Текст книги "Фонтан"

Автор книги: Дэвид Скотт Хэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Фортепианная пауза

Эмма бродит по коридорам МСИ, позабыв про пластиковый стакан в руке. Глаза ее блуждают – она и ее подруги называют этот рассеянный взгляд «музейным». Слишком многое нужно обдумать и взвесить. Произведения искусства, охватывающие полувековой период истории, превратились в размытое пятно на периферии зрения, а перед мысленным взором учительницы стоит работа Тимми – первобытный образ Хаоса. И работа Табби, эфирный (или это слишком грубо?) образ Порядка. Эмма думает о своем отчиме, Мортоне. Он бы оценил и то, и другое, но отдал бы предпочтение тонкости Табби.

Уга-чака, уга-чака.

Путь к питьевому фонтанчику преграждает желтая табличка с надписью «Мокрый пол». Эмма решает, что она уже взрослая, ей тридцать лет, а Табби хочет пить, поэтому никакие таблички ее не остановят. Женщина чувствует, что это решение, это пофигистичное отношение, отзывающееся давним дежавю, когда в возрасте Тимми она наотрез отказалась от уроков игры на фортепиано, внушает ей воинственность. (Ей было тяжело все время держать спину.) Она решительно подходит к питьевому фонтанчику в углу, делает несколько глотков и вытирает с подбородка каплю. Тимми был прав. Вода теплая, как дерьмо.

Внимание Эммы привлекает порхающая по музею бабочка. Она облетает африканскую скульптуру, а затем исчезает в тени. Фигуры двух обнимающихся мужчин, а может, женщин: они соприкасаются промежностями, и пол не определить. Эмма дотрагивается до скульптуры. В ее груди вспыхивает пламя.

Ꝏ

Летом, когда Эмме было тринадцать и ее подружки дружно покупали новые бюстгальтеры, она ходила сутулясь, чтобы скрыть не новую грудь, а ее отсутствие. Увеличились у нее только бедра. Она чувствовала себя ужасно непропорциональной, этаким раздувшимся колоколом. И стала носить куртки. Армейские, морские. Покупала их в благотворительном магазине. С одной стороны, стильно, с другой – не привлекает внимания. Девочка низко опускала голову и ориентировалась в школьной толпе с легкостью невидимки. Река учеников, движущиеся разноцветные точки, подчиняющиеся звонку. Эмме было комфортно в толпе, в этом потоке незаметности; на выпускном балу и школьных вечерах встреч бывших учеников она всегда скользила в потоке. Всегда была четвертым или шестым вариантом для мальчиков, которые хотели танцевать, но имели в уме всего три варианта.

Ꝏ

А теперь Эмма уже седьмой год преподает, она снова дома, снова в толпе. Тесные коридоры, движущиеся потоки учеников, которые смотрят только друг на друга. На своих уроках она использует новые технологии: веб-трансляции, подкасты, фильмы. Садится в конце класса и вещает в темноте. Она невидима. Темнота ее кокон. В первый год преподавания ей не терпелось выйти перед классом. До первых тычков. Ее кололи карандашом. Ножницами. Транспортиром. Теперь она тратит все силы на то, чтобы пережить очередной день, неделю, месяц, дотянуть до следующих каникул.

Ꝏ

Эмма чуть было не стала энтомологом. Она изучала насекомых, в частности бабочек. В детстве у нее была изысканная коллекция. А на комоде лежали морилка и булавки. Ее отчим, Мортон, сделал ей деревянную энтомологическую коробку для хранения пойманных экземпляров. Он был моложе других отцов. И красивее. И относился к Эмме как к родной дочери.

– Не волнуйся, солнышко, – сказал Мортон, когда тем летом застал ее перед зеркалом, осматривающей свое тело в поисках изменений. И вытер руки о промасленный комбинезон. Сколько бы она ни отстирывала, эти жирные пятна было не вывести. Как и грязь из-под его ногтей. – У моей маленькой гусенички еще отрастут крылья. Будешь красивее монарха.

Тем летом Эмма мечтала, что на выпускной ее поведет он. Она мечтала кататься с ним на монстр-траке, с которым он возился вечерами и на выходных. Даже когда нашла в сарае, в металлическом ящике для инструментов, порножурналы.

Она тайком изучала их, листая захватанные, жирные страницы. Сейчас они кажутся совсем старомодными. Почти стильными. Много лет спустя она конфисковала такой же журнал у одного ученика. Позировала такая же девушка. С такими же волосами. С такой же фигурой. Только тени для век были другого цвета. И форма груди. Интересно, эта перемена обусловлена генетикой? Или издательской модой?

