Текст книги "Меня зовут Мина"

Автор книги: Дэвид Алмонд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Дедушка, несбывшаяся обезьянка и совы

Ночь. Ни одной звезды. За окном повис туман. Мерцают заиндевевшие ветки. ЭЙ, СЕЙЧАС УЖЕ ДОЛЖНА БЫТЬ ВЕСНА! – хочу завопить я. – УХОДИ, МОРОЗ! НАДОЕЛ.

Поблизости ухает сова – где-то рядом с домом мистера Майерса. Вот, снова ухнула. А вот другая подала голос ей в ответ.

Совы. Они – моя родня. У меня с ними общий дом.

– Доброй ночи, совы, – шепчу я. – Завтра я запишу вашу историю.

У-ху. У-хууу. У-хуууууу.

Отец Мининой мамы был моряком. Смолоду ходил по морям. Он всюду побывал, во множестве экзотических мест с совершенно экзотическими названиями: Сантьяго, Сан-Франциско, Каир, Касабланка, Ява, Буэнос-Айрес, Фиджи, Гондурас, Токио, Рейкьявик, Манила, Сингапур, Бангкок. Абу-Даби, Ханой… список можно продолжать до бесконечности – ну, пока не иссякнет запас экзотических мест на планете.

Мина помнит, как, когда она была маленькая, из всех этих мест приходили открытки. Дедушка постоянно путешествовал, и Мина видела его живьём всего пару раз: такой забавный человек, непоседливый, заводной. Он громко смеялся, а кожа у него была смуглая, прямо коричневая, как каштан или лесной орех. Мина и рассказы его помнила – о львах, и тиграх, и крокодилах, с которыми ему довелось драться в джунглях на краю земли. И с китами он плавал, и из водоворотов чудом спасался, и сокровища находил на затонувших галеонах. Он обещал, что когда-нибудь привезёт ей сундук с драгоценностями. И обезьянку обещал подарить. Даже тогда, уж на что маленькая, Мина понимала, что дед всё это сочиняет. Она знала, например, что львы не живут в джунглях. Но всё-таки надеялась – тихонько, но надеялась – получить обезьянку!

Дедушка всегда повторял, что однажды уйдёт на покой и поселится в доме на Вороньей улице, но Минина мама знала, что – нет, не поселится. Если человек всю жизнь плавал, на сушу ему не вернуться. Под конец жизни он возил туристов по Индийскому океану на парусниках. В последней открытке он написал, что вернётся очень скоро. Что уже подыскивает обезьянку. И живёт в раю.

Его похоронили в море – вечером, в сумерках, опустили в Индийский океан.

В завещании он оставил всё, что имел, Мининой маме, но оговорил, что дом на Вороньей улице должен достаться Мине, когда ей исполнится двадцать один год. Он написал так: «Эта маленькая девочка была со мной, в моём сердце каждую минуту, пока я бороздил океан». Мине это понравилось. Значит, пока она росла на Соколиной улице, она ещё и путешествовала по самым экзотическим местам!

Внутри пакета с завещанием был отдельный свёрнутый листок, адресованный лично ей. Там говорилось:

P. S. Помни: это – всего лишь дом. Не застревай в четырёх стенах. Будь свободна. Путешествуй по белу свету.

P. P. S. Прости, что не вышло с обезьянкой!

P. P. P. S. Жаль, что мы так мало виделись.

P. P. P. P. S. Живи своей жизнью.

P. P. P. P. P. S. Мир – это рай.

P. P. P. P. P. P. S. Прости, что я умер (раз ты это читаешь, значит я умер!).

Р. Р. Р. Р. Р. P. P. S. Пока. С любовью, дед.

До его смерти Мина в доме на Вороньей улице практически не бывала. Он стоял пустой – большой трёхэтажный дом рядом с парком. Мама там родилась, но совсем не помнит, как там жилось, потому что, когда ей было три года, дедушка, то есть её папа, начал ходить по морям, а она со своей мамой переехала в другой, небольшой домик. И росла там.

Но большой дом не продавали. Мама рассказывала, что он стоял там как напоминание, что отец вернётся и они станут жить-поживать втроём. Хотя и она, и её мама в глубине души понимали, что этого никогда не случится.

– Бабушка продолжала его любить? – однажды спросила Мина.

Мама пожала плечами и вздохнула.

– Говорила, что да. Но трудно всю жизнь любить человека, который вечно где-то далеко… за семью морями… – Она улыбнулась. – Бабушка, между прочим, тоже была с характером. – Мама подмигнула. – И очень нравилась мужчинам.

Вначале, несколько лет, пока Мина подрастала, дом сдавали в аренду студентам. Мина их видела и помнит, как они входили-выходили, затаскивали на крыльцо велосипеды, ели бутерброды в саду, бросали летающие тарелки, играли на гитарах. И она ещё тогда задавалась вопросом: понравится ли ей такая жизнь – в большом доме, с кучей друзей, с играми и музыкой. Хотя ей было трудно представить себя среди кучи друзей. Но может быть, она всё же найдет друзей, которые будут похожи на неё, и все они худо-бедно друг дружку вытерпят?

Потом студенты съехали. Дом обветшал. Чинить надо было всё, сверху донизу, особенно подгнившие оконные рамы и проводку, которую то и дело замыкало. Минина мама написала дедушке. Он сказал, что скоро всё уладит. Они знали, что не уладит. Никогда. Поэтому Минина мама заперла дом, забила окна досками и повесила на дверь табличку со словами:

И о доме почти забыли, надолго.

Однажды, вскоре после того, как адвокат прочитал им завещание, мама достала из ящика ключ от большого дома. И карманный фонарик. Они с Миной надели старую одежду и пошли на Воронью улицу, к тёмно-зелёным воротам, за которыми стоял дедушкин дом. Мама отперла замок на воротах, потом замок на двери с табличкой ОПАСНО и с поклоном распахнула дверь:

– Принимай наследство, хозяйка Мина МакКи. – На пороге этого дома мамин голос звучал гулко, как у привидения.

Мина последовала за ней в темноту.

Огромные комнаты… голый пол… голые стены. Мама направляла фонарик туда-сюда, высвечивая облупившуюся лепнину на потолках, отклеившиеся, обвисшие обои, голые лампочки на проводочках. Всюду густела паутина. По полу всё время кто-то удирал, прямо из-под ног. Сквозь щели в забитых досками окнах сочился свет. Пыль (кожа людей!) танцевала в луче фонарика. Они поднялись по широкой лестнице. Каждый шаг отзывался многократным эхом по всему дому.

– Что же ты будешь делать с таким огромным пространством? – спросила мама.

– Жить, мамочка! Жить вместе со слугами, – ответила Мина. – Или устрою тут школу.

– Школу, миледи?

– Да. Тут будут читать и писать разные безумные тексты и выполнять диковинные задания.

Они поднялись на три лестничных марша. Наверху оказались ещё ступеньки – узкие и шаткие.

Мама помедлила. И наконец промолвила:

– Эта лестница ведёт на чердак. Я мало что помню в доме, но её помню отчётливо… как стояла тут, задрав голову, и мне было не по себе.

– Отчего? – спросила Мина.

– Не знаю. Но было странно и страшно.

– Заглянем туда? – предложила Мина.

Мама всё не решалась.

– Может, не стоит?

Мина первой поднялась по узким ступенькам.

И открыла дверь чердака. Они оказались в просторной комнате. Свет шёл из полукруглого окна-арки – оно осталось незаколоченным. За окном виднелся парк, дальше – крыши, шпили и башни города, а ещё дальше – широкое-широкое небо. Окно было разбито, на полу под ним – стёкла. На стёклах – помёт, причём явно крупных птиц.

– Только посмотри! – воскликнула Мина.

В одной из стен вывалились кирпичи и образовалась дыра. Под ней белела целая куча помёта, а ещё перья – бурые и чёрные – и слипшиеся волокнистые колючки.

– Гнездо! – выдохнула Мина и тихонько, медленно двинулась к стене.

– Мина, осторожно! – прошептала мама, придержав Мину за локоть.

Но Мина не боялась. Дыра в стене зияла на уровне её головы. Мина встала на цыпочки и всмотрелась в глубину. Там были птицы! Крылатые существа лежали тесно, друг подле друга. И слегка двигались – дышали во сне.

– Ой, мамочка! Смотри скорей!

Мама приблизилась. И тоже заглянула в отверстие.

– Совы! – прошептала Мина. – Раз они спят днём, точно совы.

Ошеломлённые, они посмотрели на птиц в последний раз и тихонько отошли от гнезда. Мама наклонилась и подняла два тугих волокнистых комка.

– Совиная отрыжка, – определила она.

Они присели на корточки у двери.

Мама с некоторым усилием надломила один из комочков и, разведя половинки в стороны, показала Мине, из чего он состоит. Кусочки меха и кожи, мелкие косточки.

– Совы заглатывают добычу целиком, – сказала она. – Всё, что не переваривается, отрыгивают.

Мама положила второй комочек в руку Мины. Мина держала его и думала: когда-то этот шарик был мышью-полёвкой или землеройкой. Она перевела взгляд на гнездо. И представила, как совы пробуждаются, выбираются из дыры и вылетают из окна… Взмывают над городом и летят охотиться в парк.

Снаружи по-прежнему было солнце. Яркий день.

– Мама, давай дождёмся до ночи. Увидим, как они летают!

Мама смотрела на Мину, а в глазах у неё отражалось синее небо. Потом она взглянула на часы. До заката оставалось ещё больше часа. Но Мина знала, что мамино сердце дрогнуло и она тоже мечтает увидеть сов.

– А вдруг они на нас нападут? – спросила мама.

– Мы подготовимся. Откроем дверь и ляжем на ступеньки, будем оттуда смотреть. А если они набросятся, сразу закроем дверь.

Так и сделали. Легли на чердачную лестницу и стали ждать. Небо за окном темнело медленно. В тишине они слышали, как бьются их сердца.

– Не знаю, что делать с домом. – Мама вздохнула. – А разбитое окно вообще надо срочно чинить. Через него проникает сырость, и всё гниёт.

– А как же совы? – спросила Мина.

– Да что им тут? Мёдом намазано? – Мама покачала головой. – Почему они устроили гнездо в доме? Пусть летят в парк и живут в дупле.

Мина улыбнулась. Присутствие сов в доме казалось ей таинственным, но очень правильным. Где же им, существам из ночи и снов, жить, как не у неё в доме?!

– Неудобно лежать, – пожаловалась мама. – Коленки затекли. Дома куча дел, а я тут с тобой прохлаждаюсь. Какая я всё же нелепая женщина!

– Мамочка, ты лепая! Самая лепая на свете! – сказала Мина. – Уже скоро.

Тени на чердаке углубились. Небо за окном меняло цвета: из оранжевого в красный, потом в лилово-синий, а потом снаружи засеребрился лунный свет. Они замерли. Даже дышать старались тише.

– Сова – символ мудрости, – прошептала мама. – И говорят, они видят всё тайное, что скрыто от людских глаз.

– Значит, неспроста они поселились у нас в доме. Это же радость!

– Конечно радость.

Они вглядывались во тьму, а сердца их стучали всё громче. Но вот из гнезда донеслось шуршание перьев, а потом – резкий низкий крик птицы.

Мина с мамой ахнули. В отверстии темнел силуэт, мерцали круглые глаза. Вот птица повернула голову. И рядом появилась другая. Мама ухватилась за край двери, готовясь её захлопнуть. Опять низкий клёкот, и огромные птицы, подпрыгнув, расправили крылья, сделали круг по чердаку и взгромоздились на подоконник, подсвеченные сзади луной. Там они задержались лишь на миг и тут же, сорвавшись, канули во тьму.

Мина с мамой встали. Потрясённые, они никак не могли опомниться и наперебой обсуждали всё, что видели.

– Даже не верится! – воскликнула Мина, и тут до них донеслось уханье сов.

У-ху. У-хууу. У-хуууууу.

– Ладно, оставим окно как есть, – сказала мама.

– Нет, не оставим, – отозвалась Мина.

Подобрав с пола кусок кирпича, она выбила остатки стёкол – острые зубцы над подоконником. Чтобы птицам было легче и безопаснее вылетать. Она вгляделась в ночное небо. И представила, как сама взмывает ввысь, точно птица, точно Икар из древней легенды, и парит над городом.

Они спустились по узким ступенькам, а когда добрались до широкой лестницы, Мина почувствовала, что к её ногам ластится пушистое существо. Она охнула, но тут же улыбнулась – испугаться не успела.

– Кто тут? – спросила мама.

– Один мой знакомец, – ответила Мина. – Я зову его «Шепоток».

Дома, за кухонным столом, Мина слепила из тяжёлой глины несколько сов и положила в сторонку, сушиться, Комочек с совиной отрыжкой она опустила в миску с теплой водой, чтобы размок. Потом она разобрала его содержимое на кусочки: вот кожа, остатки меха, вот косточки. А ведь всё это было живым существом… полёвкой? Как прекрасна, как таинственна эта жизнь. Жила-была полёвка, её съела сова, вот эти кусочки плоти побывали внутри совы, а теперь она, Мина, держит их на ладони и кладёт на стол, рядом с глиняной совой. Позже, в мечтах, совы пригрезились ей светлыми воздушными духами, и она улетела с ними в черноту ночи.

Тестирование, псицеснарк и аблаковысь!

Все стычки с миссис Черпенс возникали из-за письменных работ. Она говорила, что я довожу её ДО БЕЛОГО КАЛЕНИЯ.

«У тебя такой потенциал! Ты можешь быть в числе моих лучших учеников. Но ты, Мина МакКи, меня постоянно огорчаешь. Ты подводишь школу, подводишь свою бедную маму и – в первую очередь – саму СЕБЯ, снова и снова. Ты постоянно балуешься, показываешь свой норов, нарушаешь дисциплину. Ты не желаешь сосредоточиться и выполнять задания. Вместо этого ты тратишь своё и наше время непонятно на что – лишь бы привлечь внимание класса к себе и своим глупостям!»

Привлечь внимание класса? Вот уж нет! Я этого ужасно не люблю. Наоборот, я хочу исчезнуть. Я вообще не хочу быть в этом классе!

День тестирования оказался днём решающей схватки. С утра миссис Черпенс была настроена вполне милостиво, но закончилось всё диким ором. Она подняла меня, поставила перед всеми и кричала, что я чокнутая, безумная и вообще не ребёнок, а изверг. Она упёрла руки в боки и рычала мне прямо в лицо:

– Безмозглая Мина МакКи! Безумная дебилка! Позор на мою голову!

Безмозглая. Дебилка. Она сказала это перед всем классом. Учитель. Перед классом. Неслыханно! В общем, понятно, что дела обстояли плохо, даже очень плохо.

Ну, насочиняла я любимую белиберду. Да ещё в день теста! Вот в чём причина! День-то особый! Главное, дети, сохранять спокойствие! Тестирование – дело совершенно обычное, бояться нечего! А на поверку? Все измотаны! Все трясутся и отчаянно стараются не ударить в грязь лицом, не подвести родную школу. А школе непременно надо, чтобы ученики показали уровень выше среднего по стране. Только хорошо и отлично! Только девяносто девять баллов из ста! Главное, дети, сохранять спокойствие и относиться к тесту как к самому обычному заданию. Это никакой не экзамен! И день сегодня совершенно обычный! Проверяют не вас, а школу. К ученикам это не имеет отношения! Поэтому не волнуйтесь! Расслабьтесь. А ну, НЕМЕДЛЕННО ВСЕМ РАССЛАБИТЬСЯ! Это самый обычный школьный день! Но это ДЕНЬ ТЕСТА!

Началось всё довольно мирно. Нас загнали в кабинет. Некоторые так вцепились в крышку парты, что у них аж пальцы побелели. Другие кусали губы, как Софи. Третьи развалились на стульях, и им всё было по барабану. Четвёртые сидели собранные, как Саманта, готовые к любым испытаниям. Они аккуратно разложили на парте ручки и карандаши. И даже улыбались.

Миссис Черпенс была и вправду похожа на череп. Я может, ей всю ночь мерещились эти самые черепа. Представьте: волосы у тётки стоят дыбом. На подбородке помада. Платье застёгнуто не на те пуговицы. Руки трясутся. Она вытаращила на нас красные глаза и начала:

– Помните, детки… – А голос-то совсем писклявый, и зуб на зуб не попадает. – Вы должны постараться. Ну просто очень постараться…

Она одарила многозначительными взглядами тех, кого считала способными постараться. Или не постараться. Вроде меня.

– Прошу вас, детки, постарайтесь на совесть… Пожалуйста…

Мне стало её жалко. Правда-правда. Мне показалось, что надо встать, подойти к ней, обнять покрепче и сказать: «Не волнуйтесь, миссис Черпенс. Всё будет в порядке».

Но никто этого не сделал.

Затем она раздала нам листы с вопросами и заданиями – положила на парты лицом вниз. Перевернуть их мы должны были по команде. Наконец она произнесла:

– Откройте листы, и можете начинать.

Боже мой! За что? Разве я обязана писать всё, что они требуют, только потому, что они требуют? Какой в этом смысл? Вся школа стоит на ушах из-за этих тестов – значит, и мне на уши встать? А потом они меня будут оценивать? Значительно ниже среднего – ниже среднего – средний уровень – выше среднего – значительно выше среднего? Что Значит «средний уровень»? И что будет с теми, кто окажется «значительно ниже»? Как они должны себя после этого чувствовать – всю оставшуюся жизнь? Неужели Уильям Блейк тоже писал то, что ему велели? И какой ему присудили уровень?

[7]7
  У. Блейк. Ягнёнок. Перевод В. Топорова (с изменениями). – Прим. пер.


[Закрыть]

Какого уровня это заслуживает? А у Шекспира какой уровень? «Пламя, прядай, клокочи! Зелье, прей! Котёл, урчи!»[8]8
  У. Шекспир. Макбет. Перевод Ю. Коренева. – Прим. пер.


[Закрыть] Что это за уровень? Значительно выше среднего? А у Диккенса какой? А у Чосера? У Китса, у Ширли Хьюз, у Мориса Сендака, у Майкла Розена? Их что, тоже заставляли писать эти глупые тесты? ПОДОЗРЕВАЮ, ЧТО НЕТ!

Сначала я просто смотрела в окно. В тот день в воздухе даже мошки не вились и некому было танцевать в лучах солнца, хотя сами лучи падали удивительно красиво, особенно на бока дождевых капель, которые остались на стекле после короткого ливня. Вот про это я бы, пожалуй, написала. Или про птиц, которые мелькали перед окном туда-сюда. Да и на оконной раме образовался забавный узорчик – как раз там, где краска облупилась и обнажилось дерево. А ещё я могла бы написать, как миссис Черпенс провела ночь среди черепов… Тут я услышала шёпот. Кто-то окликнул меня по имени. «Мина МакКи». Я оглянулась. Учительница сверлила меня взглядом. Одноклассники прилежно корпели над заданием. Миссис Черпенс снова прошипела: «Мина МакКи!» Я кивнула. И вздохнула. Бедная она всё-таки, эта Черепушка. Я прочитала первое задание: «Опишите оживлённое место». Ну за что?! Я снова подняла глаза. Сквозь стеклянную ячейку двери к нам в класс заглядывал сам директор. Похоже, он тоже недавно общался с привидениями. Он корчил скорбные рожицы – вот-вот разрыдается. Наши взгляды встретились. Он, одними губами, произнёс: ПИШИ. Да-да, я точно поняла по губам: ПИШИ. НЕ ВОЛНУЙСЯ! ПОЖАЛУЙСТА, ПИШИ. Бедняга, ей-богу. Я ему, конечно же, улыбнулась, кивнула и пожала плечами: ладно, писать так писать. И вот что я написала:

Вночали псицеснарк был глыбыко ф ентом нуентомкакыво. Таком голглом голглом голглом школьнедоре. Пырхасть савсим нехте! Ранаранапаутру хоца так хоца а нехте. Ойуй! Тока фзлитицца – кырыса, нуилитам паталог. Паталоговыя такаэ кырыса. Кырысовый такоэ паталог. Вот! Нет аблаковыси. Тииимнатишша. И шорьки такиэ хливкия хливкаюцца – прссск, прссск. Хтотам? Хтотам? Кричицца хтотам! Авот и сииикрет! Ойуй! Никамунизгажу! Хрюкотают зелюки ужжашныя. Луше вофси нидумадь. Апатом бух калодис – фнис фнис фнис фнис фнис фнис фнис фнис фнис фнис да сритины. А са сритины – фверьх фверьх фверьх фверьх фверьх. Псицеснарк паднимица фверьх до синиванеба до пелыхаплакоф кутсных и перефых расных. Ибудит смияцца смияцца смияцца. Ибудит ойуй! Ойуй! Итак дасканчанья викофф. Тахда будитнам атвет. Апака думайм пра псицеснарка иутшимса пырхасть. Кричицца хтотам! Кричицца досамова званка. И писацца для чирипушки и дириктушки ато игзамен ни сваркаетцца ни сшорькаецца ни сзелюкаецца.

Фзаглючении пастроим лиснтсу паступеньгам паступеньгам фверьх патамуша атвет пряцца в аблаковыси хде перефыя. Нихдеишшо токатам. Крабкацца лесть литеть. Ойуй! Ойуй! Ойуй! Фверьх фверьх апатом вазвращщацца пад лууунной луууной па бизграйныму полюуу. Бац! Туты зкаске кааанетс!

Мне-то казалось, что я отлично справилась с заданием, тем более что времени дали совсем мало. Но они даже не дочитали моё творение до конца. Черепушка держала мой лист за уголок, точно он был пропитан ядом. И закатила знаменитую сцену – ну, помните, «безмозглая-мина-безумная-дебилка»? Когда она добралась до «позор-на-мою-голову», она уже брызгала слюной прямо мне в лицо. А меня вдруг потянуло погладить её по щеке. Ну как ещё человека утешить? Она была вся такая несчастная-разнесчастная. Мне ужасно хотелось сказать: «Да ладно, миссис Черпенс, не переживайте вы! Подумаешь, сочинение. Вы же от моей белиберды не умрёте? И вообще – почитайте, там кое-что очень здорово написано. И смешно. Ну не убивайтесь так, ей-богу! Другие-то хорошо написали. Вот у Саманты точно намного-много-много выше среднего».

Но я ни слова не могла Из себя выдавить. Просто пялилась на неё, и всё.

– Вы… – прошипела Черепунция мне в лицо.

– Мы? – Я очень удивилась.

– Вы, вы, барышня! Вы… непробиваемы!!!

– А нас надо пробить?

Тут уж она потащила мена к директору и вручила ему мою писанину. Он взял листок, точно послание с того света. Приподнял за краешек и скривился: то ли вонь почуял, то ли опасался чего-то очень-преочень опасного, заразного, ядовитого.

– Что… это? – произнёс он.

– Письменная работа, – ответила я.

– Письменная?

– Да, сэр. Она же написана.

– И что же тут, с твоего позволения, написано?

Он сверкнул очами. Заскрежетал зубами. Запыхтел. Ему действительно нужен ответ?

– Тут белиберда, сэр.

– ИМЕННО. БЕ-ЛИ-БЕР-ДА. ЛУЧШЕ НЕ СКАЖЕШЬ. ЦЕЛАЯ СТРАНИЦА. АБСОЛЮТНОЙ. ИДИОТСКОЙ. БЕЛИБЕРДЫ!

Я видела, что его так и подмывает выругаться, ввернуть какое-нибудь запретное словечко, как сделала миссис Черпенс. А меня так и подмывало сказать ему, что это нормально, что пусть – если ему от этого легче – обзывает меня, как хочет, даже покрепче[9]9
  Мысли о ругательствах. Да, я знаю, что ругаться – последнее дело. Употреблять ругательные слова нехорошо, невежливо – короче, очень и очень плохо. Но иногда больше ничего не срабатывает, верно? Видимо, для этих случаев и существуют ругательства. А сейчас я скажу что-то, что говорить и вовсе не положено. Но скажу. Иногда произносить ругательства – одно удовольствие. Эти слова кажутся очень хорошими, единственно верными. Они такие округлые и сладкие во рту и так ловко из него выскакивают. (Не думаю, кстати, что миссис Черпенс подпишется под этим заявлением – несмотря на её соло на тему «безмозглая-дебилка-позор».)


[Закрыть]. Ведь я и на его голову позор. Так что пусть ругается – я выдержу, спорить не стану. Но я решила воздержаться. Просто сказала:

– Я согласна, сэр.

– Согласна? Ах, она согласна! Да что ты о себе возомнила? По какому праву?.. Кто ты такая?

– Не знаю, сэр. Самой интересно: кто я такая? И что я тут делаю?

Миссис Черпенс застонала. И ухватилась за край директорского стола.

– Издеваешься? – спросил директор.

– Нет, сэр.

Миссис Черпенс снова застонала.

– Дорин! – завопил директор. – Дорин, дайте-ка мне телефон её матери.

Из соседней комнаты появилась Дорин, секретарша директора.

– Да-да, мне нужно связаться с матерью вот этой барышни.

Я заикнулась было, что охотно скажу ему мамин номер, но он так на меня зыркнул, что я закрыла рот.

Дорин вышла и вернулась с номером телефона.

– Спасибо, Дорин, – сказал директор. – Пока больше ничего не требуется.

Он снял трубку. Набрал номер. Дозвонился до миссис МакКи насчёт её дочери. Сказал, что очень бы хотел, чтобы миссис МакКи заехала в школу. Безотлагательно, если возможно. Прямо сейчас.

– Нет, – произнёс он. – Она жива-здорова, миссис МакКи, но я хотел бы видеть вас лично.

Он положил трубку. И сказал:

– Она выезжает.

– Она быстро приедет, – заверила я директора. – Мы ведь живём совсем…

– Мы ЗНАЕМ, где вы живёте! – заорал директор. – В подсказках не нуждаемся, премного благодарны! Миссис Черпенс, может, воды? Вы что-то побледнели…

– Да, пожалуйста… Спасибо… – пролепетала Черепушка.

– И присядьте, миссис Черпенс. Дорин! Будьте любезны – стакан воды.

Дорин принесла воду. Они сидели. Я стояла. Мы ждали маму молча. Я разглядывала картину на стене. На ней было блюдо с фруктами, судя по виду – вкусными. Наверно, в плохие дни (вроде сегодняшнего) директор смотрит на эти фрукты и мечтает быть кем-то ещё, а не директором школы. Например, бананом. Или сливой. Или гроздью винограда. Я попыталась вообразить директора в виде винограда. Он был бы куда счастливее, ей-богу!

Прошло несколько минут. Дорин привела в директорский кабинет миссис МакКи.

– Спасибо, что приехали, – сказал директор.

– Не за что, – отозвалась миссис МакКи. Она смотрела на дочь. – Но что всё-таки случилось?

– Мы пригласили вас по очень серьёзному поводу, – сказал директор и протянул ей исписанный мною лист. – Могу я попросить вас прочитать… это?

Прекрасная миссис МакКи взяла у него лист. И прочитала. Кое-что – самые лучшие, избранные слова – даже вслух. Вдохнула. Улыбнулась. Покачала головой. Листок она держала бережно, как драгоценность.

– Сегодня, – произнёс директор, – была, возможно, самая важная письменная работа в этом учебном году. Возможно, даже самая важная за всё время учёбы в школе. А ваша дочь пишет ЭТО!

Миссис МакКи вздохнула.

– Мина, ну что нам с тобой делать? – спросила она.

– Не знаю, мам.

И тут она меня обняла, прямо в кабинете директора, на глазах у миссис Черпенс и самого директора.

– Миссис МакКи… – начал он.

Но мама его остановила.

– Не надо больше ничего говорить, – сказала она.

– То есть – вы сознаёте всю серьёзность ситуации? – спросил директор.

– Безусловно, – ответила миссис МакКи. – И вот что я думаю… Сейчас я забираю дочь домой. Некоторое время она школу посещать не будет. До свидания.

И мы вышли оттуда – из кабинета, по коридору, мимо классной комнаты, через главную дверь и школьный двор, за ворота – в мир.

Мы медленно шли домой сквозь солнечный свет. По пути остановились в парке. И съели там мороженое, такое восхитительное, что мы даже причмокивали. Потом мы посидели на скамейке около куста прекрасных алых роз. Мы наблюдали, как люди в белых костюмах играли в шары на красивой зелёной лужайке. Ударяясь друг о друга, коричневые шары глухо щёлкали. Люди в белом болтали и смеялись. Кто-то пел чудесную песню. Неподалёку маленький мальчик кубарем скатился с пригорка, засмеялся, вскочил на ноги, подбежал к своей маме, поцеловал её, снова залез на пригорок и – покатился по травке вниз. Солнце грело, и под ним было тепло и прекрасно. Небо – цвета райской синевы. Гудели пчёлы. Порхали бабочки. Собака гонялась за мячиком. Над нашими головами пролетела стая гусей. Лёгкий ветерок чуть колыхал верхушки деревьев.

– Какая аблаковысь! – сказала мама.

– Ага, – подхватила я. – И никаких школьнедоров!

Когда мы вернулись домой, мама прикрепила моё сочинение про ПСИЦЕСНАРКА на стену в кухне. И мы вместе им любовались. Это и в самом деле была самая главная моя работа за весь год. Теперь я – девочка, которая учится дома. И я этому очень-очень-очень-очень рада. Очень-преочень.

Мама меня обняла, и мы улыбнулись. Наши души стремились в аблаковысь.