Текст книги "Сон № 9"

Автор книги: Дэвид Митчелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Ну, Лос-Анджелес типа по-настоящему опасное место, – говорит Кофе. – У каждого – пушка. Сингапур – вот единственное спокойное место за границей.

– А ты была в Лос-Анджелесе? – спрашивает Даймон.

– Нет, – отвечает Кофе.

– А в Сингапуре?

– Нет, – отвечает Кофе.

– Значит, там, где ты никогда не была, безопаснее, чем где-то еще, где ты тоже никогда не была?

Кофе закатывает глаза:

– А что, типа обязательно куда-нибудь ехать, чтобы узнать, что это за место? А зачем тогда телевизор?

Даймон сдается:

– Ты понял, Миякэ? Вот это и есть женская логика.

Кофе взмахивает руками:

– Да здравствует типа власть женщин!

Мы идем по проходу, освещенному вывесками баров, в конце которого нас ждет лифт. Кофе икает:

– Какой этаж?

Двери лифта закрываются. Я вздрагиваю от холода. Даймон приводит в порядок свое отражение и решает переключиться на благодушный лад.

– Девятый. «Пиковая дама». У меня прекрасная идея. Давай поженимся!

Кофе хихикает и нажимает «9»:

– Принято! «Пиковая дама». Типа жуть, а не название для бара.

Лифт движется неощутимо, только мигают номера этажей. Кофе снимает с воротника Даймона пушинку:

– Классный пиджак.

– Армани. Я очень придирчив к тому, что вступает в контакт с моей кожей. Потому-то я и выбрал тебя, о моя божественная.

Кофе закатывает глаза и переводит взгляд на меня:

– Он всегда такой, Миякэ?

– Не спрашивай его, – улыбается Даймон. – Миякэ – слишком хороший друг, чтобы ответить тебе честно.

Я смотрю на четыре отражения наших четырех отражений. Гудящее безмолвие, как в космическом корабле.

– Останься здесь подольше, – говорю я, – и забудешь, кто из них – ты.

Бронзово звенит гонг, двери лифта открываются. Мы с Бархоткой и Кофе чуть не падаем. Мы на крыше здания, так высоко, что Токио не видно. Выше облаков, выше ветра. Звезды так близко, что в них можно ткнуть пальцем. Метеор выписывает дугу. В темноте за Орионом я различаю занавес, и иллюзия исчезает – мы в миниатюрном планетарии, меньше десяти метров в диаметре. Снова бронзово звенит гонг, и грейпфрутовый румянец зари разливается от пола до потолка.

– Типа, офигительно, – выдыхает Кофе.

Бархотка любуется молча.

Даймон хлопает в ладоши:

– Мириам! Как видишь, я не смог удержаться от встречи с тобой.

Сквозь занавес проскальзывает женщина в опаловом кимоно и полном макияже гейши. Она изящно кланяется. Вся она – само изящество, от лакированной заколки для волос до закатных сандалий-гэта^[60].

– Добрый вечер, господин Даймон. – Голос звучит приглушенно, будто из-под подушки. Грим скрывает все, что можно скрыть, но, судя по тому, как она двигается, ей около двадцати пяти. – Нечаянная радость для нас.

– Да, я знаю, Мириам. Знаю. Говорили, что сегодня ты собиралась в экзотическое путешествие, а, оказывается, ты до сих пор здесь. Ну-ну. Познакомься с моей новой невестой. – Он целует Кофе, которая хихикает и льнет к нему. – А скажи-ка, Папаша Потаскун у вас или нет?

– Вы имеете в виду… кого, господин Даймон?

– Ты понял, как дипломатично, Миякэ? Мириам – bona fide^[61] профи.

Женщина бросает взгляд на меня:

– Господина Даймона-старшего сегодня нет, господин Даймон.

Даймон вздыхает:

– Ах, отец, отец. Опять милуется с Тидзуми? В его-то годы? Интересно, здесь еще кто-нибудь заметил, как сильно он растолстел? Кстати, о лишнем грузе. Тидзуми наверняка сплетничает с тобой насчет господина Даймона-старшего, а, Мириам? Он распутничает в парике или без? А, вижу, отвечать ты не собираешься. Ну, раз его здесь нет, развлеку свою новую женушку, – он обнимает Кофе за талию, – в личных апартаментах клана Даймонов. Естественно, все праздничные расходы пойдут на счет Папаши Долбокрыса.

– Естественно, господин Даймон, Мама-сан^[62] выставит счет господину Даймону-старшему.

