Текст книги "Фонтан"
Автор книги: Дэвид Скотт Хэй
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)
Американские бедра
Би еще пьет. Он до сих пор в «АртБаре». И до сих пор ждет звонка, который все изменит.
«Да» или «Нет».
Это клиническое пьянство. Би уже наперед и отпраздновал, и залил горе. В данный момент его пьянство вне контекста. Он в зале ожидания. Читает и перечитывает ту статью. Зацикленность – врожденное свойство психики Би.
Розововолосая официантка снова обходит его с фланга и ставит на стол двойной виски. Судя по запаху, это хорошая штука, а под хорошей штукой мы обычно подразумеваем дорогой скотч. Би его не заказывал, однако залпом выпивает половину. Рот наполняет привкус дуба, торфяного мха и древесного угля. И дыма. Конечно, дыма. Господи, до чего же Би любит привкус дыма.
Гори, мать, гори{15}.
Эта порция, видимо, удвоит его счет, ну и ладно. Количество выпитого превысило количество мятых долларовых купюр в его бумажнике сто лет назад. Вызовут копов, подержат его ночку в обезьяннике, а потом он вернется к своему разбитому корыту. А еще его наверняка попросят никогда больше здесь не показываться. В единственном чикагском баре, который ему по душе. Об этом он как-то не подумал. Ему тут нравится. Несмотря на гадкий соус барбекю, новые меню, новых официанток и новые телевизоры. Черт. Би озирается по сторонам. В поисках чего-нибудь, кого-нибудь, кого можно…
Мать вашу.
Раньше он всех здесь знал. Теперь уже нет, так что он будет сидеть тут и бухать, пока они не закроются, а там посмотрим. Би помнит, почему в баре так тихо: большинство завсегдатаев торчат через дорогу, в «Струне», там сегодня вечер хонки-тонка. Би неплохо относится к хонки-тонку. Так же как к суши – если это эпизодический культурный опыт, а не еда. А кроме того, он и так уже застрял где-то между одиночеством и меланхолией.
Приносят очередную порцию виски. Би поднимает взгляд на розововолосую девушку. С его губ уже готово слететь слово «вода», но тут она вдруг подмигивает (видимо, ее кто-то подговорил) и кивает в угол.
Женщина в траурно-черном наряде поднимает высокий бокал с виски и опрокидывает его одним плавным движением. Она явно не понаслышке знакома с шотландской огненной водой. Однако затем ее глаза выкатываются из орбит, она рыгает. И приходит в себя с помощью глотка пива.
Гори, мать…
Потом женщина в траурном черном наряде задирает подол юбки. И эти американские бедра отправляют его в нокаут.
Не трусь…
Прихватив с собой газету, Би осторожно слезает с шаткого табурета, берет пустой стакан из-под воды и нетвердой походкой приближается к своей благодетельнице, вихляя и опрокидывая барные табуреты, словно новичок на слаломе.
– Боб Беллио, – представляется он.
– Эмма.
– Спасибо за виски, Эмма.
– Садись. – Женщина подзывает бармена. – Давай закажем что-нибудь сладенькое и дурацкое.
Ꝏ
Эмма стучит пальцем по захватанному экземпляру «Чикаго Шолдерс».
– Я никогда не видела такой красоты, – говорит она. И теребит маленький замочек своего кожаного ошейника. На котором до сих пор болтается маленький ярлычок. – Как у того мальчика.
Би одобрительно кивает. Сиди Би один, все равно бы одобрительно кивал. Но сейчас он поражен мерцающей белизной ее кожи. Похожей на мрамор. Или на слоновую кость. Или на алебастр. Или на мыло. Глубокий вырез обнажает малозаметную ложбинку на груди. В этом мерцающем белом треугольнике можно затеряться навсегда. Но Би не хочется быть таким, как остальные, – грубым мужланом. А кроме того, он замечает в ее взгляде кое-что. Кое-что, чего в его жизни ужасно не хватает. Страсть. Волнение, вызванное чем-то поинтереснее бейсбола. А еще этот чокер с маленьким замочком. Он не будет спрашивать. Пусть это останется тайной.
– Так что же Тимми?..
– Его работа была прекрасна. Не знаю, был ли он вундеркиндом или…
– Был?
