Текст книги "Меня зовут Мина"

Автор книги: Дэвид Алмонд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Коринфский проспект оказался не для меня. Хотя день прошёл хорошо и я многое поняла. Например, что те, которые никуда не вписываются, могут странным образом вписаться друг в друга. И что мир не всегда меня, отверженную, отвергает, так что, может, и я однажды куда-нибудь впишусь. Народ мне тамошний понравился. Я навсегда запомню Круча и сад на его груди. Но моё время ещё не пришло. Пока мне надо быть только дома, с мамой, сидеть на дереве. Мне надо учиться дома. Когда все закончили писать, Малкольм зачитал вслух кусочки – о драконах и убийствах, об испуганных котятах и чудесных воображаемых жизнях. Мы смеялись до колик, до стонов – такие замечательные получились рассказы. Когда подошла моя очередь, я спрятала слова о папе и открыла пустую страницу. И впервые за весь этот день посмотрела людям в глаза.

– Мой рассказ, – начала я, – просто пустая страница. В нём ничего не происходит.

Все посмотрели на мой лист. Потом на меня. Они обдумывали мои слова. А я представила, как визжала бы на их месте миссис Черпенс. Представила – и улыбнулась.

– Как моя спина, – вдруг произнёс Круч.

– Твоя спина? – повторила я.

– Ну да. Она пока тоже пустая. Но твой лист и моя спина однажды будут не пусты. И чертовски прекрасны.

– А сейчас в них куча равных возможностей. Всё, что может случиться, – добавил Малкольм.

– Ага, – согласился Круч. – Значит, они и сейчас не пустые. – Он улыбнулся мне и засмеялся. – Значит, даже на пустой странице есть свой рассказ.

И мы не стали с ним спорить.

Вскоре прозвенел звонок.

На выходе из класса меня перехватил Круч.

– Ты больше не придёшь, да?

Я пожала плечами. Отвела глаза.

– Не придёшь, знаю. Но может, когда-нибудь, не завтра? Мы бы с тобой задружбанились, а?

– Мы с тобой?

– Ага. Легко.

Алиша тоже подошла. Погладила меня по щеке. Она прощалась. Я дотронулась до её шрама и прошептала:

– Я однажды тоже почти так сделала… как ты.

Я сказала это одними губами, и она, наверно, не услышала. Просто угадала.

– Но ты же нашла смысл, – отозвалась она. – И я тоже.

Мы улыбнулись друг другу.

– Да, – кивнула я. – Мы его нашли.

За мной приехала мама. Поблагодарила Малкольма и миссис Миллиган. И Карл повёз нас домой.

– Ну как? – спросил он. – Много квохтали?

– Нет.

– Отлично.

– А ты на кого-нибудь напала?

– Нет, что вы…

– Умница.

– Спасибо, мистер Пеле.

Мама положила руку мне на плечо, хотела обнять, но я отстранилась. Меня переполняли мысли, воспоминания о прожитом дне и планы на завтра.

– Ну, ты как? – спросила она. – Немножко пообвыклась? Когда я уходила, ты ведь загрустила.

– Чему было радоваться?

– А потом? Хоть чуть-чуть повеселела?

Я вздохнула.

– Да… Люди там хорошие… И на уроках кое-что занятное было. И ещё я…

Я умолкла. Уставилась за окно такси. По какой-то неведомой причине я не могла рассказать маме про видение. Язык не поворачивался.

Мама улыбнулась.

– Ну что, больше не пойдёшь?

Я пожала плечами:

– Нет. Прости, мамуль.

– Да я, собственно, не против.

– Правда?

– Правда. Я, в общем-то, и не рассчитывала, что тебе понравится. Ну, садись поближе.

Я обняла маму. И рассказала ей о Круче, о Малкольме и обо всех остальных. А Карл улыбался нам через своё водительское зеркало. Я закрыла глаза и снова увидела папу – как он стоял там, на площадке, в мареве солнечного света. Я непременно расскажу ей об этой встрече, непременно, только не теперь. Вообще, сейчас, задним числом, когда я это пишу, я вдруг заподозрила, что мама в тот день тоже что-то от меня утаила. Она сидела рядом со мной в такси такая счастливая. Мы медленно ехали через реку, а она всё улыбалась, улыбалась. Опять Колин Поуп? Она побежала к нему, как только отделалась от своей полоумной дочери? Видимо, да.

Я спрыгиваю с дерева и решительно направляюсь в дом. Мама за столом, читает книгу об Антарктике.

– Привет, – говорит она.

