Текст книги "Бобби фишер идет на войну"
Автор книги: Дэвид Эдмондс
Соавторы: Джон Айдинау
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)
Со Спасским начал работать новый, близкий ему по духу тренер Игорь Бондаревский. Предками Бондаревского были донские казаки, что дало ему прозвище «Казак». Пережитая война сказалась на нервах, помешав реализовать шахматное дарование, и в последний раз он участвовал в турнире в 1963 году. Спасский описывает его как проницательного, живого, пытливого человека, с благородными и честными манерами. Он добавляет, что взрывной темперамент Бондаревского в сочетании с «амбициями и тщеславием не давал возможности прощать грехи других». Тем не менее Спасский, называвший его «фатером», признаёт, что годы, проведённые с ним, с 1961 по 1969-й, были «лучшими в жизни» (Бондаревский оставался его тренером вплоть до 1972 года). «Он стал моим другом, опытным наставником, великолепным учителем, прекрасным психологом и, в определённом смысле, отцом». Терпение, дисциплина, стремление сражаться до последней пешки – вот те качества, которые новый тренер развивал в своем ученике.
Под влиянием Бондаревского результаты Спасского постепенно улучшались. В конце 1961 года он выиграл чемпионат СССР: десять побед, девять ничьих и лишь одно поражение. В следующем году он поделил 2-3-е места на крупном турнире в Гаване, а в чемпионате СССР-1963 снова претендовал на первое место, но пропустил вперёд гроссмейстера Леонида Штейна. Спасский начал всерьёз задумываться о мировом титуле, заявив тренеру в 1964 году: «Я стану чемпионом». Он имел в виду, что отберёт корону у другого советского шахматиста, армянина Тиграна Петросяна.
Межзональный турнир 1964 года проходил в Амстердаме, и делёж первого места с Талем, Смысловым и Ларсеном вывел Спасского в претенденты. После обвинения в сговоре, выдвинутого Фишером, претендентский этап проводился не в виде турнира, а как серия стыковых матчей. Существовало дополнительное условие: лишь три представителя СССР могли участвовать в матчах претендентов, поэтому конкуренция между советскими игроками в межзональном турнире была более жёсткой, чем между шахматистами других стран. Ведь советский участник должен был финишировать третьим, чтобы попасть в претенденты, тогда как остальным участникам достаточно было занять восьмое место. Спасский полагал, что это нечестно.
Турниры с большим количеством игроков были обычной формой соревнований. Но Спасский никогда ранее не принимал участия в продолжительных матчах – серии партий против одного противника – и считал их физически и умственно истощающими. Тем не менее 1965 год стал его annus mirabilis (год чудес – лат.): он стал претендентом номер один, сперва победив Кереса в драматичной битве, потом Геллера, а затем и экс-чемпиона мира Михаила Таля. Итак, только Петросян отделял теперь Спасского от титула чемпиона мира. Спасский не был его поклонником, характеризуя Петросяна как короля, который «царствует, но не правит»; чемпион мира, но не сильнейший в мире. Борис понимал всю трудность своего положения: он, бедный студент, столкнулся лицом к лицу с социально и политически защищённым национальным героем Армении.
Матч 1966 года проходил в Москве и, за исключением шахматных кругов, был фактически проигнорирован Западом. Спасский выступил вполне достойно, уступив лишь одно очко. Его стиль и манера игры Петросяна были диаметрально противоположными. Прямая, открытая, атакующая игра Спасского, часто называемая «универсальной», не имела системных слабостей: он был напорист в атаке, крепок в защите, осторожен в миттельшпиле, грандиозен в эндшпиле; способен и на марафонские битвы, и на ошеломляющие миниатюры. Стиль Петросяна был стратегическим, неторопливым и для тех, кто не был в состоянии оценить его невероятную тонкость, скучноватым. Большинство игроков имеет свой стиль – так сказать, шахматный отпечаток пальцев, но редко у кого он бывает таким отчётливым, как у Петросяна. Его игра требовала от оппонента либо приспособиться, либо умереть. На вопрос, почему Спасский проиграл, Ботвинник ответил, что он не смог «запрограммировать себя на Петросяна».