– Он погиб. Несчастный случай на дороге[18]18
Время движется по кругу. Не переключайтесь!
[Закрыть].
Би пьян, поэтому у него появляется темная мыслишка: «Хорошо».
– А!
– Но это… – Эмма осекается, смотрит на промасленную кепку с красной буквой «Б», и Би видит, как в ее глазах вспыхивает огонек забавной и вдохновляющей мысли. – Боб, – говорит она, – можно я буду называть тебя Би?
«Все так и называют», – думает Би. Однако кивает и улыбается, будто никогда не слышал ничего более милого и оригинального. А он и впрямь не слышал, ведь она так это сказала. Может, она святая. Великолепная святая. Би барабанит пальцами по газете рядом с ее рукой.
– Меня захватил порыв, Би. Не минутный порыв, а нечто вроде внетелесного опыта, физической реакции, – говорит Эмма. – Я отдавала себе полный отчет в том, что это была физическая реакция, вроде… Как там называется эта биохимическая штука, объединяющая шоколад и любовь?
Би пожимает плечами.
Эмма тоже пожимает плечами. Не важно. Но…
– Я подсела на чувство, Би.
Розововолосая официантка ставит на стол две пинаколады, наклоняется к Би, касается его руки и хмурится, потому что он не смотрит в ее сторону. Она окидывает пронырливую бабенку враждебным взглядом.
– За тебя, – говорит Би.
Эмма улыбается, и они чокаются бокалами.
– Спасибо, что оплатила счет, – говорит Би. – Кажется, я сегодня на мели.
Эмма отмахивается.
Би хочет проверить свой телефон, но не желает, чтобы она, эта великолепная святая, решила – он вытащил телефон, чтобы посмотреть на часы, потому что ему стало скучно.
– Так почему ты угостила скотчем именно меня? – спрашивает он. – Я вижу тут ребят и помоложе, и покруче. Более обходительных и платежеспособных.
– Да, да, и каждый из них ко мне подкатывал, – отвечает Эмма.
Разве?
– Ты же в баре. – Би улыбается, аж щеки ноют.
– Вот именно. А если бы мне хотелось посмеяться над клоунами, я бы отправилась в цирк. Ненавижу клоунов.
Би смеется, пинаколада вытекает у него из носа и капает на газету. На первую статью о Табби и Тимми.
На старт…
– Я не знала, что застенчивость – такое бремя, – говорит Эмма. – Ужасное бремя.
Би кивает, отфыркиваясь кокосовым молоком, ананасным соком и ромом.
– Тебя тоже гнетет такое бремя, Би.
Он комкает влажную салфетку. Смотрит на бокал. И видит, что тот опустел. Спрятаться уже не за чем. Эмма не отводит взгляд. Би чувствует себя голым, незащищенным.
– Так вот, этот мальчик, этот паренек, Тимми – вообще-то он никогда мне не нравился. Ну, мапь-читки есть мальчишки, – говорит Эмма. Она достает из своей сумочки, лежащей на стуле под столом, бутылку с водой. – Ты им потакаешь. Но это такие продувные бестии.
– Конечно, они же дети.
Би испытывает облегчение оттого, что она сменила тему.
– Тимми был заносчивый, не слишком умный, болтливый и ОЧЕНЬ ШУМНЫЙ.
Эмма великолепно имитирует громкий хрипловатый голос Тимми. Она отвинчивает крышку. Протягивает бутылку Беллио.
– Правда, иногда выказывал редкую проницательность. Впрочем, бессистемно.
Би делает глоток, но сразу выплевывает воду в свой вечно пустой стакан.
– Теплая, как дерьмо? – спрашивает Эмма.
– Все равно спасибо.
Он возвращает бутылку собеседнице. Та смотрит на нее строгим учительским взглядом, приберегаемым обычно для малолетних злодеев и обманщиков.
– Я подожду Пинки Ли.
Би поправляет на голове промасленную кепку. Жаль, он не принял душ перед тем, как выйти из дома. И не вычистил грязь из-под ногтей.
– И вот он является на эту выставку в МСИ, – продолжает Эмма, – видит все эти вещи, которые у них выставляются, и создает эту работу, а я смотрю на нее и вижу то, чего никогда раньше не видела. Это примерно то же, что впервые услышать Хендрикса, или «Пинк Флойд», или Тома Макрэя, или «Флэймин Липе». Это было уникальное художественное переживание, и оно вызвало во мне, – Эмма берет Би за руку, – стремление взорваться, сходить в церковь, помолиться Богу, поклониться языческим богам, пробежать по улице голой – и все эти противоречивые желания наполнили мое сердце и утробу одновременно.