– Почему так официально, Мириам? А как же «Юдзу-тян»?

– Прошу вас, распишитесь в книге гостей, господин Даймон.

Даймон небрежно отмахивается:

– Да где угодно.

Внутренний голос советует немедленно сесть в лифт и убраться отсюда, однако я не внемлю его советам за неимением подходящего предлога или объяснения. Хотя во мне играет хмель, я понимаю, что Даймон явно задумал что-то опасное. Момент упущен. Даймон манит нас за собой. В Даймона веруем.

– Зачарованный край ждет.

Мириам ведет нас сквозь череду занавешенных передних – я тут же забываю, с какой стороны мы пришли. Каждый занавес расшит иероглифами-кандзи, такими древними, что их и не прочтешь. Наконец мы входим в задрапированный зал, где обстановка не менялась с 1930-х годов. Окон нет, на стенах, обитых плотной стеганой тканью, красуются вышитые панно с изображениями древних городов. Тугие кожаные кресла, пустующая барная стойка красного дерева, отделанная латунью, медленно раскачивающийся маятник, тусклая люстра. Ржавая клетка с открытой дверцей. Мы проходим мимо, и попугай в клетке хлопает крыльями. Кофе визжит, как резиновая подметка на лакированном полу. В зале там и сям сидят пожилые мужчины, тихими голосами обсуждают какие-то секреты, сопровождают слова медлительными жестами. Сумрак наполнен табачным дымом. Девушки и женщины подносят гостям бокалы, присаживаются на ручки кресел. Прислуживают, а не развлекают. Алхимия выплеснула все свои краски на кимоно. Золото хурмы, синева индиго, алый цвет божьей коровки, пыльная зелень тундры. Вентилятор под потолком разгоняет лопастями густой зной. Под сенью жутковатой аспидистры пианино играет себе ноктюрн, вдвое медленней положенного.

– Ух ты, – говорит Бархотка.

– Типа крышеснос, – говорит Кофе.

Резкий запах, напоминающий бабушкин лак для волос, заставляет меня чихнуть.

– Господин Даймон! – За барной стойкой появляется густо нарумяненная женщина. – Со спутниками! Ну надо же!

На ней головной убор из павлиньих перьев и усыпанные блестками вечерние перчатки. Она помавает рукой, как увядшая актриса:

– Как вы все молоды и полны сил! Вот что значит юная кровь!

– Добрый вечер, Мама-сан. Тихо для субботы?

– Уже суббота? Здесь не всегда знаешь, какой сейчас день.

Даймон ухмыляется. Кофе и Бархотка – желанные гости везде, где есть мужчины, готовые раздеть их в своем воображении, но я, в джинсах, футболке, бейсболке и кроссовках, чувствую себя как золотарь на императорской свадьбе. Даймон хлопает меня по плечу:

– Я хочу пригласить своего брата по оружию – и наших божественных спутниц – в отцовские апартаменты.

– Саю-тян вас проводит…

Даймон прерывает ее. В его улыбке сквозит злость.

– Но ведь Мириам свободна.

Между Даймоном и Мамой-сан идет безмолвный обмен репликами. Мириам с несчастным видом отводит глаза. Мама-сан кивает; ее лицо словно бы каменеет.

– Мириам?

Мириам оборачивается, с улыбкой произносит:

– Это доставит мне такую радость, господин Даймон.

– В основном я езжу на кабриолете «порше-каррера-четыре» цвета берлинской лазури. У меня слабость к «поршам». Их изгибы, если присмотреться повнимательнее, в точности повторяют изгибы коленопреклоненного женского тела, застывшего в покорном поклоне. – Даймон смотрит, как Мириам разливает шампанское.

Бархотка опускается на колени:

– А ты, Эйдзи?

Прекрасно. Ко мне уже обращаются по имени.

– Я, э-э, предпочитаю двухколесные средства передвижения.

Бархотка восторженно восклицает:

– О, ты ездишь на «харлее»?

Даймон отрывисто хохочет:

– Как ты догадалась? Для Миякэ «харлей» – это, как бы получше выразиться, своего рода траходром, возможность оттянуться на свободе в перерывах между концертами, верно? В окружении рок-звезд такого дерьма нахлебаешься, вы не поверите. Миякэ все на себе испытал. Фанатки, торчки, драммеры… Превосходно, Мириам, ты не пролила ни капли. Похоже, у тебя большой опыт. Скажи, а давно ты в этой дыре ишачишь официанткой, то есть хостессой?

