Текст книги "Пик Дьявола"

Автор книги: Деон Мейер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

12

– Ты уверен, что он виновен? – спросил он тогда Босса Мадикизу, потому что голову переполняли мысли о мщении и кровь кипела.

Толстяк фыркнул: Дэвидс был у него в кабинете до того, как началась пьянка. Он так и пыжился самодовольством и хвастался. Оказывается, у полиции была пробирка с его семенной жидкостью – неопровержимая улика, ему светило пожизненное заключение! Сейчас ведь у них есть всякие приборы, микроскопы и компьютеры, и его вина была доказана практически на сто процентов. А потом они куда-то заныкали пробирку с анализом, а прокурор явился к судье и сказал: мол, ваша честь, мы тут немножко напортачили, нет больше улики, нет и дела об изнасиловании. Не представляешь, братец, как судья распекал их!

На лице Босса появилась гримаса крайнего отвращения. Он спросил Тобелу:

– Что за тварь, что за сволочь способна изнасиловать ребенка?

Ему нечего было ответить.

– А ему отменили смертный приговор и выпустили на свободу, – закончил Босс, вставая.

Тобела попрощался, вышел и сел в свой пикап. Сунул руку за соседнее сиденье и погладил отполированное древко ассегая. Он гладил дерево пальцами, взад и вперед, взад и вперед.

«Кому-то нужно сказать: хватит, дальше некуда».

Вперед-назад.

И он стал ждать, когда из бара выйдет пьяная компания.

Когда священник отошел от нее и присел на край стола, она поняла: контакт налажен, через разделяющую их пропасть перекинут мостик. Может быть, она сама подавила беспокойство, стала меньше бояться, но теперь она видела перемену и в поведении священника – он стал не таким скованным.

Если он согласен немножко потерпеть, сказала Кристина, она хотела бы рассказать ему все, от начала до конца. Чтобы он все понял. Может быть, тогда она сама все поймет, потому что сейчас даже она не понимает всего до конца. Ей трудно. До сих пор она верила, что делает то, что должна делать, идет по единственному открытому для нее пути. Но сейчас… она уже ни в чем не уверена.

Не торопитесь, сказал священник, и улыбка у него на лице тоже стала другой. Отеческой.

Матт Яуберт держал его за руку. Вот то последнее, что запомнил Гриссел перед тем, как его забрали в отделение скорой помощи в больнице «Тейгерберг» и вкололи какую-то дрянь, отчего голова стала легкой. Старший суперинтендент поехал с ним в больницу и всю дорогу твердил:

– Бенни, не волнуйся, у тебя просто белая горячка. Обычная «белочка». – Но в голосе его слышалось беспокойство.

Она поступила в университет на факультет физиотерапии. Вся семья провожала ее в удушающе жаркий день, какие не редкость в Свободном государстве в январе. Перед отъездом отец велел им всем встать на колени в ее общежитской комнате и помолился за нее – прочел долгую, театральную молитву, от которой у него потек градом пот по лбу. В молитве он подробно расписал все ужасы Блумфонтейна.

Она стояла на тротуаре и следила, как белая «тойота-крессида» исчезает из вида. Она чувствовала себя чудесно: свобода, полная свобода! Ею завладела эйфория.

– Мне казалось, я могу летать.

Вот какими словами она описала свое тогдашнее состояние. До тех пор, пока она не увидела, как обернулась мать. Впервые она увидела своих родных со стороны, и выражение маминого лица огорчило ее. В тот краткий миг, за секунду-другую до того, как на мамином лице вновь появилась привычная маска, она прочла там тоску, зависть и желание – как если бы ей тоже хотелось остаться здесь, сбежать, как сбежала дочь. То был для Кристины первый урок, она впервые поняла, что она – не единственная жертва.

