Текст книги "На пути в Эммаус. Надежда во времена неопределенности"

Автор книги: Дэвид Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

4. Прозрение!

Наша история достигает кульминации, когда солнце спускается за западный край горизонта, а путники приближаются к Эммаусу. Тут их ждет неожиданный поворот: незнакомец, непрошенно приблизившийся к беглецам и пошедший рядом с ними, вдруг начинает прощаться, «показывая им вид, что хочет идти далее». И хотя его первое появление и вопросы вызвали у них подозрение и тревогу, дальнейший разговор так захватил их и так поменял их настроение, что расстаться с незнакомцем сейчас было бы просто невыносимо. Мне кажется, именно поэтому они начали так усиленно «удерживать его», упрашивая зайти к ним в дом и переночевать. Понятно, что они удерживают его под предлогом, что «день уже склонился к вечеру» и идти дальше в потемках одному – чистое сумасшествие. В Евангелии от Луки уже есть одна история о том, как опасно было путешествовать в одиночку по палестинским дорогам, особенно в неурочное время (Лк. 14:30).

Тем не менее, мне кажется, что на самом деле ученики просят его задержаться просто для того, чтобы он «остался с ними». Им не хочется лишаться его общества, самого присутствия этого все еще таинственного спутника. За приглашением стоит надежда на дальнейший разговор; сейчас, когда перед ними забрезжила реальная надежда увидеть все иными глазами, они не хотят чтобы их новый товарищ просто растворился в ночи.

Мы можем извлечь отсюда несколько уроков. Во–первых, время от времени у нас бывают дни, минуты, даже мгновения, когда нам предлагается уникальная возможность сделать выбор, способный радикально изменить нашу жизнь. Как и в этой истории, такие возможности могут открываться совершенно внезапно и порой тогда, когда все надежды, казалось бы, уже рухнули. Неожиданно у нас появляется непонятная, но растущая уверенность, что жизнь полна возможностей, которые мы раньше не могли себе даже представить. Пусть даже пока, подобно этим двоим ученикам, мы не можем понять или выразить, что с нами происходит, мы чувствуем, что где?то глубоко в сердце в нас таинственным образом зарождается надежда и странное ощущение, что путь, на котором мы оказались, все?таки не заканчивается глухим тупиком.

Правда, это новое чувство несет в себе и определенную ответственность: ведь оно означает, что наше нынешнее представление о жизни, которое раньше казалось нам вполне адекватным, а может быть, даже абсолютно непреложным, на самом деле является довольно узким и тесным. Мы начинаем понимать, что прежний, вполне «здравый» взгляд на мир на самом деле мешал нам видеть те аспекты реальности, которые делают человеческую жизнь полнее и богаче. Все это довольно страшно, потому что в результате нам, может быть, придется разойтись с «некоторыми из наших», если они и дальше будут придерживаться того узкого мировоззрения, которое до недавнего времени мы с ними разделяли. Просьба к незнакомому спутнику «остаться с ними» – это решение измениться; приглашение переночевать с ними в доме – это знак интеллектуальной и духовной открытости, которая может привести к подлинно радикальному преображению.

Датский философ Серен Кьеркегор прекрасно понимал исключительную важность подобных моментов. В его трудах, опубликованных с 1847 по 1855 годы, содержится целый ряд удивительных молитв, получивших известность благодаря тому, что их положил на музыку американский композитор Сэмьюэл Барбер. Вот одна из этих молитв:

Отче небесный,

Мы прекрасно знаем, что Ты

Производишь в нас и хотение и действие,

И жажда,

Заставляющая нас вновь прийти к Спасителю

И Искупителю,

Тоже от Тебя.

Отче небесный, жажда – это Твой дар,

И когда эта жажда охватывает нас,

Помоги нам за нее ухватиться!

Когда она влечет нас к Тебе,

Помоги нам полностью ей отдаться!

Когда Ты приближаешься, чтобы призвать нас к Себе,

Помоги нам в молитве пребывать рядом с Тобою!