При свете лампы Мириам похожа на призрак, но не теряет достоинства. В комнате уютно и тепло. Я вдыхаю запахи духов, косметики и свежих татами.

– Ну что вы, господин Даймон. Женщинам не пристало упоминать о годах.

Даймон распускает свой конский хвост.

– Значит, мы говорим о годах? Ну надо же. Похоже, ты здесь очень счастлива. Что ж, шампанское у всех налито. Я хочу провозгласить два тоста.

– И за что же мы типа пьем? – спрашивает Кофе.

– Во-первых, как Миякэ уже знает, я только что освободился от одной поганой женщины, которая разбрасывается обещаниями с той же легкостью, с какой шлюха – вот прекрасное сравнение – натягивает клиенту презерватив.

– Я точно знаю, каких женщин ты имеешь в виду, – кивает Кофе.

– Мы так хорошо понимаем друг друга, – вздыхает Даймон. – Выбирай, где поженимся: в Вайкики, Лиссабоне или в Пусане?

Кофе теребит серьгу Даймона:

– В Пусане? В этой корейской клоаке?

– Ядовитое местечко, – соглашается Даймон. – Возьми серьгу себе.

– Типа феерично. Ну, за свободу.

Мы звеним бокалами.

– А какой второй тост? – спрашивает Бархотка, поглаживая хризантему.

Даймон жестом указывает на Кофе и Бархотку:

– Ну конечно же – за цвет истинной японской женственности. Мириам, ты смыслишь в таких вещах. Какими качествами должна обладать моя будущая жена?

Мириам обдумывает ответ:

– В вашем случае, господин Даймон, – слепотой.

Даймон прикладывает ладони к сердцу, будто хочет остановить кровотечение:

– О Мириам! Где твое сострадание? Мириам любит кормить уток, Миякэ. По слухам, к водоплавающим она относится с большим участием, чем к своим любовникам.

Мириам чуть улыбается:

– По слухам, водоплавающие внушают больше доверия.

– Внушают, говоришь? Или выпрашивают его? Не важно. Но согласись, мы с Миякэ – самые счастливые мужчины в Токио.

Она смотрит на меня. Я отвожу взгляд.

Интересно, как ее зовут по-настоящему?

– Лишь вам самим известно, насколько вы счастливы, – говорит она. – Это все, господин Даймон?

– Нет, Мириам, не все. Я хочу травки. Той самой, кармической смеси. А как тебе известно, после травки меня всегда пробивает на жрачку, так что через полчасика принеси нам чего-нибудь поклевать.

За ширмой-фусума скрывается выход на балкон. Токио вздымается со дна ночи. Всего месяц назад я помогал двоюродному брату чинить ротоватор на чайной плантации дядюшки Апельсина. А теперь – только посмотрите. Из банки «КИРИН ЛАГЕР» шестиэтажной высоты льется одуванчиково-желтая неоновая струя. За темным озером Императорского дворца на вершине «Паноптикума» мигают заградительные сигнальные огни. Мерцают Альтаир и Вега, каждая на своей стороне Млечного пути. Шум транспорта стихает. Бархотка перегибается через перила.

– Какой же он огромный, – говорит она сама себе.

Жаркий ветерок треплет ей волосы. Ее тело сплошь состоит из изгибов, которые я ощущаю, даже не прикасаясь к ней.

– Смею сказать, – говорит Даймон, друг, который преподносит мне все это на блюдечке, – что я свернул самый великолепный косячок по эту сторону борделей Боготы.

– Откуда ты знаешь? – Кофе наклоняется, подносит к самокрутке зажигалку.

– У меня их с десяток наберется.

Он сбрасывает с плеч пиджак, швыряет его в комнату. На футболке надпись: «Мы видим вещи не такими, какие они есть, а такими, какие мы есть»^[63]. Где-то я это уже слышал.

Бархотка свешивается ниже:

– Это острова или корабли? Там, где кольцо из огней.

Даймон вглядывается за перила:

– Отвоеванная земля. Новый аэропорт.

Кофе смотрит на огоньки:

– А давайте махнем туда, проверим, как быстро ездит твой «порш».

– А давайте не поедем. – Даймон раскуривает самокрутку, глубоко затягивается и медленно выдыхает «Ааааааааа».

Кофе опускается на колени, и Даймон подносит самокрутку к ее губам. Я кошусь на Бархотку и понимаю, что лучше забыть суровую нотацию дядюшки Толстосума о наркотиках и о Токио. Кофе выпячивает губы трубочкой и, как дракон, выпускает струйки дыма из ноздрей.