После зачисления она собиралась написать матери; хотела послать ей доброе, теплое, сочувственное письмо. Она хотела что-то сказать, когда мать впервые позвонила ей в общежитие, поведать, как она теперь живет. Но ей ни разу не удалось подобрать нужных слов. Может, все дело было в том, что она чувствовала себя виноватой – она-то сбежала, а мать нет. Может, все дело было в новом мире, не оставлявшем ни места, ни времени для грустных мыслей. Кристина с головой окунулась в студенческую жизнь. Она наслаждалась ею, впитывала всеми фибрами. Серенады, розыгрыши, собрания в общежитии, кофе, чудесные старые здания, танцы, вечера знакомств, мужчины, просторные лужайки университетского городка, реки, бульвары, обсаженные деревьями. То была сладкая чаша, и она пила ее жадно, словно никак не могла напиться.

– Вы не поверите, но целых десять месяцев у меня не было секса. Я вела на сто процентов целомудренную жизнь. Да, обнималась, целовалась, играла таким образом с четырьмя, пятью, шестью парнями. Однажды я всю ночь проспала со студентом-медиком в его квартире на Парк-стрит, но ему нельзя было опускаться ниже пояса. Иногда я пила, но позволяла себе спиртное только на девичниках – в целях безопасности.

К ее целомудрию не имели никакого отношения отцовские письма – длинные, несвязные проповеди, полные цитат из Библии. Потом она вообще перестала их вскрывать и сразу швыряла в корзину для мусора. Таким был уговор с новой жизнью:

– Я ни хр… ничего не стану делать, не буду волноваться.

Она не искушала судьбу и не бросала вызов богам. Она смутно понимала, что ведет себя неразумно, ведь успехами в учебе она не отличалась, все время была на грани отчисления. Но она соблюдала свое условие сделки, и боги продолжали улыбаться ей.

Потом она познакомилась с Вильюном.

Подвергая резкой критике систему следствия, судья Розенстейн процитировал недавние газетные публикации, посвященные небывалому росту преступлений против детей, совершаемых в нашей стране.

«В прошлом году в суде рассматривалось 5800 дел, связанных с изнасилованием детей моложе 12 лет, и около 10 тысяч дел, связанных с насилием над детьми в возрасте от 11 до 17 лет. В одном только Кейптауне в прошлом году сообщалось о тысяче дел, связанных с растлением малолетних, и количество таких дел постоянно растет.

Еще более шокирующей данную статистику делает тот факт, что на самом деле до суда доходит не более 15 процентов дел, связанных с преступлениями против детей. Дети все чаще становятся жертвами убийц. Они не только получают случайные пули во время бандитских разборок или становятся невинными жертвами педофилов. Теперь их убивают из кошмарного поверья, что так можно исцелиться от СПИДа», – сказал судья.

Факты и цифры четко отражают тенденцию: общество уже упустило наших детей. А сейчас государственная машина доказала свою несостоятельность в деле привлечения гнусных преступников к ответу. Если система правосудия не в состоянии защитить наших детей, к кому им обращаться за помощью?»

Тобела сложил статью и сунул ее в карман рубашки. Он вышел на берег; под подошвами мягко шуршал песок. Совсем близко – только руку протяни – на волнах прибоя пляшут белые барашки. Он стоял сунув руки в карманы и вспоминал. Пакамиле и двое его друзей бегают по пляжу. Он явственно слышал их радостные крики, видел их голые фигурки. К коже прилипал песок – как звездочки на шоколадной глазури, руки раскинуты, как крылья. Мальчишки гуськом носились у самой кромки воды. На пасхальные каникулы он возил их в Хага-Хага на побережье Транскея. Они жили в палатках, готовили еду на костре, мальчики плавали и ловили рыбу между камнями, а в дюнах играли в войну. Их звонкие голоса не смолкали допоздна; они хихикали и болтали в соседней палатке.

Тобела поморгал глазами; на пляже сейчас никого не было. Что-то он расклеился. Все дело в недосыпе и последействии избытка адреналина.

Он зашагал по пляжу на север. Он пытался вновь обрести ту абсолютную убежденность в своей правоте, какая была у него в «Желтой розе». Тогда он верил, что поступает как должно; как будто вся Вселенная указывала ему путь. Как двадцать лет назад, когда он ощущал абсолютную справедливость Борьбы, – он откликался всей душой, всеми помыслами и инстинктами. Тогда он полностью соответствовал своему призванию.

Кому-то надо сказать: «Хватит! Если система правосудия не в состоянии защитить наших детей, к кому им обращаться за помощью?» Он воин, а в его стране по-прежнему идет война.