Тем летом отчим снова застал Эмму перед зеркалом: она нарядилась в его обтягивающую майку-алкоголичку и внимательно рассматривала себя. Мортон увидел один из своих журналов, лежащий на ее кровати. Он ничего не сказал, лишь поцеловал девочку в лоб и приготовил ее любимое блюдо: филе лосося на гриле. На той же неделе Эмма заметила на дне гриля пепел и обрывки сожженного журнала. Неужели он сжег всю свою коллекцию?

Обещанные перемены так и не наступили. Крылья не выросли. А на ярмарке штата в Миннесоте, когда из динамиков системы оповещения заиграла песня Би Джея Томаса, монстр-трак Мортона перевернулся, он отлетел на пятьдесят шагов и его шлем вместе с черепом раскололся о бетонное заграждение.

Ꝏ

Школа, в которой Эмма сейчас преподает, отказалась от программы профессионально-технических занятий и уроков труда. Вместо того чтобы учить молодежь работать на благо страны (водить по дорогам легковые и грузовые автомобили, обслуживать мосты, смазывать узлы и шестеренки американской машины), теперь она готовит юных учеников к тому, чтобы впоследствии они приносили прибыль корпорациям, размещающим заводы за рубежом, ублажая акционеров, а последнее поколение американцев, которым известно, что значит «Сделано в США», тем временем наблюдает, как их дети становятся цифровыми рабами.

В глубине ящика ее учительского стола лежит промасленный восемнадцатидюймовый разводной гаечный ключ «Крафтсмен». «Сделано в США». Пожизненная гарантия. Шлем ее отчима такой гарантии не имел.

Ꝏ

Эмма расстегивает две верхние пуговицы своего оборчатого платья. Кондиционер включен, и от прохладного воздуха ее груди покрываются мурашками. Практичный дешевый бюстгальтер давит на соски.

Африканская скульптура теперь кажется землей для рая Табби и ада Тимми. Рука Эммы скользит вниз, к промежности. К бабочке, сидящей на ее водолазном колоколе. Женщина спохватывается и быстро оглядывается, чтобы убедиться, что за ней никто не подглядывает, особенно те противные студенты, подрабатывающие охранниками, в одинаковых рубашках и с рациями.

Но рядом кто-то все-таки есть. Там, в тени. Какая-то чернокожая женщина. В плохо сидящем комбинезоне, с сумкой для инструментов. С дредами. Она пристально смотрит на Эмму.

Эмма улыбается. Облизывает губы. Объявляет:

– Меня зовут Эмма. – И закусывает нижнюю губу.

Женщина в комбинезоне ухмыляется, и музейный свет отражается от ее серебряных зубов. Она отхлебывает из металлической бутылки с водой. Эмма даже видит логотип: «Гребаное искусство».

Уга-чака-уга-чака.

Эмма улыбается женщине с дредами, а пальцы одной ее руки лихорадочно порхают, как бабочки. Тщетно стремящиеся к нектару под плотным хлопчатобумажным платьем. Другой рукой она ощупывает контуры скульптуры, затем расстегивает еще одну пуговицу. Вот показалась едва видная ложбинка на груди. Теперь любой, кто взглянет на нее, сможет увидеть шокирующее зрелище – край простого белого лифчика.

В глубине души Эмма ждет порицания. Осуждения. Наказания.

Плохая, плохая девочка.

Эмма закрывает глаза. И представляет, как…

Писк рации возвращает ее на землю. Она поправляет платье. Встречается взглядом с женщиной в комбинезоне и отводит глаза, предчувствуя сокрушительный стыд. Но стыда нет. Эмма облегченно улыбается и посылает женщине воздушный поцелуй.

