Текст книги "Автономия и ригидная личность"

Автор книги: Дэвид Шапиро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Таким образом, с достижением более отвлеченного и более абстрактного осознания мира, некоторых свойств и возможностей мира вне его видимых границ в жизнь приходит новый, рефлексирующий ребенок. Ему присуще новое любопытство и новый интерес к тому, как устроен мир. В играх его больше интересует имитация реальности, создание действующих устройств и так далее. Если все идет хорошо, у него появляется интерес к знаниям и ему хочется научиться продуктивной деятельности. Его действия становятся все более рефлексивными и намеренными, он все больше осознает и само действие, и самого себя.

ДАЛЬНЕЙШЕЕ ОТНОШЕНИЕ К АВТОРИТЕТУ ВЗРОСЛОГО: САМОУВАЖЕНИЕ И ОЩУЩЕНИЕ НЕПОЛНОЦЕННОСТИ

Отношение ребенка к авторитету взрослого после раннего периода так называемой «преднамеренности» (willfulness) или сопротивления значительно изменяется. Приблизительно с трехлетнего возраста дети становятся более «послушными», более восприимчивыми к разным указаниям и наставлениям, и характерный период трений с взрослыми в целом заканчивается. Как же относиться к такому ослаблению сопротивления ребенка тому, что можно объективно считать бесчисленными нарушениями его автономии вследствие вмешательства авторитета взрослого: родителей, а позже – учителей? Причем это вмешательство происходит как раз в то время, когда диапазон его действий, возможностей и степень его самоуправления значительно расширяется. Возможно, в некоторых случаях и ситуациях можно было бы сказать, что эта ранняя «преднамеренность» просто подавляется. Но, как правило, такие дети не кажутся подавленными, наоборот – они очень живы и энергичны. Если их сопротивление авторитету взрослого ослабевает, скорее всего, это происходит из-за перемены их интересов, а также из-за изменения их отношения к авторитету взрослого и представления о нем.

Дальнейшее развитие более объективной и менее эгоцентричной картины мира включает в себя развитие в чем-то более объективного и менее эгоцентричного представления о взрослых. Это значит, что ребенок начинает воспринимать и восхищаться возможностями и умениями взрослых, в основном родителей, которых раньше он воспринимал только как субъектов, требующих послушания, и соответственно на них реагировал. Затем у детей появляется желание обладать этими качествами взрослых. Они подражают взрослым, вызывающим у них восхищение, и хотят им понравиться. Существовавший ранее конфликт с авторитетом взрослого постепенно сменяет совпадение интересов ребенка и взрослого: ребенок стремится узнать, а взрослый стремится научить. Восхищение ребенка взрослым и идентификация с ним прекращает конфликт между ними (или, лучше сказать, способствует его прекращению). Если этого не происходит, этот конфликт будет присущ и ограничениям, которые налагает взрослый на ребенка, и его авторитету.

Таким образом, на этой стадии авторитет взрослого как учителя и объекта для подражания становится очень высоким. Мысли и установки, отмеченные авторитетом взрослых, а также полученные от них знания и умения вносят очень существенный вклад в суждения и умения ребенка и, в конечном счете, – в развитие его автономии. Очень важный и весьма интересный случай был описан Пиаже в его исследованиях развития у детей морального суждения. Такое суждение начинается с полного принятия ребенком морального авторитета налагаемых взрослым ограничений и превращения их в абсолютный закон: все плохое и неправильное взрослые запрещают и за него наказывают. Между этой стадией и достижением уровня способности к автономному моральному суждению, который, если вообще достигается, отражает собственный социальный опыт и интеллектуальный уровень человека, существует интересная промежуточная стадия. На этой стадии авторитет взрослого преобразуется в нормы и правила, которые хотя и сохраняют субъективное качество авторитетных норм, интерпретируются и применяются ребенком в конкретной ситуации как свои собственные. «В данный момент ребенок думает, что обманывать просто нехорошо, и что даже если обманщиков не наказывают, они все равно не должны лгать»^[45]. Но этот закон все еще воспринимается как авторитетное правило, которое придумали взрослые, а не как исходящая изнутри идеальная норма социальных отношений.