Почему же эти слова кажутся ему теперь такими пустыми?

Надо поспать; тогда все прояснится. Но спать не хотелось, не было сил находиться в четырех стенах номера в отеле – ему нужно было открытое пространство, солнце, ветер, горизонт. Ему не хотелось оставаться наедине с собой.

Тобела всю жизнь был человеком действия, он никогда не стоял в стороне, не был сторонним наблюдателем. Вот каким он был всегда и вот каким он всегда будет – солдатом, который смотрит в лицо насильнику и детоубийце и слышит грохот тамтамов. Его дело правое – невзирая на то, что он испытывает сейчас. Невзирая на то, что сегодня утром его убежденность дала сбой.

Он позаботится о том, чтобы гнусные псы оставили детей в покое. Где-то прячутся Коса и Рампеле, сейчас они беглецы, невидимки. Но рано или поздно они объявятся, зайдут к знакомым или что-нибудь натворят, и он возьмет их след и отыщет их, загонит в угол и предоставит слово ассегаю. Рано или поздно. Если хочешь выследить жертву, надо быть терпеливым.

А пока у него и другие дела найдутся.

– Я совершенно не умела обращаться с деньгами. Их вечно не хватало. Отец переводил мне на счет сто рандов в месяц. Сто рандов! И, как бы я ни старалась растянуть, денег всегда хватало только на две недели. Ну, может, на три – если не покупать журналов, меньше курить или притворяться, что я занимаюсь, когда друзья приглашают в кино, в кафе или на танцы… в общем, денег всегда было мало, а больше мне просить не хотелось, потому что тогда отец пожелал бы узнать, как я распоряжаюсь деньгами, начал бы пилить, донимать нравоучениями. Я узнала, что одна фирма в Вестдене нанимает студентов для работы официантами. Они обслуживали свадьбы, банкеты, корпоративные вечеринки и прочие мероприятия; платили девяносто рандов за работу официанткой или подавальщицей всего за одну ночь с субботы на воскресенье, и еще можно было купить форму со скидкой. Форма у них была что надо – черные колготки, черная юбка-карандаш и белая блузка. Я пришла к ним, и они взяли меня на работу. Хозяевами были два славных гея среднего возраста; каждые две недели они уходили в загул, но возвращались вовремя к следующему мероприятию.

Работа была не очень трудная, главное – привыкнуть долго находиться на ногах, а я выглядела потрясающе в юбке-карандаше, не подумайте, что я хвастаю. Но больше всего мне нравились деньги. Свобода. И… не знаю, возможность зайти в торговый центр, посмотреть на джинсы фирмы «Дизель» и, если понравятся, купить их. Как приятно сознавать, что у тебя не пусто в кошельке. Круто!

Сначала я работала только по субботам, а потом стала выходить и по пятницам, а иногда и по средам. Только ради денег. Только ради… вы скажете – власти, которую они дают.

Однажды в октябре в «Шумане-Парк» устраивали вечеринку для членов гольф-клуба. После горячего я вышла покурить и у восемнадцатой лунки увидела Вильюна с бутылкой в руке. У него был такой… понимающий взгляд. Он предложил мне выпить глоточек.

Наверное, его обкололи какой-то дрянью, потому что, когда он проснулся, было уже утро. Гриссел медленно, с трудом разлепил глаза и увидел перед собой стену больничной палаты. Он не сразу сообразил, что в его руку воткнута игла, к которой присоединена трубка капельницы. Его уже не трясло.

Вошла медсестра; она о чем-то спросила его. Когда он ответил, голос его был хриплым. Наверное, он говорил слишком громко, потому что ее голос доносился словно издалека. Она взяла его за запястье, нащупала пульс и взяла в другую руку часы, висевшие у нее на груди. Странное место для часов, подумал Гриссел. Потом медсестра сунула в его пересохший рот термометр и негромко заговорила. Это была чернокожая женщина со шрамами на щеках – последствием подростковых прыщей. Она мерила его ласковым взглядом. Потом она записала что-то на белоснежной карточке и ушла.