Два месяца спустя Спасский выиграл турнир в Санта-Монике, названный им «турниром жизни» (Фишер пришёл вторым). Победа принесла ему много денег – пять тысяч долларов. Затем последовал небольшой спад в игре, который связывают с личным счастьем, обретённым им в совместной жизни с Ларисой, и рождением в 1967 году сына Василия. Вспоминая те времена, Спасский говорит: «Я был примерным советским гражданином. Путешествовал, играл и наслаждался жизнью». В матчах претендентов 1968 года он успешно справился с Геллером (5,5:2,5), Ларсеном (5,5:2,5) и Корчным (6,5:3,5), проиграв лишь две партии из двадцати шести. За победу над Ларсеном он удостоился ордена «Знак Почёта» (в 1955-м ему дали медаль «За доблестный труд», довольно заурядную советскую награду, и он прокомментировал это в книге «Большая стратегия» так: «Вот и всё, что я получил»).
В 1969 году он вновь встретился с Петросяном в борьбе за мировой титул. Церемония открытия матча прошла в Московском телевизионном театре, так что свидетелем этого события была вся страна. Однако у широкой западной публики битва Петросяна со Спасским снова не вызвала интереса. Большинство считало, что сорокалетний чемпион имеет мало шансов против тридцатидвухлетнего соперника. Игра Петросяна достигла своего потолка, хотя необходимо отметить, что он был единственным чемпионом мира с 1934 года, успешно отстоявшим свой титул. Он не чувствовал себя комфортно то ли от самого титула, то ли от потоков лести, изливавшихся на него от армянского сообщества всего мира. После одной блестящей партии в зале раздались оглушительные аплодисменты, и группа поклонников Петросяна попыталась прорваться на сцену. Английский шахматный деятель и писатель Гарри Голомбек был этому свидетелем: «Только один пожилой армянин смог миновать охранников, оказался на сцене и схватил Петросяна за руку». Известны слова Петросяна, сказанные им перед вторым матчем со Спасским: «Я никогда не хотел становиться чемпионом мира. Я только хотел хорошо играть в шахматы. Шесть лет я не курю, не беру в рот ни капли спиртного. Врач запрещает мне смотреть футбольные и хоккейные матчи, потому что необходимо беречь нервы для игры. Что это за жизнь?».
У Спасского всё было наоборот, и стиль жизни, и моральное состояние. «Накануне матча с Петросяном, – рассказывал он, – я чувствовал себя на коне». Тем не менее лёгкой победы он не ждал, и исход матча был непредсказуем. Спасский разделил его на четыре части:
1. партии 1—9: быстрый рывок и усталость;
2. партии 10-13: я – боксёрская груша;
3. партии 14—17: поворотные;
4. партии 18—23: финальное наступление.
После семнадцатой партии Спасский отдыхал у себя в комнате, как вдруг раздались тяжёлые удары в дверь. «Какой-то армянин узнал, в каком номере я живу, и попытался в него вломиться. Он кричал: "Спасский, не смей выигрывать у нашего Петросяна!" Я крикнул в ответ: "Не беспокойся, я у него выиграю". Тогда парень замолк и исчез».
Он действительно выиграл, завоевав титул чемпиона мира с перевесом в два очка после шести побед, четырёх поражений и тринадцати ничьих. Партии не всегда были блестящими, хотя некоторые – например, великолепная пятая, в которой Спасский довел ферзевую пешку до седьмого ряда, – признаны классическими. Тигран Петросян был, пожалуй, самым трудным соперником в истории шахмат. Его имя происходит от слова «тигр». Но своей игрой он напоминал скорее не тигра, а змею или хитрую лису. Терпение Петросяна казалось безграничным, он мог долго выжидать наиболее подходящего момента для нанесения удара. Спасский считал его «уникальным матчевым бойцом, чья сильная сторона в том, что до него практически невозможно добраться». Петросян оценивал это иначе: «Я стараюсь избегать случайностей. Те, кто полагается на случай, должны играть в карты или в рулетку».
Дважды пройдя изнурительный отборочный процесс, Спасский утверждал: «Система стала ещё хуже, чем прежде». В предвидении матча 1972 года он сказал: «Я хочу заранее выразить свою глубокую и искреннюю симпатию тому, кто сумеет прорваться через все эти препоны».
ГЛАВА 5
РУССКИЙ ИЗ ЛЕНИНГРАДА
Наша цель – сделать жизнь советских людей ещё лучше, ещё краше, ещё счастливее.
