‑за моей языковой неполноценности и всеобщей американской выровненности и вежливости не смогу отличать людей так, как в России. И вот прошло четыре года, и я немножко научилась, хотя до той моментальной оценки по одному русскому слову еще далеко, но уже чувствую себя более комфортабельно, можно сказать, «адаптировалась.» Все встает на места – причем на другие. Ожидания мои часто ссорятся с не ожиданиями. Сильные духом люди переживают все проще, вот я смотрю на Яшу, он не докатился до моей пропасти, потому что у него была вера. Как я Вам уже говорила, я над ним подхихикивала, вот и дохохоталась. Теперь над собой посмейся, Дина! Яша говорит, что здесь он тоже более отчетливо увидел дискретность времени, что жизнь конечна, и тоже переживал трудные минуты. А у меня совсем был паралич воли и хаос.