Так происходит постепенная интериоризация моральных императивов, налагаемых авторитетом взрослого, которые вносят свой вклад в содержание и форму собственных суждений ребенка, может быть, даже в ощущение им авторитетности его собственных суждений. С другой стороны, пока такое суждение опирается на авторитетное правило или указание, отражая идентификацию ребенка с авторитетом, оно не является автономным, а остается заимствованным суждением, и любое порождаемое ею ощущение личного авторитета – это ощущение заимствованного авторитета. По существу, суждение такого типа является догмой. Впоследствии, именно потому, что такое суждение опирается на высший авторитет взрослого, оно привносит раздвоение в сознание ребенка: с одной стороны, ребенок идентифицируется с ограничениями взрослого; с другой, эти ограничения не являются полностью его собственными и этим ограничениям может подвергнуться даже он сам. Это раздвоение сознания имеет далеко идущие последствия: идентификация с взрослым способствует прекращению внешнего конфликта ребенка с авторитетом взрослого и одновременно привносит этот конфликт в сознание ребенка.

По мнению Роберта Уайта, «идентификацию можно назвать воображаемым кратчайшим путем к овладению совокупностью сложных взрослых паттернов поведения»^[46]. Очевидно, что в этом смысле идентификация ребенка с фигурой взрослого не только неизбежна, но представляет собой существенную часть процесса его развития. Она руководит ребенком, создает ему возможность плавно осуществить этот переход и поддерживает его собственный авторитет и его собственные взгляды и суждения. Однако нетрудно себе представить, что если это развитие проходит не гладко, то идентификация с разными воображаемыми или реальными фигурами, носителями высшего авторитета, знаний и возможностей, может стать постоянной чертой характера взрослого. В следующих главах книги я постараюсь показать, сколь важную роль играет такая идентификация в психологии ригидного характера.

Легко заметить появление у ребенка удовлетворения и гордости, когда он узнает что-то новое или когда его действия становятся эффективными. Несомненно, этот опыт способствует повышению его самооценки и уверенности в себе. А потому разумно предположить, что весь такой опыт в целом становится важным источником не только ощущения компетентности, эффективности и владения ситуацией, но и ощущения своей собственной значимости и авторитета, то есть самоуважения. Уайт считает такое ощущение своей эффективности основой (он называет его taproot -«стержневой корень») самооценки (под которой он фактически имеет в виду самоуважение). Он пишет: «Осознание самооценки означает осознание истории действия и его последствий»^[47]. В данном случае Уайт имеет в виду ощущение ребенком своей эффективности и компетентности в процессе развития; это организующая деятельность, владение речью, обучение в школе, социальные отношения и т.п. Такое самоутверждение очень важно и приятно для ребенка, ибо оно связывает его самооценку и его реальное самоощущение в отличие от собственной фантазии и социальной реакции, которую он вызывает.

Видимо, все же можно посоветовать быть осторожным в экстраполяции этих отношений. В этой области есть определенные проблемы, и некоторые аспекты этих отношений вместе с тем остаются неясными. Что касается взрослых, то мы, по крайней мере, склонны считать, что самооценку или самоуважение, которые зависят от продемонстрированных умений и достигнутых результатов, от того, что человек может делать или уже сделал, – вообще нельзя считать автономной и корректной. Иными словами, мы относим самооценку или самоуважение скорее к внутренним характеристикам человека, чем к его достижениям и его умениям. Больше того, неоднозначно само понятие «самооценка», даже в аккуратных рассуждениях Уайта, и эта неоднозначность может быть связана с той же проблемой. Насколько самооценка и самоуважение связаны с относительно стабильным ощущением себя, как, например, в признании успешности публичного выступления? Или, может быть, под самооценкой или самоуважением мы имеем в виду не слишком осознанную сторону ощущения себя как объекта внимания других людей, ощущение собственной значимости и авторитета, которые заключаются в желании доверять лишь собственному опыту и восприятию, высказывать только собственные мысли, преследовать только свои интересы и цели и проверять при этом свои умения и возможности? И дальше, если правда, что самооценка и самоуважение порождаются ощущением эффективности действия, разве не разумно предположить, что чувство неполноценности и несостоятельности порождаются неуспешными рискованными поступками в детстве? Если бы это было так, было бы трудно объяснить, почему все дети не испытывают значительно более острых страданий из-за своей неуспешности.

