Текст книги "Ваш о. Александр"
Автор книги: Диана Виньковецкая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)
Выбор места дальнейшей Яшиной работы предстоит трудный. «Продать себя» корпорациям за золотые горы? Не пропадет ли он как ученый? И что мне теперь «золотые горы»? Разве что для того, чтобы помогать людям? Или прислать Вам крокодила? (Как раз его‑то Вам и не хватает!) Одним словом, мы не знаем, где мы окажемся, и что, и кто нас привлечет? Меня, конечно, тянет в Нью–Йорк – поближе к центру мира, но все зависит от работы.
А вокруг полная весна. Студенты в шортах и даже без валяются на лугу, на траве, загорают. Некоторые швыряют друг другу в руки полиэтиленовые тарелки, такая бессмысленная игра, несколько отличающаяся от «игры в бисер», которую мало кто знает. Вокруг «нашего» дома выросли цветы, расцвели медно–красные тюльпаны, фиалки и желтые американские крокусы. Наш участок зарос сорняками, и трава стала выводиться, я смеюсь, что у нас коммунизм. Приедем из Вашингтона и займемся садом, так как стыдно «сдавать» после себя такой социалистический бурьян. Соседи день и ночь возятся на своих «бэк ярдах», сажают, стригут, приласкивают – капиталисты, а мы все запустили – духовные искатели.
Едем в Вашингтон на Пасху. В Блаксбурге есть 23 церкви разных направлений и оттенков. В Роноке, в часе езды отсюда, есть русская православная церковь, но она зарубежная и враждует с автокефальной. Тутошние наши знакомые православные иногда туда ездят. Яша тоже один раз ездил, но ему не понравилось, я не так хорошо поняла почему, из‑за каких‑то разногласий и непризнаний другой Церкви, но я поняла, что русские не такие терпимые и не такие толерантные, как американцы. И как написал нам наш американский друг Джон Кохан, журналист из Time, «у русских никогда не будет демократии», после того как он посетил в Нью–Йорке собрание русской публики, журналистов, писателей. Он так точно и грустно описал наше неуважение друг к другу.
Я буду впервые в церкви как человек присутствовать, а не как зритель. Я вот только волнуюсь, вдруг я не крещенная, меня бабушка тайно в детстве крестила, но точно не знаю. Я все время думала, что я крещенная, так мне мои тетки говорили, когда я у них в Подъелках жила. Но теперь я стала волноваться, а вдруг нет? Как мне быть?
Этим летом хотим поехать в Европу и в Израиль, правда, пока не вижу, на какие деньги? Нам в этом году вернули 8оо долларов переплаченных налогов. В прошлом году Яша обращался в специальную фирму, чтобы заполнить наш отчет, и мы остались должны, а в этом году он составил его сам, естественно, сделал все поумнее, и нам даже денюжку вернули. В налоговую игру играют все с увлечением, оживает человек, преображается, на лице появляется счастье, если спросить его о налогах, как и что «списать». Вот и мы тоже втянулись в зеленую стихию долларов и барахтаемся в этом океане зелености, не умея ни плавать, ни дышать. Воспитанным на презрении к людям, делающим деньги, как понять, что рисовать картины и делать деньги – одно и то же искусство? Деньги–налоги–деньги… в этом искусстве нет никого равного американцам. А мы со своими картинами тащимся голые и босые к вершинам захвата духовных постов, расталкивая друг друга.
Посылаю Вам элемент фотографий, все снимают только физиономии, и выбрать нечего. Может, заняться фотографией? Делать смешные, жанровые.
Поздравляю Вас с Пасхой. С Воскресеньем Христовым! Я еще не знаю, как правильно это делать? Ваши пасхальные пожелания пришли вовремя. Спасибо Вам. Жду Ваших писем, как воздуха.
Я Вас обнимаю.
Всегда Ваша
Дина
15–5 [1978]
Дорогая Дина!
То, что произошло с Вами, называется вторым рождением. Вы сами знаете, что шли к нему давно, и то мучительное состояние, которое ему предшествовало, – есть усилия птицы, проклевывающейся из яйца. Собственно говоря, Вы, наконец, вернулись к себе, соприкоснулись со своим глубинным «Я», которое только и может воспринимать веяние Духа.