Две цветные сестрички принесли ему завтрак, придвинули столик к кровати. Они были оживленные, щебетали, как птички. Поставили дымящийся поднос на столик и сказали:

– Вы должны поесть, сержант, вам необходимо хорошо питаться.

Потом они исчезли.

Когда пришел врач, поднос стоял на прежнем месте, нетронутая еда остыла. Гриссел свернулся в позе зародыша, сунув руки между ногами. Голова налилась свинцовой тяжестью. Думать не хотелось, потому что его разум мог предложить ему только неприятные мысли.

Врач оказался пожилым человеком – низкорослым, сутулым, лысым очкариком. Редкие седые пряди падали на шею. Прочитав историю болезни, врач присел на стул у кровати.

– Я накачал вас витаминами и валиумом. Так легче будет пережить синдром абстиненции. Но вам необходимо и поесть, – тихо сказал врач.

Гриссел ничего не ответил, даже не пошевелился.

– Вы смелый человек, раз решили бросить пить.

Наверное, так ему сказал Матт Яуберт.

– Вам говорили, что меня бросила жена?

– Нет, не говорили. Она бросила вас из-за пьянства?

Гриссел чуть приподнялся на кровати.

– Когда я был пьян, то ударил ее.

– Давно у вас алкогольная зависимость?

– Четырнадцать лет.

– Тогда хорошо, что вы бросили. Печень-то не железная.

– Не знаю, сумею ли я.

– Я тоже сомневался в себе, но вот не пью уже двадцать четыре года.

Гриссел сел.

– Вы были алкоголиком?!

Глаза врача за толстыми линзами замигали.

– Именно поэтому сегодня меня и послали к вам. Можно сказать, я – специалист. Целых одиннадцать лет я пил не просыхая. Пропил и свою практику, и семью, и «мерседес». Три раза я клялся, что брошу, но не мог удержаться. Наконец у меня не осталось ничего, кроме панкреатита.

– Жена приняла вас назад?

– Да. – Врач улыбнулся. – У нас родилось еще двое детей – так сказать, отметили примирение. К сожалению, они похожи на своего отца.

– Как вы это делали?

– Секс играл важную роль.

– Нет, я имею в виду…

Врач взял Гриссела за запястье и засмеялся, закрыв глаза.

– Я знаю, что вы имеете в виду.

– Понятно.

Гриссел впервые за несколько дней улыбнулся.

– Не загадывал надолго. Жил одним днем. И ходил на собрания «Анонимных алкоголиков». И еще понял, что я упал на самое дно. Мне больше не помогали никакие лекарства, кроме дисульфирама – такая дрянь, которая в сочетании с алкоголем вызывает рвоту. Но я читал специальную литературу и знал, что это ерунда, – если ты в самом деле хочешь выпить, ты просто прекращаешь принимать лекарство.

– А сейчас есть лекарства, которые могут заставить тебя не пить?

– Ни одно лекарство не заставит человека бросить пить. Нужно действовать самому.

Гриссел разочарованно кивнул.

– Но с лекарствами ломка проходит легче.

– Лекарства убирают белую горячку?

– Друг мой, у вас еще не было белой горячки. Она начинается через три-пять дней после начала ломки. Вчера у вас были сравнительно нормальные судороги и галлюцинации для пьяницы, который бросил пить. Вам мерещатся странные запахи?

– Да.

– Вы слышите странные звуки?

– Да, да!

– Острый период, но отнюдь не «белочка», за что вам стоит поблагодарить судьбу. Белая горячка – это ад, и пока еще никто не научился снимать все ее симптомы. В самом худшем случае могут начаться эпилептические припадки. Иногда у пациентов бывает также инфаркт или инсульт. Любое из трех последствий может оказаться роковым.

– Господи!

– Гриссел, вы в самом деле хотите завязать?

– Да.

– Тогда считайте, что сегодня вам повезло.

13

Она была цветной женщиной с троими детьми; муж ее сидел в тюрьме. Она работала администратором в автосалоне «Дельта» на Парден-Айленде и не собиралась портить себе жизнь.

«Аргус» выходил ежедневно в 12.30, в зал ожидания клали четыре экземпляра для клиентов – пусть не скучают, пока им ремонтируют машины. У нее вошло в привычку быстро пробегать глазами первую полосу, чтобы узнать главные новости. Сегодня она читала внимательнее, потому что надеялась кое-что найти.