Эмма опрокидывает бутылку, чтобы отпить воды. Ее губы касаются горлышка. Чувственно. Соблазнительно. Она делает медленные, размеренные глотки.
Би понимает, что все это не напоказ. Эмма понятия не имеет, как это возбуждает. В мыслях она сейчас далеко.
– И что же ты сделала?
– Пошла в женский туалет и… – Женщина оглядывается, подается к нему. Хихикает. – И удовлетворила себя. – Она снова хихикает. – Я никогда так не делаю.
Би чокается с ее бутылкой. На платье Эммы летят капли и исчезают в белой глубине декольте.
Розововолосая официантка приносит выпивку и воду. Со льдом.
Эмма снова завинчивает крышку, и бутылка исчезает в сумке под столом.
– И тогда, – говорит она, – мне захотелось увидеть в вещах потенциал. Захотелось немного дольше сидеть над планами уроков. Наладить контакт с каждым учеником, чтобы он добился большего. Мне стало стыдно, что я не использовала весь свой потенциал. Я никогда не поощряла Тимми. Только критиковала его. И предупреждала катастрофы. Я могла бы оказать на это произведение положительное влияние. Но вместо того… – Она откашливается.
Внимание…
Начинает загибать пальцы.
– Я хочу стать лучше как человек.
Раз.
– Как сестра.
Два.
– Как любовница.
Три.
– Как учительница.
– Благородная профессия, – замечает Би. – Одна из древнейших.
Эмма смеется.
– Я очень ее ценю, – говорит Би.
– Наверное, как и другую древнейшую. – Эмма подмигивает. Но не слишком красиво. Точно у нее нервный тик. (Би замечает, что сегодня вечером ему все подмигивают. Сам он никогда не умел подмигивать и обычно чувствует себя неловко, когда ему подмигивают другие.) – А еще я хочу творить, – заканчивает она, загибая последний палец. – Своими руками.
И глубоко вздыхает. Би ожидает, что это будет глубокий мелодраматический вздох, но Эмма вздыхает равнодушно, невозмутимо, сдержанно.
«Йога», – думает он.
Женщина ставит бокал на стол. Проводит пальцами по могучей руке Би.
Он отодвигает испорченную газету в сторону, чтобы освободить место для Эмминой руки.
Та берет его кисть и переворачивает ее. Ладонь у него большая, широкая, пальцы похожи на завязанные узлами канаты. Эмма проводит по его ладони накладным ногтем. Словно пластиковой вилкой по заскорузлой дубовой коре.
– Как у гориллы.
– Как у кузнеца.
– Это третья древнейшая профессия.
– Хе.
– Би, – говорит Эмма, содрогаясь. – Позволь спросить тебя…
В этот момент у Би вибрирует телефон.
– Кто-нибудь когда-нибудь делал слепок с твоего члена?
Марш!
Американский стандарт
Из туалета Джеки и Бет Кувалда звонит своему адвокату.
– Я все еще работаю над этим, Дюшан{16}, – отвечает он.
Кувалда терпеть не может, когда адвокат называет ее Дюшаном.
– Я жду звонка сегодня. А пока не бросай свою основную работу.
Она отключается.
Эта коммерческая операция заставляет Кувалду чувствовать себя мошенницей. Но это еще полбеды. Новый комбинезон вибрирует и поет, и телефон превращает ванную, выложенную плиткой «Чердомус Пьетра Д’Ассизи», в спагетти-вестерн. А его героиня сидит на толчке в доме лесбийской пары после похода на помойку. Она терпела весь день. После обхода туалетов в МСИ ее загнала в тупик какая-то маньячка в странном платье и явно под кайфом, которая бросала на Кувалду зазывные взгляды. Кувалду это позабавило, но отнюдь не соблазнило: сексуальные эксперименты в ее пятилетний план не входили. Она отвечает на звонок.
– Как дела? – интересуется адвокат.
– Быстро ты. Ну что, можно оставить деньги себе?