Когда Ты в этой жажде

Даешь нам высочайшее благо,

О, помоги нам не отпускать его![51]51
  Труды Кьеркегора, получившие известность в Америке в 1930–е годы, произвели на Сэмьюэла Барбера огромное впечатление. Барбер считал датского философа «выдающимся литератором и потрясающей, но загадочной интеллектуальной силой». Он положил молитвы Кьеркегора на удивительную музыку, позднее записанную Чикагским симфоническим оркестром и хором под руководством дирижера Эндрю Шенка (Koch International Classics, 3–7125–dH1, 1991).


[Закрыть]

Эти слова Кьеркегора о таинственном переплетении и взаимодействии благодати и свободы подводят нас ко второму уроку, который нам следует извлечь из поведения Иисуса на подходе к Эммаусу. Когда Лука пишет, что Иисус «показывал им вид, что хочет идти далее», он подчеркивает фундаментальный принцип того, как нам даются реальная вера и реальная надежда. Говоря словами Кьеркегора, момент желания, жажды дается нам как дар, который можно либо принять, либо отвергнуть, а значит, в конечном итоге, потерять. За жажду нужно ухватиться и не отпускать ее. Настоящая вера не является простой и самоочевидной условностью; ее невозможно навязать или удержать насильно. Воскресший Христос легко мог ослепить Своих спутников сиянием славы, заставив их пасть к Его ногам прямо в дорожной пыли, но вместо этого Он признает их свободу и предлагает им возможность радикально развернуть свою жизнь и возвратить утраченную надежду.

Получается, что в самом сердце христианского Евангелия лежит принцип, гласящий, что подлинная вера не бывает принужденной. В начале этой книги мы уже вспоминали, что, когда христианство стало господствующей религией в Европе, обретя социальный престиж и политическую власть, оно быстро позабыло пример Своего Основателя и придумало целый ряд методов насильственного «обращения» людей и столь же насильственного удержания их в рамках своей доктрины. Несмотря на регулярное совершение обряда с хлебом и вином (в котором, как мне кажется, явно просматриваются параллели с нашей историей), христианство практически позабыло Христа, каким Он предстает на дороге в Эммаус; Христа, Который в другом эпизоде Евангелия от Луки описал Бога в непривычном и новом образе «ожидающего отца» (Лк. 15:20). В результате этой потери памяти появился иной образ Бога – строгого и сурового, требующего веры как непреложного соблюдения закона и традиции, из?за чего по всему континенту рассеялись семена секуляризма, и, в конечном итоге, люди взбунтовались, встав под самые разные знамена в поисках человеческой свободы.

В Восточной Европе XX века это светское стремление к свободе приняло такую форму, которая разом лишила официальное христианство и его институты привычного социального статуса и всех традиционных привилегий, принадлежавших ему на протяжении столетий. Однако, как говорит чешский богослов Ян Милич Лохман, как только первый шок от этого нового поворота слегка улегся, он стал восприниматься как хорошая возможность заново открыть подлинный источник христианства, его сущность и лицо в современном мире. Лишившись социальных подпорок и поддержки христианской цивилизации, верующие осознали, что в самом Евангелии содержится императив, требующий раз и навсегда отказаться от «принудительного, обязательного Бога, которого верующие навязывают окружающим, попирая их разум и совесть и даже угрожая наказанием за неподчинение». Отказаться от такого Бога, пишет Лохман, стало необходимо не только из?за социальных и исторических обстоятельств, в которых оказались христиане, но, прежде всего, из?за того, что «нас привели к этому новые размышления об источнике нашей веры»[52]52
  Ян Милич Лохман, «Христос и Прометей? Поиск теологической самоидентификации» (Lochman, Jan Milic, Christ and Prometheus? A Quest for Theological Identity. Geneva: World Council of Churches), 1988, стр. 44.


[Закрыть]. Теперь тот же самый урок должны усвоить христиане Западной Европы и Северной Америки, признав, что дорога на Эммаус – это милостиво предоставленная им возможность встретиться с Богом, Который, хоть и не обещал немедленно появляться по первому нашему требованию, тем не менее, все еще ждет приглашения остаться от тех, чьи сердца уже загорелись от Его искры.

