Текст книги "В зоне сотрясения"

Автор книги: Дэвид Джерролд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

«Вечером во вторник, на бульваре Ланкершим, напротив театра Эль-Портал. Синий „форд-фалкон". Кто-то врежется ему в бок между шестью часами сорока пятью минутами и половиной десятого. Узнай номер его водительского удостоверения, оставь записку на ветровом стекле».

Но кроме такого рода заданий я стал получать также поручения странные и таинственные. Некоторые, казалось, вообще не имели ни смысла, ни рационального объяснения, но клиент не всегда считал нужным объяснить причины своих требований. Наши правила заключались лишь в том, что мы беремся за подобные случаи только при условии: никому не будет причинен физический или моральный ущерб.

Вот одно из таких поручений: «Возьми экземпляр „Популярной механики", придай ему потрепанный вид, чтобы он выглядел так, будто его читали. Завтра днем, в тринадцать тридцать, будь на бульваре Ван Нуйз, дом пять тысяч триста тридцать пять, закусочная. Сядь у стойки, лицом к входу, около окошка выдачи заказов. Закажи гамбургер „Биг-бой" и колу. Пока ешь, делай вид, что читаешь журнал. Держи его так, чтобы видна была страница пятьдесят шесть. Оставь доллар „на чай". Положи журнал на стол и уходи».

А вот еще образчик: «В пятницу ночью, сразу после закрытия баров, встань напротив входной двери по этому адресу, притворись, что ловишь машину. Это все. Ничего не произойдет. В два тридцать можешь уйти».

Или еще такое поручение: «Возьми этот сверток. Нет, не открывай. В четыре двадцать пять садись в автобус на Хайлэнд. Выйди на углу Виктория и Лорел Каньон. Перейди улицу и жди возвращения автобуса. Оставь сверток на скамейке».

И самое дикое: «Здесь белая футболка, синие джинсы и красный пиджак, надень. Выглядишь прямо как Джеймс Дин.[25]25
  Дин Джеймс – актер, кумир молодежи 50-х. Трагическая гибель Дина в автокатастрофе способствовала мифологизации его образа.


[Закрыть] Запомни лицо этой девушки. Завтра вечером, в Студио-сити, на углу Вентура и Лорел Каньон. Когда она выйдет из аптеки, ты остановишь ее и скажешь: „Когда ты будешь готова получить знание, Вселенная найдет тебе учителя. Даже если ты не будешь готова, Вселенная все равно найдет тебе учителя". Вручи ей этот бумажный пакет. Там поэма Эмили Дикинсон. На вопросы не отвечай. Войди в аптеку, пройди вглубь помещения и выйди через черный ход на парковку, поверни направо и обойди здание, она за тобой не пойдет. Но она должна тебя еще раз увидеть. Иди на запад до кафе-мороженого. Там ты можешь припарковать машину».

В конце концов, когда Джорджия была удовлетворена тем, как я выполняю ее приказы, она дала мне трудное поручение.

– Ты мне доверяешь? Хорошо. Пойди по этому адресу и выруби этого сукина сына.

– Выруби?

– Это жаргон. Прострели ему колено. Оба колена. Мы хотим, чтобы остаток жизни он провел в инвалидном кресле. Да, и разбей телефонный аппарат на стене. Надень эти перчатки и эти туфли. И воспользуйся этим оружием. Здесь снаряжение, глушитель, положи все в пластиковый пакет для мусора, принесешь все назад, сюда, чтобы уничтожить.

– Ты меня разыгрываешь?

– Мы не шутим такими вещами.

– Прострелить ему колени – знаешь, это мудрено сделать, ловкий трюк. Особенно если этот парень не будет стоять на месте.

– Если ты не можешь этого сделать…

– Могу.

– Ты предпочитаешь убить его?

Беру несколько секунд на обдумывание.

– Что он сделал?

– Тебя не устраивает роль наемника?

– Мне нужно знать.

– Превосходно, – сказала Джорджия. – Он – маньяк. Насилует маленьких девочек. Самой младшей шесть лет. И потом убивает их. Завтра он слетит с катушек. Покалечь его вечером, и ты спасешь три жизни, о которых мы знаем, и, вероятно, еще кого-то, если он начнет разгуливать по времени.