– Привет. – Я набираю побольше воздуха в лёгкие. И произношу: – Я помню Колина Поупа.

– Да?

– Да, мамочка! И помню, что он довольно симпатичный!

Она улыбается.

– Вот и славно. Он хороший, Мина.

– И ещё… – добавляю я уже тише, – ты очень храбрая, мам. Правда.

Она смеётся.

– Вот уж нет, – возражает она. – Но спасибо на добром слове, малыш.

На следующей странице – тот самый рассказ, который я написала на Коринфском проспекте. Пустая страница, вообще без единого слова. Пустая, как спина Круча, что ждёт татуировок. Пустая, как небо, что ждёт птицу. Страница молчит, как яйцо, ждущее, чтобы вылупился птенец. Страница пуста, как Вселенная до начала времён. Как будущее, которое ещё не стало настоящим. Посмотрите на эту страницу пристально – и она заполнится воспоминаниями, переживаниями, мечтами, видениями. В ней куча всяких возможностей. Значит, она вовсе не пуста.

Птенцы, кот-убийца и бесхромота

Чёрный зверь вышел на охоту. Будьте бдительны. Поскольку чёрный кот – это самая настоящая чёрная-пречёрная зверюга. Этот красавчик, этот мурлыка, этот котик Шепоток – безжалостная зверюга и убить легко может, только дай шанс. А шанс как раз есть! Потому что из яиц вылупились птенцы! В этом уютном гнёздышке теперь лежат три липких пушистых комочка! А папа-мама дрозды снуют туда-сюда, таскают деткам блошек и мушек, а то и червяков, которые свисают у них с клювов жирными спагеттинами. Я залезла на дерево тихо-тихо, почти не дыша, и увидела этих крошечных чуд-в-перьях. Их родители смотрели на меня укоризненно, наклонив голову, и возмущённо верещали: Тррр-гик-гик! Не смей! Держись от наших детей подальше! Ты – опасность! Тррр-гик-гик!

Эх, не знают они, кто тут опасность! Ведь чёрный зверь уже вышел на охоту. Он уже крадётся вдоль ограды. Прикидывается праздным и беззаботным, а сам прислушивается-принюхивается. Я вижу, как он поворачивает голову, нет – прямо ухо тянет к гнезду! И умоляюще смотрит на меня.

Привет, Мина, – мурлычет кровожадная чёрная зверюга. – Я же твой закадычный друг! Я – твой спутник, соратник, любимец! Почему ты меня к себе не пускаешь? Мы бы так славно посидели вместе на дереве!

Я сердито сдвигаю брови, грожу ему пальцем: не смей! Ты кровожадная чёрная зверюга! Держись от птенцов подальше! Ты – опасность!

Я шуганула кота, и он ушёл, гордо и обиженно. Но недалеко. И ненадолго. Скоро вернётся, начнёт опять строить мне глазки и жадно облизываться, предвкушая, как вопьётся зубами в пушистые тельца, как хрустнут в пасти крошечные косточки.

Я сижу на дереве не шелохнувшись. И говорю себе: я – Хранитель этих птенцов. Но на самом деле это не так. В гнезде они и без меня в безопасности. Шепотку до гнезда не добраться. Даже если он вскарабкается на дерево, дальше – никак. Потому что дрозды свили гнездо на совсем тоненьких ветках, кота эти ветки не выдержат. Вот он и слоняется под деревом: вынюхивает, выслеживает. Ждёт. Когда птенцы оперятся, когда им надоест сидеть в гнезде и они свалятся с его края на землю, вот тогда и станет по-настоящему опасно. Летать они к тому времени ещё не научатся, и родители по-прежнему будут их кормить, а дроздята будут таиться в кустах и в тенистой траве. И настанет час чёрной-чёрной зверюги.

А пока можно закрыть глаза. Птенцам пока не нужен Хранитель. Я опять пытаюсь представить, каково находиться в яйце. Воображаю, как шевелю растущими крылышками с мокрыми, склеенными перьями. Как тук-тук-стучу острым клювиком по скорлупе. Как проклёвываю себе выход из голубовато-зелёной тьмы яйца в голубовато-зелёный свет дерева. Так недавно сделали птенцы. Я воображаю, как впервые в жизни пробую голос – выходит тоненький писк. И я начинаю тихонько, почти неслышно пищать и щебетать, притворяясь, что моё горло – горлышко птицы, а мой рот – клюв…

Вдруг я слышу своё имя.

– Мина! Мина, ты тут?