– Что? А! Нет, я еще не получил ответа. Ты ведь их не потратила, да?
– Ты зачем звонишь? – Кувалда слышит, как адвокат шуршит бумагами. Затем раздается оглушительный хохот.
– Представляешь, город потерял скульптуру. Она не стояла на учете; Ну, знаешь, их возят по разным районам и выставляют по очереди. Так вот, настала очередь этой вещи, ее хотели достать из хранилища и не нашли! Скорее всего, сейчас она на свалке за Авророй{17}.
– И в чем главный прикол?
– Угадай, кто автор?
Кувалда догадывается, о ком речь, услышав, как усмехается адвокат, произнося слово «автор». Его обычная небрежная усмешка за двести пятьдесят долларов в час далеко не столь язвительна.
– Нет!
– Да, черт побери, – говорит он. – Роберт Беллио. Роберт Б. Беллио.
Боб Беллио.
Би.
Кувалда смеется вместе с адвокатом, надеясь, что ему не позвонят в тот самый момент, когда он отвлекся. Из-за этого звонка Кувалда потеряла сон. Этот звонок изменит все.
Ꝏ
Вот почему звонок так важен.
Люди из Иллинойсского художественного фонда выписали чек на сумму семьдесят пять тысяч долларов на заявку Кувалды «Выставка полароид-ных снимков туалетов и свалок». Это, разумеется, была ошибка, и не только потому, что чек должен был быть всего на семь тысяч, если бы они вообще собирались выдать Кувалде грант. Однако в дальнейшем выяснилось, что это не столько ошибка, сколько неудавшийся розыгрыш сотрудников фонда. Они приняли Кувалдину заявку по направлению «Любительское творчество» (которое с тех пор уже успели ликвидировать) и повесили на стену, чтобы все поржали. Потом кто-то напечатал письмо, в котором говорилось, как им понравилась ее идея и как они будут рады объявить о присуждении гранта. А затем кто-то пошел еще дальше и зарегистрировал чек в компьютере. Чисто для смеха. Где-то в телефоне есть групповой снимок сотрудников и координаторов на фоне Кувалдиной заявки. Слева направо: Джим, Эрик, Майкл, Кэрин, Дана, высокая Дана и стажер Джордж. Проблема возникла, когда стажера Джорджа уволили за непристойное поведение и взяли вместо него девушку с розовыми волосами, настоящую, целеустремленную стажерку, которая гордилась своей инициативностью. Увидев, что Кувалде выдали грант, розововолосая стажерка, чтобы не дергать людей по пустякам и продемонстрировать свою самостоятельность, отправила и письмо, и чек Харриет Уокер по прозвищу Кувалда.
На попытки отозвать ошибочно выданный Кувалде грант ее адвокат выслал в ИХФ несколько рекламаций и черновик письма, адресованного мэру и крупному пиар-агентству. «Художественный фонд требует, чтобы чернокожая художница вернула грант».
Стажерку уволили, а Кувалда попросила адвоката договориться о сделке: она оставляет деньги себе, но завершает проект и передает его городу. Она на все готова. А это пусть будет аванс. Загнанный в тупик город заметил, что бюджет и администрация совершать такие сделки не уполномочены.
Но поскольку адвокат Кувалды был кузеном мэра, там согласились во всем разобраться. Это называется блатом. В Чикаго блат рулит.
Кувалда жаждет творить. Даже если это означает возвращение в повседневное меню лапши рамен. Она нелегальная художница. Чужачка без связей, сама по себе. У нее прошло несколько выставок. Они были хорошо приняты, но их всегда заслоняли какие-то громкие события. Землетрясение, взятие заложников. Цунами. Рождение ребенка с двумя сердцами. Проходящий по соседству концерт самого популярного юмориста на планете. Столкновение огромного авиалайнера с небоскребом. Ее не замечали.
Если Кувалда получит сигнал, что деньги ее, то угостит выпивкой всех посетителей «АртБара». Потому что это, уроды долбаные, и есть Карма.
Ꝏ
Кувалда потирает обрубок указательного пальца размером с мизинец ноги (она лишилась его в результате несчастного случая с дисковой пилой, когда мастерила декорации для детского шоу «Поймай звезду!»). Полностью замыть кровь на съемочной площадке так и не удалось; дети считали, что это круто, и после каждого шоу показывали это место своим родителям. Здесь пролилась настоящая кровь! Прямо вот тут!