Все живые существа стремятся лишь к тому, что свойственно их природе, а нам всем присуща возможность (и необходимость) связи с Божественным. Без этого мы недовершенные, несостоявшиеся. Еще раз напомню Вам замечательные слова Августина: «Ты создал нас для себя, и мятется сердце наше, пока не успокоится в Тебе».
То, что в наши дни во всем мире вера снята со знамен цивилизации, – великое благо, дар Божий, освобождение. Бог – это свобода. Он чужд навязыванию. И если люди в прошлом пытались это делать за Него, они шли против Его воли. Теперь же голос Его, «голос Безмолвия», может зазвучать свободно, не заглушаемый ничем внешним. В уединении дома, в грохоте большого города, в суетной толпе – словом, где угодно. И лишь потому, что мы находим Его сами, «один на один». Встреча с ним – самое интимное из всего на свете. И только после того, как звезда вспыхнет внутри, ее свет выносится вовне. Тогда ее сила – это любовь.
В книге Муди, которую прислал Яков, большинство реанимированных пришло к выводу, что познание и любовь – главное в жизни.
Пусть Вас не смущает, что многое еще неясно. Все формы и методы духовной жизни есть средства к ее укреплению. Человек все «культивирует», то есть для всего употребляет усилия, «искусство», волю к взращиванию. Мало быть гением – нужно трудолюбие, мало любить близкого человека – нужно учиться общению с ним. Так и наша жизнь перед Богом после первого «открытия» и первого потока благодатной силы требует труда. В старину его делили на три аспекта: «молитву, милостыню, пост». Т. е. на общение с Богом, с людьми и работу над самим собой.
Скажу два слова о первой стороне.
Вам, наверное, кажется сейчас странным, что люди, молясь, произносят чужие слова, которые написаны давно. Но это еще не молитва, а «молитвословие», это своего рода трамплин для полета собственного духа («взлетная полоса»). Так и Пушкин, прежде чем стал писать свои стихи, любил и читал чужие.
И другое. Произнося те слова, которые произносят сотни других, мы мысленно, внутренне находимся с ними в одном потоке.
Из фраз молитвословия рождается беседа с Богом своими словами. Но здесь возникают первые помехи: рассеянность, отвлеченность внешним, неумение собрать дух в одном.
Для борьбы с этим есть несколько методов. В частности – медитация. Она сводится к тому, что Вы берете какую‑нибудь короткую фразу (Благодарю тебя за все, Да будет воля Твоя, Ты во всем и во мне, я живу перед Тобой) и весь день в момент тишины сосредотачиваетесь на ней. И пять минут в день нужно погрузиться в эту фразу, изгнав все остальное. Это страшно трудно, поскольку мысли у нас бегут, как стадо баранов. Но через месяц упражнений появляются первые успехи. Перед этими пятью минутами «внутреннего покоя» вы стараетесь прислушаться к тишине, впитывать ее в себя, улавливать ее полноту и насыщенность.
Остальное я напишу Вам потом. Относительно же действа, то я писал об этом в книге «Небо на земле», которую Вы, наверное, можете достать.
Я очень рад за Вас. Я ведь чувствовал, что Ваша веселость прикрывает кризис, и верил, что он к добру. Спасибо большое за фото. Мне легче молиться за тех, чье лицо вижу перед глазами. Фото хорошее. Вы на нем действительно очень мило вышли. Не знаю – виною ли тут харчи американские, но результат «на лицо». Вы ведь новорожденная и должны молодеть. Не только духом.
Надеюсь, что Ваше окончательное устройство близко, и Вам выпадет хороший город.
Пусть Яков их расшевелит, эмпириков, пусть послушают, до чего наш человек может додуматься без всякого американского образа жизни. Да и практики, наверное, интересуются не зря. Кажется, все ищут откуда она, нефть, берется и возобновляется ли…
Еще раз спасибо за Флоренского.