Свобода, секуляризм и плюрализм

В наш век растущего и, на первый взгляд, необратимого плюрализма, нам необходимо спросить себя, какое значение имеет обозначенный выше принцип не только для нынешних христиан, но и для тех, кого мы уже упоминали в качестве наших возможных спутников на современной дороге в Эммаус. Внутри ислама постоянно продолжаются дискуссии о секуляризме, свободе совести и роли закона в установлении и поддержании всеобщего послушания тому, что считается святым и справедливым. Более того, миллионы современных мусульман, живущих в светских странах, относятся к этим дискуссиям очень серьезно и ревностно, так как здесь затрагиваются вопросы, касающиеся самых центральных аспектов мусульманской сущности и самоидентификации. Как написал Кеннет Крэгг в своем коротком, но блестящем эссе, если в политизации христианства можно усмотреть отход от изначального видения этой веры, в случае ислама дело обстоит совсем иначе, так как практически с самого начала он был «таким сильным сплавом веры и власти, что отступничество от одного было предательством другому». Таким образом, ислам стал «самой политической из всех великих мировых религий»[53]53
  Кеннет Крэгг, «Светское восприятие Бога» (Cragg, Kenneth, The Secular Experience of God, Leominster: Gracewing), 1998, стр. 16–17.


[Закрыть].

Однако как уже говорилось раньше, ислам не является неизменным монолитом, и мусульмане по–разному отвечают на вопросы о сущности религиозного опыта и о том, как лучше всего распространять любовь к Богу и повиновение Ему. Критическое размышление над прошлым, над историческим опытом альянса веры и власти под мусульманским флагом, идет рука об руку с новыми вопросами нынешнего дня и необходимостью выработать способы практического исповедания веры в контексте радикально светского общества, стимулируя новые дебаты и поиск новых ответов. Как пишет Кеннет Крэгг, сила мусульманского теизма означает, что мусульмане, скорее всего, никогда не примут аргументов, предлагаемых «светской философией или западными интересами» – и, кстати, правильно сделают. Однако внутри ислама «все же можно правильно и эффективно поставить вопрос о свободе совести», включая отказ от принуждения в вопросах веры и активное участие в реальном диалоге. В конце концов, замечает К. Крэгг, в исламском символе веры, шахаде, Мухаммед называется «Расул Алла» – посланником Бога, а не Божьим генералиссимусом»[54]54
  Кеннет Крэгг, «Светское восприятие Бога», 1998, стр. 54–55.


[Закрыть].

А как обстоит дело с нашими попутчиками–гуманистами? Означают ли все эти религиозные дискуссии, что приверженцы различных вероисповеданий вот–вот признают фундаментальную правоту западной традиции Просвещения, покинут публичную сферу, полностью перенесут вопросы религии в сектор частной жизни и перестанут беспокоить политику и экономику критическими вопросами, исходящими из глубин пророческой веры? Конечно, нет! Хотя многие политические лидеры, по всей видимости, желают именно такого конца и хотят жить в мире, где религии лишь послушно поддерживают статус–кво, который, по существу, является светским. Ведь тогда у власти уже не будет никакой необходимости держать перед кем?либо ответ, и «веру» можно будет использовать для укрепления мировой системы, производящей и поддерживающей самую чудовищную несправедливость и неравенство. Мне же, напротив, кажется, что, хотя вера должна обновиться, заново открыв для себя свой трансцендентный источник, и хотя ее осознание своего подлинного призвания в мире неизбежно подтвердит законную независимость и свободу политики, эта вера, тем не менее, обязательно бросит вызов мировоззрению секуляризма и напомнит своим спутникам–гуманистам, что, забыв Бога, мы оказались в такой ситуации, где, несмотря на самые лучшие намерения, построенное нами общество мешает подлинному процветанию человеческой природы.