За исключением некоторых случаев психопатологической симуляции, кажется весьма сомнительным, что сознательное продолжительное чувство позитивной самооценки или самоуважения является важной составной частью нормальной жизни человека. Разумеется, мы испытываем преходящее чувство гордости и удовлетворения в связи с некоторыми нашими успехами и/или социальным признанием этих успехов, но в первом приближении мы знаем, что в длительном или постоянном довольстве собой легко узнать компенсаторные усилия, лишенные убежденности и только отчасти подкрепленные нашей уверенностью в себе. По существу, людям, которых мы считаем уверенными в себе или уважающими себя, больше присуще не столько стремление как-то себя оценить, сколько отсутствие внимания к этому вопросу.

Этот вывод подтверждается наблюдением пациентов, успешно прошедших курс психотерапии. Этим людям была свойственна низкая самооценка или ощущение неполноценности. Постепенно на смену этому чувству пришло не чувство застенчивой гордости и не чувство самоценности, а снижение интереса к этой проблеме. Они просто стали меньше интересоваться оценкой себя, а больше – своей деятельностью и реальной жизнью. Вместе с тем оказывается, что самооценка или самоуважение во многом похожи на ощущение хорошего физического самочувствия или здоровья. Она ощущается как таковая по случаю, но в основном проявляется как отсутствие болезненного и мучительного самоосмысления и как готовность действовать, в особенности – выносить суждения, принимать решения и, главное – следовать в жизни своим путем^[48].

Самооценку или, что для меня предпочтительнее, самоуважение можно сравнить с физическим самочувствием и в другом смысле. Состояние здоровья, как и болезнь, имеет физиологическое обоснование. Но смысл заключается в том, что, в отличие от болезни, здоровье или хорошее самочувствие не нужно объяснять. Мы не должны искать особых причин тому, что у человека нет болей в желудке или нет язвы. Мы считаем это само собой разумеющимся, мы этого ожидаем, ибо это следует из нашего общего понимания человеческой физиологии. Наличием особых условий объясняется только болезнь. Наверное, то же самое можно сказать о самоуважении по сравнению, скажем, с чувством неполноценности: развитие самоуважения можно считать общим отражением нормального личностного роста и развития автономии; оно непосредственно не зависит от особых условий: наличия умений, достижений или успехов.

Я думаю, в этом заключаются не только наши пожелания, чтобы было именно так; опыт показывает, что самоуважение или, напротив, чувство неполноценности присуще людям совершенно разного уровня интеллекта, с любым ощущением своей значимости или успешности, и даже очень ограниченным, и даже неполноценным людям, хорошо осознающим свои ограничения и свою неполноценность. Если эффективные, умелые действия являются главным и прямым источником самоуважения, тогда не очень понятно, почему это качество не должно в основном быть присуще самым блестящим, самым знающим и самым успешным людям.

Мы увидели, что в процессе развития ребенка его поведение постепенно становится менее пассивным и неотложно-реактивным на его окружение и все активнее управляется в соответствии с его собственными планами. В манере речи он уделяет больше внимания характеристике своего поведения. По-моему, главным образом именно это общее развитие автономии ребенка, в которой действие будет играть свою роль, а не прямое ощущение эффективного действия, становится основой развивающегося ощущения личной значимости, становления индивидуальности и, в конечном счете, личного авторитета и самоуважения. Ребенок чувствует себя более значимым, ибо он действительно становится таким, причем не столько в смысле возрастания технической компетентности, сколько в более глубоком внутреннем смысле, становясь независимым субъектом действия в окружающем мире. Умелые действия, достижения и успех – отдельные внешние проявления этого развития, а потому они могут служить и часто служат внешними подтверждениями, объективными доказательствами значимости человека и его права на самоуважение, особенно если самоуважение оказывается недостаточным или что-то мешает его выражению. Но если развитие автономии прошло нормально, самоуважение в основном не будет зависеть от того, что человек может делать и как хорошо он это делает, не будет требовать особых оправданий, а будет лишь отражать, что человек является или становится автономной личностью.