Как у Вас с английским? Если хорошо – было бы неплохо (я уж писал) раздобыть книги Антония Блюма (их четыре или пять). Они Вам сейчас будут как хлеб насущный.
Обнимаю вас всех.
С любовью.
Ваш о. Александр Мень
П. С. Относительно Вашего крещения.
У нас существует такая практика: в подобных случаях его повторяют и в момент таинства священник только добавляет «аще не крещен» (т. е. если не крещен). Об этом можете сказать священнику. Кого Вам порекомендовать – не знаю. Знаю, впрочем, одного очень хорошего в нью–йоркской св. Владимирской семинарии: о. Иоанна Мейендорфа. И много хорошего слышал об о. Кирилле Фотиеве (он, кажется, тоже в Н. Й. живет). Если найдете о. И. Мейендорфа, передайте от меня привет. Он познакомит Вас с моим бывшим прихожанином дьяконом Михаилом Меерсоном (если Вы его не знаете).
7 июня 1978
Дорогой отец Александр!
Каждое Ваше письмо как подарок и поддержка меня в этой американской жизни. Этот месяц был ненормальный (месяц не может быть ненормальный, только люди бывают такими) – мы выбирали между четырьмя предложениями, каждое из которых было роскошным. Свобода себя показывает, и под ее стопудовой тяжестью я еле–еле дышу и если улыбаюсь, то сквозь слезы свободы. Такой напряженный выбор, такая непосильная свобода. Если туда, то – то, а если сюда, то – это. Американские люди смеялись над нами, считая, что у нас нет выбора, так как ничто, по их мнению, не может сравниться с предложением «Эксона»– работать в их научно–исследовательском центре в Хьюстоне. В конце концов мы и выбрали «Эксон», отказавшись от профессорских мест в Чикаго, в Ламонте и Денвере. Почему? Яша считает, что у него в руках будет вся информация о распределении нефти по миру. «Эксон» предложил фантастические условия – 36 тысяч плюс бесконечные возможности: несколько сотрудников для Яши будут чистить перья, затачивать карандаши, не говоря уже о всяких многочисленных льготах. Говорят, что после работы в «Эксоне «любой университет откроет двери.
Итак, мы едем в Хьюстон 28 августа, а сейчас едем путешествовать по миру, 6 июля летим в Нью–Йорк, из Нью–Йорка в Израиль к Яшиным родителям на три недели, потом в Рим, потом в Париж. Вот такое путешествие Яша организовал.
И только стыдно сказать, как я плакала, когда мы получили официальные бумаги из «Эксона». Почему это не в России? Почему и за что? Почему в России был момент, когда Яшу буровиком нигде не брали, «к равнодушной отчизне прижимаюсь щекой», а вот цитадель империалистическая ухватилась и предоставила такие возможности. Конечно, это лучшее место для развития Яшиных идей о нефти, о происхождении жизни, о мире. Спасибо Богу за все!
И только глубоко под сердцем больно, как нахлынет о России, о коммунальных квартирах, о нищете, убогости, об оставленных родителях и друзьях… Условия, в которых мы там жили, так унизительны, что и личности не образоваться, я говорю о себе, мне никогда было бы не добраться до своей значимости, везде тебя шпыняют, втаптывают, «я – последняя буква в алфавите», и высшая ценность личности там никогда не признавалась. Мой коллективный миф тут разрушается, все закручивается, и как… все осознать? Тут освобождаешься от злобной каждодневной суеты, и открывается другое самоощущение себя. Смеюсь, может, потому, что тут так комфортно и кошки с телефонами в автомобилях ездят?
Только бы не потеряться бы в этом мире среди кошек и собак с телефонами.
Сейчас мы собираемся, вернее, готовимся к сборам, потому что все наши вещи будут паковать работники перевозной фирмы «Мэйфлауэр», а мы только распределяем. Они запакуют в пакеты, соберут все наше хозяйство, с нью–йоркских помоек набранное, кроме кроватей, которые потом тоже присоединятся к нашему багажу, и это все само по себе поедет в Хьюстон и будет там нас ждать.
Единственные ценности – это Яшины картины и книги, а все остальное безразличное, простые необходимости.