– Можно, я задам вопрос? Кто принимает такие решения? Джорджия покачала головой:

– Тебе нет необходимости это знать. – Потом она добавила: – Подумай вот о чем. Преступник выбирает свой путь, когда он становится преступником. Мы пытаемся разрешить эту проблему надолго. Парень, о котором мы говорим, – опасный придурок. Сделай свою работу, и завтра он будет просто придурком. – Джорджия пожала плечами. – Или трупом. И то и другое – часть твоего контракта. Возможно, самая легкая. Или самая приятная. Это на твой вкус.

– Я не психопат.

– Это тоже плохо. Нам не помешал бы один такой. Для серьезных дел.

Я пропустил это мимо ушей.

– А как насчет превентивного ареста? Джорджия вновь покачала головой:

– Этот закон еще не вступил в силу. Но мы не можем ждать. Послушай, давай облегчим твою совесть. После того как ты с ним разделаешься, вытащи из пластикового мешка этот конверт и оставь на полу.

– Что в нем? Деньги?

– Газетные вырезки. О том, что бы он мог сделать со своими жертвами. Оставь это для копов, пусть посмотрят. Ни к чему не притрагивайся. Не оставляй отпечатков.

Были и еще задания, подобные этому. Они никогда не давались мне легко.

В реальной жизни выстрелом не выбьешь оружие из рук плохого парня. Плохие парни не роняют пистолет с криком «ой!» и не подскакивают до небес, – нет, они стреляют в ответ. Из всего, что у них имеется под рукой, – из пистолета, автомата, миномета, – так что делай ноги, приятель, и побыстрее. Они набрасываются на тебя, поливая градом пуль и изрыгая огонь, подстраивают взрывы, превращающие тела в охренительную смесь из грязи и клочков костей и плоти. И тебе надо пригнуться как можно ниже, поглубже надвинуть на голову каску и молиться, чтобы тебе выпал шанс накрыть их огнем, который заживо сожжет вопящих от ужаса врагов, покупая себе таким образом несколько мгновений блаженной передышки, пока ты напряженно ждешь, не начнется ли это все заново. В реальной жизни ты атакуешь противника, не испытывая никаких чувств, просто выводишь его из игры. А если не можешь вывести из игры, тогда ты убиваешь, разносишь к чертовой матери, превращаешь в тошнотворные кровавые ошметки.

На телеэкране все чисто и ясно. В жизни все грязно, отвратительно, непристойно, подло, мерзко, болезненно и невероятно смердит. В реальной жизни плохие парни не считают себя плохими, они думают, что они тоже хорошие. И занимаются они тем, чем, по их мнению, могут заниматься обычные люди. В реальной жизни нет также и хороших парней, просто парни, которые делают то же, что и все. И затем, может быть впоследствии, пока ты по кусочкам собираешь свое тело или душу, у тебя появится возможность разобраться в этом вопросе. Что такое хорошо и что такое плохо. Может быть. Поскольку не важно, кто тут хороший парень, если все уже умерли.

В реальной жизни нет хороших парней. Они не существуют так же, как и ты. Вот она, горькая неприкрытая истина. Тебя здесь нет, тут просто еще одна смерть из телевизора, как проглоченная ТВ-жвачка, которая существует до тех пор, пока не переключаешь канал. Ты думаешь, что ты живой и настоящий? Нет. Ты просто некоторое пространство, где происходит все это дерьмо. Череда событий – не ты руководишь ими, это они имеют власть над тобой. Ты – жук в коробочке. Лавина времени, изливающаяся триллионами крошечных мгновений, секунда за секундой вколачивает тебя в этот песок, и что бы ты ни думал, это иллюзия – ты существуешь только как вплетенная во время галлюцинация последовательных событий. И по прошествии длительного времени, после осознания того, что ты все равно не сможешь противостоять этому безжалостному потоку, – минометные снаряды, или нарезные пули, или удары космических лучей, таких крошечных, что ты не узнаешь, пронзили ли они твое сердце, пока не дойдешь до третьего параграфа, – ты просто продолжаешь заниматься тем же. Ты ждешь, рано или поздно снайперы возьмут тебя на прицел.

Ты не живешь, ты отсчитываешь день во времени, момент во времени. Ты вымеряешь каждый свой шаг, всегда настороже, всегда ожидая, откуда раздастся сухой щелчок спускового крючка. Ты смотришь, ты слушаешь и никогда не торопишься – даже если следует двигаться быстро. И когда приходит время действовать, первым нападаешь на другого парня и кладешь его, не заботясь о том, хорошо ли это, честно ли это. Смысл в том, чтобы он не смог когда-нибудь встать на ноги. Таким образом, ты делаешь то, что делаешь, для того чтобы он не мог творить то, что ему вздумается. И однажды, спустя какое-то время, кто-нибудь говорит тебе, что ты еще хуже, чем он. Но ты знаешь, что лучше, поскольку это ты таскаешь горячие угольки из костра, а не они. В реальной жизни… реальная жизнь смердит.