Я открываю глаза. Смотрю вниз. Под деревом стоит девочка. В спортивной куртке с логотипом моей старой школы, школы Святого Бида.

– Мина!

Я онемела. Издаю какой-то глупый птичий писк. Закусываю губу.

– Разве ты меня не помнишь?

Я киваю. Конечно помню. Это Софи Смит, девочка из моего класса, мы с ней немного дружили…

– Помню, – выдавливаю я наконец.

– Я просто так зашла, – говорит она. И улыбается. – Привет.

– Привет, – говорю я. А получается трр-гик-гик.

Она улыбается и смотрит на меня, вверх. А я сижу на дереве. У Софи голубые глаза, светлые волосы, бледное лицо. Она прежняя, только чуть старше. Чёрные дрозды тревожно верещат – им сейчас гости не нужны.

– У них птенцы, – сдавленно поясняю я.

Софи улыбается.

– Значит, защищают. Правильные родители. – Она поворачивается к птицам и шепчет: – Я ваших маленьких не обижу!

Трр-гик-гик! – истошно кричат дрозды. – Трр-гик-гик! Трр-гик-гик!

– Храбрые какие, – говорит Софи. – А потом они станут ещё храбрее. И позволят детям улететь.

Вдруг она принимается хлопать руками и подпрыгивать.

– Смотри! Мне уже сделали операцию!

– Хорошо.

Она уверенно, не хромая, проходит несколько шагов – целый круг по тротуару.

– Предстоит ещё кое-что подправить, – говорит она. – Но главное сделано.

– Фантастика! Больно было?

– Да. И сейчас болит, немножко. – Она снова кружит по тротуару, выбивает чечётку, виляет бёдрами, словно фотомодель. – Но я терплю. Есть ради чего.

– Как здорово, Софи!

Я по-прежнему пищу как птенец.

– А тебе сделали? – спрашивает она.

– Что сделали?

– Ты собиралась операцию делать. Резекцию странностей. Страннэктомию. Помнишь?

– А-а… Да, помню. Пока не сделали.

– Значит, ты всё ещё странная?

– Наверно.

Она улыбается.

– Ну и ладно. Даже хорошо. Ты всё равно возвращайся.

– Куда?

– Ты не хочешь вернуться в школу? Без тебя скучно.

Я смотрю на листву. Сижу тут на дереве, в этой дурацкой листве. Чувств много, а выразить не могу. Прямо как маленькая. Она, эта девочка, Софи Смит, по мне скучает?! Что же, что же ответить?

– Не знаю, – бормочу я. – Скорее всего, не вернусь. Мы думаем, что школы…

Я умолкаю. Не могу договорить предложение.

– Даже миссис Черпенс сказала, что было бы хорошо, – говорит Софи.

– Что было бы хорошо?

– Чтобы ты вернулась.

– Это миссис Черпенс сказала? Ты шутишь?!

– Нет.

Софи кто-то зовёт. Я вижу кто: в конце улицы сидят на низенькой ограде три девочки.

– Софи! Давай скорее!

– Мне пора, – говорит она. И смеётся. – А ты не изменилась. Немного чокнутая, да?

Я снова теряюсь. Что ей ответить?

– Чокнутая? Я?

– Да. Но хорошая. Я тоже немного чокнутая. По-своему. Нас таких много.

– Правда?

– Конечно.

Я снова закусываю губу. Смотрю на неё, потом на девиц, которые её ждут. Что – и они чокнутые?

– Все чокнутые, – подтверждает Софи. – Просто кто-то больше, кто-то меньше. Ты больше. Но все люди немножко того…

– Софи! – кричат девчонки.

Она пожимает плечами и улыбается:

– Немножко того – это не страшно, верно?

– Нет, – выдавливаю я.

– Если вернёшься, я тебе помогу.

– Спасибо.

Слышит ли она мой шёпот?

– Ладно, пойду, – говорит она и пару раз подпрыгивает и притопывает. – Я просто хотела показать тебе, что уже не хромаю! Есть в языке про это слово? Бесхромность?

Она подскакивает и подскакивает снова.

– Бесхромота, – шепчу я. – Хромота – бесхромота!

– Неплохо, да? – Говорит Софи.

– Какое плохо? Очень хорошо!

– Ну и вот. Я просто зашла поздороваться. А теперь до свидания.

И она уходит. И я своё «до свидания» говорю ей вслед. Мне хочется спрыгнуть, побежать за ней, обнять, сказать, какая она замечательная и как я за неё рада… Но я ничего этого не делаю. Она возвращается к подружкам. Я закрываю глаза.