Леонид Брежнев, 1971
В России истина почти всегда принимает совершенно фантастический характер.
Фёдор Достоевский. «Некоторые наблюдения о лжи»
По мнению советского общества, Спасский отправился в Рейкьявик не только как игрок, но и как символ. Однако он не был идеальным символом, во всяком случае с точки зрения властей. Спасский выделяется на общем фоне, относясь, скорее, к проблемным элементам системы. Почему к проблемным? Ответ на этот вопрос можно узнать, более широко рассмотрев политический и культурный контекст советской жизни.
Навязывая свою волю, коммунистическая партия не действовала в историческом вакууме. В книге «Советский Союз после падения Хрущева» Арчи Браун проводит параллели с эпохой царизма: тенденция укреплять в людях веру в сильного лидера, а не в общественные структуры, постоянная угроза хаоса и высокая награда за верность и единство. Вдобавок существуют и системные характеристики: пропасть между правящей элитой и гражданами, между интеллигенцией и народом, государственные меры контроля, такие, как внутренние паспорта, секретность, цензура, надзор и ссылки. Страх анархии и ее последствий, необходимость порядка, пронизывающая все классы, создали широко распространённое недоверие к либерализации режима.
Сталин умер 5 марта 1953 года, но пережитый страной Большой террор сформировал менталитет всех последующих поколений советских людей, создав общество, постоянно приспосабливающееся к неопределённостям жизни, к несправедливому и выборочному использованию власти. Разоблачительная пятичасовая речь Хрущева на Двадцатом съезде партии три года спустя и начало так называемой «оттепели» явились наиболее важными событиями жизни Спасского того периода, однако открытие ворот лагерей не означало реабилитации для тысяч бывших заключённых. Многие советские граждане были убеждены, что те «наверняка в чем-то виноваты». Подозрительность висела в воздухе, подобно смогу, и, как пишет автор книги «Ночь камня», историк Кэтрин Мерридейл, «среди обширного наследия Сталина привычка к бдительности оказалась наиболее стойкой».
Речь Хрущева породила полемику, у которой не было конца. Демократическое движение увидело, что режим может пасть, но цена за это была слишком высока. Между догматиками и либералами завязалась долгая, тяжёлая, так никогда и не разрешившаяся борьба, а партия тем временем пыталась найти способ, как удержать свою власть над всеми аспектами жизни, не возвращаясь при этом к варварству сталинской эпохи.
Каковы же были границы личной свободы в этот период? Их можно было понять лишь по реакции властей в бесплодном вулканическом пейзаже советской культурной жизни; несогласие вспыхивало, подавлялось и вспыхивало снова. От шахматистов ожидали того же, чего и от остальной творческой интеллигенции: говоря словами Союза писателей, «всем сердцем посвятить себя идеям коммунизма и быть безгранично верными делу партии».
Утром 14 октября 1964 года Хрущёв был отстранён от власти Косыгиным и Брежневым за «безрассудные планы, поверхностные идеи, необдуманные решения, действия, не имеющие отношения к реальности, хвастливую и пустую риторику, стремление управлять указами, нежелание принять во внимание современные достижения науки и практического опыта». Средний возраст входящих в Политбюро [10] 10
Политбюро ЦК КПСС: директивный орган, средоточие советской политической власти.
[Закрыть]и Секретариат ЦК КПСС – контролирующий государственный орган – двадцати двух человек был примерно шестьдесят два года. Брежнев, родившийся в 1906 году, вступил в партию в 1931-м. Самый молодой член Политбюро Фёдор Кулаков родился в 1918 году и являлся членом партии с 1940-го. Эти люди были закалены в кузнице сталинской эпохи и привыкли к суровому языку социализма. Новый лозунг дня звучал так усилиями советских людей строительство социализма продолжалось даже во времена сталинских «перекосов». От любого, кто попадал в поле зрения общественности, включая шахматистов, ожидали поддержки социалистических ценностей.
В газете «Правда» тогдашний комсомольский лидер Сергей Павлов писал, что режим столкнулся с необходимостью «борьбы с явлениями нигилизма, безрассудством и дерзким отрицанием авторитетов, пренебрежением или игнорированием исторического опыта старшего поколения советских людей». В тот момент он вряд ли думал о шахматах, но, как председатель Спорткомитета, сыграл позже центральную роль в саге Спасского в Рейкьявике.