Итак, я вырубил того парня. Его и троих следующих. И я научился пить виски прямо из бутылки.

До тех пор, пока однажды утром Джорджия не выволокла меня из постели, воняющего и покрытого блевотой, и не засунула в ванну, наполненную холодной водой. Она схватила меня за волосы и макала туда с головой, пока я не завопил. После этого влила мне в глотку цистерну холодного черного отвратительного кофе, не обращая внимания на мои вопли и ругань. Голова моя стучала, как восьмицилиндровый двигатель с разбитыми клапанами, но она заставила меня одеться, отвезла в спортзал и натравила на меня Гунтера, моего личного тренера по физподготовке. И с тех пор началось. Каждый день в семь утра я тащился в спортзал. Днем – уроки иностранных языков в Берлице. Вечером в понедельник – огневая подготовка, практика стрельбы из всевозможного оружия, от современного автомата до кремниевых ружей. Во вторник – уроки всемирной истории. В среду – школа хороших манер мисс Грейс, честно, я не шучу. В четверг – встречи с друзьями Билла.[26]26
  Общество анонимных алкоголиков.


[Закрыть] Пятница – ночной сеанс в кино. С Джорджией. Не свидание, а, так сказать, культурная акклиматизация. Суббота отведена изучению дел и ужину с Джорджией. Тоже не свидание, а полный отчет о работе, проделанной за неделю. Воскресенье… завтрак с Джорджией.

Джорджия не спасла мне жизнь. Наоборот, она сделала ее еще более невыносимой. Особенно когда мы стали спать вместе. Не у нее и не у меня – к такому Джорджия не привыкла. Мы отправлялись в один из маленьких дешевых мотелей на холме Кахуэнга, там, где шоссе сворачивает на бульвар Вентура, на полпути к долине Сан-Фернандо. Джорджии хотелось приключений, хотелось находиться в зоне военных действий, а мне нужен был секс. Поэтому в течение трех месяцев мы регулярно кувыркались на смятых простынях, каждую субботнюю ночь, до следующего времетрясения. Потом мне пришлось отправиться в Силмар, прыгнув вперед на три года, и хотя я был далеко, но подумывал о том, что, может быть, мне следует купить Джорджии кольцо. Но когда я вернулся, для нее это уже оказалось пройденным этапом, так все и закончилось. Это был удар навылет, прямо в сердце.

Я нашел себе другое занятие по вечерам в четверг и каждый раз, когда заканчивал очередную грязную работенку, позволял себе пропустить стаканчик скотча. Иногда перепадала чистая работа. Это не помогало. И я сказал Джорджии почему.

Дело не в ней. Тут было совсем другое. Просто я не чувствовал себя хорошим парнем. Убивать ради мира и спокойствия – это все равно что трахаться ради соблюдения невинности. Это не дело.

Джорджия предложила выкупить мой контракт и отправить меня куда-нибудь отдыхать. Я, конечно, заслужил это. Но я сказал «нет». Не знаю, почему я сказал «нет». Может, потому, что была работа, которую надо кому-то делать. А может, потому, что я все еще хотел верить: на свете существует нечто, достойное веры. Черт возьми! Это лучше, чем сидеть на заднице и отравлять свою печень алкоголем.

Поэтому сейчас я взял конверт и оставил на столе бутылку. Может быть, когда-нибудь я найду то, что ищу, но сейчас я не искал ничего.

Первую жертву я отловил около его работы, сел ему на хвост и проводил до дому. Брэд Бойд. Он жил в квартире с внутренним двориком на Ромейн, к востоку от Вайн-стрит. Последние два с половиной месяца. Злобная соседка Бойда ненавидит его собаку и его мотоцикл и будет последним человеком, который видел Бойда живым. В тот вечер она опять наорет на него из-за байка, в каком-то смысле подтолкнет паренька. Брэд выведет мотоцикл, сядет на него, развернется так, чтобы выхлопные газы из обеих труб попали старой мегере в лицо и, запустив мотор на полную мощность, в облаках пахнущего машинным маслом дыма, с ревом умчится прочь. Это произойдет жарким вечером в четверг, в половине десятого. Голубая «ямаха», двухцилиндровый двигатель, семьсот пятьдесят кубических сантиметров, мотоцикл среднего класса; его не найдут. Сегодня я оставил жертву дома, смотреть телевизор. Мерцание голубого экрана было видно с улицы.