– Мина – балда! – пищу я.

– Она по мне скучает! – щебечу я тихонько.

– Она говорит, что я хорошая, – говорю я шёпотом.

– Бесхромота, – бормочу я и медленно вывожу в блокноте это прекрасное слово. Я потом ещё кое-что дописываю.

Вот они, два совершенно новых слова. Они появились в этом мире благодаря Софи Смит, это её подарок. А я просто записала. Так, может, она и вправду чокнутая? Сама ведь призналась…

Софи с подружками окончательно скрылись из виду.

Я снова принимаюсь писать – застенчиво, робко.

Софи хорошая. Жаль, что она так быстро ушла. Жаль, что я не попросила её побыть подольше. Глупая, глупая Мина!

Что же такое сказала Софи про миссис Черпенс? Надо подумать… И я снова пишу. На этот раз – про миссис Черпенс.

ПРИЗНАНИЕ. Ладно, может, она и не такая ужасная и визгливая, как я считала раньше. И директор не такой непробиваемый. И оба они не так тупы, как я тут расписывала. Но когда сочиняешь, так и надо. Обязательно надо что-то ПРЕУВЕЛИЧИТЬ, иначе нет КОНФЛИКТА. Писатели всегда ПРЕУВЕЛИЧИВАЮТ! Понятно?

Удивительно, как по-разному я себя ощущаю. То я совсем хилая и крошечная, то бесконечно отважная, бесшабашная, свободная… Интересно, это у всех людей так? А когда дети становятся взрослыми, они всегда чувствуют себя взрослыми, умными, собранными? И хочу ли я почувствовать себя взрослой? И перестать быть… вот как сейчас – парадоксальной, нелепой, бессмысленной? Так всё-таки хочу я перестать быть чокнутой или нет? Нужна мне страннэктомия? О да, иногда она нужна мне позарез – но длится это совсем недолго. Я тут же передумываю и снова хочу быть самой странной, самой чокнутой на всём белом свете… Ладно, Мина, хватит! Иногда я слишком много думаю, слишком много кручу-верчу в голове и… Всё! Сказано тебе, хватит думать!

И тут… Ого! Пищать-то больше некогда и верещать тоже. Все вопросы и сомнения на время откладываются. Потому что на нашу улицу въезжает огромная-преогромная белая фура. Въезжает и останавливается около дома мистера Майерса. А следом за фурой подкатывает синий автомобиль, и из него вылезает знакомая семья. У матери на руках – младенец в белых пелёнках.

– Уже? – шепчу я.

Она оглядывается. Ребёнка она прижимает к себе крепко-крепко, точно хочет защитить от всего мира. Подходит отец, обнимает их обоих. Я слышу плач младенца. Женщина уносит его в дом. Я представляю их там, внутри этого обветшалого дома. Новенького, только родившегося ребёночка в этом древнем запустении.

Тут открываются двери фуры, и отец семейства с двумя крупными сильными мужчинами принимаются перетаскивать мебель в дом.

Мальчик остаётся совершенно один. Сверлит взглядом сперва землю, потом небо. Одной рукой прижимает к себе футбольный мяч.

– Ты о чём задумался? – шепчу я ему, но он, конечно же, меня не слышит.

С виду этот новый мальчик симпатичный. Только наберусь ли я храбрости, чтобы подойти познакомиться? Чтобы сказать, что он мне понравился? Интересно, он ходит в школу? А как же. Ясно, что ходит.

Он подкидывает мяч, стучит им о землю. Потом лупит об ограду. Раз, другой… С ненавистью оглядывает улицу. И уходит в дом вслед за своей роднёй и мебелью.

Я продолжаю наблюдать. И тут замечаю под деревом маму. Она мне улыбается.

– У нас новые соседи? – говорит она.

Мы смотрим на дом мистера Майерса. Вернее, на бывший дом мистера Майерса.

– У них родился ребёнок, – говорю я.

– Ребёнок? Уже?

– Да.

– Боже мой! Они ведь не успели дом подготовить. Но дети – они такие. Рождаются, когда захотят.

– И птенцы у дроздов вылупились, – добавляю я.

– Что ж, значит, день такой выдался. День птенцов и младенцев! – Она протягивает ко мне руку: – Послушай-ка меня, мой младенец.

– Что?

– По-моему, ты слишком много времени проводишь на дереве.

– Слишком много?

– Да. Надо почаще спускаться вниз, в реальный мир. А сейчас слезай, мы пойдём гулять.

– Куда?