С Мишей Меерсон–Аксёновым[11] мы познакомились в прошлом году и подружились, Яша даже был у него на свадьбе. Они обещали к нам приехать, но что‑то не выбрались. Отца Кирилла Фотиева[12] мы тоже знаем. Он человек интересный, но очень, думаю, несчастный, общение с ним меня несколько тяготит.
Будучи в Нью–Йорке, постараемся зайти на службу в Крествуд. Один раз я там была, служил отец Александр Шмеман, было торжественно и эффектно. Я смотрела как зритель, может быть, сейчас я побуду по правде? Мне так трудно верить, особенно в обряды, в литургии, я какая‑то ироничная, все кажется, что люди притворяются и обнажаются. Яша говорит, что тем, кто не верит, так всегда кажется. Я не могу уверовать в Церковь. Да простит меня Господь! Мне в церкви стыдно, и я никак не могу понять почему? То ли за себя, то ли за других? Стою сама перед собой, перед своим собственным существованием отчужденно, и удивляюсь, и поражаюсь. Не исключаю, что я еще не совсем умная, и бесы меня захватывают, потому как много умных и творческих людей были верующими.
Но сейчас я стараюсь внутренне углубляться, услышать в себе Божественный голос. Делаю Вашу медитацию каждый день. Напишите мне что‑нибудь про веру и неверие. Не сердитесь на мою религиозную наивность.
Письмо мое получилось глупым, но я надеюсь, что это временное поглупение, переходное состояние.
Хорошо бы встретиться с Вами в Иерусалиме.
Я Вас обнимаю.
Дина
[июль 1978]
Дорогая Дина!
Как я рад, что Яша устроился постоянно и – так неплохо.
Конечно, придется работать основательно, но в конце концов останется время и для обобщений. Мне всегда хотелось, чтобы он довел до конца идеи, развитые им в той брошюре, изданной несколько лет назад[13].
А перед Вами… сейчас будет все мелькать и проноситься. Уляжется, наверное, только после возвращения. Человек–путешественник похож на корову, которая набирает на поле траву, а потом в хлеву переваривает.
Хотел Вам сказать одну важную вещь. (Может быть, уже говорил, не помню.) На иврите слово вера (эмуна) происходит от корня, который тесно связан с идеей верности, твердости. Антиподом ее является не неверие, а неверность. Это очень точно. Верность Богу есть одновременно верность людям, верность себе, как говорят заумные люди, – самоидентичность, самотождество. Врагом же является утрата этой верности под влиянием вихрей, которые веют над нами и вокруг нас. Это позвоночный столб духа. Где бы Вы ни были и что бы Вы ни делали – важно сохранять внутреннюю цитадель, в которой царит покой, где душа с доверием и надеждой смотрит в небо.
Все проходит, а это остается. Уносятся лица, города, мнения, теории, события – в глубине же: душа перед Вечным, перед Богом. И тогда начинаешь понимать, что от нас чего‑то ждут, что мы родились зачем‑то. Что призваны что‑то принести в мир.
Мое письмо, наверное, застанет Вас в Тель–Авиве.
Желаю Вам хорошо провести эти дни на древней земле, с которой связано столько воспоминаний и которая теперь в стольких обуреваниях внутри и снаружи.
Может быть, и мне когда‑нибудь удастся побывать там. У нас ездят иногда паломники. Но шансов мало попасть в их число. Вообще же я не испытываю потребности к путешествиям. В юности я много ездил всюду. И уже тогда пришел к выводу, к которому пришли Вы. Всюду одно и то же. Нужное можно найти рядом. Вот и живу отшельником в своей усадьбе, все отдавая работе. А то жалко времени. Чувствую ответственность за каждый потерянный день и час.
Итак, мысленно, молитвенно и сердечно путешествую с Вами.
Ваш о. Александр Мень
[сентябрь 1978]
Дорогой отец Александр!
Пишу Вам из Хьюстона, который еще не совсем разглядела. Из Иерусалима мы Вам послали небольшой, наверно, затерявшийся, привет.