Я направился к долине и поехал в Ван Нуйз, к дому Джереми Вейса. Сейчас он живет здесь с матерью, его отец умер год назад; учится в выпускном классе государственного колледжа Сан-Фернандо, расположенного в Нортридже. Его комната находится в дальнем от улицы конце дома. И я не знаю, горит ли там свет. Но машина Джереми стоит на стоянке.

Третья жертва живет на улице Гиперион, в районе Серебряного озера. До центра города, где он работает в банке, парень добирается на автобусе. Я заскакиваю в автобус вслед за ним, сажусь так, чтобы не попасться мальчишке на глаза, и всю дорогу до Хилл-стрит изучаю его. Слегка вульгарного вида, тощий невысокий подросток. Нежная кожа, свежее личико. Слишком хорошенький для мальчишки. Переодеть – и его можно принять за кого угодно. В его чертовой школе парня наверняка дразнят.

После этого я проверяю расположение мест их последнего появления. С другими жертвами я начну работать на следующей неделе. Хочу сперва изучить тех, кто обитает в этом районе. Машину Вейса нашли на Мэлроуз-авеню, в двух-трех кварталах восточнее влекущих огней Ла Синега. Аккуратно припаркованную и запертую. Джереми куда-то вышел и уже не вернулся. Я припарковываюсь на противоположной стороне улицы и выхожу. Опираюсь на теплый капот «мустанга» и изучаю обстановку. На первый взгляд все выглядит вполне невинно.

Этот отдаленный маленький тупичок Западного Голливуда – зона, где время как бы законсервировалось, большинство здешних уголков не изменилось с двадцатых и тридцатых годов. В шестьдесят седьмом на Мэлроуз теснятся небольшие безвкусные арт-галереи, бутики декораторов интерьера и множество мебельных магазинов, надеющихся прослыть стильными. Улица безлюдна даже днем.

Ночью Мэлроуз-авеню и вовсе дика и необитаема, янтарные огоньки уличных фонарей лишь сильнее оттеняют мрак… В нескольких кварталах отсюда, на бульваре Ла Синега, – огни, движение, суматоха, но здесь пустынно, здания жмутся друг к другу в темноте, дожидаясь возвращения дня и иллюзии жизни. Лампы неоновых реклам подмигивают с витрин запертых магазинов. Редкие красные огоньки над дверными проемами намекают, что за их стенами находятся некие не вполне законные заведения.

Машин, проезжающих по улице, не много, случайных прохожих почти нет. Единственный оазис жизни – ресторан в подвальчике, остающийся открытым даже после того, как все его посетители растворились в темноте. Выходящие из ресторана пары торопливо направляются от освещенных дверей в безопасное чрево своих автомобилей, засовывая чеки в бумажники и шепотом переговариваясь в ночи.

Такие вещи происходят в кино, в вестернах или в фильмах о войне, когда кто-то говорит: «Тихо, здесь слишком тихо» или «Слышишь, даже птицы молчат». Эту фразу хорошо слышать в кино, но не в опасной зоне. В зоне, похожей на место небольшого сотрясения времени. Возникает такое чувство, такое ощущение – будто у воздуха появляется странный привкус. И когда такое ощущение охватывает тебя, волосы на затылке встают дыбом. Ты останавливаешься, оглядываешься, ищешь причину, отчего это у тебя на голове шевелятся волосы. Иногда просто поднялся ветер, поэтому трава на холме покрывается рябью, но ты смотришь, как она колеблется, и осознаешь, что это не совсем обычная рябь. И ты как будто пробуждаешься посреди обычного течения жизни, слышишь, видишь и осязаешь окружающий мир с удвоенной силой… и потом остаток дня чувствуешь себя словно сомнамбула.

Иногда это чувство совсем ничего не значит. Иногда означает, что ты выпил слишком много кофе. Но это невыдуманное ощущение, и ты учишься относиться к нему с уважением, потому что находишься посредине опасной зоны, где мальчики не рисуют мелом на асфальте миленькие картинки. Ты учишься припадать к земле не раздумывая, там, где стоишь, – и один раз ты плюхаешься на траву и слышишь, как автоматная очередь свистит над твоей головой, вместо того чтобы беспрепятственно распороть тебе кишки. И этот единственный раз оправдает все остальные случаи, когда ты падал мордой в грязь, а над головой у тебя ничего не свистело.