– Куда глаза глядят. Куда ноги поведут.

– Пошли!

Я спрыгиваю с дерева. Прикладываю палец к губам.

– Слушай, – велю я маме шёпотом.

– Что слушать?

– Просто слушай. Если хорошенько прислушаться, мы услышим, как пищат птенцы. И может, даже ребёнка услышим.

Мы навострили уши, повернули их к гнезду. Тянем вверх шеи.

– Слышишь птенцов? – спрашиваю я.

Мама качает головой.

– Я тоже не слышу, – признаюсь я.

Мы улыбаемся друг другу.

– Ладно, может, завтра повезёт, – говорю я. – А теперь ведите нас, ноги.

Прогулка, пицца, звёзды и пыль

Мы направляемся в парк. Мама говорит, что будет меня просвещать, что это не просто прогулка. Пустобрёхс и Непущаль потребовали с неё отчёт о том, какой материал мы за это время освоили. Она, разумеется, напишет им о моём сочинительстве, об исследовании птиц, о нашем художественном творчестве и так далее и тому подобное. И объяснит, что даже прогулка по парку может быть глубоко познавательной и воспитательной.

– Так что погуляем и побеседуем о теории прогулок Пауля Клее.

– Кто это?

– Один из величайших художников двадцатого века. Клее говорил, что линия состоит из точек, а художнику остаётся соединить их и вывести на прогулку.

Я задумалась и сразу представила, как двигается карандаш по бумаге… И сказала:

– Ага, если рисунок похож на прогулку, то и прогулка похожа на рисунок!

– Конечно. А раз так, значит, рисуя, мы бродим и путешествуем где пожелаем, исследуем что пожелаем.

Как чудесно! Я улыбаюсь. И представляю, как наши ноги, соединяя точку за точкой, оставляют на земле рисунок. Чтобы он получился поинтереснее, я усложняю траекторию и начинаю выделывать кренделя.

– Картины Клее напоминают детские рисунки, – говорит мама. – Некоторые люди такое искусство терпеть не могли. Нацисты, например. Постановили: картины сжечь!

Я слушаю её, но думаю о своём.

– Может, когда пишешь – это тоже прогулка? – говорю я. – Ты словно пускаешься в путешествие, и на самом деле необязательно знать, куда идёшь и что увидишь по пути. Дойдёшь – узнаешь.

Мама улыбается.

– Получается, что, когда пишешь, выводишь на прогулку слова, – говорит она.

– Так и есть.

Мы шагаем рядом, в ногу, и каждый шаг – как слово, и я на ходу их выдыхаю:

 
каждое – слово – шаг – на пути – не знаю – куда
 

– Пикассо любил творчество Клее, – говорит мама. – Он говорил, что художник тратит годы, чтобы стать мастером, но чтобы научиться рисовать, как ребёнок, надо потратить целую жизнь.

Как же странно: взрослые жаждут стать моложе, дети жаждут побыстрее вырасти, а время катит и катит вперёд, и на все людские желания ему начихать.

Я веду на прогулку слова:

– Вордсворт сочинял только на ходу, – говорит мама.

– Правда?

– Да. Он утверждал, что ритм ходьбы помогает ему найти ритм для стихов.

– Так и есть!

– Ещё бы.

 
когда пишешь – выводишь – слова – на прогулку
и слова – совпадают – с ритмом – шагов
а шаги – совпадают – с ритмом – слов
когда пишешь – выводишь – слова – на прогулку
 

– Кроме того, прогулка – это своего рода медитация, – продолжает мама.

– Как это?

– Вот так. Хотя обычно люди медитируют, сидя совершенно неподвижно. Так легче сосредоточиться.

– Как я на дереве?

– Да. Но практикуется и медитация при ходьбе. Надо концентрировать внимание на самом движении, на каждом шаге. И больше ни о чём не думать. И ничего не делать – только шагать. В надежде обрести чистоту и покой.

Мы пробуем помедитировать. Шагаем бок о бок по дорожке в парке. Я уже не думаю о словах и линиях. Стараюсь думать только о шагах: правой – левой, правой – левой. Мы дышим медленно, глубоко.

– А теперь вообще ни о чём не думай, – говорит мама. – Просто переставляй ноги.

Но мы идём через парк, и я ничего не могу с собой поделать – я вдруг начинаю думать о подземном туннеле и, вместо того чтобы успокоиться, начинаю ужасно волноваться. И мама сразу чувствует, что со мной что-то не так. Она останавливается. Смотрит на меня. Ждёт. Я рассказываю ей про тот день. Как выбежала из школы, как спустилась в туннель совсем одна, как встретила там мужчину с собакой. Я объясняю маме, что затеяла всё это, чтобы вернуть папу на землю – как Орфей Эвридику. Я стараюсь рассказывать смешно и сама смеюсь.