Она юркает в туалет, в эйфории от своей шалости, от своего бесстыдства. Выбирает вторую кабинку справа – похожий на кокон отсек из бледно-зеленого стеклопластика. Бедра у нее влажные, но не от пота. Заведя руки за спину, Эмма расстегивает лифчик, потом кое-как справляется с рядом пуговиц на платье спереди и сзади и торопливо сует руку под «косточку», сжимая свою грудь и дергая затвердевший сосок. Голова у нее идет кругом, она хватается за стенку кабинки и садится, расставив ноги по обе стороны двери на уровне защелки. Эмма представляет, что она третья фигура той африканской скульптуры, а тот симпатичный фотограф, Уэйлон, снимает ее. И надеется, что та незнакомка с бутылкой, на которой написано «Гребаное искусство», сейчас придет к ней. Она истекает влагой, пальцы ее левой руки круговыми движениями массируют влажный клитор, ноготь цепляется за нестриженые заросли, а затем пальцы погружаются во влажное нутро и снова массируют клитор, то сужая, то увеличивая круги в манере Сола Левитта^{10}. Фантазируя, она не надеется, но желает, чтобы они пришли и присоединились к ней. В кабинке ей уже тесно. Это не безобидная фантазия, это обязательство. Эмма клянется своему богу, что, если дверца откроется, она устроит шоу. Любому мужчине. Или женщине. Или зверю. Она будет охвачена оргией плоти и станет живой, дышащей скульптурой. Она позволит им делать все что угодно. Что угодно. Где угодно. Она будет повиноваться всему. Отдастся целиком и полностью. Покорится. Наконец Эмма находит правильный угол наклона, правильную степень нажима, но она медлит, она борется с собственным телом, чтобы сдержать манящую неизбежность в ожидании, когда мир за пределами туалета соберется с духом и присоединится к ней. Однако сейчас середина дня, середина недели, и ничего не происходит. Эмма решает, что больше никого и ничего не будет ждать. Никогда. Семь секунд спустя ее тело начинают сотрясать волны восхитительной разноцветной энергии.

О, Мортон.

Ꝏ

Эмма перескажет этот сценарий своему кузену Арчи на встрече родственников. Как всегда, сидя на заднем сиденье его патрульной машины. В наручниках. И он, без сомнения, накажет ее, как она того и заслуживает.

Уга-чака, уга-чака.

Несмотря на слабость в коленях, потерявшая всякое чувство времени Эмма стремительно выходит в музейный вестибюль, неся стаканчик с водой, словно ложку с гигантским яйцом на состязаниях на ярмарке штата. У Тимми, кажется, острый нюх, она рассеянно гадает, учуют ли запах секса, исходящий от ее пальцев, остальные. А потом задается вопросом, есть ли обоняние у бабочек.

Дакворт смотрит на часы. Цокает языком. Эмма занимает пост неподалеку от Уэйлона.

– От вас приятно пахнет, – замечает он.

– Спасибо.

Дакворт снова цокает языком.

Подтягивается куратор Лес; о его приближении возвещает шарканье туфель из искусственной крокодильей кожи.

Дакворт смотрит на часы.

Прошел час. Отведенный для работающих художников. Именно так теперь выражается Лес, и хотя поначалу тон был более саркастичный, теперь его голос звучит искренне.

– Пошли? – говорит Дакворт.

Все делают дружный глубокий вдох и направляются ко входу на выставку «Быть художником™». Но Табби и Тимми ушли, и дверь уже заперта. Наш друг Эктор, ретивый латиноамериканский охранник, в указанное на табличке время запер выставку.

Чтобы скрыть разочарование, Дакворт отворачивается и смотрит в окно, выходящее в Сенека-парк. В стекло с глухим стуком бьются три бабочки-монарха. Внезапно в окно врезаются сначала один, а потом еще два голодных кардинала и падают на землю с расплющенными клювами и сломанными шейками.

Дакворт пристально смотрит на трупы птиц.

Ох, мама, ох, папа.

Эмма, встав перед ним, кладет руку на стекло, поднимает взгляд и следит за порхающими бабочками.

Помоечные псы

Это гребаное кресло меня доконает.

– Давай ищи, – говорит Кувалда, просеивая собранный хлам в кузове ржавеющего пикапа, припаркованного на свалке металлолома. Она ненадолго останавливается, чтобы сделать глоток самолучшей чикагской водопроводной воды из бутылки с логотипом «Гребаное искусство». На них глазеют любопытные зеваки – в основном мексиканцы на видавших виды грузовичках с открытыми кузовами, укрепленными листами фанеры и проволокой и просто и бессистемно заваленными всякой всячиной (хорошее слово, думает Кувалда), металлической всячиной. Всем подряд, от старой бытовой техники до неиспользованных труб и мебели, которую было лень ремонтировать. А сверху эти горы увенчаны сокровищами, найденными сегодня утром в мусорных контейнерах и проулках между домами.

– Оно примерно вот таких размеров, – говорит Кувалда, повязывая свои дреды банданой. – С отверстием-полумесяцем. Я хочу его найти, а не подделать.