Ты привыкаешь прислушиваться к этому чувству. Ты никогда ему не изменяешь. Годы спустя, даже после того, как Вьетнам остался далеко позади, ты все еще прислушиваешься. Ты прислушиваешься к миру, словно он тикает, как мина, отсчитывая секунды. Ты слушаешь, даже не понимая, что именно ты ожидаешь услышать.

Стоя на Мэлроуз-авеню, я испытывал нечто подобное. Нет, я не ждал автоматной очереди в упор, но меня не покидало ощущение, что здесь есть что-то еще. То, что выходит на улицы поздно ночью. И добрые люди не хотят здесь находиться, когда оно здесь шляется.

Возвращаюсь назад к машине, открываю дверцу и исчезаю в укрытии. Сижу и жду, не зная чего. Просто смотрю, кто появляется из темноты. Исполняю долг дозорного. Глаза и уши открыты, мозг отдыхает. Наблюдение. Изучение Мэлроуз-авеню.

На улице начинается ночная жизнь. Движение относительно оживляется. Снуют подростки, похоже, что гомики. «Мальчики», по одному, иногда по двое. Иногда попадается «девочка». Дети ночи выбираются из своих дневных гробиков и поодиночке перемещаются в полумраке, оживив своим присутствием один или два квартала, потом так же беззвучно исчезают. Для меня пока не вполне очевидно, что здесь происходит.

В конце концов я вышел из машины и отправился прогуляться. На запад, где Мэлроуз под углом подходит к Ла Синега. Куда направляются эти подростки? Откуда они идут?

Ага, вот оно!

Через полквартала к востоку – огоньки. Затемненная арт-галерея с незаасфальтированным участком под парковку. Участок темный, без освещения. В дальнем конце обнесенный забором дворик. Отдельный. Скромный. Не привлекающий внимания. Можно тысячу раз проехать мимо и ничего не заподозрить, даже если искать именно его. Скрытый и незаметный. Как вьетконговец. Те, что прячутся от посторонних глаз, обычно или напуганы, или охотятся. Второе куда опаснее.

Два-три подростка стоят на участке, курят, болтают. Здесь поместится только несколько машин. Я нащупываю в кармане пачку сигарет. В первый раз я бросил курить, когда умер Эд Марроу,[27]27
  Марроу Эд – известный журналист и ведущий телевизионных программ.


[Закрыть] потом, когда уезжал из Да Нанга, и еще раз, когда вышел из самолета в Сан-Франциско. На третий раз я с этим завязал, но все еще по привычке таскал с собой сигареты. Вытаскиваю одну, подхожу – это «девочки». Прошу огонька, киваю, говорю «спасибо», жду.

– Ты новенький? Пожимаю плечами:

– Вернулся в город.

– Где ты был?

– Вьетнам.

– О, я слышала, там очень плохо.

– Да. И становится все хуже.

Подростки не называют настоящих имен. Высокий, тощий, с прямыми черными волосами – это Мэйм. Прожигатель жизни пониже – Питч, блондин представляется как Снупи.[28]28
  Мэйм (Mame) – «мамочка», Питч (Peach) – «персик», Снупи (Snoopy) – «проныра».


[Закрыть]

– Как тебя звать?

– Соло.

– Наполеон?[29]29
  Соло Наполеон – известный американский актер и джазовый гитарист.


[Закрыть]

– Хэн.

– Что ты делал во Вьетнаме?

– Управлял лодкой. Называлась «Мальтийский сокол».

И едва не добавил: «Поднялся вверх по течению, чтобы убить человека по имени Кертц».[30]30
  «Полковник Кертц» – герой фильма Ф. Копполы «Апокалипсис», снятого по роману Дж. Конрада «Сердце тьмы».


[Закрыть] Но удержался. До них не дойдет, это не для двадцатилетних. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из них читал Конрада или Чандлера.[31]31
  Так у автора. Хотя роман «Мальтийский сокол» принадлежит перу Д. Хэммета.


[Закрыть] Мэйм был больше похож на Бэтт Дэвис, чем на Хамфри Богарта. Двое остальных… трудно сказать. Шон Кэссиди, возможно.