Она нашла то, что искала, на первой полосе, прямо под сгибом. Судя по заголовку, она все предположила правильно.

«К убийству насильника предположительно причастна полиция».

Она быстро прочитала статью и прищелкнула языком.

«Возможно, к предполагаемому самосуду над Энвером Дэвидсом, обвинявшимся в изнасиловании ребенка, причастны сотрудники Южно-Африканской полицейской службы (ЮАПС).

Дэвид Розенталь, председатель Кейптаунского комитета по правам человека, сказал, что его организация получила «достоверные сведения из весьма надежных источников, близких к полиции». Источник отметил, что к убийству имеют отношение люди из отдела особо тяжких преступлений (ООТП).

ВИЧ-положительный Дэвидс обвинялся в изнасиловании и убийстве малолетнего ребенка. Три дня на зад его освободили в зале суда после того, как выяснилось, что сотрудники ООТП потеряли важную улику – пробирку с анализом АПК. Сегодня рано утром Дэвидс найден мертвым на улице Крайфонтейна.

Начальник ООТП Матт Яуберт назвал предположение о том, что двое его подчиненных выследили Дэвидса и убили его, «злобной клеветой, лишенной всяких оснований». Однако он признал, что сотрудники его отдела были огорчены и раздосадованы после того, как судья резко раскритиковал их за халатность, а затем освободил подозреваемого в зале суда…»

Женщина покачала головой.

Ей надо что-то предпринять. Сегодня утром, выйдя на кухню за бутылочкой «Викса» – у одного из детей был кашель, – она увидела в окно какое-то движение. Она стала свидетельницей страшного танца на тротуаре. При свете уличного фонаря она узнала в лицо Дэвидса. Но в одном она была совершенно уверена. Человек с коротким ассегаем не был полицейским. Полицейских она перевидала много и могла раскусить полицейского издалека. Ее часто допрашивали, к ней являлись с обыском. Вот и утром к ней явились с расспросами, видела ли она что-нибудь. Она заявила, что ничего не видела и не слышала.

Она посмотрела вверх страницы, нашла помер редакции «Аргуса» и позвонила. Попросила позвать к телефону журналиста, который написал ту статью.

– Энвера Дэвидса убили не полицейские, – сказала она без всякого вступления.

– С кем я говорю?

– Не важно.

– А откуда вам известно, мадам, что его убили не полицейские?

Она ждала этого вопроса. Но ничего не могла сказать – иначе ее бы выследили. Ее вычислят, если она будет вдаваться в подробности.

– Можете мне поверить, у меня сведения из первых рук.

– То есть вы хотите сказать, что причастны к убийству, мадам?

– Я всего лишь хочу сказать, что его убили не полицейские. Совершенно точно.

– Вы – член исламской организации «Против бандитизма и наркотиков»?

– Нет. Его убила не организация. Его убил один человек.

– Это были вы?

– Сейчас положу трубку.

– Подождите, пожалуйста! Мадам, как мне вам поверить? Откуда мне знать, может, вы психически больной человек.

Она ненадолго задумалась. Потом сказала:

– Его убили копьем. Ассегаем. Можете поехать и проверить.

Потом она повесила трубку.

Так родилась легенда об Артемиде.

Вечером к нему пришел Яуберт со своей женой-англичанкой. Они сидели и разговаривали, а Гриссел замечал только одно: как они нежничают друг с другом – здоровяк старший суперинтендент и его рыжеволосая жена с добрыми глазами. Женаты четыре года, а нежничают, как будто у них до сих пор медовый месяц.

Яуберт рассказал об измышлениях прессы – якобы сотрудники ООТП причастны к убийству Дэвидса. Маргарет Яуберт принесла ему журналы. Они говорили обо всем, кроме его беды. Когда они уходили, Яуберт стиснул ему плечо своей лапищей и сказал:

– Не торопись выписываться, Бенни.

После их ухода он задумался: сколько лет прошло с тех пор, как они с Анной вот так прикасались друг к другу. Он не смог вспомнить.