Если это рассуждение правильно, было бы ошибкой распространять данный вывод и на ощущение неполноценности, а именно: что это ощущение непосредственно порождается недостатками или ограничениями компетентности. Конечно, встречаются люди с сомнительной самооценкой, наделяющие разные недостатки и ограничения глубоким и общим смыслом, словно они служат мерой их человеческой состоятельности. Вероятно, специфический фокус такого беспокойства время от времени или даже часто меняется: проблемы с обучением или с карьерным ростом, физическая слабость, неудовлетворительная сексуальная жизнь и так далее. Нередко бывает, что явно компетентные и успешные люди считают какие-то свои отдельные недостатки явным свидетельством своей общей неполноценности. С другой стороны, когда люди, в особенности дети, уже избавившиеся от чувства неполноценности, терпят неудачу в деле, в котором они хотели бы добиться успеха, – правда, это дело не является для них очень важным, -оказывается, что они признают неудачу с сожалением или разочарованием как конкретное ограничение, иногда с чувством, что оно является лишь временным, во всяком случае не придавая этой неудаче общего смысла с точки зрения своих основных качеств. С этой точки зрения даже серьезные ограничения не обязательно становятся смертельными.

Это признание является очевидным даже в следующем случае детских воспоминаний мужчины с диагнозом «задержка психического развития»:

Похоже, я знал, что нахожусь где-то в тени, знал, что я какой-то не такой, как все, знал, что у меня были проблемы, но когда ты молод, то не думаешь, что это проблема. Многие люди были такими же, как я. Проблема заключалась в том, что ко мне словно приклеился ярлык, что я такой... Я любил ездить в лагерь. Начальство и вожатые были хорошие. У меня была эта проблема с ногами. Ноги были довольно слабые. Когда я в походе отставал от группы, другие участники могли нести меня на спине, потому что я был довольно легкий... Я радовался тому, что я легкий, потому что так им было легче. Мне нужна была помощь, и они мне помогали... Я и не думал, что они меня понесут... Оказалось очень важно, что я там был.^[49]

Чувство неполноценности подразумевает не столько наличие реальных недостатков, которые, в конечном счете, занимают основное место в жизни любого ребенка, сколько осознание норм, которые придают таким ограничениям значение, которого иначе они бы не имели. Вполне вероятно, что ощущение ничтожности или неполноценности, выраженное в той или иной форме, является частью всех неврозов. Общей составляющей всех неврозов является некоторое ослабление автономии, а следовательно, и некоторое снижение самоуважения. Но существует особое чувство неполноценности, когда эта проблема и это ощущение становятся особенно острыми, доминирующими и даже навязчивыми. В этом смысле ощущать свою неполноценность – значит сжиться с образами и идеями о том, каким человек должен быть, и постоянно соотносить себя с этими мерками. Скорее всего, именно такое ощущение неполноценности порождает явные симптомы.

По-видимому, именно у таких людей возникает некое раздвоение личности, двойственная установка, порожденная в процессе детского подражания, и тогда продолжается и даже усиливается идентификация с взрослыми, вызывающими восхищение или, уж по крайней мере, производящими впечатление. Я понимаю, насколько парадоксальным кажется утверждение, что подражание ребенка взрослым, которое должно было привести к разрыву между ними, становится неотъемлемой частью субъективной жизни ребенка. Вместе с тем, в конечном счете, в основе такого подражания лежит разрыв между высшим и низшим. Цель ребенка в подражании взрослым – устранить этот разрыв, но в реальности ребенок не может стать тем, кем он не является, то есть взрослым. В этом смысле процесс идентификации никогда не может быть совсем успешным. В процессе развития нормального ребенка он ощущает свою автономию и свою значимость, снижается его интерес к подражанию взрослым, оставляя у него те характерные черты и результаты влияния, которые имели свои корни в самой личности ребенка.