Из Блаксбурга мы ехали три дня и три ночи, и довольно неинтересно: заправки, мотели, детская возня. Мы даже этот город чуть не проехали, только дорожное объявление предупредило нас, что мы уже в Хьюстоне, хотя вид из окон ничем не подтверждал въезда, стало, пожалуй, еще пустынней. Но через секунды началось такое столпотворение: в нашу дорогу стали вливаться дороги, дорожки, развиваться, убегать, исчезать. Дорожный водопад. Никаких напоминаний о привычных городах. Сплошные круги и полукружья дорог. Где город? Где люди? Только созвездие небоскребностей возникло на горизонте. Там и была наша гостиница. И там же среди этих параллелепипедов, кубов, квадратов, трапеций со срезанными и приплюснутыми крышами белела верхушка одной маленькой часовенки, блестела и искрилась среди небоскребов. Туда через неделю мы всей семьей пришли, оказалось, что там и проводится православная служба. Яше там понравилось, и он хочет туда ходить.
Мы сняли дом более или менее приличный, я сижу и разбираю приехавший багаж, дети пошли в школу, Яша на работе.
Я Вам кратко опишу наше летнее путешествие.
Как только захлопнулись за нами двери авиалинии «Эл Аль», мы сразу оказались в родной стихии гама, шума и неразберихи. «Вот мы и дома! – говорит Яша, – будто никуда не уезжали.»(Это на территории нью–йоркского аэропорта.) Все толкаются, орут, лезут без очереди. Первые израильские впечатления. Наш самолет долго стоит в очереди на взлет, и когда подходит очередь нашего самолета, то у религиозных евреев подходит время вечерней молитвы. Они как все бухнутся в проходы… и на колени. Стюардессы принялись призывать всех сесть на места. Никто и ухом не ведет. Они молятся. Стюардессы передают приказ командира: немедленно сесть на свои места и пристегнуться! Никакого повиновения. Тут выходит сам командир корабля с увещеваниями, сначала нормальными… – все то же самое, никто не поднимается – тогда он, чуть подождав и посмотрев на полное пренебрежение к его словам, злобно произносит: «Все равно будем взлетать, даже если вы себе разобьете лбы!» Через несколько минут самолет резко начал подниматься. Я подумала, не шваркнется ли он от накала страстей? Это было первое знакомство с взаимоотношениями в Израиле между религиозными и нерелигиозными людьми. Когда же объявили: «Начинается посадка в Лоте, приземляемся на Святую землю!», тут все захлопали, запели и религиозные, и нерелигиозные… «Шолом–Алейхем! Шалом… Шалом..Стали хлопать в ладоши, радоваться. Самолет стало качать от всеобщего вдохновения. Затем, при прохождении таможни, вижу, проходит единение: всех религиозных к парапету на досмотры, и только их чемоданы «шмонают», а остальные, в том числе и мы, спокойно проходят. Совместное пение закончилось. Почему? Оказывается, служащие фирмы «Эл Аль» ненавидят религиозных за препятствия, которые те чинят им, не разрешая летать по субботам, а «суббота» начинается в пятницу, а время‑то по всему глобусу разное, и во всем мире почти всегда суббота или пятница.
На фиолетовых холмах Святой земли много интересных взаимоотношений, все требует отдельных рассказов. Почти все бывшие наши ненавидят «проехавших мимо»– это нас. Один молодой солдат из Грузии вышел из нашей машины – «с выходом», когда узнал, что рядом с ним сидят «проехавшие». Нас возил по Израилю один бывший кишиневский геолог, который ездил на «бобике» по скважинам, которые разыскивают пресную воду, и прихватил нас, чтобы мы посмотрели первозданные красоты Святой земли. Были в Синайской пустыне, где горы из песка, будто в платьях. Послушали шорохи пустыни. Удивились геологическому чуду – линзе пресной воды, лежащей на Мертвом море. А в том месте, где провалились Содом и Гоморра, увидели настоящий новейший тектонический разлом. Видели жену Лота, превратившуюся в соляной столб. Когда подъезжали к Иерусалиму со стороны Иордании, куда завез нас этот геоло, (израильтяне на территории Иордании тоже ищут воду, этот заезд я Вам отдельно опишу), был закат, и представившийся Иерусалим пылал альпийским сиянием. Солнце освещало дома, стены, храмы, церкви, мечети, все стены строений из лунного туфа светились пурпурным светом. (Из израильского вулканического туфа даже современные строения неземной красоты.) Невидимые лучи разливались по всему Иерусалиму, и было всеобщее свечение. Это было символично. «Бог един».