На самом деле, как мы уже говорили, вокруг есть немало признаков того, что гуманизм начинает относиться к самому себе все более и более критически, так как исторический опыт явно подтверждает слова Мэдлин Бантинг о том, что насилие и деспотизм «бывают не только религиозными», и большинство самых диких ужасов двадцатого века были плодом атеистических режимов. Мэдлин Бантинг убедительно доказывает, что «будущее человека как биологического вида находится под слишком серьезной угрозой», чтобы мы могли позволить себе игнорировать мудрость религиозных традиций. Она призывает нас к «гораздо большему смирению и гораздо более внимательному и продуктивному изучению того, как предшествующие нам века и культуры понимали человеческую природу и стремление человека к свободе»[55]55
  Мэдлин Бантинг, «Вера может внести важный вклад в демократию и научную этику» (Bunting, Madeleine, 'Faith can make a vital contribution to both democracy and scientific ethics'), газета «Гардиан», 19 июня 2006 г. По словам Мэдлин Бантинг, чтобы вовлечь левое крыло светского общества «в более осведомленную и разумную дискуссию о религии, верующим придется изрядно потрудиться». В этом диалоге им придется признать две непреложные аксиомы: «Во–первых, секуляризм политической жизни… не случайно пустил глубокие и важные корни, и этот процесс не следует поворачивать вспять – так что, пожалуйста, никаких уловок и манипуляций с целью заполучить для себя какие?либо выгоды и социальные преимущества! Во–вторых, никаких эксклюзивных требований для той или иной религиозной традиции. Вместо этого нам нужна постоянная готовность понять метафоры других религий».


[Закрыть].

Итак, в конце путешествия в Эммаус мы стоим вместе, пристыженные и все еще недоумевающие, но со странным ощущением, что все вот–вот изменится и мы стоим на пороге чего?то по–настоящему нового. В евангельской истории говорится, что, уступив горячим просьбам своих спутников, таинственный незнакомец «вошел и остался с ними». Давайте же и мы зайдем в дом вслед за ним.

Момент узнавания

Далее события стремительно подводят нас к кульминации. В повествовании почти не остается второстепенных описательных подробностей, и перед нами открывается картина вечерней трапезы троих путников. Сразу же становится понятно, что динамика взаимоотношений между двумя учениками и незнакомцем стала совершенно иной, потому что теперь в центре оказывается именно он: «Когда Он возлежал с ними, то, взяв хлеб, благословил, преломил и подал им». Гость превратился в хозяина; двое, пригласившие к себе незнакомца, сами принимают от него благословение; искавшие вдруг понимают, что их нашли! И в этот кульминационный момент что?то в жестах незнакомца вдруг кажется им знакомым, и в один внезапный момент прозрения, навсегда изменивший их жизнь, «открылись у них глаза, и они узнали Его».

«Вечеря в Эммаусе» (1601), Караваджо, Микеланджело Меризи да (1571–1610). Лондон, Национальная галерея./ Библиотека искусства Бриджмена.

«Христос в Эммаусе» (ок. 1628), Рембрандт Харменс ван Рейн (1606–1669). Париж, музей Жакмар–Андре.

Как уже говорилось в начале книги, внезапный проблеск узнавания и не менее драматичные слова о том, что в то же самое мгновение «Он стал невидим для них», сделали этот эпизод неотразимо привлекательным для целого ряда великих художников. Караваджо писал его дважды; именно его картина, написанная в 1601 году и находящаяся сейчас в Национальной галерее в Лондоне, представлена на вклейке этой книги. Это выразительное полотно прекрасно передает бесконечное изумление двоих учеников. Один привстал со стула (если прислушаться, то почти можно услышать стук деревянных ножек об пол), а другой невольно раскинул руки, придавая картине такую глубину, что его левая рука, кажется, выходит к нам, в трехмерное пространство. Между ними, в центре, сидит Иисус, изображенный неожиданно нетрадиционным способом, без привычных католических признаков божественности, и напоминающий нам о молодости Христа, Которого поэт–гимнописец Исаак Уоттс позднее назовет «юным князем славы». На ближнем к зрителю краю стола художник поставил корзину фруктов, которая, кажется, вот–вот упадет на пол; тем самым он словно вовлекает нас в действие, приглашая разделить момент прозрения.