Беллио, она слыхала, теперь работает в светлой, солнечной мастерской на чердаке в Вест-Лупе. У него там даже обитый войлоком грузовой лифт имеется. А его работы находятся в трех выставочных залах страны. Он числится среди основных подрядчиков Гюнтера Адамчика. У Би все схвачено.
Он избранный.
Он благоденствует.
Купается в грантах.
Его заявки одобряют.
На закате, в тот волшебный час, когда в городе загораются огни, он потягивает вино в саду на крыше.
Кувалда поднимает крышку бачка. Распутывает цепочку, прикрепленную к клапану. Укорачивает ее на пару звеньев, чтобы та не цеплялась за спускной рычаг. Клапан закрывается, и бачок начинает заполняться водой.
Бачок дешевого унитаза, принадлежащего лесбиянкам.
В дорогой ванной комнате.
Заваленной плохими журналами.
В дорогой трехкомнатной квартире. Заставленной поддельной мебелью. В дорогом районе.
Населенном счастливыми, сияющими людьми. В дорогом городе.
Ниже приводится девиз художника из заявки Харриет Уокер по прозвищу Кувалда на получение гранта в размере семи тысяч долларов по направлению «Любительское искусство»: «Гребаное искусство».
Гребаный Боб Беллио.
Гребаный Ричард Хигби.
Кувалда берет журнал «Домашний декор». На обложке надпись: «С юбилеем! Тридцать лет живописи с Россом Робардсом». И его круглая, морщинистая, покрытая лунными кратерами доброжелательная физиономия. Кувалда топчет лицо счастливого, сияющего мужчины с металлическими ногами.
А самый гребаный из всех – ты, Железный Дровосек.
Облака
Курсор наведен на синюю прямоугольную кнопку «Отправить».
Пальцы Дакворта парят, летают по всей комнате, по постели. Сейчас полдень. Дакворт одновременно и пьян, и страдает от похмелья.
«Опиши это», – приказывает себе Дакворт. «Это неописуемо», – возражает он сам себе. «Описывай!»
«Духовно? Творчески?»
«Я не могу. Сейчас это не поддается описанию».
Ясность, которую он ощущал в музее, растаяла как сон, оставив лишь обрывки и проблески откровения. Одной рукой Дакворт натягивает одеяло до подбородка. Другой обхватывает мошонку. На заднем плане слышится приглушенное бормотание марафона Росса Робардса. Появляется примитивная текстовая графика, наложенная с помощью винтажных видеоэффектов: «Вы сможете!»
На кону работа Дакворта, нет, вся его карьера. Ее спасет убойная история.
А вдруг нет – что тогда?
О господи, блог?
Он попытался написать несколько блистательных колонок и больших статей о Табби и Тимми, без фамилий, но из-за дедлайна состряпал только шаблонную позитивную заметку без фотографий (Уэйлон пропал без вести). Заметку, оставшуюся в компьютере и не отправленную редактору. Заметку, которую, ясное дело, никто читать не будет. Нужна убойная история. Над которой Дакворт – заверил в этом редактора – сейчас и работает. В глубине души ему не хочется, чтобы эта статья, если он все же возьмет себя в руки и накропает ее, появилась на страницах в «Шолдерс». Дакворт желает, чтобы она была опубликована там, где ее заметят, где она произведет впечатление. Но убойная история никак ему не дается и пока что ограничивается несколькими фальстартами, ныне скомканными и валяющимися на дне синей корзины для бумаг. Каждый такой выкидыш, с яростью выдранный из утробы пишущей машинки, только усугубляет страх и отвращение к себе, терзающие его уже неделю. Дакворту уже видится неизбежный вызов в стеклянный кабинет редактора «Шолдерс» и нагоняй в «аквариуме».
«Чего вы от меня хотите? Указания размеров? Цвета? Вы хотите, чтобы я использовал названия цветов? Синий, индиго, лазурный – какая разница?»
«Вы же критик. Это ваша работа».
Нельзя, чтобы его завещанием стала позитивная заметка.
Критик смотрит в окно. По небу плывут кучевые облака. И вдруг Дакворт превращается в семилетнего мальчика в кабинете директора школы.
«У вашего сына проблема».
«Да?»