– Что-то ничего похожего не вижу, – говорит Эктор, одетый в музейную рубашку поло, правда на сей раз не заправленную в брюки и теперь безнадежно испачканную соком выброшенных на помойку фруктов, жиром, грязью и копотью.

– Продолжай рыться.

– Да не вижу я ничего похожего на это кресло с фотографии. – Эктор подносит к глазам вырванную из журнала страницу со снимком стильного современного кресла, спроектированного Ричардом Хигби и произведенного «Лаксмиз».

– Это фото, просто чтобы знать, – объясняет Кувалда. У нее чешется задница. Она скребет ее и вытирает руки о комбинезон[14]14
  Это наша главная героиня.


[Закрыть]. Эта обновка ее бесит. А ведь уже две недели прошло. Надо чаще стирать его, чтобы побыстрее разносился. А тот, другой, господи боже мой, тот был как старая любовь, которая не ржавеет: удобный, привычный, всегда понимавший, где и как прикоснуться, и неизменно откликавшийся на твой зов. Первоначальное решение предпочесть джинсам комбинезон напрашивалось само собой, учитывая все шутки о сползающих штанах сантехников. Что ж, это ведь правда: когда весь день проводишь внаклонку над унитазами или ползаешь под раковинами, штаны хочешь не хочешь сползут, и никакой ремень не поможет. А подтяжки? О подтяжках можно забыть, умаешься поправлять. И вообще, позвольте спросить вас, друзья: вам что, очень хочется, чтобы ваша водопроводчица при оплате 64,99 доллара в час каждые десять минут тратила одну минуту на подтягивание штанов?

Навряд ли.

Поэтому Кувалда носила комбинезон. Последние пятнадцать лет в фирме «Сантехник Уокер и сыновья». (Сыновей нет, только она.) Но то ее основная работа. А сейчас Кувалда занята более важными делами.

Гребаное кресло!

Эктор ненадолго замолкает и снова таращится на рваную журнальную страницу.

– Ты вроде говорила, ей нужно точно такое же.

– Она думает, что ей нужно такое же, – возражает Кувалда.

– Она ведь выдала тебе задаток?

– Не твое дело, – ворчит Кувалда. Она бросает кусок металлической трубы в кузов своего ново-приобретенного пикапа F-150. Труба ударяется о ящики с инструментами, но не так громко, как можно было бы ожидать, потому что кузов недавно профессионально покрыли полимером. Кувалда подумывала, не покрыть ли им скульптуру. Но это была мимолетная и преждевременная мысль. Не стоит ставить телегу перед лошадью. Сейчас главное – это долбаное кресло.

Кувалда перебирает другие утренние находки.

Эктор маячит у нее за спиной и комментирует забракованное ею, в основном соглашаясь. Иногда нет.

Кувалда договорилась со свалкой и сборщиками металлолома о праве преимущественного выкупа их товара. К тому же сборщикам она платит больше, чем они получили бы, если бы сдавали лом по весу. Владелец свалки – член совета попечителей МСИ и других крутых заведений с крутыми начальниками, но он искренне любит Кувалду и обожает слушать историю о туалетно-полароидном арт-проекте. А еще он обожает тусоваться со всякими художниками и водить с ними личное знакомство. Он считает, что настоящие художники ценят вещи, заслуживающие признания, и хают вещи, которые нужно хаять, а кроме того, развлекают публику и время от времени устраивают небольшую встряску, хая прекрасные вещи и восхваляя дерьмо. «Просто чтобы не расслаблялись», – подмигивает Кувалда.

– Кстати, – говорит Кувалда. – Я хочу посмотреть эту новую выставку.

– «Быть художником»? А, дерьмо для малышни, – отвечает Эктор. – Завтра к ним заявятся высоколобые критики. Паразитирующие на художественном образовании.

– Высоколобые?

– Ну, знаешь, противные.

– Может, я заскочу посмотреть, – говорит Кувалда, сверкая металлическими зубами.

– Я буду работать в том крыле после обеда[15]15
  Эктору нравится тихий дзен музея, но в последнее время он возненавидел Брайана Ино.


[Закрыть].

Эктор, словно китайский болванчик, кивает, изучая кучу хлама и беспрестанно сверяясь с журнальной картинкой.

– Ага-а-а, – произносит Кувалда, поднимая две ободранные крышки от сковородок. – Думаю, эти сгодятся.

– Думаешь? – Эктор не согласен.