Не менее замечательной, хотя совсем иной по стилю и содержанию, является картина «Христос в Эммаусе», написанная Рембрандтом в 1628 году и находящаяся сейчас в Париже (см. вклейку). Рембрандт великолепно писал библейские сюжеты, и эпизод с путешествием в Эммаус снова и снова привлекал его внимание. Однако эта картина, которую Саймон Шама очень метко назвал «этюдом сокровенного оцепенения», отличается от всех остальных; она ничуть не хуже – а, пожалуй, даже лучше – полотна Караваджо передает благоговейное изумление и восторг момента прозрения, но, кроме того, еще и улавливает ощущение тайны, которую в этой сцене воистину можно назвать «священной»[56]56
  Здесь слово «священный» употребляется в том смысле, в каком определяет его Рудольф Отто в своей весьма значимой и влиятельной книге «Священное» (Das Heilige, 1917). Он писал, что обычно используемое слово «святой» понимается как этическая категория, но доказывал, что это лишь второе, производное значение данного слова, в то время как первый и главный его смысл связан с тем, что он назвал опытом сверхъестественного. «Это эмоция тварного существа, наполненного и охваченного ощущением собственной ничтожности по сравнению с тем, что неизмеримо выше всякого существа» (Рудольф Отто, «Идея святого: Исследование нерационального фактора в идее божественного и его отношения к рациональному»; Otto, Rudolf, The Idea of the Holy: An Inquiry into the Non?rational Factor in the Idea of the Divine and its Relation to the Rational, Oxford: Oxford University Press, 1958, стр. 10). Именно такое религиозное переживание описывается в истории про Эммаус, и, насколько я знаю, Рембрандт, изображая момент прозрения, передает это переживание как никто другой из мастеров западного искусства.


[Закрыть]. Что касается учеников, то мы видим лишь одного из них поразительное изображение человека, чей мир только что взорвался светом воскресшего Христа, на Которого он смотрит, не отрываясь и вытаращив глаза. Его спутник исчез, упав на пол и припав головой к коленям Христа, и на фоне скатерти нам видны лишь его волосы, буквально стоящие дыбом.

На заднем плане смутно различается фигура женщины, скорее всего, занятой обычными домашними делами, какие бывают во время ужина. Однако эта фигура лишь усиливает ощущение таинственности и двойственности: перед нами реальное событие, однако здесь происходит что?то необыкновенное, уникальное, выходящее за пределы обычной реальности. Фигура Христа вполне реальна; перед нами тот самый незнакомец, что подошел к ученикам на дороге и вовлек их в разумный, рациональный разговор (который, правда, порядком выбил их из колеи). Но в том?то и состоит гениальность художника, что благодаря ей мы ощущаем, что эта вполне реальная фигура, явно изображающая Христа как свет мира (как Рембрандт изображал Его и в своих замечательных полотнах на тему Рождества), вот–вот исчезнет. Момент прозрения, по определению, всего лишь момент; он длится лишь краткое мгновение и, являясь стимулом для веры, никоим образом не снимает необходимости продолжать жить по вере.

Все это подводит нас к вопросу: что именно в поступках и словах Иисуса помогло ученикам, сидевшим с Ним за ужином в Эммаусе, узнать Его в таинственном незнакомце? Ученые не раз писали, что слова, произнесенные Иисусом во время преломления хлеба, почти полностью совпадают с тем, что Он говорил во время Тайной вечери (Лк. 22:19). Однако этих двоих из Эммауса на Тайной вечере просто не было. Правда, они вполне могли принадлежать к числу тех учеников, которым посчастливилось увидеть, как Иисус взял пять хлебов и две рыбы и, благословив их, преломил и подал, «чтобы раздать народу» (Лк. 9:16). Может быть, сейчас они вспомнили именно это чудо, благодаря которому во многих людях возникла и укрепилась надежда, что Иисус и есть тот самый долгожданный избавитель Израиля. И если так, то, может быть, страшные события последних нескольких дней вдруг предстали перед ними в совсем ином свете, убедительно подтверждая слова незнакомца о том, что так и «надлежало пострадать Христу и войти в славу Свою».