Рядом с ним его родители. Директор постукивает пальцем по столу. Папа Дакворта – американец. Мать полька. Они познакомились в Германии: отец открыл дверь газовой камеры и сказал тощей голой даме: «Я капрал Дакворт, армия Соединенных Штатов, вы свободны». Десять месяцев спустя они поженились.
«Видите ли, на переменах он не играет с другими детьми на улице».
«У него какие-то трудности?»
«Нет».
«Не уверен, что мне по душе ваша уклончивость, мистер».
«Он не выходит на улицу, – объясняет директор, – потому что боится облаков».
«Что?»
«Мальчик боится облаков».
Мама начинает всхлипывать. Хватает руки своего мужа и освободителя.
«О господи».
«Мы справимся, Барб».
Директор мрачно кивает:
«Думаю, мы все понимаем, что это значит».
Мама кивает. Мама, видевшая, какие неописуемые вещи творили с ее подругами, племянницами и сестрами с помощью бензина, битого стекла, автомобильных аккумуляторов, скальпелей и без анестезии, плачет и говорит:
«Он хочет стать художником».
Директор протягивает ей бумажный платочек. Отец медленно качает головой.
«Высадка в Нормандии. Освенцим. Рок-н-ролл. А теперь еще и это».
Дакворту уже девять. Он занял первое место на художественном конкурсе в начальной школе. Слегка шепелявящая Тренда Пратер спрашивает, можно ли потрогать его синюю наградную розетку. Ее дружок Джоди выбивает из него все дерьмо. Так он впервые пробует славу на вкус.
Дакворту двенадцать, и на него пялится группа студентов-медиков. Врач с рентгеновским снимком его головы в руках бледен как полотно. «У тебя отсутствует двадцать процентов мозга». Дальнейшее обследование показывает, что поселившаяся там огромная губка доброкачественная. Мама говорит, что именно поэтому он боится облаков и хочет стать художником мирового уровня. Именно для этого капрал Дакворт открыл дверь газовой камеры, чтобы она могла привести в мир Художника Джаспера.
В тринадцать лет Дакворту вставляют шунт в шею, чтобы снизить давление в мозгу. Он увлекается абстрактным искусством.
В пятнадцать Дакворт занимает третье место на художественной выставке окружной ярмарки.
Ему уже восемнадцать. Художественная ярмарка штата. Дакворт занимает четвертое место и получает всего лишь почетный отзыв, а не медаль, ведь здесь как на Олимпиаде. Юноша притворяется, что ему все равно, и набивает на предплечье татуировку с черным флагом[19]19
От мамы татуировку скрывает, зная ее историю с татуировками на предплечьях.
[Закрыть]. У него начинается панк-рок-этап.
Через полгода обладателя второго приза дисквалифицируют. Вот сколько времени потребовалось, чтобы распознать подделку под Кандинского. Дакворт поднимается на третье место и получает по почте наградную розетку, но узнает об этом только кот Чехов – его единственный зритель.
Школа Чикагского института искусств{18} набирает новый курс. Джаспера Дакворта среди первокурсников нет. Он становится завсегдатаем рок-клубов «Адская дыра», «Аббатство» и «Метро». Никто не желает создавать вместе с ним группу. Его называют позером. Дакворт начинает пописывать критические статейки о местных панк-группах для фанатского журнала.
Ему девятнадцать лет, и он хоронит маму. Рядом с отцом. Он разрабатывает сценарий похорон, в котором, настаивает похоронный агент, нет никакой необходимости. Дакворт бросает фанатский журнал и целый год носит одни водолазки.
Колледж. Дакворт изучает старых мастеров; он кое-что знает об Искусстве. Летом на студенческий кредит (который он не отдаст) юноша уезжает учиться в Лондон, где обзаводится легким британским акцентом, оставшимся у него навсегда. Пишет два метких, но так и не опубликованных эссе.
Дакворту двадцать пять, и он создает пьесу о своих родителях. Об их знакомстве в контексте большого мира. Со специфическими нюансами и подробностями, тягостными диалогами и душераздирающими моментами ошеломляющей гениальности. Дакворт продает коллекцию виниловых панк-пластинок, чтобы покрыть почтовые расходы и плату за участие в конкурсах. Кроме «Ущербного» группы «Блэк Флэг»{19}. Он представляет «Пьесу» на Конкурс драматургов имени Джули Харрис. Отзывы читателей приходят за день до того, как он хоронит своего кота.