Черт побери, да когда они последний раз занимались любовью? Когда он вообще хотел этого? Иногда, в полупьяном состоянии, что-то наталкивало его на мысли о сексе, но к тому времени, как он попадал домой, спиртное вымывало из него все желания.

А как же Анна? Ощущала ли она потребность? Анна не пила. До того как он начал пить серьезно, она никогда не отказывала ему в постели. Всегда охотно откликалась на его призыв. Они занимались любовью иногда и по два раза в неделю. Бывало, она расстегивала «молнию» у него на брюках и шутливо спрашивала – это был у них своего рода ритуал:

– Где ты купил такую штуку, Бенни?

– На распродаже в «Чеккерсе», взял четыре сразу.

Или: «Выменял у одного еврея за двадцать сантиметров кровяной колбасы». Всякий раз он придумывал что-нибудь новенькое; она смеялась, даже когда он не блистал остроумием. Всегда! Они радовались друг другу; потом, после она серьезнела. Они обнимались, и Анна говорила: «Я люблю тебя, Бенни».

Он и любовь просрал – как и все остальное.

Гриссел затосковал. Господи, где те дни, сумеет ли он когда-нибудь вернуть их? Интересно, что она делала, когда ею овладевало желание, а он валялся пьяный? Что она делала последние два или три года? Может, ублажала себя сама – или у нее…

Ужас! Неужели у нее кто-то появился? Сволочь, мерзавец! Никто не смеет коснуться его Анны!

Он посмотрел на свои руки: кулаки стиснуты, костяшки пальцев побелели. Полегче, полегче, доктор ведь так и говорил, что у него будут эмоциональные срывы, тревожность… Надо расслабиться.

Гриссел разжал кулаки и подтащил поближе журналы.

«Машины». Маргарет Яуберт принесла ему мужские журналы, но автомобилями он никогда не увлекался. Как и «Популярной механикой». На обложке изображался рисунок самолета будущего. Редакционная статья называлась «Из Нью-Йорка в Лондон за полчаса?».

– Да какая разница, – произнес он вслух.

Он увлекался пьянкой, но таких журналов не выпускают.

Гриссел выключил лампочку над кроватью. Ночь будет долгой.

В мочках ушей у девушки, работавшей в интернет-кафе на Лонг-стрит, был целый ряд сережек, и еще какая-то блестящая штучка продета сквозь крыло носа. Тобела решил, что без всех этих побрякушек она смотрелась бы лучше.

– Я не умею этим пользоваться, – признался он.

– Двадцать рандов в час, – презрительно бросила она, как будто его признание сразу дисквалифицировало его.

– Хочу научиться, – терпеливо продолжал он, освеженный после дневного сна.

– Для чего вам Интернет? Что вы хотите делать?

– Я слышал, здесь можно читать газеты. И смотреть прошлогодние подшивки.

– Архивы. Это называется интернет-архивы.

– А-а-а! – протянул Тобела. – Вы мне покажете?

– Вообще-то мы никого не учим…

– Я заплачу.

Он увидел, как загорелись ее светло-зеленые глаза: с одной стороны, на этом чернокожем тупице можно срубить кучу бабок, но, с другой стороны, с ним придется долго возиться…

– Двести рандов в час, но вам придется подождать, пока закончится моя смена.

– Пятьдесят, – сказал он. – Я подожду.

Он захватил ее врасплох, но она быстро взяла себя в руки.

– Сто. Хотите – ждите, не хотите – как хотите.

– Сто, но с вас еще кофе.

Она протянула ему руку и улыбнулась:

– Договорились. Меня зовут Симона.

Он увидел, что в языке у нее тоже что-то блестит.

Вильюн. Он был невысокий – выше ее лишь на голову. И не очень красивый. На запястье носил медный браслет, а на шее – тонкую золотую цепочку, которая ей не нравилась. Не то чтобы он был беден – просто не испытывал интереса к деньгам. Под жгучим солнцем Свободного государства его восьмилетний полноприводный пикап почти совсем выгорел; первоначальный цвет можно было угадать лишь с большим трудом. День за днем пикап стоял на автостоянке гольф-клуба «Шуманс-Парк», пока его хозяин обучал гольфу новичков, продавал мячи в магазинчике спортинвентаря или играл с более важными членами клуба.