– А я уже говорил, что это историческая зажигалка? – Даймон задумчиво глядит на пламя. – Она принадлежала генералу Дугласу Макартуру^[64], в оккупацию.

– Ну, раз говоришь, типа, так оно и есть, – недоверчиво фыркает Кофе.

– Да, говорю, но это не важно. Лучше принеси мне дзабутон^[65], моя кофейносливочномедоваякиска, а когда твои легкие напитаются этой прелестью, мы поедем на Огненную Землю и заплодим всю Патагонию…

Пока Кофе несет подушку из комнаты, мобильник у нее в сумочке вызванивает «Лунную сонату». Даймон тяжело вздыхает:

– Вот достал! – и передает косячок мне.

Я отдаю его Бархотке. Даймон отвечает на звонок, вполне сносно подражая наследному принцу:

– Приветствую вас в этот прекрасный вечер.

Кофе ойкает и бросается к нему:

– Отдай!

Даймон валит ее на пол и зажимает между коленями. Она извивается и хихикает.

– Нет, простите великодушно, но я не могу передать ей трубку. Ее бойфренд? В самом деле? Это она вам так сказала? Какой ужас. Видите ли, сегодня вечером ее трахаю я, а ты, долбозвон, обойдешься порнухой из видака. Но сначала послушай внимательно: вот как звучит твоя смерть. – И он швыряет телефон с балкона.

Хихиканье Кофе обрывается. Даймон улыбается, как укуренная жаба.

– Ты выбросил мой мобильник с балкона!

Даймон заливисто смеется:

– Ага, знаю. Я выбросил твой мобильник с балкона.

– А вдруг он упадет кому-нибудь на голову?

– Что ж, ученые предупреждают, что мобильные телефоны могут быть опасны для мозгов.

– Но это же мой мобильник!

– Я куплю тебе новый. Я куплю тебе десять новых.

Кофе взвешивает все за и против.

– Самой последней модели?

Даймон хватает дзабутон, ложится на спину и изображает гангстера:

– Я куплю тебе целый завод, милашка моя.

Кофе дуется, как маленькая, и подносит к уху бокал с шампанским:

– Я слышу пузырьки.

Бархотка берет меня за мочки, запечатывает мой рот своими губами, и дым марихуаны стремительно наполняет мне легкие. Ворованный шоколад, липкий и мягкий.

– О-хо-хо-хо-хо-хо-хо-хо-хо-хо, – тянет Даймон. – Эй, вы, займитесь-ка этим в комнате. Похоже, что юный выскочка снова обставил и меня, и мою новобрачную.

Открываю глаза, кашляю, втягиваю воздух.

Бархотка толкает меня в грудь, и я ухожу с балкона.

– Садись там, – говорит она, указывая на дальний край низенького стола.

Пьяный монах – что кобель в рясе. Ее предплечья блестят от пота. Она задувает свечу. Мы по очереди затягиваемся косячком, не говоря ни слова. Иногда наши пальцы соприкасаются. От нее словно бы исходит электрический ток. Биоборг. Я различаю ее силуэт в зареве ночного города, притушенном бумажной ширмой. Она старается не дотрагиваться до меня, и ее поведение служит сигналом, чтобы я не прикасался к ней, пока она этого не позволит. Яркий кончик самокрутки путешествует сквозь полумрак. Иногда я – это я, иногда – не совсем. Жемчуг, лунный камень, зубная эмаль. Время и пространство рассогласованно исследуют мои члены. Я, будто составляя фоторобот, проецирую на мрак ее грудь, волосы, лицо. Если я вдруг чихну, Годзилла просто взорвется у меня в трусах.

– Ты давно травку куришь?

Ее слова будто извивы дыма.

– Да, с двадцати лет.

Консоль, черная как смоль, кукла-кокэси – прикольный тролль, поникшая хризантема в вазе.

– А сколько тебе лет, роуди?

Плеск и блеск волос.

– Двадцать три. А тебе?

Жгучий шквал снежинок.

– Сегодня мне миллион.

Игривый визг Кофе, «гррр-р-р-р-р-р-р» Даймона, и мы с Бархоткой хохочем так, что рискуем сломать себе ребра, хотя при этом не издаем ни звука. Потом я забываю, почему смеюсь, и снова сажусь прямо.