– Я, наверно, была ужасно глупая, – добавляю я. – И совсем маленькая.

Я снова стараюсь засмеяться, но почти плачу.

Мама обнимает меня крепко-крепко.

– Что ж ты мне сразу не рассказала?

– Вот, говорю.

– И ты действительно видела собаку?

– Да. Мужчину с собакой. Я подумала, что это пёс Цербер. Который сторожит владения Аида. Я думала, что иду в царство мёртвых!

– Ох, Мина!

Мне удаётся выдавить из себя смешок.

– Мужчина – наверняка ремонтник, рабочий, – говорю я. – А пёс бездомный.

Мне даже удаётся подхихикнуть.

– Ведите меня, ноги, ведите! – велю я, и мы идём дальше.

Вокруг так светло, а я вспоминаю про такую темноту…

– Я надеялась, что буду идти-идти и дойду до Аида и Персефоны!

– Мина-Мина! Фантазёрка!

– Я уже слова заготовила, – говорю я.

– И что бы ты сказала Аиду и Персефоне?

Я – со смешком:

– Отдайте его! Отдайте его!

Мама качает головой и бормочет:

– Отдайте его?..

Мы идём дальше. На некоторое время притихаем. Слушаем птиц и звуки города.

Мама спрашивает, полегчало ли мне теперь, когда я всё рассказала.

– Да.

Я хочу подольше помолчать, но болтаю дальше – о Софи, о том, что она приходила меня навестить.

– Как это мило с её стороны! – говорит мама. – Может, она ещё зайдёт?

– Может, и зайдёт.

– И вы снова подружитесь?

Я пожимаю плечами:

– Может, и подружимся.

Я хочу мыслить трезво, хочу быть спокойной, но тут я вспоминаю о семье, что живёт теперь по соседству, о мальчике, который остался стоять на улице, перед домом.

– Как он с виду? Интересный? – спрашивает мама.

Я пожимаю плечами:

– Может, и интересный.

Она улыбается и, кажется, хочет сказать что-то ещё, но берёт меня за руку, сжимает её крепко-крепко и говорит:

– Конечно интересный, наверняка.

Надо всё же помедитировать. Перестать думать о Софи и о соседском мальчике. Всё. Я думаю только об успокоительном ритме ходьбы.

 
ноги – ведут меня – куда – захотят
ноги – ведут меня – куда – захотят
ноги – ведут меня – куда – захотят
 

Поскольку я выдыхаю слова на каждый шаг, ритм превращает их в музыку. Прогулку – в танец.

Мы не спрашиваем друг друга, куда идти, просто идём по аллейке вдоль речушки, которая течёт через наш парк. Вода бурлит и пенится. Над головами – мост, по нему, рыча, несутся машины. Потом мы проходим мимо полянки, где мальчишки гоняют мяч и дико вопят друг на друга: «Подсекай! Ему давай! Мне! Мне на голову! Ага! Нет!..» Мы подходим к небольшому зоосаду, где живут козочки с короткими рожками, пузатые свинки и красивые блестящие крикливые павлины. Посетители – маленькие детки в прогулочных колясках или на руках у мам. Они тянутся туда, за прутья загонов, шепчутся с козами и свиньями, точь-в-точь как я когда-то. Может, это я и есть? И я вернулась в своё прошлое? Я думаю о младенце на нашей улице. Почему мне кажется, что это «она»? Да-да, это девочка. Скоро она тоже будет приходить сюда и нашёптывать нежные слова козам и свинкам. Может, я её сюда и приведу? Возьму её за руку, пройду с ней через парк до зоосада, а потом отведу домой? От счастья, от мысли о таком счастье, я даже забываю дышать. На нашей улице появилась маленькая девочка. Она станет моей подругой!

Мы идём дальше. Эта аллейка ведёт к другому выходу из парка. В кустах и траве расшумелись птицы. Мы выходим за ворота. Палатки, магазинчики – выстроились, как на парад. Парикмахерская КРАСИМ-ЗАВИВАЕМ, китайская еда навынос – СЮ ДАЙ, а рядом ПИЦЦА И ПАСТА ОТ МИЛОЙ СИНЬОРИТЫ.

Мы всё идём. Мы уже знаем куда. Точно знаем. Шагаем мимо магазинов. Выходим на оживлённую улицу.