– Точно знаю, – отвечает Кувалда.

– Точно знаешь? – Эктор в сомнениях.

– Оно начинает обретать форму. – Кувалда стучит пальцем по лбу.

– Эй, – восклицает Эктор. – Что-то я запутался. Что за кресло ты делаешь? Потому что ничто из того, что тебе приглянулось, не имеет с этой картинкой ничего общего. Твоя клиентка не взбесится?

В переднем кармане Кувалдиного комбинезона звучит мотив из «Хорошего, плохого, злого».

Эктор провидец.

Кувалда достает «раскладушку». И, прежде чем успевает ответить, в трубке раздаются крики. Не то чтобы громкие, но по тону слышно: звонящая недовольна. Она говорит тоном белой женщины из Линкольн-парка, требующей позвать управляющего, – да так оно, собственно, и есть.

– Где мое кресло?

– Оно… э-э… в процессе, – отвечает Кувалда.

– В процессе?

– Я обдумываю несколько вариантов, которые хотела бы вам показать.

– Обдумываете?

– Хочу предложить вам нечто более оригинальное.

– Оригинальное? О господи.

Из другого ее кармана слышится «Любовь и Хейт»^{11}.

Эктор говорит:

– Эй, подруга. У тебя «водопроводный» телефон звонит. Это Слай? Мне дали их пятый альбом на виниле. Всего на неделю.

Кувалда вытаскивает другой телефон, и теперь у нее в руках полная обойма.

– Оригинальное? Вы уже начали его делать, мисс Кувалда?

– Секундочку, – говорит Кувалда. – Вы пропадаете.

– Не вздумайте…

Пи-и (вызов поставлен на удержание).

– «Сантехник Уокер», – говорит Кувалда в другую трубку.

– Слава богу, я тебя поймала, Харриет. У нас проблемы с туалетом наверху.

– Я не могу, Джеки. Я занята проектом.

– Каким проектом?

– Креслом.

– Креслом?

– Это сложно, Жаклин.

– Кресло – это сложно?

– Кресло для твоей жены Бет. Она на другой линии.

– Божечки мои, она что, до сих пор бухтит из-за того, что я не купила ей это дурацкое «хигби»?

– Ноу меня есть идея крутого эксклюзива…

– Боюсь, ее подруги не оценят. Им подавай это люксовое дерьмо от Хигби. Ты же знаешь, мне нравятся твои шедевры. Я их просто обожаю. Они лучше всего. Но сейчас пошли эту поделку подальше и почини унитаз. В нем все время течет вода. Не переставая.

– Тебе просто надо поправить…

– Я уже выехала в квартиру, а завтра на неделю лечу на острова с Жизель… то есть с Бет. Просто поезжай туда. Почини туалет, и я заплачу тебе, сколько скажешь.

– Неужели ты не…

– Нет, я не водопроводчица и ничего там не трогала. А вот ты… Слушай, ну пожалуйста. Ключ под ковриком.

– Ладно. Ладно. Мне некогда.

– Чао.

Пи-и (режим удержания выключен).

– Бет!

– Да?

– Простите, что…

– Мы скоро уезжаем. Вы ведь уже начали делать кресло, да?

– Да, начала, – отвечает Кувалда. – Сейчас у меня переломный момент, когда мне кажется, что я могу сделать нечто немного более эксклюзивное, более фэншуйное для вашей квартиры.

– Эксклюзивное? Я хочу то, за что заплатила. Вы уже обналичили задаток. Мне нужно именно то кресло от Хигби, которое я вырезала из журнала. Вы что, потеряли фотографию?

– Нет, Бет, но, может, вы заскочите в мастерскую и просто взглянете на мои наброски.

– Черт с вами. Ладно.

– Отлично, мастерская…

– Скиньте адрес эсэмэской.

Отбой.

– Это кресло, – произносит Кувалда, – меня доконает.

– Почему бы тебе не сделать ей кресло, которое она просит, – предлагает Эктор, – а потом состряпаешь эксклюзив для себя?

– Мы не можем гнать дешевые подделки под Хигби.

– Почему?

– Потому что невежд надо просвещать, Эктор. Воспитывать их. Растолковывать про вкус. Про оригинальность. Пытаться.

– Но есть-то тоже хочется.

– Слушай, я нормально питаюсь.

– Ах, да. Ты получила этот грант. Семьдесят пять штук. А вдруг город когда-нибудь задумается: можешь ли ты оставить деньги себе, или их придется вернуть?