– Держи руки на столе, – строго предупреждает она. – Терпеть не могу парней, которые лезут, куда не надо.

После пары неудачных попыток наши губы встречаются, и мы сливаемся в поцелуе на девять дней и девять ночей.

Фусума сдвигается. Мы с Бархоткой отшатываемся. На пороге в лунном свете стоит Даймон с обнаженным торсом. На груди помадой нарисовано нечто вроде вампирической крольчихи Миффи^[66]. Соски изображают ее зрачки, горящие жаждой крови.

– Миякэ! Ну как, торчок или стояк? Еще не хочешь поменяться?

Сёдзи^[67], отделяющие комнату от внешнего коридора, раздвигаются. У входа стоит Мириам, держа в руках поднос с какими-то клейкими перламутровыми крупинками, кубиками арбуза и очищенными личи^[68]. На ее лице мелькают потрясение, гнев и ненависть, но тут же скрываются под маской профессионального безразличия.

– Мириам! Ты принесла нам поклевать! Ого, тут даже икра! Знаешь, Миякэ, одно из ее самых ценных качеств – это умение почувствовать момент.

Она снимает гэта, входит и ставит поднос на стол:

– Прошу прощения.

– О Мириам, мое прощение тебе ни к чему, ведь у тебя такие могущественные и влиятельные покровители! Они о тебе позаботятся.

Появляется встрепанная Кофе, приводит в порядок одежду, стараясь не завалить фусума. Замечает Мириам. Чувствуется, что она привыкла командовать прислугой.

– Проводи нас в дамскую комнату.

Даймон говорит с Эйдзи, но Эйдзи обнаруживает, что ему трудно сосредоточиться, поскольку голова так и норовит открутиться и укатить в угол. Кофе с Бархоткой уже целую вечность торчат в дамской комнате.

– В восточном Синдзюку, рядом с парком, есть тихий отель любви, пристроенный к четырехзвездочной гостинице, так что из кухни можно заказать приличную еду в номер.

Эйдзи как-то неловко. Даймон внимательно смотрит на него.

– Ты опять волнуешься из-за денег?

Эйдзи хочет помотать головой, но случайно кивает:

– Деньги – это такая штука, которой у моего отца слишком много.

«Но ведь девушки… – думает Эйдзи, – можно ли вот так, запросто…»

Даймон слышит мысли своего друга, застегивает ему рубашку и грозит пальцем:

– Эти две играют исключительно в паре, Миякэ. Или мы затащим в койку обеих, или они отправятся по домам, в надушенные лавандой спальни. Если ты – пас, то мне светит банальное дрочилово за очень большие деньги, чего не случалось с тех самых пор, как Майкл Джексон в последний раз выступал в «Будокане»^[69]. Твоя, по крайней мере, обладает хоть каким-то интеллектом. У моей же вместо мозгов – чувство моды.

Эйдзи хочет что-то сказать, но, едва раскрыв рот, забывает, что именно.

– Девчонки – как видеоигры, Миякэ. Платишь, играешь, уходишь.

Эйдзи – сама благодарность. Он пытается выразить эту благодарность, но слова летят как бесконечный дождь в бумажный куль, они скользят, пока летят, скользят через Вселенную^[70], и он отказывается от своей затеи. Кофе приносит другая хостесса.

– Что за фигня? Ты кто? – возмущенно спрашивает Даймон.

Хостесса кланяется:

– Ая-тян, господин Даймон. Мириам-сан нездоровится.

Даймон злится:

– Дуй обратно к Маме-сан и напомни ей, кто такой Даймон, и кто его отец, и каким упертым козлом я становлюсь, если мне не… – Он умолкает на полуслове, отщипывает головку хризантемы со стебля и начинает обрывать лепестки. – Забудь, что я сказал, Ая-тян. Передай это призраку Мириам с моими глубочайшими извинениями. – Он вручает ей то, что осталось от цветка, и Эйдзи почему-то умиляется.