Он был профессиональным гольфистом – теоретически. Продержался в «Саншайн-Тур» всего три месяца, а потом у него кончились деньги, потому что он не мог загонять мяч в лунку под давлением. Если он знал, что от удара многое зависит, его начинало трясти – он называл это трясучкой. Он несколько раз примеривался перед тем, как послать мяч в лунку, и, хотя мяч лежал идеально, промахивался. Его сгубили нервы.

– Он устроился в клуб «Шуманс-Парк». В ту ночь я увидела его у восемнадцатой лунки с бутылкой в руке. Это было странно. Как будто мы с ним сразу узнали друг друга. Мы с ним были одной породы. Не такие, как все.

Когда живешь в общежитии, такие вещи понимаешь быстро – что ты не совсем из того теста, что и остальные. Никто ничего не говорит, все друг с другом вежливы, милы, ты общаешься, смеешься и вместе с остальными боишься экзаменов, но на самом деле ты не такая, как они.

А вот Вильюн меня разглядел. Он сразу все понял, потому что и сам был таким.

Мы разговорились. Все получилось так… естественно, с самого начала. Когда мне надо было возвращаться, он спросил, что я делаю после работы, и я ответила, что мне надо ловить машину, чтобы вернуться в общежитие. В общем, он сказал, что подбросит меня.

Потом, когда гости разошлись, он спросил, не подам ли я ему мячи, потому что ему захотелось поиграть в гольф. Мне показалось, он слегка пьян. Я сказала: нельзя играть в гольф в темноте, а он ответил: все так думают, но он сейчас мне покажет.

Летняя ночь в Блумфонтейне… Кристина помнила запах травы, слышала ночные звуки и видела полумесяц. Она помнила, как свет от клубной веранды падал на загорелую кожу Вильюна. Она видела его широкие плечи, его странную улыбку, и выражение глаз, и ауру вокруг него – ужасное одиночество, которое он повсюду таскал с собой. Удар клюшки по мячу, и как только мячик взлетел во мраке, он сказал:

– Вперед, кэдди, и пусть шум толпы тебя не отвлекает!

У него был мягкий, негромкий голос, он словно подтрунивал над самим собой. Перед каждым ударом они выпивали по глотку из бутылки полусладкого вина – еще холодного, из холодильника.

– По ночам меня трясучка не бьет, – говорил он, аккуратно укладывая мяч в лунки – одну за другой. В темноте его мячи катили превосходно, преодолевали кочки на газоне и звонко падали в лунки. На полпути к шестой лунке он поцеловал ее, и Кристина поняла: он слишком сильно ей нравится, и это здорово, очень здорово.

– Когда он дошел до девятой лунки, я поняла, что влюбилась, – сказала она вслух священнику.

Ее рассказ стал скупым, отрывистым. Ей хотелось сохранить воспоминания о той ночи при себе; казалось, если она извлечет их из мрака подсознания и выставит на свет, они померкнут, поблекнут и исчезнут.

Они сидели у девятой лунки; Вильюн сказал, что набрал тридцать три очка.

И только-то? – поддразнила его Кристина.

Да, только и всего – он рассмеялся. Смех у него был глуховатый, почти женский. Он снова поцеловал ее. Медленно, бережно, как будто ему очень хотелось все сделать как надо. Так же бережно он уложил и раздел ее, складывая каждый предмет одежды и откладывая рядом на траву. Потом встал над ней на колени и поцеловал ее всю – от шеи до лодыжек. На лице у него застыло выражение совершенного изумления: он словно не верил, что ему даровано такое чудо. Когда он вошел в нее, в его глазах появилось настойчивое выражение, воплощение сгустка эмоций. Он двигался все быстрее, его возбуждение росло и росло, и наконец он взорвался в ней.

Ей пришлось силой возвращать себя в настоящее – туда, где священник терпеливо ждал, когда же она нарушит молчание.

Интересно, подумала она, почему воспоминания так тесно связаны с запахами. Теперь она явственно ощущала запах Вильюна – дезодорант, пот, семя, трава, песок.

– У девятой лунки я забеременела, – сказала Кристина, протягивая руку за очередным платком.