Однако Арчи Браун указывает, что, хотя при Брежневе культурная свобода и была подавлена, в ту эпоху не возникло полного запрета на свободную интеллектуальную деятельность; власти отнеслись к этому прагматично, сознавая необходимость большей открытости в естественных науках и, до определённой степени, в социальных, поскольку экономику надо было модернизировать. Существовали и дипломатические перспективы развития, такие, как необходимость налаживания отношений с Западом по мере нарастания напряжённости с Китаем. Но эти многочисленные проблемы не остановили Брежнева от угрозы, что интеллектуалы, не желающие служить делу построения коммунизма, получат по заслугам.
Как власти навязывали свои взгляды? В случае с профессионалами это делалось напрямую через государственные организации. В то время как Александр Солженицын с горечью говорил, что руководство Союза писателей видит свою роль в представлении идей партии писателям, а не наоборот, Лев Абрамов, руководивший на разных постах шахматами более одиннадцати лет (с середины 50-х), наделял себя двойной функцией: «Я передавал мнение игроков властям и в то же время пытался проводить общую политику нашей партии и государства». Он исходил с позиции высокой государственной ответственности и доверия. Будучи строительным инженером, Абрамов в конце своей профессиональной карьеры достиг должности главного инженера на строительстве всесоюзных оборонных заводов. Его опыт общения с партией и правительством означал, что Спорткомитет может полагаться на него в понимании, какой должна быть политика, даже если её не выражают открыто.
Власти имели в своем распоряжении широкий выбор кнутов и пряников для контроля над элитными игроками. Одним из самых мощных контролирующих механизмов являлось жёсткое партийное руководство поездками за рубеж. Границы Советского Союза были закрыты, и у народа отсутствовали законные права для их пересечения. Горькая советская шутка гласила, что есть два класса советских граждан: те, кто получил заграничный паспорт, и все остальные. Чтобы добиться загранпаспорта, человек должен был представить исчерпывающее персональное досье, куда входила и партийная справка о его моральной и политической зрелости. Даже если все препоны были преодолены, в паспорте могли отказать в самый последний момент или сообщить, что он «потерялся» в Министерстве иностранных дел. Несостоявшийся путешественник должен был извиниться перед принимающей стороной, сославшись на служебные обстоятельства, болезнь или семейные трудности. Гроссмейстеры Давид Бронштейн и Эдуард Гуфельд столкнулись с подобной «потерей» паспортов, что сделало невозможным их поездки на международные турниры. Даже латвийский экс-чемпион мира Михаил Таль не относился к числу неприкасаемых. Во время кубинской олимпиады 1966 года его в ночном клубе ударили бутылкой по голове (говорят, это был ревнивый приятель дамы, с которой он танцевал), и он попал в больницу, вследствие чего вынужден был пропустить несколько партий. Следующая олимпиада проходила в Лугано двумя годами позже. Таль вместе с другими гроссмейстерами уже находился в аэропорту, когда к нему подошёл зампред Спорткомитета и сказал: «А вы, Михаил Нехемьевич, можете возвращаться в Ригу».
Шахматные функционеры того периода категорически отрицали, что ограничения применялись в качестве наказания. Их ответ был таким: поездки лимитируются нехваткой фондов. Таким образом, все случаи ограничений получали вполне убедительное толкование: кто-то был не в форме, кто-то уже побывал за границей, кто-то был там недавно и должен уступить другому, столь же подготовленному коллеге.
Хотя Спасский столкнулся с недовольством властей, великолепная игра спасла его от подобного отношения. По словам Михаила Бейлина, «Спасский делал то, чего не позволялось никому другому. Чем выше вы поднимались в шахматах – мастер, международный мастер, гроссмейстер, – тем больший вред вам могли нанести. Другим никогда бы не позволили выезжать за границу, веди они себя так, как Спасский. Он был исключительно независимой личностью».
Однако многие советские граждане на собственном опыте поняли, что власть не терпит независимой личности. Спасский не мог быть свободным в советской системе. Тем не менее он обладал редкой личной свободой в своих убеждениях и выражении собственной независимости, которую демонстрировал и в Рейкьявике. Для понимания, что же именно его выделяло, мы должны обратиться к войне, в которой он выжил, и к городу, в котором он вырос.