– Зайдешь?

Я затянулся сигаретой.

– Через минуту.

Помешкал, прислушиваясь. «Девочки» сплетничали, перебрасываясь репликами о ком-то по имени Джерри и его безответной страсти к некоему Дэйву, безответной исключительно потому, что Дэйв имеет любовника. «У Джерри тоже есть тайна». – «Милый, как у всех нас?» – «О, догадайся». – «Скажу по секрету, Деннису на самом деле двадцать три, ястреб притворяется цыпленком, Мак его вычислил». – «Мак? Это забавно». – «Мак весь в царапинах, его Лэйн помял». – «Лэйн? Эта трусливая баба? У него даже нет настоящего имени. Он обманывает своего сахарного папика, ты знаешь?» – «Эй, ты встретил новую девушку? С южным акцентом? Значит, мисс Скарлетт?» – «Скорее, мисс Штучка. Она далеко пойдет. Она просто сладкий персик из Джорджии». – «Мне кажется, она говорила, из Алабамы». – «Без разницы. Ты ей доверяешь?» – «Милый, я не доверяю даже самому себе. Она говорит, что подсела на наркотики в старших классах». – «В Алабаме?» – «Девушки, я поверю в это, если только услышу от Рока Хадсона».[32]32
  Хадсон Рок – актер, звезда Голливуда.


[Закрыть]

– Подслушиваешь? – Мэйм резко повернулся ко мне. Я пожал плечами:

– Для меня это не имеет значения. Я никого из них не знаю. Успокоившись, Мэйм повернулся к остальным. «Слыхали о Герцогине и Принцессе?» – «Я знаю только то, что ты мне сказал. Их арестовали, в женском прикиде, за кражу машины. Еще кто-нибудь что-то слышал?» – «Я нет». – «Ты видел их без прикида?» – «Нет, а ты?» – «Я видел. Принцесса – просто мерзость, клейма некуда ставить. Она и Герцогиня – это Бэби Джейн и Бланш.[33]33
  Речь идет о героинях фильма «Что случилось с Бэби Джейн?», двух стареющих актрисах Джейн и Бланш.


[Закрыть] Интересно, кто подбирает им гардеробчик?» – «Милый, просто у Принцессы платья такого размера, что мы все трое туда поместимся». – «Ну, мог быть и подобрее». – «Я добрый, я чертовски добрый». – «Милый, давай ближе к делу. Чем мы с тобой займемся – будем трахать кошечек, примерять шляпки или просто развлекаться?»

Сплетни очень полезны. Они – ориентиры на неизведанной почве нового сообщества. Они подсказывают, откуда ветер дует и кто тут главный. Быстрый путь влиться в социальную структуру. Дайте мне три хорошие сплетни, и я смогу по ним изучить любое сообщество. За исключением того, что сообществом не является. Это хаотический водоворот вращающихся тел. Окружающая среда с множеством частиц, влетающих и вылетающих из жизненного круга так быстро, что они могут быть замечены только по их следам.

Естественно, я вошел вместе с ними. Вывески не было, но место называлось «У Джино». Вход – пятьдесят центов. В дверях – человек лет сорока пяти, может быть, пятидесяти. Сам Джино. У него курчавые черные волосы, слишком черные. Он их красит. О'кей, пятьдесят с хвостиком. Джино похож на грека. Он вручает мне красный билет из барабана, анонимный номер, вроде того, каким пользуются в кинотеатрах. На него можно взять одну содовую. Джино растолковывает мне правила. Этот клуб для тех, кому есть восемнадцать лет, и старше. Никаких наркотиков и алкоголя. Если загорается белый свет, это значит, танцы заканчиваются.

Во дворике у входа толпились подростки, только парни. Одни хихикают, другие серьезны. Некоторые стоят группами, а некоторые, встретившись глазами, в смущении отворачиваются. Часть народа молча, угрюмо сидит на тяжелых скамьях вдоль стен. Чего они там высиживают на скамейках? Может, они таким образом размножаются?

Дворик примыкает ко второму зданию, искусно спрятанному на задах арт-галереи. С улицы его не видно. Совсем. Внутри еще темнее, чем снаружи. При беглом осмотре обнаруживается бар с сандвичами и колой; в одном углу – бильярдный стол, в другом – пейнтбол. Музыкальный автомат играет песню Дайаны Росс и «Supremes».[34]34
  Росс Дайана – американская певица, легенда музыки соул, является главной иконой чернокожего гей-сообщества. Свою карьеру начала в 60-е гг. в составе трио «The Supremes», о котором в 2006 г. был снят киномюзикл «Девушки мечты».