Эйдзи – на переднем сиденье такси, Даймон – сзади, между своих двух наложниц. Улицы пустынны; машина едет по широкому мосту. В фойе Атлант сгибается под тяжестью земного шара; Даймон пялится на экран с номерами свободных и занятых комнат и ценами, и нажимает на кнопки, и получает ключи. Снова лифт. Даймон целует Эйдзи в губы и с силой вталкивает в комнату. Десятисекундный душ и примитивное порно по коммерческому каналу. Презервативы девяти сортов. Снаружи розовыми вспышками мигает буква «О». Цветочные головки на стеблях, головки подсолнухов. Входит Кофе, лимонно-желтое полотенце прикрывает ее леденцово-медовое тело, она сейчас какая-то заторможенная, легендарное море секса обретает реальность, она задергивает шторы, закрой глаза, говорит она и скользит в постель, кожа выскальзывает, ягодки набухают, да хорошо можно только не трогай меня там, цепляется сучок, да хорошо, он всегда обмен устраивает? Твой друг? Юдзу Даймон? Что за имя – Юдзу^[71], как фрукт? Наверное. Ш-ш-ш. Мягкий шоколад, дешевый, зубы прикусывают живот, мшистые укромности, нервный толчок, нет я же сказала не трогать меня там, Годзилла отступает, струйки пота ползут по спинам, вскинуть, опуститься, приподнять, прочие технические подробности, вот и все, Годзилла спохватывается, корни врастают глубже, ветви колышутся туда-сюда, пальцы ее рук впиваются, пальцы ног находят точку опоры, плывем по синеве, по синеве простыней, вздымающейся волнами, рычащей, вялой, она ловит ртом воздух, она ныряет, морщится и да вот и все нет и вверх и да и вниз и нет и вверх и да и вниз и вверх и вниз кончай и кончай если кончай – не – проснешься – когда – снится – что – ты – падаешь – на – землю – с – высоты – то

Просыпаюсь в круглой кровати, один-одинешенек, как выброшенная игрушка. Комната в отеле любви – храм розового. Не как цветы – как потроха. Шторы изгвазданы утренним светом. Грохот отбойных молотков, шум на перекрестках, вороны. Сухие подсолнухи никнут в вазе. В голову от виска до виска вкручен штопор. Язык просолен, завялен и обосран степными хорьками. Горло раздербанено геологическим молотком. Колени и локти стерты в кровь. В паху воняет креветками. Простыни скомканы, по матрасу размазана подсохшая кровь. Итак, два девственника лишили друг друга этого сана. Этот чих из паха и есть секс? Никакого моста Золотые Ворота к земле обетованной. Всего лишь хлипкая доска через топкое болото. И даже значка не вручили, чтобы куда-нибудь нацепить. Комната как носовой платок общего пользования – в отелях любви наверняка наивысшая концентрация секса на кубический сантиметр в этой стороне от… откуда? От Парижа. Нащупываю пачку сигарет – пусто. Что ж, если учесть все, вместе взятое, я легко отделался. Трезззззззззвонит телефон. Наверняка Даймон, из соседнего номера.

– Доброе утро, это администратор. – Мужской голос, оживленный и беззаботный.

– Э-э, доброе.

– Я просто хочу напомнить, что ваш номер заказан до семи…

Мои часы лежат на тумбочке рядом с кроватью. 06:45.

– О’кей.

– После семи снова устанавливается почасовая оплата.

– О’кей, я спущусь прямо сейчас.

– Вы будете платить наличными или кредитной картой?

– Что?

– Когда ваши спутницы уходили, вот только что, они не знали, будете вы платить наличными или кредитной картой. Общая стоимость двух номеров на всю ночь – пятьдесят пять тысяч иен, при условии, что вы ничего не взяли из мини-бара и что освободите комнату в течение следующих пятнадцати минут.

Удар под дых.

По-прежнему оживленно, хотя и не так беззаботно:

– Поэтому я и звоню, чтобы избежать какого-либо неприятного взаимонепонимания.

Если блевануть, поможет?

– У вас какие-то затруднения, уважаемый? – Скрытая угроза.

– Нет, вовсе нет. Э-э, пожалуй, я заплачу наличными. Я сейчас спущусь.

– Мы ждем в вестибюле, у входа.