«Битва против нацизма была величайшей проверкой, какую только прошли советские граждане; возможно, величайшей во всей истории России, – пишет Кэтрин Мерридейл. – Сила воли, упорство и стоицизм, которых она требовала, превышали весь предыдущий опыт, будучи более мощным и более длительным, чем всё, что большая часть советского народа, прошедшего через многие кризисы, могла себе представить».
Без сомнения, это относится и к защите Ленинграда. Тем не менее в отношении властей к блокаде существовал устойчивый элемент мифотворчества, и миф этот рассказывал о самоотверженном патриотизме советских граждан, особенно выделяя героическую роль партии в защите города и его жителей. Миф противоречил реальности: среди властей была паника, а политический контроль путём террора продолжался даже в самые суровые дни немецких атак. Миф игнорировал ожесточённость людей. В своей книге «Европа: история» Норман Дэвис сообщает: «Описания кутежей в Доме партии, в то время как на улицах лежали трупы, а учёные умирали от голода за столами в лабораториях, только дополняют картину царившей жестокости».
Мифотворчество, родившееся в результате победы над Германией, повлияло на Бориса Спасского несколькими путями. Согласно его современнику, советскому журналисту и писателю Василию Гроссману, тяготы Великой Отечественной войны имели для русского самосознания решающее значение. После Сталинградской битвы 1943 года, стоившей миллион жизней, русские начали отделять себя от других национальностей и слово «русский» обрело положительный смысл. Прекрасно известно, что Сталин решил возродить русский патриотизм для укрепления титанических усилий военных, но также использовал войну для пропаганды государственного национализма. Государственный национализм отличался от национализма европейских стран тем, что не имел ничего общего с любовью к родине. Советский националист испытывал глубокое признание, уважение и любовь к социалистическому государству, которое защищало и заботилось о своих верных гражданах. Государственный национализм стал единственной формой патриотизма, приемлемого в социалистической стране, и именно такого рода национализм обязан был демонстрировать Спасский. Шахматисты не должны забывать, что играют в красных майках.
Вторым источником влияния, выросшего из мифологии войны, являлось убеждение, что «наше – значит, лучшее», что система должна непременно победить. Отсюда постоянный страх публичного принижения и того, что недостатки системы могут проявиться. Многолетний советский посол в Вашингтоне Анатолий Добрынин едко пишет в своих мемуарах, что когда Брежнев в 1973 году посещал Никсона, то лично инструктировал советскую службу безопасности организовать свой визит так, чтобы «он ни в чем не казался американцам хуже, чем президент США».
На пути попыток создать реальность из лозунга «Наше – значит, лучшее» стоял собственноручно выстроенный барьер – секретность и изоляция, вынуждающие людей жить в поразительном невежестве. Это касалось не только простых граждан. Когда в 1959 году Хрущева пригласили погостить у президента Эйзенхауэра в его уединённом жилище Кемп-Дэвид, никто из окружения советского лидера не знал, что это и где находится. В своих воспоминаниях Хрущёв пишет: «Я так и не смог найти, что это за Кемп-Дэвид. Начал наводить справки в нашем Министерстве иностранных дел. Они сказали, что тоже не знают». Хрущёв беспокоился, что американские власти, предлагая посетить Кемп-Дэвид, выражают таким образом ему презрение, что его опять дискриминируют, помещают на карантин. В конечном итоге он понял, что это приглашение было честью, а Кемп-Дэвид оказался президентской дачей. «Можно над этим посмеяться, но мне стыдно. Это говорит о том, насколько невежественными мы были в некоторых отношениях».
Шахматный мир был информирован не лучше. На встрече шахматного руководства со Спасским и его командой 13 августа 1971 года обнаружилось поразительное отсутствие знаний о происходящем с Фишером. Отчёт директора Центрального шахматного клуба Виктора Батуринского гласит: «Было потребовано узнать (через советских корреспондентов в США или каким-то иным образом) причины, по которым Фишер около полутора лет (1968-1970) не принимал участия ни в одном состязании, где он находился в этот период, что делал, а также собрать информацию о поведении Фишера и его заявлениях». Составленный в тот же самый месяц «Тренировочный план» Спасского содержал требование найти, приобрести и перевести на русский язык зарубежные шахматные статьи с информацией по Фишеру для последующего анализа. Цензура и нехватка твёрдой валюты влекли за собой необходимость официальной поддержки этого столь важного аспекта подготовки.