Дакворт посылает «Пьесу» на местный конкурс произведений начинающих драматургов. Где, предположительно, не такая жесткая конкуренция.
И выходит в четвертьфинал.
В четвертьфинал выходят все известные ему участники конкурса.
Позднее в резюме он пишет, что прошел в полуфинал.
Еще позднее – что попал в десятку лауреатов.
Вооружившись этим успехом, Дакворт берет на мушку несколько маленьких второстепенных чикагских театриков.
Он составляет короткое энергичное письменное предложение с кратким содержанием «Пьесы».
Все театры выражают желание прочесть его «Пьесу».
Все театры дружно отвергают ее.
Проходит время.
Дакворту тридцать пять, он стал старше, мудрее. Растерял почти всю шевелюру. Сохранив костяк «Пьесы», он переписывает ее заново. После чего убирает в стол и хранит рядом с черно-белой фотографией родителей, резвящихся в снегу.
Дакворту тридцать девять, он младший редактор в «Чикаго Шолдерс». Пишет рецензии на телерекламы. Препарирует тридцатисекундные рекламные ролики пива с остроумием и цинизмом своих любимых арт-критиков. Его немногочисленные читатели – те, кто просматривает кинорецензии критика в черной водолазке, запечатленного на безумно претенциозном фото. За исключением того единственного суперкубкового воскресенья в прошлом году, когда старший редактор был госпитализирован с пищевым отравлением. В те выходные Джаспер П. Дакворт был богом. Два письма, полученные от поклонников, поддерживают его целый год.
Дакворту сорок. Он меняет заглавие «Пьесы».
В сорок два он отсылает «Пьесу» трем крупным региональным театральным труппам. Согласно статье в журнале «Американский театр», это именно то, что они ищут. Две ему так и не ответят.
Третья отвечает, когда ему исполняется сорок девять: он получает написанную от руки записку с отказом: «Ваша история шаблонна, однако литературный стиль демонстрирует некоторый потенциал».
Проходит время.
Те, кто не способен: уничтожьте.
Те, кто не способен: спрячьте.
Те, кто не способен: убейте.
Те, кто не способен: забейте.
Ꝏ
День уже клонится к вечеру, и Дакворт за рулем арендованного внедорожника, уже одетый и трезвый, пытается разобраться в схеме бензоколонки. На обеих правых шинах, там, где машина чиркнула о бордюр, остались царапины. Дакворт, пользующийся преимуществами первоклассного чикагского общественного транспорта, уже лет сто как не садился за руль. К тому же как-то неловко, что приходится самому водить машину (такая привилегия, как служебное авто с шофером, доставалась ему в «Шолдерс» только по второму контракту). Но теперь, очутившись на водительском месте, он чувствует себя главным. Глаза на дороге, руки на руле. Все путем.
Ꝏ
Давайте вернемся немного назад и узнаем, что же в конце концов вытащило Дакворта из постели и усадило за руль.
Страдая изжогой после «Пиммс кап», употребленного на второй завтрак, Дакворт перекатывается на дистанционный пульт, запутавшийся в простынях, и увеличивает звук телевизора. Росс Робардс с кисточкой из человеческих волос замер на середине мазка. Экранный художник смотрит прямо в камеру: «Вы сможете!»
Эх, Росс.
На столе курсор по-прежнему зависает над кнопкой «Отправить». Палец Дакворта зависает над кнопкой «Ввод». Ему не верится, что во вложении, прикрепленном к этому электронному письму, стоит его имя. В позитивной заметке, которую он собирается отослать, нет ничего позитивного. Это отнюдь не убойная статья.
Впрочем, она может помочь ему выиграть время. Этого времени хватит, чтобы найти Тимми. Чтобы схватиться за соломинку.
Отправить.
Ведь те, кто не может творить, пропагандируют.
Ꝏ
Теперь же Дакворт сидит во внедорожнике, и позитивная пропаганда Росса Робардса не может избавить его от изжоги и помочь страдающему желудку. Желудку, после завтрака отреагировавшему на «Ренни» неутихающей кислой отрыжкой. Она не может избавить от постоянного повышения арендной платы и коммунальных счетов при стремительно тающих банковских сбережениях. Не может избавить от мысленного рецензирования каждого пятнадцати– и тридцатисекундного ролика в семиминутных рекламных блоках, транслируемых каждой радиостанцией, запрограммированной в этом проклятом внедорожнике.