Натягиваю измятую одежду и пулей лечу в номер Даймона. Никого. Все как и в моем номере, только на зеркале намалевано чем-то желеобразным: «ЭТО ПРОСТО ВИДЕОИГРА». Даймон, ты первостатейный ублюдок. Миякэ, ты идиот. Выворачиваю карманы джинсов и нахожу 630 иен мелочью. Не может быть. Пытаюсь проснуться. Тщетно. Все происходит наяву. Мне не хватает 54 370 иен. За следующие девять минут необходимо разработать какой-нибудь совершенно исключительный план. Сажусь на унитаз посрать, параллельно обдумываю имеющиеся возможности. Первая: «Понимаете, тот парень, с которым я пришел, он обещал, что заплатит за все с, э-э, отцовского расходного счета». Главарь якудза складывает ладони домиком: «Эйдзи Миякэ, работает в бюро находок? Пост, требующий доверия. В каком восторге будут твои наниматели, когда узнают, как ты проводишь выходные. Я считаю своим гражданским долгом сообщить им об этом, если только ты не испытываешь желания вернуть нам свой долг, выполнив определенные поручения, не все из которых, должен предупредить, можно назвать приятными». Вторая: «Бунтаро! На помощь! Мне нужно, чтобы ты сию же минуты принес в отель любви^[72] пятьдесят пять тысяч иен, или тебе придется искать другого жильца». Ему будет нетрудно сделать выбор. Третья: Главарь якудза пробует на язык лезвие опасной бритвы. «Итак, это тот самый вор, который пытался улизнуть из моего отеля, не заплатив за полученные услуги». Поднимаю окровавленную голову, разлепляю опухшие веки. Мой язык лежит в тазике для бритья.

Ах, если бы проблемы тоже можно было смыть в унитаз.

В кино люди убегают по крышам. Пытаюсь открыть окно, но оно для этого явно не предназначено, кроме того, я не умею ползать по стенам. Разглядываю людей на замусоренных улицах, завидую всем и каждому. Может, устроить пожар? Чтобы сработали сирены и разбрызгиватели? Я следую за пожарными датчиками до конца коридора, только чтобы что-то делать. «В случае пожара дымовая пожарная сигнализация автоматически разблокирует эту дверь». Дядя Асфальт говорит, что отели любви проектируются таким образом, чтобы не допустить побегов, – лифт всегда доставляет вас прямо к администратору. Что еще делают в кино? Шепчут: «Бежим через черный ход». Ну и где этот черный ход? Обследую другой конец коридора. «Аварийная лестница. Выхода нет». Черный ход всегда идет через кухню. Смутно припоминаю, что Даймон, да сгниют его яйца, говорил что-то про кухню. В отелях кухни обычно в цокольном этаже. Выскальзываю за дверь, начинаю спускаться по лестнице. Тупо смотрю вниз через перила. Квадратик пола внизу размером с почтовую марку. Такой путь к спасению избрал Аояма. Стараюсь ступать быстро и бесшумно. Что сказать, если меня здесь поймают? Что в лифте на меня накатывает приступ клаустрофобии. Заткнись. Вот и первый этаж. Большая стеклянная дверь ведет к стойке. Там маячит амбал-администратор. Бывший борец сумо. Ждет меня. Лестничный пролет уходит вниз, еще на один этаж. Можно молить о пощаде или рискнуть и продолжить спуск. Администратор щурится, вглядываясь в гроссбух. Вряд ли этот тип делит ложе с милосердием. Проскальзываю мимо стеклянной двери – Атлант со своим глобусом загораживает обзор – и крадусь вниз по ступеням, к двери с надписью «Служебный вход». Ох, хоть бы она была открыта. Дверь не открывается. Толкаю изо всех сил. Она вздрагивает и поддается. Спасибо. За дверью – душный коридор с предохранительными щитками и трубами вдоль стен. В конце коридора еще одна дверь, к ней прислонены швабры. Поворачиваю ручку и толкаю. Ничего не происходит. Толкаю изо всех сил. Дверь заперта. Хуже того – я слышу, как открывается стеклянная дверь этажом выше, а я не захлопнул за собой «Служебный вход».

– Эй?! Там кто-нибудь есть? – Господин Сумо.

Меня окатывает жаркая волна страха. Что делать? В отчаянии барабаню в запертую дверь. Туфли господина Сумо шаркают по ступеням. Снова стучу. И вдруг задвижка лязгает, дверь распахивается, и какой-то повар гневно таращится на меня – позади него стучит и булькает залитая флуоресцентным светом кухня.

– Наконец-то! – рявкает он. – Это ты – наш новый муссбой?

У него взгляд как у дьявола.

– А?

– Ну, признавайся, ты – наш новый муссбой?!

Господин Сумо почти здесь.

– Да, я ваш новый муссбой.

– Заходи.

Он втаскивает меня внутрь, захлопывает дверь и, даруя мне первую передышку за это утро, закрывает задвижку. «Шеф-повар Бонки», – написано у него на колпаке.

– Да как ты смеешь в свой первый рабочий день явиться с опозданием на сорок пять минут и в нищенских лохмотьях? Сними бейсболку, когда находишься в моей кухне!

У него за спиной младшие повара и поварята наблюдают за человеческим жертвоприношением. Я снимаю бейсболку и кланяюсь:

– Прошу прощения.

Пар, угар, баранина и газ. Ни окон, ни дверей. И как же мне отсюда выбраться?

Шеф-повар Бонки рычит:

– Хозяин огорчен. А когда хозяин огорчен, мы все огорчены. На нашем корабле строгие порядки! – Внезапно он начинает орать во все горло, и остатки моих нервов рвутся в клочки. – А что мы делаем с матросами, которые работают спустя рукава?

Весь кухонный народ, вздымая кулаки в воздух, хором повторяет:

– К акулам! К акулам! К акулам!

Я начинаю всерьез подумывать, не лучше ли сдаться господину Сумо.

– Пойдем, муссбой. Хозяин с тобой разберется.

Меня торопливо ведут мимо сверкающих разделочных столов и полок с кастрюлями и сковородками, мимо вертушки с учетными карточками. Дверь. Ох, пусть там будет дверь!

– Вот здесь ты будешь отмечаться, если Хозяин простит тебе твой позорный проступок.

Господин Сумо, должно быть, уже перед дверью с задвижкой. Меня беспокоят все эти кухонные ножи. Какой-то мальчишка с приплющенным носом драит пол зубной щеткой – шеф-повар мимоходом отвешивает ему пинка. Мы заходим в тесный кабинет, где визжит, скрежещет и шепчет станок для заточки ножей. В дальней стене кабинета распахнутая дверь – ступени ведут наверх, во двор, заваленный мешками с мусором. Шеф-повар стучит по косяку и выкрикивает:

– Новый муссбой прибыл для выполнения своих обязанностей, Хозяин!

Точильный станок смолкает.

– Finalemente^[73], – говорит Хозяин, не оборачиваясь. – Заводите этого негодяя сюда.

Его голос слишком высок для его внушительной комплекции. Шеф-повар отступает, подталкивает меня вперед. Хозяин поворачивается. На нем маска сварщика, из-под которой виден крохотный рот. В руках – мясницкий нож, такой острый, что им впору кастрировать быка.

– Ступайте, шеф-повар Бонки. Повесьте на дверь табличку.

Дверь кабинета захлопывается. Хозяин пробует лезвие на язык.

– Будешь и дальше ломать комедию?

– Простите, господин?

– Ты ведь вовсе не тот муссбой, который с таким рвением прислуживал мне в «Лягухе Иеремии»?

Придумай что-нибудь, быстро!

– Э-э, верно. Я его брат. Он заболел. Но он не хотел подвести команду, поэтому прислал меня.

Неплохо.

– Какая невероятная самоотверженность!

Хозяин делает шаг вперед. Это не предвещает ничего хорошего.

Я упираюсь спиной в дверь.

– Всегда к вашим услугам, – произношу я.

Там какой-то шум или мне послышалось?

– Вот именно, к моим услугам. К моим. Заруби себе на носу. А теперь потрогай. Мусс упругий.

Смотрю на отражение своего лица в черном стекле его маски и теряюсь в догадках, что именно должен делать муссбой.

– Вы – виртуоз, Хозяин.

В кухне начинается суматоха. Пробежать мимо него к двери во двор – пустая затея. Хозяин сопит. От него несет печеночным паштетом.

– Отщипни его. Мусс нежен. Нарежь его. О да. Мусс мягок. Так мягок. Понюхай. Мусс податлив. Да-да. Мусс податлив.

Четыре жирных пальца тянутся к моему лицу.

Чей-то вопль:

– Эй!

– Досадно. Досадно.

Хозяин приподнимает крохотную шторку рядом с моей головой, за которой скрывается глазок. Крохотные губы сжимаются. Он хватает тесак, отталкивает меня, распахивает дверь и врывается в кухню.

– Гнида бордельная! – орет он. – Тебя предупреждали!

Краем глаза вижу, как господин Сумо перекидывает помощников повара через разделочные столы.

– Тебя предупреждали! – вопит Хозяин. – Тебя предупреждали, что ожидает сводников из преисподней, разносчиков герпеса и сифилиса, которые оскверняют чистоту моего корабля!

Он швыряет тесак. Нет смысла дожидаться окончания разборок – я вылетаю за дверь, несусь вверх по ступенькам, перепрыгиваю через пластиковые мешки с мусором, разгоняю ворон, пересекаю задний двор, выбегаю в переулок и, беспрестанно оглядываясь, выписываю разнообразные зигзаги до половины восьмого.