В 60-е годы, пока Спасский взбирался на шахматный Олимп, государственный национализм приобретал всё большую значимость, несмотря на смену поколений. Советские лидеры видели насущную потребность в широком распространении информации о последних достижениях советского государства в науке и вооружении, о том, что сперва собака, а затем и советский человек первыми побывали в космосе. Им требовались достижения в сфере быта – советские джинсы, новые жилые дома. И – спортивные победы. В своей книге «Русский ум» Рональд Хингли размышляет над исторически сложившейся способностью русской нации к тому, что он называет «престижными проектами». «Одарённые в таких различных областях, как шахматы, ракетостроение и спорт, русские часто добиваются успеха, обращая совместные усилия на престижные проекты, многие из которых не только функционально эффективны, но и впечатляюще обставлены. Важнейшей дополнительной целью этих проектов является стремление поразить зарубежных наблюдателей в надежде, что те будут ослеплены и не обратят внимание на чрезвычайно скромную жизнь, которую ведет средний советский гражданин».
Советский гражданин видел роль Спасского в контексте лозунга «Наше – значит, лучшее», отражающего, помимо прочего, доминирование СССР в мировых шахматах. До Рейкьявика он получал бесконечный поток писем от советских граждан, напоминавших о его обязанности как патриота победить империалистическую Америку, пытавшуюся разрушить советскую шахматную крепость.
Партии была важна не игра в шахматы, а защита престижа советского государства. «Разумеется, – говорит бывший президент Российской шахматной федерации, журналист Евгений Бебчук, – партийные шишки так и думали. Вы должны умереть за Родину и за партию. Что до самих партий, ими интересовались одни шахматисты. Имело значение лишь то, что за доской ты представляешь Советский Союз». Сегодня он улыбается, вспоминая те накачки, которым подвергались участники студенческих турниров, когда всю команду собирали в отделе пропаганды и агитации ЦК.
Они усаживали нас перед каким-нибудь представителем власти, который и понятия не имел, что такое шахматы. Он прохаживался по комнате. Никитин, Спасский и я тихо сидели. Он говорил: «Вы осознаёте ту ответственность, которая на вас лежит? Вы понимаете, что это честь? Вы хорошо это понимаете? Да или нет?» Мы молчали. Он продолжал: «Кто играет сегодня? А, Бебчук, вы ведь журналист. Ваши коллеги понимают, что им предстоит отстаивать?» – «Да, они понимают». – «Вы должны были объяснять лучше. Правильно или нет они видят ситуацию?»
Перед матчем в Рейкьявике сомнения в том, осознаёт ли Спасский свою ответственность в полной мере, возникли на самом высоком уровне. Виктор Батуринский был вызван к Александру Яковлеву, заведующему отделом пропаганды и агитации ЦК, а позже правой руке Михаила Горбачёва. «Скажите, Спасский понимает, что несет перед советскими людьми моральную ответственность за результат матча?» – спросил он. Батуринский дипломатично ответил: «Надеюсь, что понимает». Через тридцать лет после этого разговора он подтвердил, что лицемерил: было ясно, что Спасский об этом даже не думает.
Бывший помощник главного военного прокурора, полковник Батуринский был обязан своим интересом к шахматам и своим юридическим образованием одному из основателей советской шахматной школы Николаю Крыленко, вдохновившему его и на то, и на другое. Полковник Батуринский прослужил в армии тридцать пять лет. Он был вторым номером в команде, занимавшейся раскрытием британско-американского шпиона, полковника Олега Пеньковского. Батуринского прозвали «чёрным полковником». Когда Виктор Корчной в 1976 году покинул страну, он говорил, что Батуринского надо повесить, утопить и четвертовать за его активное участие в сталинских репрессиях.
Слепой и плохо слышащий, этот когда-то главный шахматный чиновник прожил свои последние годы в одном из тех больших, мрачных, серых районов, что окружают Москву (он умер в декабре 2002 года). Он удивлялся, как можно не понимать, почему Спасский несет моральную ответственность за отстаивание превосходства советской системы. Ответ казался слишком очевидным, чтобы быть достойным дискуссии. «Разумеется, это вопрос идеологии».