После первозданных красот Израиля померк Рим, окаменел, даже Колизей показался меньше. Нас об этом предупреждали: «После фиолетовых холмов и синего воздуха Святой земли вам весь мир покажется провинцией». Но мы не поверили, пока сами не убедились. В Риме были совсем недолго. Яша хотел повидать своего старинного друга художника Мишу Кулакова[14]. Потом мы на поезде поехали во Францию.
В Париже нас встретил Володя Марамзин[15] в сером «Мерседесе» и крепдешиновой рубахе. Яша тщательно скрывал, что у него туфли за три доллара, а то бы совсем нас Володя запрезирал. Я старалась приодеться тоже в крепдешин, и «сам» одобрил мои наряды, хотя я тоже утаивала, что и почем купила. Но мы все равно опозорились – купили еду в обычном супермаркете и пришли с ней к Володе. Он к еде не притронулся – брезговал, мол, у вас в Америке есть не умеют (!), едят все подряд, а мы все только в деликатесных магазинах покупаем. Наташа Горбаневская[16] обозвала наше вино «клошарным»(но она мне понравилась, мы у нее жили, это я так пишу для описания парижского «завышения» над американскими «рэднеками»).
Опозоренные мы сидели, и пришлось идти в ресторан.
Вот как тлетворно влияет Запад: там были стихи, литература, загадочность, а тут – еда, одежда, «Мерседесы». «Два мира – два Шапиро.» А еще указываем: «Запад нас не понимает!», – кричит вовсю другой Володя – Максимов[17]. А что понимать‑то, если объяснить никто ничего не может. И посмотреть‑то на нас со стороны противно. Тот с тем не разговаривает, этот того видеть не хочет, какие‑то кланы, ненависть, и в простоте друг другу слова никто не скажет.
А критика до вас доходит? Уму непостижимо, как оскорбляют друг друга и все как‑то по–мелкому. Максимов (Яша к нему хорошо относится) совсем потерял вкус – хоть бы кто сказал ему, разве можно так писать про Копелева[18]: «Вам бы мои грехи!» Кто знает, у кого их больше, и кто возьмет на себя право такой бросить вызов?! Ну, разве можно сказать, что умный? И в его партийный журнал свое бесценное творение не дам. И ведь он как бы христианин. Я расстроилась его последней критикой.
А еще я вам расскажу про обед, который давал в замке–музее Монжероне в изгнанье – «Освенциме для картин»– господин директор музея Саша Глезер[19]. Сначала мы пошли на экс–курсию по замку, посмотреть на картины, подаренные художниками Глезеру для экспозиции, и разыскать творения, которые Яша дал господину директору для переправки на Запад, потому как последний был связан с разными дипломатическими каналами. Хорошо, что кроме кошки, которую привезли в музей для поедания мышей, нас никто не сопровождал и не слышал Яшиных комментариев. Картины были навалены кучами, кто‑то приходил, свое вытаскивал, разгребал, отбрасывая чужие мордами на пол. Ходили по картинам сапогами и тоненькими каблучками, оставляя следы. Давно стены замка не видели нашествия варваров из коммунистических стран. Разве Западу нас понять? Наши портреты, которые я очень люблю, рисованные Мишей Кулаковым, мы извлекли из общей наваленной кучи со шрамами насилия и по частям, радовались, что мой нос обнаружился! (Фима, тутошний художник–мастер, и Яша, возможно, их вылечат, реставрируют.) Представляете, с каким мы чувством присутствовали на обеде.