Но если эта стадия прошла не гладко, развитие может пойти по другому пути. Человек может продолжать жить под сильным влиянием образа значимых для него лиц и людей, обладающих для него непререкаемым авторитетом, и в присутствии авторитета такого масштаба он может продолжать ощущать себя ничтожным и неполноценным. Самоуважение для него становится пропорциональным его сходству с авторитетными фигурами; он продолжает с ними соперничать, пытаться «быть достойным» их, смотреть на себя их взглядом, соизмерять себя с ними – и в конце концов неизбежно терпит поражение. Тогда он не просто ощущает свое ничтожество; он становится совершенно подавленным постоянным осознанием этого ничтожества.

ПОДРОСТКОВЫЙ ВОЗРАСТ И ОЩУЩЕНИЕ АВТОНОМИИ

Говорят, что подростки всегда эгоцентричны, но если даже они более эгоцентричны, чем дети более младшего возраста, то лишь в том смысле, что больше себя осознают и больше уделяют себе внимания. В другом смысле понятия эгоцентризма, то есть субъективности, – они явно менее эгоцентричны. Если они больше осознают себя, значит они больше осознают и окружающий их мир, выходящий за рамки привычного им окружения, то есть семьи и школы. Оба вида такого осознания, несомненно, отражают более отвлеченный и более объективный взгляд на мир.

Развитие умственных способностей (в смысле определения интеллекта, согласно Пиаже), по существу, достигает зрелости в подростковом возрасте. Согласно Пиаже, подростки способны абстрактно рассуждать не только об объектах, но и об идеях и о связи между ними. Точно так же, как в детстве предметы стремились «освободиться» от существующего контекста, так и в подростковом возрасте абстрактные отношения стремятся «освободиться» от контекста, в котором они существуют. Находят свое признание разные точки зрения, разные взгляды и разные стороны действительности. Такие понятия, как «истина» и «ложь», объективируются, становятся объектами внимания и побуждают к рефлексии – то есть к «действию» мысли – по отношению к ним.

Таким образом, уметь размышлять над абстрактными понятиями, над отношениями между объектами и над разными точками зрения – это уметь смотреть на мир как на некую условную данность. Иными словами, такая способность расширяет и освобождает воображение. Открывается ряд возможностей и гипотетических условий; а реальные состояния в данный момент – каков мир здесь-и-теперь – становятся, по словам Пиаже, лишь отдельными случаями среди всех возможных^[50]. Следовательно, воображаемые и абстрактные интересы подростков относительно будущего, относительно общественного устройства и социальных изменений, идеологии, справедливости, науки – все эти интересы определяются, конечно же, доступностью для них образования, популярной технологии, научной фантастики и так далее. Все эти абстрактные интересы и идеи отражают более отвлеченный и более широкий взгляд на мир, позволяющий подростку узнавать не только реальность, но и идеи о реальности, более реалистичные взгляды, позволяющие ему убедиться в том, что многие привычные для него представления оказываются всего лишь предрассудками. Такой расширенный взгляд на мир будет влиять и на представление подростка о его непосредственном окружении: в чем-то оно становится для него менее значимым. Статус родителей, семьи, дома, соседей и даже общества понижается. Все это уже рассматривается не с точки зрения, какой этот мир и каким он должен быть, а с точки зрения тех или иных отдельных субъектов или объектов, которые в данный момент оказались здесь. Вместе с тем у подростков появляется новое осознание себя, более отстраненное ощущение своего отельного существования и более объективное осознание своей ситуации, включая, разумеется, осознание приближающегося равноправия с миром взрослых.