Спасский многим был обязан советскому государству, поэтому как мог он не принимать – по крайней мере с точки зрения властей – свои ответные обязанности? А если он отрицал государственный национализм, во что же он тогда верил? Два важнейших факта позволяют понять характер Спасского и эволюцию его взглядов: он был этническим русским и он был ленинградцем, жителем бывшей столицы империи, окна в Европу, прорубленного Петром Великим. В «Записках из подполья» герой Достоевского называет Санкт-Петербург «самым отвлечённым и умышленным городом на всем земном шаре». В «переводе» с литературного языка это означает, что город был мостом между обыденной реальностью жизни и странным, таинственным, скрытым миром.
Западная пресса выделяла Спасского среди других советских шахматистов, поскольку он называл своим любимым писателем Достоевского. Спасский, поклонник Достоевского, выгодно контрастировал с американцем Фишером, который если и читал что-то кроме шахматных журналов, то только комиксы. Кое-кто на Западе мог подумать, что Спасский рисковал, говоря о таких литературных пристрастиях. Однако его увлечение Достоевским не было запретным; говорили, что даже Сталину нравились «Бесы». Хотя некоторые работы Достоевского в 50-е и 60-е годы подверглись цензуре, в 1971 году, когда писателю исполнялось 150 лет, было выпущено большое собрание его трудов.
В то же время характерные особенности прозы Достоевского – реализм, психологическая глубина характеров, подчёркивание двойственности человеческой природы, иррациональная мотивация – делали автора наиболее подрывным из дореволюционных писателей. Он выбирает жизнь ради путешествия, а не ради конца, как это видно в «Записках из подполья». Герой размышляет: «Но человек существо легкомысленное и неблаговидное и, может быть, подобно шахматному игроку, любит только один процесс достижения цели, а не самую цель. И кто знает (поручиться нельзя), может быть, что и вся-то цель на земле, к которой человечество стремится, только и заключается в одной этой беспрерывности процесса достижения, иначе сказать – в самой жизни, а не собственно в цели...».
Это очень похоже на отношение Спасского к шахматам. Хотя в нем жил дух соперничества, процесс достижения результата имел не меньшее значение, чем итог борьбы. Он демонстрировал явную схожесть с характерами Достоевского. В романах перед героями встают экзистенциальные выборы, навсегда отмечающие тех, кто их совершает. Характеры Достоевского сложно классифицировать; они не завершены, обладают возможностью приспосабливаться и эволюционировать. Теоретик и исследователь писателя Михаил Бахтин пишет: «Все они остро чувствуют свою внутреннюю незавершённость, способность перерастать себя изнутри... Человек – не конечная и определённая величина, к которой можно применить точные расчёты; человек свободен, а потому может нарушать все правила и нормы, которые ему навязывают».
Разумеется, Спасский не вписывался в модель простого советского человека; слава и статус предоставляли ему роскошь самоопределения, которой другие были лишены. Хотя государство вытащило самого Спасского и его семью из нищеты, он всегда отрицал свой долг перед ним. Говоря об этом, он указывает, что русский царь Николай II даровал талантливым детям содержание, причём из собственного кармана.
Однако помимо того, что Спасский шёл вразрез с нормами советского государства и во многих случаях выходил за предписанные рамки, он имел ещё множество общих черт с самим Достоевским. Достоевский – писатель глубоко христианский, пропитанный верой в мир духовного и в вечную жизнь; эту веру он считал ключом к нравственному здоровью. Спасский, воспитанный матерью в православных традициях, был очень горд своей связью с церковью по линии отца. В его любимом романе «Братья Карамазовы» было множество теологических размышлений. Роман указывает и на политическую позицию Спасского. В центральном эпизоде, где одного из братьев судят за отцеубийство, прокурор утверждает, что в этих троих братьях воплощено русское европейство, национальные принципы и открытая непосредственность русского характера. Упор здесь делается именно на русское. В период советского государственного национализма Спасский был русским патриотом, наследником русской православной традиции.
Учёба в университете укрепила национализм Спасского. Она пришлась на период культурных потрясений, которые поэт Евгений Рейн назвал «полулитературной, полубогемной жизнью, зарождающейся в Ленинграде». Отчасти это касалось отрицания советской культуры. По словам Рейна, «мы начали поворачиваться лицом к Западу, к современной западной культуре; мы стали интересоваться русской культурой, по-новому взглянув на девятнадцатый век, на Серебряный век и вновь замкнув кольцо традиции».