 
мимо – гудят – ревут – несутся – машины
мимо – гудят – ревут – несутся – машины
мимо – гудят – ревут – несутся – машины
 

И вот ещё одни ворота – чугунные, массивные. Кладбище. Мы на мгновение замираем. Как много могил, тел, душ… Как много умерших людей… Ряд за рядом, ряд за рядом. Памятники, ангелы, кресты, надгробия, выгравированные имена и даты, горшки с цветами, а над головой – огромный голубой купол неба. Люди бредут меж могил, останавливаются, склоняют голову, что-то шепчут, молятся.

Мы берёмся за руки и идём дальше. Подходим к папе. Останавливаемся.

– Здравствуй, папа, – шепчу я.

– Здравствуй, родной, – шепчет мама.

Я поднимаю занесённую сюда ветром обёртку от конфеты. Мама вытаскивает из земли сорняк. Я помню, как сидела у папы на коленях, а он читал мне книжку. Мама закрывает глаза, сжимает руки. Наверно, она тоже что-то вспоминает, или молится, или даже рассказывает папе про Колина Поупа.

– Я люблю тебя, папочка, – шепчу я.

Из глаза у меня выкатывается слеза. Я прекрасно знаю, что – где бы папа сейчас ни был и каким бы он сейчас ни был – назад ему пути нет. И нет никакого подземного царства Аида – мне некуда и не к кому идти, чтобы его вызволить. Но как это чудесно – стоять тут рядом с мамой и вместе вспоминать папу. Я знаю, что в воздухе вокруг нас есть молекулы, которые он выдохнул, в облаках над головой есть молекулы его тела, а в моей памяти отзывается эхом его голос – ведь он читал мне книжки.

Небо такое огромное, такое голубое. Поют дрозды, и где-то высоко-высоко заливается жаворонок. Я пытаюсь его разглядеть, но это невозможно – он слишком высоко и далеко. Я снова смотрю на землю и вижу, что ветер принёс к нашим ногам белое перо. Мама наклоняется, ловит его. И прикладывает к моему плечу.

– Наверняка твоё пёрышко, птичка, – говорит она. – Из твоего крыла.

– Конечно!

Она отдаёт мне перо. Я растопыриваю руки и притворяюсь, будто лечу, зажав перо меж кончиков пальцев. А потом я его отпускаю. Кружась, пёрышко медленно падает на землю, а там его снова подхватывает ветер и уносит прочь – за тропинки, за могилы.

– Теперь ветер повёл перо на прогулку, – говорю я. – И оно не будет знать, куда летит, пока не долетит.

Напоследок мы бормочем ещё какие-то слова, шепчем папе до свидания и – уходим.

Время летит быстро. Небо уже краснеет, скоро сумерки. Я чувствую себя пушинкой, пёрышком, влекомым в неведомые дали… мне не за что уцепиться, как слову, что блуждает в одиночку, без ритма… меня кидает из стороны в сторону, как извилистую линию, что никак не найдёт верное направление. А воздух вокруг такой нежный. Похоже, вот-вот появится Персефона.

– Давай устроим себе пир, – говорит мама. – Хочешь пиццу? Или возьмём домой китайской еды?

Она смотрит на меню заведения под названием СЮ ДАЙ.

– Жареные королевские креветки в соусе кунг пао! – провозглашает она. – Весенние блинчики! Свинина в меду со специями!

Я оглядываюсь на пиццерию.

– Хочу пиццу! Или спагетти-помодоро!

Она смеётся и ведёт меня в ПИЦЦУ И ПАСТУ ОТ МИЛОЙ СИНЬОРИТЫ. Официант радуется нам, точно мы – его близкие, давно потерянные друзья. Называет нас прекрасными дамами. Дарит по красной розе. Мы садимся в глубине ресторана, и поначалу других посетителей, кроме нас, нет, но вскоре появляются семьи и пары. Играет музыка, кто-то напевает «О соле мио».

Мама тихонько подпевает – полкуплета.

Я заказываю пиццу «Маргарита» с анчоусами, маслинами и чесноком.

Мама заказывает самую тонкую пасту – капеллини, – с моллюсками и креветками.

Мы улыбаемся друг другу. Мама пьёт белое вино. Я пью лимонад.

Приносят еду. Восхитительную еду!

– Фантастико! – вздыхает мама.

– Чудессико! – подхватываю я.

– О соле мио! – поёт она опять.

День за окном почти погас.