Сейчас мы должны вернуться к фундаментальному вопросу, заданному чуть раньше в этой книге: почему Иисусу надлежало пострадать и умереть? И, в частности, почему Он должен был пережить позор и унижение распятия – казни, специально придуманной римлянами для политических преступников, «врагов народа»? Ричард Хорсли и Нил Ашер Зильберман, называя римскую казнь распятия «жестокой и мучительной формой имперского геноцида», описывают ее следующим образом:

«Зловоние, вопли и жуткие зрелища, царившие на местах публичных казней, располагавшихся на окраине каждого римского города, представляли собой чудовищный контраст с элегантностью и архитектурным великолепием храмов, форумов и площадей внутри городских стен. Коринфская колонна и крест были двумя сторонами римской культуры. Первая предлагала тенистый покров всем, кто принимал логику и властные структуры римского мира; второй систематически превращал всякого, кто объявлялся врагом римского порядка, из живого, дышащего человека в искалеченный, вздутый, почти неузнаваемый труп»[57]57
  Ричард А. Хорсли и Нил Ашер Зильберман, «Слово Царства: Как Иисус и Павел начали революцию и преобразили древний мир» (Horsley, Richard А. and Silberman, Neil Asher, The Message of the Kingdom: How Jesus and Paul Ignited a Revolution and Transformed the Ancient World. Minneapolis: Fortress Press), 1997, стр. 86.


[Закрыть].

Здесь неплохо будет вспомнить, что в том, как Лука описывает события, ведущие к смерти Христа, и выдвинутые против Него обвинения, явно просматривается политическое измерение. Иисуса обвиняют в том, что «Он развращает народ наш и запрещает давать подать кесарю» (Лк. 23:2). Позднее про Иисуса говорят, что Он «возмущает народ, уча по всей Иудее», а теперь угрожает всему социальному порядку, проповедуя здесь, в центре государственной власти (Лк. 23:5). Конечно, все эти обвинения были совершенно нелепыми в том смысле, что упрекали Иисуса в обычных формах повстанческого сопротивления и выставляли Его как очередную фигуру в длинном ряду политических революционеров. Однако не стоит игнорировать тот факт, что чистая благость Иисуса, Его бесконечное сострадание к страдающим и угнетенным людям, а также Его дерзновенная и смелая проповедь этических требований Бога Израиля действительно подрывали основы общества, построенного на алчности и защищающего интересы богатых и сильных мира сего. Как говорят Р. Хорсли и Н. А. Зильберман, в древнем мире существовали и другие формы наказания, включая отсечение головы и побиение камнями, и то, что Христос был распят, является наглядным свидетельством «глубины и очевидности той угрозы, которую Он представлял»[58]58
  Р. А. Хорсли и Н. А. Зильберман, «Слово Царства», 1997, стр. 86.


[Закрыть].

Как еще объяснить тот факт, что когда римский прокуратор Пилат предложил освободить либо Иисуса, либо Варраву (который, как мы знаем, «был посажен в темницу за произведенное в городе возмущение и убийство», Лк. 23:19), религиозные и политические лидеры нации выбрали убийцу–мятежника, хором требуя отпустить террориста, опасность которого они хорошо понимали и знали, как с ней справиться. В отличие от него, опасность, которую представлял собой равви из Назарета, носила совсем иной характер, и по мере того, как число Его последователей возрастало и по стране все больше распространялась революция любви и справедливости, все это начинало угрожать «нормальной политике», и угрозу эту просто невозможно было терпеть.

По дороге в Эммаус Иисус показал Своим сломленным и отчаявшимся ученикам, что жизнь распятого Мессии полностью соответствует и словам и жизненному опыту предшествовавших Ему пророков. Пророков неизменно ожидало отвержение и страдание; как сказал один из библейских авторов–христиан, во время земной жизни истинные пророки то и дело испытывали гонения, пытки и тюремные заключения, «терпя недостатки, скорби, озлобления, – те, которых весь мир не был достоин» (Евр. 11:36–38). И, предвидя пришествие Того, Кто станет кульминацией и исполнением их собственной традиции, эти пророки понимали, что Его победа над злом и установление в истории нового мирового порядка обязательно потребует отвержения, страдания и смерти: именно так «надлежало пострадать Христу и войти в славу Свою».