Этот расширенный и более отстраненный взгляд на мир, – в сочетании с физическим и сексуальным созреванием, – снова делает человека более активным и целеустремленным, и теперь уже более сознательной, самоуправляемой личностью. Подросткам становится интересно заниматься новой, независимой деятельностью: работать, путешествовать, водить машину, особенно – что-то делать, и делать так, как решили они или те, кого они обозначили в качестве авторитета. Особенно чуткие и развитые подростки видят много того, что их не устраивает, и хотят это изменить: многое в своем окружении, какие-то межличностные отношения, социальное устройство, самих себя. Они могут не только вообразить, чего хотят достичь, и, если позволит общество, представить себе способ достижения результата, но и в своем воображении экспериментировать со своим образом, как бы не просто решая, что делать, а «чем стать».

Диалектика отношений с авторитетом взрослого выходит на следующую стадию. Возможности ребенка опираться на взрослых или, по крайней мере, на родителей, учителей и другие модели поведения, в основном уже достигнуты и исчерпаны. Это достижение в подростковом возрасте практически неизбежно приводит к сопротивлению подростка сохранившимся ограничениям, связанным с авторитетом взрослого. Прежние отношения неравного статуса – «одностороннего уважения» к родителям, как заметил Пиаже, – в значительной степени отвергаются. Основного условия их признания – безусловного превосходства авторитета взрослого как учителя и модели для подражания – больше не существует.

Ибо осознание подростком самого себя как почти взрослого человека, имеющего собственные идеи и мысли, придало ему условное уважение к собственному авторитету, хотя вместе с тем он более объективно смотрит на своих родителей, принизив их до уровня обыкновенных людей.

Но неприятие подростком налагаемых взрослыми ограничений принимает разную форму, начиная с преднамеренности, присущей раннему детству. Это не просто полемика в отношении конкретной формы поведения ребенка, как это было раньше, или конкретные ограничения, налагавшиеся родителями, которые теперь воспроизводятся в увеличенном масштабе. Хотя, конечно же, эти факторы обычно присутствуют, как, например, в конфликте между неумеренным и идеалистическим представлением одной стороны и осторожностью, предусмотрительностью и умеренностью другой. Но между ними есть и более существенная и более глубокая проблема. Подростки в принципе стремятся иметь собственные взгляды, идти своим путем и за себя отвечать. Они очень хорошо и точно это осознают и тщательно отстаивают свою автономию, или самоуправление, что в данных обстоятельствах обязательно включает в себя признание их прав взрослыми. Подростки настаивают на своей самостоятельности, свободе от вторжения в их личную жизнь, по крайней мере от вторжения родителей, и на своей независимости. Они хотят свободы в перемещении. Они требуют уважения к своим мыслям, идеям и хотят, чтобы с их мнением считались. Короче говоря, осознание подростком своего «почти что равенства» с миром взрослых и условное ощущение им своего авторитета порождают настойчивость в стремлении проверять и утверждать свой личный авторитет.

В общем в поведении подростков часто проявляется своеволие, настороженность и другие симптомы шаткого, демонстративного, а иногда просто искусственного утверждения своей автономии и личного авторитета. Такие симптомы состоят из тех, которые включают в себя отношение к авторитету, и из тех, которые относятся к сугубо внутренним процессам. Например, подростки часто бывают самолюбивыми, защищаясь от снисходительности и неуважения, к проявлению которых они очень чувствительны, особенно со стороны взрослых. Или же их переполняет обида, когда они сталкиваются с ограничениями, которые налагают взрослые. Или же они могут отказываться отвечать привычным ожиданиям взрослых и выполнять их указания, совершая необычные и даже эксцентричные поступки. Острое чувство неполноценности может периодически уступать высокомерию; под поверхностным догматизмом может скрываться нерешительность. Подросток может мучительно переживать эту внутреннюю борьбу, о которой я уже упоминал, принимая решение, «чем стать», а также внутреннюю борьбу совести, самоконтроля и «силы воли». Форма и сила таких симптомов, вероятно, зависят и от социальных условий, и от индивидуальных особенностей человека. Например, можно ожидать, что самоутверждение подростка будет принимать более циничные и деструктивные формы в тех случаях, когда общество не предоставляет никаких средств воздействия на честолюбие и идеалы подростков, и мест, где их могли бы оценить^[51].