[Закрыть] Некоторые из мальчиков фальцетом подпевают. Звучит «Дитя любви». На площадке для танцев никто не танцует. Все смущаются, как в гимнастическом зале.

Медленно скольжу взглядом по лицам собравшихся – почти никого старше двадцати пяти. Большинство парней – «девочки», в основном из средней школы, есть и постарше – из колледжа. Некоторые стремятся быть мужеподобными, некоторым наплевать. Очень часто они встают и уходят вместе, по двое, по трое. Я слушаю разговоры, по большей части сплетни. Немного отчаяния. Страсти. Рассуждения. Надежды. И обычный треп про одноклассников, учителей, школу, кино и… Шона Кэссиди.

Кто позади меня говорит кому-то:

– Пойдем в «Стампед».

– Что такое «Стампед»?

– Ты никогда там не был? Пойдем. Я выхожу за ними. Осторожно.

«Стампед» на Санта-Монике, на углу с Фэрфакс. Это пивной бар. Внутри он декорирован как улица из вестерна. На навесе из дранки вокруг бара – шкура пумы. От ламп «черного света» на белых футболках специфические отблески. Пьющая толпа молодежи всех возрастов. Все пути ведут в маленький дворик за баром. Местечко полно «мальчиков», которые стоят и глазеют друг на друга и при этом делают вид, что совсем не смотрят, однако глазеют, грезят, желают, вожделеют. Кое-кто из них пристально изучает мое лицо, я равнодушно киваю, и они отворачиваются. Музыкальный автомат играет «Свет моего огня» Джима Моррисона. Если «У Джино» – средняя школа, то в «Стампеде» – первый год колледжа. «Мальчики» здесь немного больше похожи на мальчиков, но все так же кажутся слишком юными.

Я уже догадываюсь, что они собой представляют – незавершенный материал. Они не знают, кто они. Они еще не окунулись по уши в грязь, кровь и дерьмо. В них никто не стрелял. Две парочки идут к дверям, жены по-хозяйски держат под руки мужей. Несколько гомосексуалистов обмениваются взглядами. Эти пары – туристы. Посетили зоопарк, причудливое шоу. Никогда прежде не видели гомиков. Кто-то позади меня злобно шепчет:

– Эти добропорядочные муженьки вернутся сюда на следующей неделе. Уже без своих рыбок. Так всегда бывает.

В паре кварталов к западу – другой бар. «Ржавый гвоздь». Все то же самое, может быть, толпа погрубее и немного старше. В паре кварталов к востоку – «Костыль». К востоку от него стрип-бар. О'кей. Книжный развал открыт двадцать четыре часа в сутки, в секции для взрослых прихвачу экземпляр путеводителя Боба Дэмрона. Это то, что мне нужно. Пойду с ним домой и поизучаю крестики на карте. Здесь больше нет ничего интересного. Джорджия права. Бары гомосексуалистов и сауны. Еще одна совпадающая группа.

Я прочертил связующие линии. Они пролегли в основном по бульвару Санта-Моника, туда и обратно, изредка выходя к Джино на Мэлроуз. О, а вот и еще одно место на Беверли! Называется «Запонка». Вход сзади. Непредумышленная ирония. Зал оформлен велосипедами, каноэ и креслами-качалками. Это клево и модно. Выше по Сансет-Бич – «Морская Ведьма». Стеклянные шары в сетях и великолепный обзор достопримечательностей города. Мальчикам танцевать вместе позволялось, но тайно. На Санта-Монике, немного к востоку от Ла Синега, за яркими огнями билбордов скрывался еще один подпольный танцклуб. Все стремились выйти за рамки законности.

В течение двух следующих недель я обхожу все бары и все клубы. Но мое первое подозрение оказалось самым сильным. «У Джино» – то, что я ищу. Я определенно чувствую там опасность, и, чтобы понять это, не обязательно ждать, пока волосы встанут дыбом.

Когда ночи становятся жарче, просыпается нечто. В воздухе чувствуется напряжение. С наступлением лета сообщество секс-изгоев лихорадит, они рефлексируют. Но сейчас тысяча девятьсот шестьдесят седьмой – год безрассудства. Следующий, тысяча девятьсот шестьдесят восьмой, будет хуже – год саморазрушения. Через год, в тысяча девятьсот шестьдесят девятом, они взорвутся. Но пока все эти «мальчики-девочки» еще не осознали, кто они.