На этот обед были приглашены разные художники, как бы элита писательско–художественная, в изгнанье находящаяся. Салтыков–Щедрин только способен описать этот ужин. Максимов сидел в центре стола, как секретарь парторганизации, и смотрел, кто кого переплюнет в подхалимстве. Первым начал Глезер:
– У тебя много врагов, Володя, и это замечательно! И это великолепно! Много врагов – это значит настоящий человек! Выпьем, чтобы врагов у тебя было еще больше!
Дальше пошла томным голосом с придыханием говорить одна актриса, жена знаменитого художника.
– Мы читали и плакали… Мы читали и плакали…
И заплакала. (Это она имела в виду, что творенья Максимова ее так растрогали.) Потом еще разные подхалимы стали бормотать свои дурацкие тосты. И я тоже чуть не плакала – стыдно было глаза поднять. В конце тостов Глезер забрался на «белый танк» и поехал в Москву уничтожать «Руси на славу» коммунистических людей. Это у него такая песня – глаза выпучил и поет, и радуется. Тут уж ему не попадайся – сожжет всех подряд за либерализм, за хорошее отношение к картинам! Либерализм слово теперь ругательное. Все помнят слова вождя – «добреньким быть нельзя в наше время», и нам это хорошо в голову вбили. И везем мы с собой эту истину, и стыдно, что в нас так мало великодушия, доброты, и как далеки мы от христианства.
Собор на рю Дарю в Париже – это антирелигиозное собрание – престижно туда ходить, и наши тоже регулярно посещают, чтобы не упрекнули кого‑нибудь в отсутствии. Я совсем ничего не понимаю в правильности или неправильности литургии, но чувствую, что там есть неправда. И разве можно сравнить это с тутошней литургией в маленькой церкви среди небоскребов. Мы уже ходили туда и познакомились со священником, его зовут отец Джордж. Никто не смотрит, как и что другой человек делает. Кажется, до меня дошла наконец‑то (!) другая истина – думай о себе в сознании, тогда и другим хорошо будет. В Париже на литургии мне одна тетка сразу замечание сделала, что‑то там я не так, по ее мнению, выполняю – просто как у себя дома. Удивительная русская черта – до всего не своего есть дело. Сама себя ловлю часто на этом. Так и тянет совет какой‑нибудь дать, когда совершенно тебя не спрашивают.
Однажды был такой эпизод. На «русский ланч» в Блаксбурге собрались американцы, любившие поговорить по–русски. Сидим и разговариваем. Милая моя приятельница Донна, профессор политики, арабско–ливанского происхождения, пришла в темных очках. Мне просто не можется, так и хочу ей сказать: «Донна, снимите очки». Еле–еле сдерживаюсь. Все остальные никакого внимания. Где‑то в середине ланча приходит моя бывшая советская подружка[20] и сразу же мне шепчет: «Дина, скажи Донне, чтобы она очки сняла, ей это так не идет!» Все сидящие американцы просто не замечают этого, и только нам двоим есть дело. И так во всем. Это что? Я вышла и думаю: такой маленький–маленький эпизод, но почему нам есть дело, а американцам нет? То ли это вежливость, то ли это равнодушие? Или это просто нормальное человеческое поведение – не лезть не в свои дела. Ой, как это трудно нам, воспитанным в коммунальных квартирах! Зудит все время: что делает сосед и не сдохла ли у него корова? И чтобы все думали, как я.
А мне действительно хочется, чтобы все любили Америку, как люблю ее я. Комсомольская любовь на склоне лет.
Я много думаю о Вас. И всегда прошу Вашего благословения.
Дина
Янв. 26, 1979.
Дорогая Дина!
Взаимно поздравляю Вас с праздником.
Великий германский мистик Мейстер Экхарт писал, что каждое Рождество Христос как бы рождается в нашем сердце. Событие прошлого становится вечным актом встречи и света, «светящего во тьме»(как Младенец в яслях Вифлеема).
Письмо я Вам послал, но оно, вероятно, застряло или потерялось из‑за дальности расстояния. Ваше последнее было – предварительный итог поездки «вокруг света».
Напишите, как Вы? Отошли от впечатлений? Как Ваши дела и обстоятельства?
Сопереживаю с Вами и радуюсь тайне, которая в Вас совершается. Маленький храм среди небоскребов – это символично. Так незаметно входит Царство Божие в мир и так «инкогнито» в нем присутствует.
Желаю Вам всего светлого в новом году.
Ваш о. Александр Мень
[1979]
Дорогой отец Александр!
Здравствуйте!
Что‑то исчезли Вы в туманной российской дали, и нет от Вас никаких известий, а хочется их получить.
Тем временем в нашей жизни произошло несколько чудес. Одно из которых я называю «чудом века» – меня взяли на работу в научно–исследовательский центр фирмы «Эксон», под плавничок Акулы, в тот же самый отдел, где работает Яша. Такого еще не было со дня основания этой «акулы империализма», чтобы жена тут вместе с мужем. Как это случилось? Очень умный Яша составил мое резюме так, что в мире нет специалиста лучше Диночки. Ведь я компьютер видела (!) и имею кое–какие представления о географии (что тут очень важно, так как оказалось, что этот предмет начисто тут отсутствует) и о геологии (смутные). Одним словом, мировая «акула империализма» нарушила свою традицию и приняла меня в свое буржуазное логово. Как оно выглядит?
Современное здание, открываешь дверь своей фотографией, влитой в кусок пластика, и… входящего в здание встречает хорошенькая мексиканка с чашкой кофе вместо человека с ружьем. Поутру люди не успевают заглотнуть дома, и их таким образом встречают на работе. Дальше коридор, где полы, как зеркала, – идешь и отражаешься, и можешь любоваться своим отражением. Все блестит. «Дали» мне отдельный кабинет с двумя столами, вертящимся стулом, телефоном, правда, без фонтана… Взяли меня чем‑то вроде подмастерья – носить папку за Яшиным вице–президентом с нефтяными полями и вводить их в компьютер. В один из первых дней начальник меня повел в комнату, которую я назвала «коммунистической», где стояли огромные полки с разным невероятным барахлом: бумага всех видов и всякого совершенства, тетради, папки, карандаши, авторучки разного вида, салфетки, часы, лампы, всякая всячина, бери все сколько хочешь и неси куда хочешь. Во мне сразу же проснулись все воровские советские наклонности, глаза разбежались… В комнате никого не было, начальник ушел. Я два часа все разглядывала и всему удивлялась. Но почему‑то я взяла только то, что мне действительно было нужно для работы. Меня это так поразило, что, вернувшись, я сказала об этом Яше: «Почему‑то я ничего не могла там украсть, сама удивляюсь? Казалось бы, советское воспитание?»«Много тебе платят», – ответил мне Яша.
И на работу не опаздывает никто, хотя никто не следит, не подглядывает, не подслушивает. Это так странно простому бывшему сотруднику Ленинградского университета, который все норовил смыться побыстрее, побездельничать, что тут без палки и без кнута работает народ. Правда, за пряники. Не знала я за собой такой прыти – любви к работе, но оказалось, что есть во мне это качество, загнанное Ленинградским университетом куда‑то в бессознательное. Хорошо «акула» своим людям платит и приманивает, такие «бенефиты–приманки, что человек не в силах уйти в другое место. В течение дня кофеечек с колокольчиком развозят… А разные машины, которые размножают, увеличивают, уменьшают, запоминают, рисуют, читают, печатают… Как в кино про Америку. Я все сижу и думаю: «Я это или не я?» И ведь по–английски‑то бормочу с ошибками, а такой успех у меня произошел. Конечно, это все Яша. В отличие от многих институтов и университетов российских, куда его на пушечный выстрел не подпускали, тут он пользуется большим спросом и надеждами. Народ кругом улыбается, и начальники тоже не стесняются. Как было скучно без американских улыбок в Израиле! Мы загрустили… и пошли в Иерусалиме «отдохнуть в Америку» в отель «Хилтон».
И еще одно чудо произошло: Яшины бессмертные «творенья» взялась продавать лучшая галеристка города Хьюстона, и теперь они висят в самом центре Хьюстона… Вот так вот обернулись наши дела.