Психопатологию подросткового возраста не следует приравнивать, особенно в прогностическом аспекте, к психопатологическому состоянию взрослого человека, хотя в некоторых случаях может наблюдаться существенное сходство^[52]. Это становится особенно ясно в связи с теми симптомами или проявлениями, о которых я уже упоминал. Они могут напоминать патологию автономии взрослого человека, например, навязчивое, одержимое и даже паранойяльное состояние, но эти реакции и тревоги подростка могут оказаться лишь признаками переходного состояния в процессе развития и укрепления автономии, причем только при определенных внешних условиях. Часто легко заметить следующее: как только достижение подростком автономии и самоуважения становится более свободным, значительно уменьшается или вовсе прекращается его демонстративное застенчивое самовыражение. С другой стороны, верно и то, что эти состояния могут существовать и при более продолжительной патологии автономии, как разновидности ригидного характера.

Глава 3. Ригидная личность

Я описал несколько разновидностей невротических состояний и тенденций: состояние навязчивой одержимости и паранойяльное состояние, садистские и мазохистские склонности – как проявления ригидного характера. Перед тем как перейти к подробному описанию этих состояний и тенденций, я приведу общее описание ригидного характера, и это общее понимание станет основой дальнейшего объяснения. В этом случае лучше всего в первую очередь обратиться к состоянию навязчивой одержимости и паранойяльному состоянию, так как они являются наиболее содержательными. Разумеется, все эти психиатрические и психологические категории и обобщения являются широкими: никто не подпадает под такое описание полностью и никто не может сказать, что оно совершенно к нему не относится.

Люди, о которых пойдет речь, характеризуются непомерной и напряженной взвешенностью поведения. Те области жизни, которые обычно характеризуются спонтанным поведением и довольно быстрым принятием решений – пойти или не пойти в кино, как провести выходной день, – наполняются серьезными, взвешенными размышлениями, зачастую полными сложных задач.

Поведение такого человека может быть практически постоянно целеустремленным, сосредоточенным на том, чтобы добиться прогресса, какого-то ощутимого результата или, по крайней мере, продолжать планировать дальше. Такой человек мало делает то, что ему просто хочется. Такая целеустремленность поведения может стать очень интенсивной: тщательной, выверенной, напряженной, с полной концентрацией внимания на поставленных целях. Хотя в отдельных случаях эти целенаправленные усилия человека могут показаться непроизвольными или даже импровизированными. Такая целеустремленность не допускает отклонений или отвлечений. Именно поэтому она называется ригидной.

Такое непрерывное, всегда хорошо продуманное, целенаправленное и напряженное самоуправление включает в себя особый тип самоосмысления или самоосознания. По сравнению с другими людьми, ригидные личности управляют собой, более тщательно и напряженно осмысливая, что и как они делают. Они никогда не забываются и не теряются. В некоторых случаях даже их жесты -рукопожатие, походка – могут быть заранее продуманы и предусмотрены, чтобы достичь какой-то цели или избежать нежелательного воздействия. Следовательно, их поведение является не только взвешенным, но и зачастую напыщенным и неестественным.

У людей с ригидным характером сама по себе автономия вызывает настороженность и беспокойство. Их очень беспокоит проблема «уступчивости». Паранойяльная личность бдительно следит, чтобы ею не помыкали, не использовали в своих интересах, не сделали посмешищем и не обманули. Навязчивая личность озабочена тем, чтобы «не уступить» соблазну, лени или своим эмоциям. Оба типа ригидного характера должны постоянно подкреплять и усиливать свое ощущение контроля над ситуацией: паранойяльная личность – через стремление всегда оказаться «над» ситуацией, ожидая и пытаясь предвидеть все возможные неприятности; навязчивая личность – испытывая свою «силу воли», используя свою активность, деятельность и результативность. Обе они чувствуют особое уважение к «силе» и отвращение к «слабости», которые для них в основном означают силу или слабость воли. Разумеется, в каждом случае более ригидная паранойяльная личность превосходит в напряженности усилий относительно менее ригидную навязчивую личность.