Ꝏ

Вот как было дело с семьюдесятью пятью кусками.

Кувалда все-таки встала мебельным компаниям поперек горла, теперь авторские отчисления по ее проектам начинают падать, и она не смогла пристроить новые модели. С тех пор, как «Лаксмиз» предложили ей снизить размер отчислений. С двух до одного процента. Пи-и. А может, это было: «Да пошла ты». Пи-и.

Грант ИХФ позволит ей уйти из сантехнической фирмы. Расстаться с тенью отца, любящей, но несовременной… непонимающей тенью. Когда она родилась, папа отложил свой саксофон и мечты и с тех пор не играл.

Но с этими деньгами не все так просто, и пока ее адвокат не скажет, что они официально принадлежат ей, она не осмелится их потратить. Чтобы потом не пришлось выплачивать. Такова политика компании.

Ꝏ

– Подделки варганю, унитазы чиню, братан. И кресло это – то же самое дерьмо, не лучше, да? – Кувалда задумывается.

– Эй, может, креслом займусь я? – предлагает Эктор. – Время у меня имеется. И опыт, сама знаешь.

– Не сомневаюсь, Эктор.

– Приду в твою мастерскую и сделаю.

– Никто и никогда в мою берлогу не войдет. Это моя Крепость одиночества[16]16
  К тому же там водятся крысы и тараканы. Еще одна проблема, которая по разным причинам не терпит отлагательства.


[Закрыть]^{12}.

– Но ты же пригласила туда эту лебзиянку?

– Лесбиянку, Эктор.

– Я так и сказал.

– Я пригласила ее в приемную.

– У тебя в мастерской есть приемная?

– Может, я воспользуюсь твоей мастерской, Эктор?

– Не получится. Дэйзи не любит черных. Она тебя с дерьмом сожрет.

– У вас что, в семье все расисты, сексисты и гомофобы?

– Нет, мы патриоты.

Вздох.

– Ты ведь готов потесниться ради меня, да?

– Так уж и быть. Можешь воспользоваться моей мастерской. – Эктор протягивает ей рекламную листовку. – Если придешь на мою выставку.

Кувалда останавливается и рассматривает листовку первой большой художественной выставки Эктора. На ее лице отражается целая гамма чувств, и мышцы, которыми частенько пренебрегали, натужно поскрипывают. Наконец в утреннем свете сверкают серебряные зубы.

– У тебя будет выставка? – Она обнимает Эктора, разворачивает его к себе и запечатлевает на его губах смачный поцелуй. – Выставка!

– Ну да, выставка, выставка, – бормочет Эктор, краснея, как племянник, чья подвыпившая тетушка позволила себе лишние телодвижения. – Всего лишь небольшая…

– Маленьких побед не бывает, – перебивает его Кувалда. – Что надо сказать?

– Ой, да ладно тебе.

– Говори!

Эктор откашливается.

– Эта моя победа. Это не маленькая победа. И мы отпразднуем эту победу, потому что не можем позволить ублюдкам победить.

– Неплохо. Молодец.

– Спасибо, – сияет Эктор. – Я возьму смокинг напрокат и все такое.

– Я горжусь тобой! – Кувалда тоже сияет. Она рада. Очень рада. – Ужасно, ужасно тобой горжусь.

Эктор краснеет.

– Можешь воспользоваться моей мастерской. – Он раздает несколько листовок окружающим сборщикам. Те одобрительно кивают. – Эй, а у нее большие буфера, у этой лебзиянки? Если да, я сделаю для тебя кресло. Может, она не против у-ля-ля? И согласится на тройничок вместе с ее подружкой. Прямо в кресле. У меня опыт имеется.

Кувалда швыряет в юного бахвала мокрую метелку из перьев. Метелка задевает его рукав, оставляя пятно. На одно мимолетное мгновенье ей кажется, что он напоминает импрессионистский портрет Гарри С. Трумэна[17]17
  Типа пороховых картин Цай Гоцяна начала девяностых.


[Закрыть]^{13}.

Ꝏ

Эктор не сообщает Кувалде, что скоро его гвардейскую часть перебросят в другое место. Куда именно, еще точно неизвестно, но перебросят. Он ничего не говорит, потому что Кувалда сияет, а она редко показывает в улыбке свои металлические зубы. Сейчас не время позволять ублюдкам побеждать. Сейчас время праздновать. И Эктор размахивает листовками.

– Бесплатное cervezas^{14}!