Я ем три шарика мороженого: фисташки-ваниль-земляника. Мама берёт сливочный десерт с карамелью.

– Одно название чего стоит! – восклицает она. – Панна котта кон карамелло! Повтори!

Мы хором повторяем итальянские слова. Едим сладкое длинными ложками. И хором вздыхаем от такой восхитительной вкусноты.

Мама пьёт кофе, и мы выходим на улицу, где уже сгустилась ночь. Домой возвращаемся той же дорогой, через парк. Вдоль речки. Слышим, как птицы устраиваются на ночлег в кустах и в траве. Замечаем кошек – чёрные кровожадины вышли на охоту.

Мы садимся на скамью у речки. В темноте.

– Хороший день, верно? – спрашивает мама.

– Чудессико!

– И погуляли, и папу навестили.

– Фантастико!

– Ты бодра-весела?

– Не знаю… Скорее да…

– Скорее да – наш лозунг всегда!

Она обнимает меня. Мы наблюдаем, как разгораются звёзды. Потом встаём и медленно идём дальше. Куда аллейка – туда и мы.

– Когда человек вырастает, он перестаёт чувствовать себя маленьким и слабым? – спрашиваю я.

– Нет, – отвечает мама. – В любом, самом солидном возрасте внутри любого взрослого всегда сидит крошечное хрупкое существо.

– Как ребёнок?

– Или как птичка. Она прячется прямо в сердце, – говорит мама. – Кстати, она на самом деле не слабая. Маленькая, да удаленькая. И о ней надо помнить. Если забудешь – беда.

Мы направляемся к выходу, к воротам, но мама неожиданно берёт меня за руку и уводит в темноту, в дальнюю часть парка, за качели и лужайку для игры в шары. Позади остаётся свет фонарей на аллейках. Сквозь ветви деревьев мерцают огни Вороньей и Соколиной улиц. А тут неподвижная кромешная ночь. Я снова вспоминаю о Мире-ином и, вздрогнув, пытаюсь отмахнуться от этих мыслей. Под ногами у меня – твёрдая земля. Вокруг – весенний воздух. Я поднимаю глаза и смотрю в небо, на миллионы звёзд.

Мама показывает мне Сатурн и Венеру. И созвездия: вот Дева, вот Рак и Лев. И ещё Плеяды. Мы пытаемся заглянуть всё дальше и дальше, сквозь звёзды, что пылинками рассеяны среди вечности. Пытаемся различить силуэты зверей и странных крылатых существ, в честь которых греки назвали созвездия: медведей, псов, коней, раков, Пегаса и Дедала с Икаром. Нам представляется, что вместо звёзд всё небо заполнено зверями и причудливыми Божьими тварями.

– Эти звёзды от нас далеко-далеко, до них миллиарды и миллиарды миль, – говорит мама. – Их свет добирался до нас миллионы лет.

– Мы все мчимся сквозь время! – восклицаю я.

– Да.

– И мы состоим из одинаковых частиц. И звёзды и мы.

– Да. И не важно, что мы друг от друга далеко.

Мы замираем, слушаем звуки ночи. Город гудит низко и монотонно. Ухает сова, орёт кот, лает собака, воет сирена.

Мы впускаем в себя звёздный свет.

Я смотрю в эту бесконечную даль. Есть ли там кто живой? Наверняка есть. Похожи ли они на нас? Стоят ли сейчас где-нибудь другая Мина и другая мама, смотрят ли сквозь тьму – сквозь миллиарды и миллиарды миль, сквозь миллионы и миллионы лет? Как они радуются? Как грустят? Так же как мы или иначе? Получим ли мы когда-нибудь ответы на эти вопросы? А как мы-то сюда попали – мы и всё, что есть на Земле? И почему именно сюда? И сколько это продлится? Вечно? Я там – за звёздами и тьмой, на самом краю, – что там? И в чём смысл, в чём суть?..

Мама обхватывает мою голову.

– Смотри, Мина, – тихонько говорит она. – Твоя голова помещается у меня в ладонях почти целиком. Вместе со всеми звёздами, тьмой, звуками города. У тебя в голове вся Вселенная. – Мама притягивает меня к себе. – И мы рядом. Две головы, две Вселенные.

Я потом мы идём домой. Мама держит меня за руку, и я вижу, что ей хорошо, очень хорошо.

Мы держимся за руки и идём домой.

Мы идём домой и держимся за руки.

Мы…

Выходим к фонарю на аллейке и – останавливаемся. И вдруг начинаем танцевать! Мы сияем в столбе света, как звёзды… как мухи… как пылинки…