Это «бумеры» – беби-бумеры, дети войны, только что повзрослевшие. В них пульсируют жизненные силы, их страсти беспорядочны, желания и надежды – дики и необузданны, они постоянно бунтуют. Тех, кто думает, что колледж даст им необходимое воспитание, и тех, кто возмущается, что они не работают, чтобы иметь кусок хлеба, – все этих доброхотов к черту на рога! И, одержимые чувством свободы, что несется на колесах «мустанга» или «камаро», щедро накачанные запахами дешевого бензина, марихуаной, пивом и бурлящими гормонами, они выходят на улицы в поисках приключений.

Ничего особенного не происходит, и в то же время приключения ждут их повсюду. Ночи пронизаны шумом и пропитаны кровью драк. Одни подростки стремятся в стрип-бары Сансет-Бич, горячие местечки бульвара Вентура, курсируют вверх-вниз по бульвару Ван Нуйз или Розенкранц-авеню и особенно по Голливудскому бульвару. Но другие – те, что потише, кто не гоняется за девчонками, популярными музыкантами и артистами, застенчивые мальчики, неприкаянные мальчики, отличающиеся от остальных, – после всех лет метаний они наконец находят место, которому принадлежат, место, где есть им подобные. Нет, не просто подобные. А очень близкие. Другие, которые их поймут. Или не поймут, но поддержат. Слишком много форм, слишком много способов быть гомосексуалистом. Но по крайней мере на краткое время их примут подпольные тайные места, где не придется притворяться, что они не хотят того, чего изо всех сил желают.

В течение дня они могут впадать в ярость по поводу расовой дискриминации или ужасов войны, но ночью они хотят трахаться. Все эти страсти бурлят и клокочут здесь. Жалкое вожделение одиночества. Лихорадочное подпольное сообщество, малая часть общей болезни, мутной волной поднятой на страницах газет.

Наши маленькие жертвы – я приколол их фотографии к стене и теперь пристально изучаю – мишени для обстрела. Невинные, как паренек, ступивший на минное поле, необученные, как новичок в джунглях, в первом же дозоре схлопотавший от снайпера пулю в лоб, свежие и наивные, как новобранец во Вьетнаме, получивший удар ножом от сайгонской шлюхи. Глупые и доверчивые, как те, что отправились воевать, думая, что это их долг, и вернулись обратно в цинковом гробу.

В конце концов я снял фото мальчишек и засунул обратно в досье, потому что не мог больше смотреть на их лица и глаза, казалось задающие немой вопрос.

Я почти ничего не знал о гомосексуалистах. И, сказать по правде, не хотел знать. Но стоило начать, как все, что я знал, оказалось неправдой.

Я подвел итоги наблюдениям за жертвами. Сейчас я отслеживаю шестерых. Систематизирую сведения об их личности, поведении, привычках и передвижениях. По большей части эта беготня подтвердила то, что я уже знал. Четверг, жертва номер один показывается на парковке. Брэд-бой. На мотоцикле. Он подкатывает сзади к Мэйму, игриво пихая его передним колесом. Мэйм, не поворачиваясь, выпячивает задницу и говорит: «Хочешь лишиться этого?» В черных волосах Мэйма теперь видна белая прядь. Остальные ржут. Брэд скалит зубы, сбрасывает обороты двигателя, предлагает прокатиться страстно жаждущему Лэйну и с рычанием мчит его на поиски неприятностей.

Несколько ночей спустя «У Джино» появляется Джереми Вейс. Бинго! Все сходится. Джорджия была права. Он гей. Гомик. Голубой.

Прячусь в сумраке. Наблюдаю. Вейс захвачен страстью к невысокому светловолосому гею, которого это, кажется, ничуть не волнует. Что это за Джерри, о котором говорил Мэйм? Пылает страстью к Дэйву, у которого есть любовник. Пристраиваюсь ему в хвост на весь остаток вечера. Вейс заканчивает ночь в невзрачном желтом здании несколькими кварталами восточнее. На двери малюсенькая вывеска. Чтобы прочесть ее, надо подойти почти вплотную. «МАК». Молодежный атлетический клуб. М-да. Чувствуется, что речь идет не о гимнастике. Некоторое время осматриваюсь. Размышляю.