Конечно, на вопрос о смысле смерти Христа можно – и нужно – отвечать на разных уровнях. Например, Новый Завет свидетельствует о том, что узаконенное убийство Иисуса из Назарета, Чья жизнь позднее была подытожена словами: «Он ходил повсюду, делая добро»[59]59
  Деян. 10:38, «Радостная весть».


[Закрыть], требовало признания того, что в этой драме действовали глубинные реальные силы зла. Если посмотреть на произошедшее в этом свете, у Креста появляется космическое измерение, связывающее его с такими формами зла и беззакония, которые странным образом кажутся неразрывной, неотъемлемой частью самой структуры человеческого общества и культуры. Когда?то такой язык казался современным людям архаичным и безнадежно устаревшим, потому что они считали себя свободными от «элементарных предрассудков», но длинные, мрачные тени, отбрасываемые нескончаемой «бесчеловечностью людей друг к другу», породили такие ситуации, при описании которых слово «бесовские» уже не кажется странным[60]60
  В качестве примера можно привести работу одного из самых проницательных аналитиков современной культуры и общества Эрнста Бекера: «В наши дни нам довелось увидеть проявление бесовского, демонического во всей его неприкрытости… [оно] обретает для человека реальность всякий раз, когда им манипулируют большие, безличные силы, неподвластные его контролю, – силы, которым сам он активно и слепо помогает» (Эрнст Бекер, «Структура зла: Эссе по объединению науки о человеке»; Becker, Ernest, The Structure of Evil: An Essay on the Unification of the Science of Man, New York: The Free Press, 1968, стр. 141).


[Закрыть]. Более того, для многих людей путешествие в Эммаус началось с жуткой встречи с такими глубинами зла, которые мы по наивности считали давно изжитыми. Именно сейчас момент прозрения в Эммаусе озаряет мир светом надежды, и внезапно мы изумленно осознаем, что то, что казалось нам необратимой трагедией, на самом деле было единственным способом победить и одолеть тьму и действующие в мире силы зла. Теперь, когда Божье оправдание Иисуса становится началом подлинной свободы человека, эти силы обличены и осуждены, а их власть над людьми сломлена.

Упоминание о «Божьем оправдании» указывает на еще один уровень значения смерти Мессии, связанный с замыслом Самого Бога. Далее в Евангелии от Луки Христос снова является ученикам и ясно дает им понять, что весть о Его смерти и воскресении необходимо донести до «всех народов» ради «покаяния и прощения грехов» (Як. 24:47). Иными словами, слово о Кресте не является частным, внутренним делом отдельного религиозного культа, из которого исключена большая часть человечества. Позднее Павел провозгласит, что «Бог во Христе примирил с Собою мир» (2 Кор. 5:19), а еще один последователь Иисуса, напоминая собратьям–верующим, что Голгофская жертва принесла прощение за их грехи, немедленно добавляет: «И не только за наши, но и за грехи всего мира» (1 Ин. 2:2). Странно только, что церковь так часто забывает об этом универсальном измерении евангельской надежды, об этом радостном провозглашении того, что через Крест Христа Бог сделал все необходимое для исцеления главного недуга мира. Почему христиане постоянно сокращают, сужают горизонты этой надежды и ведут себя так, будто то, что принадлежит всему миру, является их личной собственностью?

Какими бы ни были ответы на эти вопросы, факт остается фактом: революционную проповедь распятого Мессии невозможно ни удержать, ни подавить. Как литературный критик Джек Майлз пишет в блестящем предисловии к своей книге «Христос: кризис в жизни Бога»,

«все человечество прощено, но Господь должен умереть. Таков революционный смысл эпилога, добавленного к священным текстам две тысячи лет назад группой иудеев–радикалов. Благодаря тому, что они это сделали, сегодня миллионы людей на Западе поклоняются Богу перед образом божества, казненного казнью преступника, и – что не менее важно – в культурной ДНК миллионов других людей, которые вообще никому сознательно не поклоняются, сидит укорененное в религии подозрение о том, что каким?то образом однажды случится так, что 'будут последние первыми, и первые последними' (Мф. 20:16)» [61]61
  Джек Майлз, «Христос: Кризис в жизни Бога» (Miles, Jack, Christ: A Crisis in the Life of God, London: William Heinemann), 2001, стр. 3. Эта цитата взята из авторского предисловия, которое называется «Распятие и западное сознание». Здесь Дж. Майлз отмечает следующее: «Обычно победители выглядят победителями, а побежденные – побежденными. Но благодаря этой парадоксальной черте христианского мифа в политическом сознании Запада сохраняется готовность поверить, что тот, кто сегодня выглядит побежденным, на поверку может быть неузнанным победителем. В христианском эпилоге к истории Бога, унаследованной от иудаизма, Господь Бог становится человеком, не переставая быть Господом, и, неузнанный большинством людей, испытывает человеческий опыт в самом худшем его проявлении, чтобы в конце одержать славную победу» (стр. 3–4).


[Закрыть].

Говоря о том, как история распятия Христа повлияла на западное сознание, Джек Майлз утверждает, что благодаря ей «в глубине политического сознания Запада» укоренилось почти подсознательное убеждение, что «тот, кто сегодня выглядит побежденным, на поверку может быть неузнанным победителем» – и все это потому, что «на Западе ни один режим не может объявить себя выше всякой критики. Вся власть дается на определенных условиях, и когда восстают бесправные, Бог может оказаться на их стороне»[62]62
  Джек Майлз, «Христос: Кризис в жизни Бога», стр. 3.


[Закрыть].

Становится ясно, что это невероятное, поразительное откровение в Эммаусе, а также другие явления воскресшего Христа, случившиеся в то же самое время, никак нельзя назвать безобидными занимательными рассказами, не имеющими никакого отношения к политике. Это подтверждается тем, как эти рассказы сформировали характер раннего христианского движения: как жизнь, смерть и воскресение Иисуса стали образцом, примером подлинно человеческой жизни, идущей вразрез с господствующей культурой в контексте мира, где все больше и больше властвовала Римская империя. Тот же самый евангелист, который провозглашал, что смерть Иисуса принесла прощение «за грехи всего мира», тут же напоминает людям, признавшим этот факт, что они должны «поступать так, как Он поступал» (1 Ин. 2:6). По выражению двух наших современников, послания Павла, оказавшие колоссальное влияние на зарождающееся христианское движение в крупных городских центрах древнего мира, содержали в себе «прямое нападение на империю», оснащая последователей распятого Мессии всем необходимым, чтобы они могли «заново нарисовать мир таким, будто высшая власть в нем принадлежит Христу, а не сильным века сего»[63]63
  Брайан Дж. Уолш и Сильвия С. Киисмаат, «Послание к колоссянам в новой аранжировке: Подрыв великой империи» (Walsh, Brian J. and Keesmaat, Sylvia C, Colossians Remixed: Subverting the Empire, Downers Grove: InterVarsity Press), 2004, стр. 84.


[Закрыть]. Пожалуй, самым замечательным является то, что Новый Завет заканчивается поразительной книгой, открыто призывающей христиан не поддаваться обольщениям римской пропаганды и даже ценой собственной жизни сохранять верность Христу, Которого они исповедуют истинным Спасителем всего мира. Ричард Бокэм называет Книгу Откровение «подробным пророческим и критическим анализом римской системы власти» и «самым мощным документом политического сопротивления со времен ранней Империи». Кстати, добавляет он, автор этой книги прекрасно понимал, что рано или поздно исповедание Христа Господом непременно приведет к конфликту с «божественными притязаниями Рима»[64]64
  Ричард Бокэм, «Богословие Книги Откровение» (Bauckham, Richard, The Theology of the Book of Revelation, Cambridge: Cambridge University Press), 1993, стр. 38.


[Закрыть].