Дакворт делает мысленную пометку купить у букиниста книгу Робардса «Какого цвета ваша художественная чакра?».
Дакворт сворачивает на Лейк-Кук-роуд и въезжает в безликий жилой квартал. Тимми живет где-то здесь, и радом с ним болтается веревочный трап, ведущий от небытия к славе. Критику нужно нечто большее, чем просто убойная история. Он чиркает по бордюру, и с заднего сиденья доносится стук пластиковой коробки с художественными принадлежностями. Наконец Дакворт замедляет ход, начинает рассматривать номера домов, и тут…
ХРЯСЬ!
Удар – и на лобовом стекле вырастает лучистая звезда. Дакворт верещит, сворачивает в сторону, выскакивает на тротуар и с корнем вырывает почтовый ящик в стиле ретро и цветущий куст гардении.
– О боже, боже, б…
В лицо Дакворту врезается сработавшая подушка безопасности. Носовые упоры очков впиваются в кожу. Щеки, лоб и нос пылают. Сердце бешено колотится, воскрешая похмелье. Однако он цел и, хотя не был пристегнут, все же не вылетел головой в лобовое стекло. Дакворт проводит торопливую инвентаризацию и убеждается, что все в порядке. Руки-ноги целы и невредимы. Лишь слегка оглушенный, Дакворт вылезает из внедорожника, чтобы осмотреть повреждения автомобиля и узнать, что же врезалось в лобовое стекло.
Чпок.
От борта внедорожника отскакивает мячик для гольфа.
Стоящий на другой стороне улицы Тимми в хоккейной экипировке с индейским орнаментом и роликовых коньках роняет еще один мячик для гольфа и, когда тот снова подпрыгивает, бьет по нему клюшкой.
Чпок.
Мячик отскакивает от внедорожника и катится по улице.
– Тимми! Стой там!
Дакворт залезает обратно во внедорожник. Взрывая колесами землю, сдает назад, отъезжает от куста и почтового ящика и останавливается поперек проезжей части.
Чпок.
Дакворт вываливается из внедорожника и, пошатываясь, делает шаг в сторону Тимми. Имитируя дурацкую походку из фильмов ужасов.
– Тимми! Мне нужно с тобой поговорить. Пожалуйста, не запендюривай мяч.
Тимми кричит:
– Аллах акбар! – и, оттолкнувшись правой ногой, укатывается прочь.
Дакворт бросается в погоню. Снова. Хотя погоня не такая уж долгая – он пробегает всего семь домов. Именно там Тимми сворачивает с подъездной дорожки в боковой дворик. Он загнан в угол и поднимает клюшку.
Дакворт вскидывает безоружные руки. По его лицу стекает пот, смешанный с кровью. Критик переводит дыхание. Тимми здесь. Живой и здоровый[20]20
Круг замкнулся (см. учение Ницше о вечном возвращении).
[Закрыть].
Все остальное не имеет значения. Он вдыхает поглубже, пытаясь восстановить дыхание, и тянется к Тимми.
– Пожалуйста, Тимми! – Дакворт делает шаг вперед. – Ради любви к искусству, прошу тебя…
– Дайте денег, – шепчет Тимми.
– Что?
– Наличными, – говорит Тимми, – или я позвоню в полицию и сообщу, что вы хватали меня за писю.
Дакворт протягивает ему двадцатку – деньги, отложенные на обед.
– Пожалуйста…
– Я не буду вам дрочить, – предупреждает Тимми.
– Не говори так…
– Педераст! Педераст! Помогите! Педераст!
Боже милосердный!
Сзади над Даквортом нависает огромная средневековая тень.
– Папа! Этот гомосек дал мне двадцатку, чтобы я ему подрочил!
Это добром не кончится.
Дакворт оборачивается. Перед ним настоящий великан. Лысый. С бородкой. С вытатуированными черепами. В бермудах и гавайской рубашке.
– Подрочил, прикинь!
Мозг у Дакворта вскипает. Он с трудом выдавливает из себя одно-единственное слово:
