Текст книги "Мемуары придворного карлика, гностика по убеждению"

Автор книги: Дэвид Мэдсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

– Теперь скажи мне, инквизитор, каков первый и самый важный принцип нашей гностической веры?

– Я в ереси не разбираюсь.

– Отвечай.

– Ваша так называемая «вера» вся полна грязи и мерзости, так что я просто не знаю, с чего начать, Андреа де Коллини.

– Тогда позволь мне помочь тебе. Материя. Материя и Дух. Первый и самый важный принцип нашей веры в том, что материальное бытие – зло и оно сотворено Сатаной.

– Ересь, – прокричал делла Кроче, выплевывая землю изо рта.

– Это истина. Тело – мерзко и зловонно, ибо вся плоть – дело рук Злодея. Это темница, в которую заключена душа. Повтори это. Скажи, что плоть от Сатаны.

– Никогда. Мир сотворен нашим Богом Отцом, Отцом нашего Господа Иисуса Христа, и все сотворенное им – хорошо.

– Тело – хорошо? – медленно спросил магистр.

– Да, тело – хорошо, и быть тебе вечно в аду, если ты говоришь, что это не так.

– Ну, ладно, инквизитор. Сейчас посмотрим, как хорошо твое тело.

И в этот момент я заметил, что у магистра была полная эрекция. Мое сердце бешено заколотилось. Я знал, что есть такие больные души, которые могут возбудиться, только чувствуя боль или видя, как причиняют боль другим. Я не понимал этого, но знал, что так бывает. Но магистр? Этого не может быть. Я просто знал, что этого не может быть, однако его чудовищное безумное намерение стало теперь вполне ясным, и это не давало возможности прийти ни к какому другому заключению – или, точнее, не давало возможности прийти ни к какому разумному, логичному заключению, которое поддавалось бы пониманию. Хотя, возможно, я на мгновение забыл, что безумные порывы нельзя понять.

– Посмотрим, как приятно твое тело, Томазо делла Кроче. О да, да, мы вместе узнаем, проделав путь через невыносимую боль, ты и я. О, какие чудеса откроет мой дружеский урок! О Томазо, Томазо, давай же приступим к учению…

Длинный пенис магистра подрагивал. Андреа де Коллини опустился на колени, просунул пальцы между ягодицами делла Кроче и нежно раздвинул их.

Крик ужаса:

– Во имя Господа, нет!

Я, потрясенный, наблюдал, как он навалился на делла Кроче, вогнал свой твердый член глубоко-глубоко инквизитору в анус и начал совершать толчки. Он бессмысленно бормотал, шептал что-то на ухо своей жертве, на губах скопилась слюна, он тяжело дышал и все снова и снова безжалостно и яростно пихал свой член.

– Да, да, да, разве я не говорил тебе? Разве я не предупреждал тебя, мой милый, любимый враг? О, о, о, разве тело сейчас не хорошо? Разве боль не дает радости? Разве твой Бог замыслил все это не для твоего удовольствия? Скажи, что я прав, Томазо делла Кроче… о…!.. скажи, что моя философия истинна. Разве я, жалкий еретик, не глубже понимаю истину, чем ты? Верный, преданный и кровожадный сын Святой Матери Церкви?

– Будь ты… о Иисусе, Иисусе, спаси меня!.. ты проклят…

– А ты… о, мой земной ад… был проклят в тот день, когда родился…

Мы наблюдали разинув рты за этим ритуализированным актом сексуального насилия, мы были почти полностью заворожены, но разве ужас не завораживает или не околдовывает? Магистр действовал с бешеной энергией – его явно питала смертоносная смесь ненависти и отчаяния, – с такой бешеной, что я подумал, что он старается в клочья разорвать все внутренности делла Кроче.

Вот магистр начал достигать высшей точки:

– О Томазо, Томазо… как… как же я тебя пре-зира-ю!

Он расслабленно упал и некоторое время пролежал неподвижно. И тела двух голых мужчин, замаринованные в лунном свете, показались мне единой удивительной композицией, скульптурной группой, давно упавшей с пьедестала, вечным единством в сердце неподвижности, многозначительным красноречием, безвременно схваченным в немигающем взгляде безмолвия.

Это было безумием.

Когда магистр наконец вынул и нетвердо поднялся на колени, я увидел, что его пенис был измазан кровью: на нем блестел и триумф, и трагедия. С раздувшегося кончика капало семя; семя и кровь – символ жизни и символ смерти.

– Скажи мне теперь, инквизитор, – проговорил он, – тело – это все еще хорошо?

Делла Кроче ничего не ответил. Затем, вдруг снова охваченный силой безумия, магистр приказал:

– Пеппе! И вы, все! Нино! Переверните его на спину.

Мы неохотно исполнили приказание, стараясь не смотреть на делла Кроче. Мы развязали веревки, связывавшие кисти рук и ноги у щиколоток, и, приподняв, посадили его. Невероятно, но если не считать боли в его взгляде, он был спокоен. На его тонких сухих губах даже играла слабая улыбка. Нежная складка кожи на его безволосом животе растрогала меня. Совершенно неожиданно. И я почувствовал просто невыносимое сострадание. Не знаю почему. Иногда такое случается: детская слеза, тени и свет на лице старой женщины, завиток волос на затылке у незнакомца, и сердце сжимается. Иногда кажется, что бренность всего мироздания сосредоточена в мозолях на руках батрака. Понурый взгляд нищего может невыразимой мукой сдавить душу.

Тихим спокойным голосом делла Кроче сказал:

– Теперь вы не можете меня отпустить. Если отпустите, я велю всех вас схватить и сжечь. Более того, я сам поднесу факел к вязанкам хвороста.

– Я не собираюсь тебя отпускать, – ответил магистр.

– Послушай, это безумие, – сказал Череп. – Ради Христа, давай уберемся отсюда!

– Нет! Я вас купил, вы помните? Вы принадлежите мне и будете делать то, что сказано, – произнес Андреа де Коллини. – Иначе теперь я велю вас схватить и сжечь, и сам войду за вами в костер. Понятно? Мы ничего не ответили.

– Вставай, Томазо делла Кроче.

Инквизитор поднялся на ноги, и я увидел, что его бедра с внутренней стороны измазаны кровью.

– Нино, нож у тебя?

– Да, у меня. Вы сказали мне принести его.

– Хорошо. Теперь слушайте, все вы. Один из нас – либо он, либо я – умрет. Мы будем драться, здесь и сейчас, и драться насмерть. Никакого оружия, никаких инструментов, никакого обмана, просто двое мужчин, два голых тела, ни больше и ни меньше. Как звери. Ха! Именно так. Это самое верное слово. Ведь каждый из нас в своем телесном существовании по сути – зверь. Когда драка закончится и один из нас будет лежать мертвым, ты, Нино, ты своим ножом убьешь победителя.

Нино яростно замотал головой.

– Нет, – сказал он твердо, – только не я.

Магистр обвел нас взглядом. Глаза его были широко раскрыты, ноздри раздувались.

– Ты должен это сделать! – прошипел он. – Если из драки с победой выйду я, убьешь меня. Если этого не сделаешь, я обещаю, что сдам вас в руки Инквизиции. Если победит Томазо делла Кроче, тогда применишь свой нож к нему. Если нет, то результат будет тем же, так как он не даст вам уйти от костра. Поверьте мне, я все тщательно рассчитал. Ваша единственная возможность свободы – убить победителя. Еще не кончится ночь, инквизитор и я будем мертвы. Ну, поняли меня?

Да, да, мы поняли. Магистр взывал не к нашей способности осмысления, а к нашей способности верить. Но что нам было делать? Какой у нас был выбор?

Я тихо сказал Нино:

– Он прав. Пускай дерутся, Бог с ними.

Наконец заговорил Томазо делла Кроче:

– Я отказываюсь с тобой драться, Андреа де Коллини. Отказываюсь…

Ответ магистра был неожидан для всех: его сжатый кулак с невероятной силой ударил делла Кроче прямо в лицо. Инквизитор отшатнулся назад, вытаращив глаза от удивления и неожиданности, и из носа и изо рта хлынула кровь. В следующее мгновение магистр уже бросился на него, он рвал голыми руками, кусал, терзал и бил. Два человека, плотно сцепившись, покачнулись, тяжело упали на землю и стали кататься по ней, как две собаки, дерущиеся за кусок мяса, как… да… прямо как звери. Это было отвратительное дикое убийство, но это вполне могло быть и неистовством отвратительной дикой любви. Говорят часто, что страсть любви и страсть ненависти разделяет не пропасть, а волосяная трещинка; теперь я понял, что это правда, так как видел все сам. Мне казалось, достаточно лишь дуновения волшебных чар, легчайшего шепота заклинания – и их жестокие удары тут же превратятся в ласки и вздохи обоюдного желания. Они не издавали никаких звуков, лишь судорожно пыхтели и рычали от боли, и уже одно это было странно. Казалось, будто я наблюдаю мучительное развитие гротескного ночного кошмара, но только любой ночной кошмар был бы предпочтительнее. Нино, Беппо, Череп и я беспомощно стояли рядом, опутанные, как цыплята, сетью ужаса, и понимали, что кто бы из них ни был сейчас убит, должна последовать еще одна смерть, если мы хотим остаться на свободе.

Все мелькало, ничего нельзя было разобрать, лишь на краткий миг показывались смазанные образы рук, ног, задов, искаженных ненавистью лиц. Невозможно было ясно разглядеть, что происходит, кроме как в те моменты, когда то здесь, то там являл себя ужасный образ, который тут же снова поглощался бесформенным хаосом: вот рука инквизитора дергает магистра за яйца, копошась у него в волосатом паху; зубы магистра терзают грудь делла Кроче, отрывают окровавленные куски кожи, хватают сосок, напряженный и разбухший от ночной прохлады и возбуждения; палец ноги, впивающийся в испуганный глаз; ухо, висящее лишь на тонком волоске красно-розовой плоти; пальцы, засунутые в лопающиеся ноздри; кулак Андреа де Коллини, молотящий ребра Томазо делла Кроче. О, когда только кончится этот ужас? Когда прекратится безумие? Больше мне было не вынести.

Я услышал, как Череп прошептал у меня за спиной:

– Они безумны, оба.

Я не мог разобрать, кто побеждал, так как их движения были такими ожесточенными, что невозможно было сказать, где чья рука или нога. Но вот вдруг я увидел, что от борющейся кучи отделился инквизитор и с трудом встал на колени. Он поскальзывался и терял равновесие, но вскоре ему удалось подняться на ноги. Магистр перекатился на спину, живот его тяжело вздымался, голова моталась из стороны в сторону.

– И это твоя победа? – сдавленно прокричал делла Кроче. – Твоя месть? О, Андреа Коллини, победила истина Евангелия!

– И в чем истина Евангелия?

– Вот в чем!

И, подняв одну ногу, он с чудовищной силой ударил в лицо Андреа де Коллини. Но как раз в этот момент магистр выставил руки, схватил за щиколотку, резко дернул, и инквизитор снова упал с криком ярости. Cauchemar начался сначала. Они плотно прижались друг к другу, грудь к груди, ноги их переплелись. Лежа так, они принялись драться ртами – кусаться, рвать и терзать.

– Помоги, Господи! – заорал делла Кроче, высвободив руку и сунув ее магистру между ног. Я услышал резкий вдох и за ним тихий стон боли.

На мгновение дерущиеся откатились друг от друга, но немедленно сцепились снова. Магистр тут же выкрутился, ткнул пяткой инквизитору между ягодиц и принялся безжалостно пинать его в промежность, колотя то место, которое и так уже было разорвано во время надругательства. Томазо делла Кроче вскрикнул. Он вскрикнул, схватил магистра за ногу и впился в икру зубами.

То, что я увидел тогда, я ни за что не хочу увидеть еще раз. Это зрелище отпечаталось у меня в мозгу. В моей памяти, в моей душе. Один страшный образ, живой и ясный, который по сей день является мне днем и часто, непрошенный, лишает меня сна ночью. Это было лицо Томазо делла Кроче, с глазами, выкатившимися из глазниц, бешеными от ужаса и отчаяния, – это были глаза несчастного зверя, которого вот-вот должны убить. Во рту у него был рваный кусок мяса, сочащийся кровью. Лунный свет, словно прозрачный серебряный саван, лежал прямо на этом лице, превращая его в лицо самой смерти. Это было лицо человеческого существа, сделавшегося бешеным, кровожадным зверем.

Мы все стояли, смотрели, и каждый из нас чувствовал, что еще чуть-чуть, и он больше не вынесет этого, но первым не выдержал Нино. С громким воплем и залитым слезами лицом он бросился вперед, Я заметил, что в одной руке он держит большой обломок камня.

– Стойте, прекратите! – кричал Нино.

– Нино! – воскликнул я. – Нет! Нет!

Но было уже поздно. Он был уже рядом с катающимися, пинающимися телами и стоял над ними, вглядываясь вниз, отыскивая цель, высоко подняв руку. Они его не замечали.

– Я сказал вам, стойте! – прокричал он, и рука с размахом опустилась, расплющив чью-то голову и разметав фонтаном окровавленную кость и мозг.

Но чья это голова?

Казалось, будто в грозовых облаках цвета крови исчезла одна вселенная, а на ее месте возникла другая. Теперь казалось, что ночь вечна, что сама вечность была втиснута в каждое мимолетное мгновение той ночи. Вдруг в тишине и безмолвии послышался голос.

– Это сделает Пеппе, – сказал Андреа де Коллини.

Он сидел на земле и теперь встал, все еще голый, затем подошел к нам. Лицо его было изуродовано: один глаз вырван, нос сломан и весь в крови, нижняя губа прокушена. Все тело покрывали царапины, ушибы, блестели слизью черные зияющие раны, и сквозь них видна была кость. Просто чудо, что магистр мог стоять.

– Нино привел наш небольшой спор к преждевременному концу, – проговорил магистр невнятно, охрипшим голосом. – Очень жаль, но что сделано, то сделано. Теперь ты, Пеппе, теперь твоя очередь. Возьми у Нино нож. Воткни его сюда… – он медленно поднял одну руку и коснулся пальцем горла, – воткни его сюда поглубже. Как можно быстрее. Потом уходи. Я хочу, чтобы нас нашли вместе, Томазо делла Кроче и меня.

– Зачем? – воскликнул я, запрокинув насколько мог голову и глядя в широкое ночное небо, где бесчисленные звезды, тысячи и тысячи их, мерцали, словно крошечные бриллианты.

Тихо, ласково Андреа де Коллини сказал:

– Зачем, Пеппе? Ради любви.

Я опустил голову и посмотрел ему в глаза. Он снова сказал:

– Сделай это ради любви ко мне.

Затем странный жест: нагнувшись, приблизив свое изуродованное лицо к моему, магистр коснулся распухшими губами моих губ и поцеловал меня сладким, восхитительным поцелуем, – таким сладким и таким чудным, в точности таким, каким я запомнил поцелуй Лауры! – и я почти потерял сознание. На мгновение я полностью позабыл об incubus, который нас охватил; не ощущал своего жалкого куцего тельца – потерял все ощущения мира, времени: я парил в неощутимом мгновении вечности. Все стремления, все суетные позывы и острая тоска, все желания ума, сердца и гениталий были удовлетворены этим необычным поцелуем: руки отца, чресла возлюбленного, верность дорогого друга, первый крик рождения и последнее молчание смерти были связаны вместе, объединены и выпущены в едином порыве extasis. О, Андреа, Андреа!

Он выпрямился. Его взгляд светился нежностью.

– Я люблю тебя, Пеппе. В глубине безумия нерушимость любви. Люби меня в ответ и сделай о чем я прошу.

Я протянул руку и вскоре почувствовал, что Нино вложил в нее нож. Мои пальцы плотно сжали рукоять.

– Один удар, сильный и быстрый, – сказал магистр, – чтобы вскрыть вену. Не бойся. Я пригнусь, чтобы ты дотянулся. Вот… давай помогу…

Он взял мой кулак в свою руку – она была липкой от крови – и приставил лезвие к шее сбоку.

– Вот сюда, – сказал он. – Давай, бей.

– Магистр… во имя Бога…

– Ради Христа, делай что он говорит, Пеппе! – воскликнул Нино. – Ты что, хочешь, чтобы всех нас сожгли?

– Давай, Пеппе! Давай же!

Я произвел одновременно три действия, насколько я помню: я плотно зажмурил глаза, издал протяжный вой отчаяния и изо всех сил толкнул нож магистру в горло. Я тотчас почувствовал, как вырвалась горячая густая жидкость и хлынула вдоль моей руки. Я вынул нож и выронил его на землю.

– Молодец, Пеппе!

Это говорил Нино. Вдруг слабый голос магистра:

– Да, молодец, мой ученик. Или мне, наверное, следует теперь называть тебя магистром? Я доволен, что мой план завершен – хотя бы наполовину. Ни он, ни я больше не будем омрачать твою жизнь. У меня осталось совсем мало времени… послушай меня, Пеппе! Послушай, что я скажу! Потрясения для тебя еще не закончились, мой друг. Будет еще одно. Во имя истинного Бога, прошу тебя, храни обо мне добрые воспоминания.

Затем неожиданное молчание.

Когда я снова открыл глаза, я увидел, что он нетвердой походкой идет от меня в сторону тела Томазо делла Кроче. Когда магистр дошел до него, он тяжело повалился на землю и лег рядом с телом инквизитора. Вся грудь магистра была красной. Я видел, что кровь все еще хлещет у него из горла. Он сложил руки на израненных половых органах, прикрыв их, и затих.

– Магистр? – с трудом прошептал я. – Магистр?

– Он умер, – сказал Нино. – Во всяком случае, вот-вот умрет.

– Ну, – тихо сказал Череп, – убираемся отсюда!

Мы бежали из этого театра крови и снов – кошмаров! – а в моем мозгу все звучали последние слова магистра. «Потрясения для тебя еще не закончились, Пеппе!» Что он имел в виду? Неужели его страшный план еще не достиг завершения? Сколько еще будет ужаса? Вообще-то сейчас я могу сказать вам, что то самое последнее «потрясение» явилось мне словно сияние зари после долгой мрачной ночи. Потрясение… но вы скоро сами обо всем узнаете, обещаю.

Я не видел, в каком направлении побежали Нино и другие, и с тех пор я их не видел больше никогда, да и видеть особенно не хочу. Я всегда буду скучать по Нино, это правда, и, конечно, время от времени буду думать о том, где он и как поживает, поскольку он занимает в моем сердце свое особое место. Но с другой стороны, все время думать о Нино значило бы постоянно жить под тенью Томазо делла Кроче, а этого, как я пообещал себе, я никогда не буду делать.

Я сменил Андреа де Коллини в должности магистра гностического братства незадолго до его последнего исчезновения. И уже в этой должности я, как и следует, сообщил братьям – с абсолютной честностью, какую требуют друг от друга представители преследуемых меньшинств, – что, хотя они могут слышать и иное, магистр мертв и умер верным свету нашей гностической истины. Этот свет продолжал светить в моей жизни, – этот свет и свет, падающий от Джованни де Медичи, Папы Льва X. Трагедия была в том, что один свет никак нельзя было примирить с другим, и их нужно было любой ценой держать порознь. Как солнце и луна, думаю, оба дают свет, но вместе светить не могут.

Именно это трагическое требование в конце концов и заставило меня продумать и исполнить поступок, который – из всех поступков, за которые я в ответе, – причиняет самое большое страдание уму и сердцу.

Я убил Льва.

Я должен был это сделать. У меня не было выбора. Мой дорогой, дражайший, мой любимый, чудесный, щедрый, добрый и хороший Лев, – я убил его. Он так много мне дал! Он был всем, что у меня было. Когда он умер, мое сердце – уже рассеченное надвое потерей Лауры – было разбито раз и навсегда на крошечные бесполезные куски. Чудо было в том, что, рассеченное и искалеченное, оно продолжало биться. Теперь у меня вообще нет сердца, у меня есть только ум, который познает, понимает и заставляет меня жить согласно истине, как я ее понимаю. И надо всем – над всей любовью, всей симпатией, всем спокойствием и безопасностью, и даже над самой жизнью, – эта истина имеет превосходство.

Все началось с того, что обнаружили тело Томазо делла Кроче. Это было изъеденное червями месиво, повисшее на поломанных костях, но тем не менее от лица осталось достаточно, так что тело опознали и доставили к кардиналу Каэтану, главе ордена Доминиканцев. Что случилось с телом Андреа де Коллини, я не знаю. Вероятно, его съели дикие собаки, которые бродят по ночам в развалинах Колизея, или – что еще страшнее! – жалкие подонки человеческого общества, влачащие жалкое и мерзкое существование, питаясь, испражняясь, спариваясь среди древнего дерьма, ставшего их домом.

Не удивительно, что у Его Высокопреосвященства возник новый приступ гнева и подозрительности.

– Я едва мог заставить себя смотреть на него! – бушевал он. – Так страшны были его раны! Что ты об этом знаешь, Джузеппе Амадонелли?

– Ничего, Ваше Высокопреосвященство.

– Ничего, ничего, ничего! Это «ничего» похитило Томазо делла Кроче из Минервы? Это «ничего» зверски его убило и бросило тело гнить в богомерзком месте?

– Не спрашивайте меня о том, где виновник, Ваше Высокопреосвященство, так как я не могу вам сказать.

– Не можешь или все-таки не хочешь?

– Не могу, Ваше Высокопреосвященство.

– И ожидаешь, что я тебе поверю?

– Если так будет угодно Вашему Высокопреосвященству, да.

– Но это мне не угодно! Совсем не угодно! Кардинал откинулся на спинку кресла и подпер подбородок рукой. Он пристально смотрел на меня гневным взглядом.

– Позволь мне кое-что тебе сказать, Пеппе.

– Как угодно Вашему Высокопреосвященству.

– Ко мне поступили некоторые сведения… сведения, касающиеся деятельности… как бы выразиться?.. некой конфратерии еретиков здесь, в Риме. Я точно не знаю характера их теологических заблуждений, но у меня есть причины полагать, что это какой-то вид гностицизма. Милый Боже, нет ничего нового под солнцем, как утверждает Кохэлэт! Гностицизм! Он, значит, не умер ни с Василидом, ни с альбигойцами.

Он внимательно следил за моей реакцией, я видел это.

– Я мало знаю о такой ереси, – сказал я. – И совсем ничего не знаю об альбигойцах.

– Они были искоренены, слава Господу и нашему святому отцу Доминику, – ответил он. – Но только не их сатанинское учение. Оно снова зародилось здесь в Риме, и оно процветает. Я этого не потерплю!

Он замолчал на мгновение, затем, понизив голос, сказал:

– Сожжение этой ведьмы… Лауры де Коллини… имело для тебя определенную важность, ведь так?

Я ничего не ответил.

Он продолжил:

– Важное значение, раз стало элементом в твоем нелепом и провалившемся плане избавить мир от моего инквизитора?

– Это ваши слова, Ваше Высокопреосвященство.

– Вертеп еретиков, процветающих в Риме, имеет отношение к той девушке, ведь так?

– Я действительно не знаю, Ваше Высокопреосвященство.

– А я тебе говорю, что имеет! – закричал он, вдруг снова вспыхнув гневом. – И когда я выясню точный характер этой связи… когда я… мой гнев… мой гнев поразит их как огонь с неба, можешь быть уверен! Они связаны с исчезновением и смертью инквизитора?

– Не знаю.

– Ты ведь лжешь мне, Пеппе?

– Нет, Ваше Высокопреосвященство.

– Где отец девушки, патриций Андреа де Коллини?

– Не имею понятия.

«По крайней мере, это правда», – подумал я.

– И какова связь между ним и еретической конфратерией?

– Тоже не имею понятия.

Теперь голос кардинала был ровен, размерен, совершенно спокоен и чудовищно зловещ.

– Я проведу свое собственное расследование, Пеппе. Если я обнаружу – клянусь Богом – если я обнаружу, что ты хоть как-то замешан, хоть в каком-нибудь из этих…

– Уверяю вас, Ваше Высокопреосвященство…

– Если я обнаружу, что это так, ты у меня будешь молить о смерти, ты у меня проклянешь день, в который родился.

«Я это делаю уже многие годы», – подумал я.

– Ты у меня под подозрением, Пеппе. Сожалею, но это так. И вот еще что: пока у меня не будет твердых доказательств того, что ты совершенно не связан ни со смертью моего инквизитора, ни с вертепом еретиков, мы не друзья. Понятно?

– Очень об этом сожалею, Ваше Высокопреосвященство, и понимаю вас.

На следующий день на аудиенции у Льва, на которой я тоже присутствовал, Каэтан сообщил Его Святейшеству полученные им сведения. К счастью для меня, Лев находился в рассеянном состоянии и никак не мог сосредоточиться на словах Каэтана. Я знал, что его полностью занимают препирательства с Францией.

– Секта гностиков, говоришь? Еретики?

– Гностики, едва ли что-то другое, Ваше Святейшество.

Лев с огромным трудом поднялся с кресла:

– Не потерплю этого в моем городе! Не потерплю! Когда такой бардак в Германии, не могу позволить себе еретиков у себя на пороге. Гностики, говоришь?

– Да, Ваше Святейшество. Сообщение из надежного источника.

– В чем их заблуждение?

Лев задал этот вопрос безразлично или почти безразлично. Я даже думал, он надеялся, что Каэтан не станет отвечать, поскольку, по мнению Рима, все еретики одинаковы.

– В общем, Ваше Святейшество, первый принцип философии гностиков…

– Проследи, чтобы инквизитора похоронили как следует, хорошо? Во всяком случае, то, что от него осталось. В Минерве, думаю. Да, там, кажется, лучше всего. Со всеми почестями, разумеется.

– Конечно, Ваше Святейшество. Так вот, как я уже начал говорить…

– Где, ты говоришь, его нашли…

– В Колизее, Ваше Святейшество.

Лев поежился:

– Как ужасно! И виноваты гностики? Здесь, в Риме? Наглость просто! И чего они не отосрутся от нас и не уберутся к безумному монаху? Думаю, даже они его не вынесут.

– Основной посылкой веры гностиков, Ваше Святейшество…

– Ой, ради любви Девы Марии, не надо мне говорить. Не хочу знать!

– Говорят, что во время своих… своих святотатственных… литургий они совершают друг с другом просто гнусные действия.

Лев вдруг заинтересовался:

– Да? Какие действия, Каэтан?

– Ну, я… я только слышал… женщины с женщинами…

– И мужчины с мужчинами? – спросил Лев слишком даже оживленно.

– Да, Ваше Святейшество, мужчины с мужчинами. Мерзость.

– Ну да, конечно. Совершенно отвратительно! А что именно они делают…

– Ваше Святейшество должны поспешить уничтожить этот раковый нарост.

– Разумеется, разумеется. Но сейчас я полностью занят государственными делами. Война с Францией…

– Ваше Святейшество должны предоставить это мне. Но мне потребуется письменное поручение.

– Оно у тебя будет, Каэтан!

И у меня потемнело в глазах.

Что мне было делать? Если Каэтан примется за нас и всех уничтожит, что станет с истиной в этом мире лжи и заблуждений? Кроме того, мои друзья расстанутся с жизнью так же, как и Лаура, – страшно, в страдании, позорно. Нет! Нет, я не мог допустить катастрофы. Лев должен умереть до того, как успеет наделить полномочиями Каэтана.

Позднее Лев спросил меня:

– Что тебе известно о философии гностиков, Пеппе?

– Очень немногое, – солгал я.

– Я почти ничего не знаю. Я думал, что гностиков уже давно нет. Ведь это ересь из ранних веков веры?

– Кажется, так, Ваше Святейшество. Но к чему такая спешка? Может быть, они совсем не так опасны, как представляет вам Его Высокопреосвященство.

Лев решительно помотал головой:

– Нет, Пеппе, нельзя, чтобы они были здесь. Только не здесь, не в моем городе. Ты представляешь, что скажет этот ублюдок Лютер, если узнает? Все будет в тысячу раз хуже, чем сейчас. Я принял решение. Если они все-таки есть, то нужно, чтобы их не стало.

Так что я был вынужден тоже принять решение: нужно, чтобы Льва не стало. Он должен вступить во тьму, которая уже приняла Андреа де Коллини и Томазо делла Кроче.

Устроил я все при помощи яда, конечно, – но только не в жопе, а в вине. Достать яд было довольно просто: я уже говорил вам, что Рим – прямо-таки город отравителей. Скажем откровенно: этого товара хоть завались. Я купил порошок, который, как сказала продавшая мне его старая карга, действует наверняка, так как составлен из внутренностей жабы в смеси с волосками от выкидыша-урода и определенными травами с берегов Нила.

– Хватит нахваливать товар, – сказал я ей. – Он подействует?

– Даю слово, господин.

– И чего стоит твое слово?

– Если не подействует, принесите назад, и я сама его выпью.

Я не совсем понял логику ее ответа, но все равно заплатил пять дукатов. Старуха сказала мне, что по своему действию яд сильно напоминает малярийную лихорадку или острый приступ простуды, что превосходно подходило для моего плана.

Вечером 24 ноября 1521 года мы получили сообщение о том, что столица Ломбардии взята. Лев, Серапика, Джиберти (епископ Веронский) и я уже перебрались в Мальяну. Здесь-то секретарь кардинала де Медичи и сообщил нам эту счастливую весть. Лев проводил первую утреннюю молитву, он как раз читал слова «и избавил нас от рук врагов наших…» из Benedictus, когда ворвался секретарь. Лев обрадовался и разволновался – на самом деле он чуть было совсем не лишился сил, так что его пришлось отнести на носилках в его личные покои, где Лев и сидел, тяжело дыша, выпучив глаза и разинув рот. В Рим немедленно были посланы гонцы с приказом начать победные торжества и стрелять из пушки замка Сан-Анджело. В самой Мальяне на всю ночь устроили фейерверк в сопровождении музыки и залпов орудий. Говорят, что в Мальяне и в Риме в ту ночь одновременно были зачаты сотни детей.

Лев наблюдал за гулянием из открытого окна своей комнаты, хотя воздух был холодным. Серапика унесся смотреть фейерверк вблизи, а Лев и я сели вместе за столик у окна. Лицо Льва было в поту, руки тряслись, его переполняли эмоции.

– Может, вина, Ваше Святейшество? Весь город празднует, так что же мы?

– Да, да, давай выпьем вина.

И в его бокал я положил яд. Не знаю, какой у яда был вкус, но Лев ничего не почувствовал, хотя это и неудивительно, ведь он был так возбужден. Он залпом выхлебал содержимое бокала и налил себе еще.

Вот так просто все и произошло. После этого я заснул, только когда совсем обессилел от плача. Бедный, толстый, радостный Лев. Было так ужасно, так чудовищно грустно. Он сидел у открытого окна. Я посмотрел на него прежде, чем пойти в свою комнату, и подумал: «Он прямо как большой ребенок». Он действительно был ребенком. И в то мгновение я любил его сильнее, чем когда-либо, – любил его, нуждался в нем, хотел защитить его, обнять своими ручками, прижать его к себе, утешить. А вместо этого я дал ему яд. Есть ли предательство чернее, чем предательство любящего?

Вечером 25 ноября мы вернулись в Рим. Это был один из великолепных зимних дней, какие, вероятно, могут быть только здесь, в этом древнем, пленительном, соблазнительном, пьянящем, размалеванном городе-потаскухе: ясное голубое небо и ослепительное солнце, и при этом свежий, резкий, чистый воздух. Лев шел пешком и все дрожал. Серапика проговорил мне уголком рта:

– Ему не надо было сидеть всю ночь у открытого окна. Тебе не кажется, что он простудился?

Огромная толпа была в экстазе. Всюду кричали: Leo! Leo! Salve! И орудийные залпы были оглушительны. Льва обнимали кардиналы, а некоторые даже падали ниц, чтобы поцеловать ноги. Лев сиял, – сиял, махал рукой, визжал от восторга и дрожал!

Тем временем он хорошо поужинал, лег спать, и ему крепко спалось, но на следующее утро, во время аудиенции с кардиналом Тривульцио, его начало трясти, так что ему пришлось лечь в постель. Все решили, что это лихорадка, результат проведенной перед открытым окном ночи в Мальяне. Врачи дали Льву лекарства и были абсолютно уверены в том, что к концу недели он поправится, – но внутренности жабы с волосками выкидыша-уродца (не говоря уж о травах с берегов Нила) не так просто убедить не делать свое коварное дело.

– Сегодня мне чуть лучше, Пеппе, – сказал он мне в субботу на прошлой неделе.

Я просто не мог этого вынести, я расплакался.

– Что такое, Пеппе? Что случилось?

Он с нежной заботой положил свою пухлую руку на мой узловатый горб.

– Я счастлив оттого, что Ваше Святейшество выздоравливает, – сказал я, едва сумев выдавить из себя слова.

Ему действительно стало лучше, так что он немного послушал музыку, но все-таки принял предосторожность и исповедовался своему набожному исповеднику-бенедиктинцу. Ночью, однако, ему сделалось очень плохо, и утром, лежа в постели и дрожа, Лев сказал мне: