Текст книги "Святыня"

Автор книги: Деннис Лихэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

8

– Стало быть, они узнали, кто ты такой, – сказала Энджи, входя ко мне домой.

– Угу.

– И значит, не пройдет и нескольких часов, как они выяснят, кто такая я.

– Весьма вероятно.

– Но задержания твоего они не хотели.

– Что-то их останавливало, правда?

Она кинула свою сумочку на пол возле матраса в гостиной.

– А что, тебе показалось, думает Ричи?

– Сначала ему было вроде как наплевать, но когда я упомянул «вестников», он насторожился.

Она кинула свой жакет на кушетку в гостиной, служившую теперь дополнительным шкафом для ее одежды. Жакет приземлился на кучку свежевыстиранных и аккуратно сложенных футболок и свитеров.

– Думаешь, «Утешение в скорби» как-то связано с Церковью Истины и Откровения?

– Не удивлюсь, если это так.

Она кивнула:

– Не такая уж редкость, когда религиозная организация прикрывает банду.

– А мы им здорово досадили.

– Похоже, это наше хобби – досаждать тем, кто по идее не должен и внимания обращать на мелочь – не имеющих влияния людишек, вроде нас.

Она растянула губы в улыбке.

– Ну, должен же каждый в чем-то преуспеть...

Перешагнув через ее постель, я нажал мигающую кнопку автоответчика.

– Привет, – заговорил голос Буббы. – Не забудьте насчет сегодняшнего вечера. «Деклан», в девять часов. – И он повесил трубку.

Энджи сделала большие глаза:

– Прощальный вечер Буббы! Я чуть не забыла!

– Да и я тоже. Подумать только, что нас ждет!

Она передернулась и покрепче обхватила себя руками.

Бубба Роговски был нашим другом – к несчастью, как казалось нам временами. Правда, бывали времена, когда дружба эта оказывалась нам на руку, потому что не раз и не два он спасал нам жизнь. В смысле роста и размеров Бубба мог дать сто очков вперед Мэнни, как и в смысле отвязности. Мы вместе росли – Энджи, Бубба, Фил и я, однако Бубба никогда не был, что называется, добропорядочным, и какой бы ничтожный шанс стать таковым он ни имел, пренебрег этим шансом окончательно и бесповоротно, когда ему еще не было двадцати: записавшись в морскую пехоту, чтобы избежать тюремного срока, он служил в американском посольстве в Бейруте и находился там при исполнении в тот день, когда туда ворвался террорист-камикадзе, уведший вслед за собой всю его роту. Будучи в Ливане, Бубба наладил связи, положившие начало его бизнесу – незаконной торговле оружием в Штатах. Больше десяти лет назад он стал отдавать предпочтение делу более выгодному – изготовлению поддельных удостоверений личности и паспортов, фальшивых денег и печатанию всевозможных документов – безукоризненно выполненных кредитных карточек, разрешений и лицензий. Бубба мог добыть вам диплом Гарварда на четыре года раньше, чем выдал бы вам его Гарвардский университет, и сам он с гордостью демонстрировал докторский диплом Корнелла, висевший у него на складе на чердаке. Доктора физических наук, ни больше ни меньше. Неплохо для парня, которого вышибли из третьего класса приходской школы Св. Варфоломея!

Торговлю оружием он в последние годы сворачивал, однако имя себе он сделал именно этим, равно как и ловкими операциями по ликвидации некоторых зарвавшихся парней. В конце прошлого года на него был наезд, в результате которого в машине у него обнаружили незарегистрированный девятимиллиметровый «Токарев». Жизнь наша полна неопределенностей, и мало за что в ней можно ручаться, однако несомненно, что обнаружение у жителя Массачусетса незарегистрированного огнестрельного оружия означает для его владельца обязательный тюремный срок в течение года.

Адвокату Буббы удавалось, сколько это было возможно, вызволять его и отдалять перспективу отсидки, но всему на свете приходит конец. Назавтра, к девяти часам вечера, Буббе надлежало явиться в Плимутское исправительное заведение для приведения в исполнение приговора суда.

Перспектива эта Буббу не слишком удручала – ведь большинство его друзей уже находилось там. Немногие же остававшиеся на свободе собрались в этот вечер в «Деклане».

Сие злачное место затерялось в Апхам-Корнер среди заколоченных магазинных витрин и предназначенных на слом домов на Стоутон-стрит, и расположено оно как раз напротив кладбища. От моего дома оно в пяти минутах ходьбы, но пробираться туда мимо явных следов упадка городского хозяйства и медленного его разрушения не очень-то приятно. Улицы вокруг «Деклана» поднимаются в гору к Митинг-Хаус-Хилл, но ощущение такое, что тянет их в противоположном направлении – кажется, что вот-вот они сами по себе рассыплются в прах и, обрушившись с холма, очутятся у его подножия, на кладбище, словно смерть теперь, как ни крути, единственная здешняя перспектива.

Буббу мы обнаружили на задах заведения; он резался в пул с Нельсоном Ферраре и братьями Туоми, Дэнни и Игги, – не слишком интеллектуальная компания, а те скудные мозги, что были им отпущены, кажется, порядком замутил алкоголь.

Нельсон выступал иногда партнером Буббы в делах и был его закадычным дружком в периоды безделья. Он был маленький, смуглый, жилистый, с лицом, на котором застыло сердитое недоумение. Он редко открывал рот, а когда открывал, то речь его была тихой, словно он опасался быть услышанным кем-нибудь неподходящим; в его робости с женщинами было даже что-то трогательно-нежное, впрочем, трудно было испытывать нежность к человеку, однажды откусившему кому-то нос в пьяной драке в баре. Откушенный нос он отнес к себе домой в качестве сувенира.

Братья Туоми были мелкими гангстерами из уинтерхилльской банды в Соммервилле, поднаторевшими в перестрелках и автомобильных угонах, однако если в головы к ним случайно забредала какая-нибудь мысль, ей суждено было там захиреть от истощения.

Бубба поднял голову от стола, когда мы вошли, и ринулся к нам.

– Вот это да! – воскликнул он. – Я знал, что вы двое меня не подведете!

Энджи поцеловала его и сунула ему в руку литровую бутылку водки:

– Еще чего, кретинчик!

Бубба, более оживленный, чем обычно, обнял меня так крепко, что мне показалось, будто одно из ребер у меня вдавилось внутрь.

– Идем! – вскричал он. – Выпей со мной рюмочку. Так и быть, выпей две!

Судя по всему, вечер нам предстоял нелегкий.

В памяти моей он остался как нечто туманное. Такой эффект обычно дает водка в сочетании с пивом. Но я все же помню, как ставил на Энджи, игравшую против всех, кого сдуру угораздило схлестнуться с ней. Я помню, как беседовал с Нельсоном и извинялся за ребра, которые ему поломали четыре месяца назад в разгар истерии по поводу Джерри Глинна.

– Да ничего, – сказал он. – Ей-богу, ничего. Я в больнице с сестричкой одной познакомился и, кажется, влюбился в нее.

– А она как, тоже влюбилась?

– Точно не знаю. У нее что-то с телефоном, и, похоже, она переехала, а мне забыла сообщить.

* * *

Позже, когда Нельсон вместе с братьями Туоми поедали сомнительного вида пиццу в баре, мы с Энджи уселись рядом с Буббой, прислонившись к стене и задрав ноги на бильярдный стол.

– Вот чего мне будет не хватать, так это моих телесериалов! – с горечью сказал Бубба.

– В тюрьме есть телевизор, – напомнил я ему.

– Есть, но разве пробьешься к нему – там ведь негритосы и чистопородные распоряжаются. Вот и будешь либо комедии смотреть, либо картины с Чаком Норрисом.

– Мы можем записывать для тебя сериалы, – предложил я.

– Правда?

– Конечно, – сказала Энджи.

– Вас это не затруднит? Не хочу никому быть в тягость.

– О чем разговор! – заверил его я.

– Ладно, – сказал он и полез в карман. – Вот список.

Мы с Энджи стали просматривать список.

– "Крошка Туне"? – спросил я. – «Доктор Куин, женщина-врач»?

Он наклонился ко мне, массивное лицо приблизилось к моему почти вплотную.

– Что? Сложно?

– Ничуть, – сказал я. – Вовсе нет.

– "Вечерние развлечения"? – удивилась Энджи. – Ты хочешь целый год напролет глядеть «Вечерние развлечения»?

– Мне нравится глядеть на звезд, – сказал Бубба и громко рыгнул.

– Ну, Мишель Пфайффер среди них редко можно встретить. Глядел бы ты «ЕТ», ты бы в этом разобрался.

Бубба толкнул локтем Энджи и наставил на меня палец:

– Значит, Патрик у нас разбирается. Он во всем разбирается.

– Вы же мужчины. – Энджи покачала головой. – Впрочем, – продолжала она, – к вам двоим это не относится.

Бубба опять рыгнул и посмотрел на меня:

– Чего это она?

* * *

Когда наконец принесли счет, я выхватил его из рук Буббы.

– Платим мы, – сказал я.

– Нет, – запротестовал он. – Вы ведь уже четыре месяца как не работаете.

– Четыре месяца до сегодняшнего дня, – сказала Энджи. – Сегодня нам поручили выгодное дело. За ним большие деньги. Так что разреши уж заплатить за тебя, маленький.

Я дал официантке свою кредитную карточку (удостоверившись, что в этом заведении они знают, что это такое), и через несколько минут она вернулась с сообщением, что карточка моя не принята.

Бубба был в восторге.

– Выгодная работа! – закудахтал он. – Большие деньги!

– Вы уверены, что не принята? – спросил я.

Официантка была необъятных размеров, пожилая, с грубой, как будто дубленой кожей. Она сказала:

– Да, вы правы. Я шесть раз вводила ваш номер, но, может быть, в чем-нибудь ошиблась. Дайте попробую еще.

Потом я взял у нее карточку под хихиканье уже не только Буббы, но и Нельсона и братьев Туоми.

– Вот вам и толстосум! – покатывался со смеху один из этих недоумков Туоми. – Небось все денежки потратил, когда самолет прикупил на прошлой неделе, а?

– Смешно, – сказал я. – Обхохочешься.

Энджи оплатила счет частью наличных, которые мы получили в то утро от Тревора Стоуна, и мы всей компанией с шумом вывалились на улицу.

На Стоутон-стрит Бубба и Нельсон поспорили насчет того, какой из стриптиз-клубов больше отвечает их изысканным вкусам, а братья Туоми стали толкать друг друга в сугроб и драться на кулачках.

– Какого кредитора ты разозлил на этот раз? – поинтересовалась Энджи.

– Ума не приложу, – сказал я. – Я уверен, что у меня все уплачено.

– Патрик, – произнесла она тоном, каким иногда говорила со мной мама. Она даже нахмурилась точь-в-точь как мама.

– Ты же не станешь журить меня и грозить мне пальцем, правда ведь, Энджи?

– Ну, значит, они не получили чека, – сказала она.

– Гм... – сказал я, потому что это было единственное, что я мог сказать в такой ситуации.

– Так вы идете с нами, ребята? – спросил Бубба.

– А куда?

– В «Милашку Монс». В Согасе.

– Ага, – согласилась Энджи. – Разумеется, идем, Бубба. Только дай я сперва пятьдесят долларов разменяю, чтобы было что сунуть им в набедренные повязки.

– Ладно. – Бубба замедлил ход.

– Бубба, – сказал я.

Он взглянул на меня, потом на Энджи, потом опять на меня.

– О, – вдруг воскликнул он, тряхнув головой, – так вы смеетесь!

– Смеюсь? – Энджи прижала руку к груди.

Бубба сгреб ее за талию и приподнял одной рукой, так что пятки ее очутились где-то возле его колен.

– Я буду скучать по вам.

– Мы завтра увидимся, – сказала она. – А сейчас опусти меня на землю!

– Завтра?

– Мы же договорились, что проводим тебя в тюрьму, – напомнил ему я.

– Ах да, это здорово!

Он опустил Энджи, и она сказала:

– А возможно, тебе и требуется некоторый отдых.

– Требуется, – вздохнул Бубба. – Устал я за всех думать.

Проследив за его взглядом, я увидел, как Нельсон прыгнул в кучу-мала из братьев Туоми и все вместе они покатились с льдистого края сугроба, тузя друг друга и дико хохоча.

Я бросил взгляд на Буббу.

– У каждого из нас свой крест, – сказал я ему.

Нельсон сбросил Игги с сугроба на капот припаркованной машины, от чего включилась сирена сигнализации. Сирена так и взвыла в ночи, а Нельсон сказал: «Ух-ох!», – после чего все трое разразились новым взрывом смеха.

– Понял, о чем я? – сказал Бубба.

* * *

Что произошло с моей кредитной карточкой, я узнал только на следующее утро. Автоматический оператор, с которым я связался по возвращении домой, сообщил мне только то, что номер моей кредитки «пропущен». Когда я спросил, что означает в данном случае слово «пропущен», автомат проигнорировал мой вопрос, добавив своим монотонным компьютерным голосом, что для нового выбора требуется нажать кнопку «один».

– Не думаю, что у меня много возможностей выбора, если номер пропущен, – сказал я ему, после чего вспомнил, что разговариваю с компьютером. Потом я подумал, что пьян.

Когда я вернулся в гостиную, Энджи уже спала. Она лежала на спине. Экземпляр «Истории служанки», соскользнув с ее груди, покоился в кольце ее рук. Наклонившись над ней, я отнял у нее книжку, и Энджи, слегка застонав, перевернулась на бок и, ухватив подушку, зарылась в нее подбородком.

В этой позе я обычно и заставал ее каждое утро, входя в гостиную. Она не столько погружалась в сон, сколько зарывалась в него, как в нору, сворачиваясь в тугой комок, так что тело ее занимало не больше четверти пространства постели. Я опять наклонился над ней и отвел от ее носа упавшую прядь волос, на лице ее мелькнула улыбка, и она еще глубже зарылась в подушку.

Когда нам было шестнадцать, мы с ней переспали. Лишь однажды. Для обоих это было впервые. В то время ни она, ни я, возможно, и не подозревали, что в последующие шестнадцать лет это не повторится. Однако это не повторилось. Она, как говорится, жила своей жизнью, я – своей.

Ее жизнь состояла из двенадцати лет брака, неудачного, мучительного брака с Филом Димасси. Моя же – из мимолетной женитьбы на ее сестре Рене и череды случайных, на одну ночь, связей и кратких романов, грубых и настолько предсказуемых, что я первый бы посмеялся над ними, не будь я так ими занят.

Четыре месяца назад мы стали опять оставаться в ее спальне на Хоуэс-стрит, и это было прекрасно, прекрасно до боли, словно единственным смыслом моей жизни было добраться наконец до этой постели и этой женщины, дожить до этого мгновенья. А потом Эвандро Арухо и Джерри Глинн, вломившись в дом Энджи, прирезали там двадцатичетырехлетнего копа и всадили пулю в живот самой Энджи.

Энджи тем не менее отомстила Эвандро, трижды выстрелив в него и оставив корчиться на кухонном полу.

Фил, я и коп по имени Оскар обезвредили Джерри Глинна, пока Энджи лежала в реанимации. Оскар и я не пострадали. Не в пример Филу. А также Джерри Глинну, хотя не думаю, чтобы последнее утешало Энджи.

Насколько же, размышлял я, глядя на наморщенный лоб Энджи и ее слегка приоткрытые, уткнутые в подушку губы, труднее поддаются лечению душевные раны, чем раны физические. За многие тысячелетия люди здорово поднаторели в лечении тела, что же касается души – тут успехов не заметно.

Когда Фил умер, это глубоко подействовало на Энджи. Казалось, она вновь и вновь переживает эту смерть. Ее потеря, скорбь, все, что мучило Дезире, точно так же мучило и Энджи.

И точно как Тревор, с тревогой смотревший на свою дочь, я, глядя на Энджи, понимал, как мало могу ей помочь, пока сама не изживет себя и не утихнет ее боль, не растает, как снег под лучами солнца.

9

Ричи Колган уверяет, что предки его родом из Нигерии, но не думаю, чтобы это было так: судя по его мстительности и коварству, я мог бы поверить, что он наполовину сицилианец.

Он разбудил меня в семь часов утра, начав пулять снежками мне в окно, пока звук этот не проник в мои сновидения, оторвав меня от прогулки во французском парке с Эмманюэль Беар и швырнув в какой-то грязный окоп, где противник, как это ни дико, забрасывал нас грейпфрутами.

Сев в постели, я поглядел на заляпанное мокрым снегом оконное стекло. Первым моим ощущением была радость от того, что это не грейпфрут, потом голова моя прояснилась, я подошел к окну и увидел стоявшего внизу Ричи.

Этот скот весело помахал мне.

* * *

– «Утешение в скорби, инкорпорейтед», – сказал Ричи, сидя за моим кухонным столом, – представляет определенный интерес.

– В какой степени?

– В достаточной, чтобы мой редактор, когда два часа назад я его разбудил, на две недели освободил меня от ведения моей колонки и поручил расследовать это с тем, чтобы, если подозрения мои подтвердятся, давать материал для очерка с продолжением в пяти номерах в нижнем правом углу первой страницы.

– А что, ты думаешь, должно подтвердиться? – спросила Энджи, хмуро глядя на него поверх кофейной чашки; лицо ее припухло со сна, волосы лезли в глаза – вид такой, словно она не слишком рада наступающему новому дню.

– Ну... – Он быстро раскрыл лежавший на столе блокнот со стенографическими записями. – Я ведь пока что только просмотрел дискеты, которые вы мне дали, но, видит Бог, дела там творятся темные. Вся эта их «терапия» с ее «степенями» включает в себя, насколько я могу судить, постоянную и последовательную ломку человеческой психики, за которой следует восстановление. Это очень похоже на то, что делают с солдатами в американской армии – сломать, чтобы потом вылепить из них то, что надо. Но в армии, надо отдать им должное, техника эта используется в открытую. – Он постучал по столу блокнотом. – Наши же уроды – дело совсем иное.

– Например? – спросила Энджи.

– Что ж, вам что-нибудь известно о степенях – степень первая, вторая и так далее?

Я кивнул:

– Каждая из степеней подразумевает ряд этапов. Наименования их варьируются в зависимости от степени, но, по существу, все они одинаковы, и цель их всех – достижение кризиса.

– Кризис – это шестая степень.

– Верно, – подтвердил Ричи. – Состояние кризиса – это конечная цель, прийти к ней можно только через ряд мелких кризисов. Таких, какие в степени второй, так называемой потерянности, обозначены как терапевтические приемы или же этапы, через которые вы идете к состоянию кризиса перелома, оканчивающемуся избавлением от чувства потерянности. Этапы эти – Честность, Обнажение...

– Обнажение? – удивилась Энджи.

– Эмоциональное, не физическое, хотя приветствуется и это. Итак, Честность, Обнажение, Обнаружение, Откровение.

– Откровение, – проговорил я.

– Именно. Кризис второй степени.

– А в степени третьей как это именуется? – поинтересовалась Энджи.

Ричи сверился с записями.

– Прозрение. Видите? То же самое. В степени четвертой это зовется Прояснением, в пятой – Апокалипсисом. В шестой – Истиной!

– Выражения прямо-таки библейские! – заметил я.

– Совершенно точно... «Утешение в скорби» и есть религия под маской психологии.

– Но психология, – сказала Энджи, – и сама по себе является религией.

– Это верно. Но она не оформлена в организацию.

– Вы хотите сказать, что адепты и мэтры психологии и психоанализа не сводят воедино свои рекомендации?

Ричи слегка пихнул мою кружку с кофе своей:

– Именно.

– Итак, – сказал я, – какова конечная цель?

– "Утешения в скорби"?

– Нет, «Котлет от Макдональдса»! – вспылил я. – О чем мы с тобой говорим-то?

Ричи понюхал свой кофе:

– Это что, двойной кофеинизированный?

– Ричи, – проговорила Энджи, – ну пожалуйста!

– Конечной целью «Утешения», как мне это видится, является вербовка членов Церкви Истины и Откровения.

– Тебе удалось доказать их связь? – спросила Энджи.

– Ну, не настолько, чтобы я мог это тиснуть в печати, но вообще между ними есть связующие нити. Церковь Истины и Откровения, насколько нам это известно, располагается в Бостоне. Так?

Мы кивнули.

– Каким же образом они управляются из Чикаго? И недвижимостью их занимается Чикаго, и вопросами юридическими, которые в настоящее время состоят в том, как бы убедить Финансовую инспекцию в правильности ее вненалогового статуса?

– Ну, может, им просто нравится Чикаго? – предположила Энджи.

– Как нравится и «Утешению», – добавил: Ричи. – Потому что всеми их финансовыми делами ведают одни и те же чикагские фирмы.

– Так, – сказал я, – и сколько же времени потребуется, чтобы можно было обличить их в печати?

Ричи откинулся на спинку стула, потянулся и зевнул.

– Как я и сказал, не меньше двух недель. Все здорово закамуфлировано всякими подставными фирмами и теневыми организациями. Пока что я могу сделать вывод о связи «Утешения» с Церковью Истины и Откровения, но доказать это не могу. К Церкви, однако, не подкопаешься.

– А к «Утешению»? – спросила Энджи.

Он улыбнулся:

– Да я их в порошок сотру!

– Каким образом? – поинтересовался я.

– Помните, что я говорил вам насчет этапов во всех этих степенях, что это одно и то же? Можно сказать – если посмотреть на дело сквозь розовые очки, – что они разработали четкую единую систему, действующую более или менее хитро в зависимости от степени скорби, которая обнаруживается у пациента.

– Но если отбросить розовые очки...

– Как и должен сделать газетчик...

– Само собой.

– Тогда, – сказал Ричи, – все это оборачивается первоклассным мошенничеством. Взглянем, например, еще разок на этапы степени второй, не забывая о том, что все эти этапы в различных степенях – это одно и то же под разным соусом и разными названиями. Этап первый, – продолжал он, – это Честность. В целом это полная откровенность с вашим первоначальным консультантом относительно того, кто вы есть и что вас особенно угнетает и мучит. Далее вы движетесь к этапу Обнажения, то есть полностью раскрываете свое внутреннее "я".

– Перед кем? – спросила Энджи.

– На этом этапе – перед вашим первоначальным консультантом. Практически все мелочи, которые вы постеснялись рассказать на первом этапе – в детстве вы убили кошку, изменяли жене, растратили какие-нибудь фонды, что бы там ни было – предполагается, что все это должно выплыть наружу на втором этапе.

– И предполагается, что все это легко и просто должно сорваться у вас с языка? Вот так, моментально? – Я щелкнул пальцами.

Ричи кивнул, встал, налил себе еще кофе.

– Практикуется стратегия, при которой клиент рассказывает все до мельчайших деталей. Вы начинаете признания с чего-нибудь основополагающего – махинаций с налогами, например. Затем следует какая-нибудь последняя ваша ложь. Потом что-нибудь дурное, что вы сделали на прошлой неделе и чего вы стыдитесь. И так далее, и так далее. Все двенадцать часов.

Энджи тоже подошла к кофеварке.

– Двенадцать часов?

Ричи достал из холодильника сливки.

– И даже больше, если это требуется. На дискетах есть доказательства тому, что во время «курсов интенсивной терапии» беседы продолжались девятнадцать часов.

– Но это противозаконно.

– Для полицейских – да. Давай поразмыслим, – сказал Ричи, садясь напротив меня. – Если коп в нашем штате станет допрашивать подозреваемого хоть на секунду дольше двенадцати часов, это сочтут нарушением гражданских прав подозреваемого, и что бы ни сказал тот по прошествии двенадцати часов или раньше, судом принято не будет. Очень разумное правило.

– Ха! – воскликнула Энджи.

– Вам, служителям правопорядка, это может нравиться или не нравиться, но факт остается фактом: если облеченный властью человек допрашивает тебя больше двенадцати – лично мне и десять часов кажутся пределом, – ты перестаешь соображать. Ты скажешь все, что угодно, лишь бы прекратился допрос. Черт, да просто чтобы выспаться, наконец.

– Значит, «Утешение» занимается «промыванием мозгов»?

– Иногда. А в других случаях – собирает закрытую информацию, копит компрометирующий материал на своих клиентов. К примеру, ты женат, у тебя жена и двое детишек, и частная жизнь твоя надежно защищена от посторонних взглядов, но дважды в месяц ты посещаешь бары, где собираются геи, и выбираешь там себе партнера. А потом консультант говорит тебе: «Хорошо. Превосходное Обнажение». Теперь попробуем вещь попроще. Ведь я должен верить вам, а вы – мне. Так какой ваш банковский пин-код?

– Погоди-ка секундочку, Рич, – сказал я. – Ты хочешь сказать, что, располагая финансовой информацией о своих клиентах, они могут присваивать их деньги?

– Нет, – ответил Рич. – Не так все просто. Они составляют досье на своих клиентов, досье, в котором содержится физический, эмоциональный, психологический и финансовый портрет клиента. Они узнают о человеке все.

– Ну а потом?

Он улыбнулся:

– Он в их власти, Патрик. На веки вечные.

– А с какой целью? – спросила Энджи.

– Вы сейчас сами ее назовете. Вернемся к нашему гипотетическому клиенту с женой, детишками и тайной гомосексуальностью. От Обнажения он движется к Обнаружению, состоящему главным образом в признании во всяческих мерзостях перед собранием других клиентов и служащих «Утешения». Далее – выездная сессия в приюте «Утешения», на их вилле в Нантакете. Клиент полностью разоблачился, он – лишь пустая оболочка себя прежнего, и в течение пяти дней он пребывает в обществе других таких же оболочек, и они говорят, говорят, говорят – с полной откровенностью, вновь и вновь обнажаясь перед сообществом, контролируемым и направляемым служащими «Утешения». Обычно клиенты – это люди ранимые, стеснительные, а тут они в обществе других таких же ранимых и стеснительных, у которых скелетов в шкафу не меньше, чем у них самих. Наш гипотетический клиент чувствует огромное облегчение. Он чувствует, что очистился. Он больше не мерзавец, у него все в порядке. Он обрел семью. Достиг этапа Откровения. Он здесь потому, что ощущал потерянность. Больше он не ощущает ее. История болезни закрыта. Он может возвращаться к нормальной жизни, правда?

– Неправда, – сказал я.

Ричи кивнул:

– Именно. Теперь ему нужна его новая семья. Ему говорят, что он на верном пути, но в любую минуту может опять оступиться. Существуют иные занятия и курсы, которые можно посещать, другие этапы, другие уловки, к которым можно стремиться. И, ах да, между прочим, спрашивают его, вам не случалось когда-нибудь читать «Внимая Вести».

– Эту библию Церкви Истины и Откровения, – сказала Энджи.

– Бах-та-ра-рах. К тому времени, как нашего гипотетического клиента вдруг осеняет, что он связан с сектой, опутан долгами, выплатами за семинары, выездные сессии и бог знает еще чего, уже поздно. Он пытается бросить «Утешение» и оставить Церковь, но не может. Им известны номер его счета, его пин-код, все его секреты.

– Это все теоретически, – напомнил я. – Твердых доказательств у тебя нет.

– Ну, насчет «Утешения в скорби» они есть. У меня имеется учебное пособие для консультантов, где им настойчиво советуют получать информацию насчет финансовых дел их клиентов. Уже одного этого мне достаточно, чтобы их прищучить.

Но насчет Церкви – нет. Необходимо, чтобы списки членов Церкви совпадали с моими списками.

– Как ты сказал?

Он потянулся к стоявшему возле его ног рюкзаку и извлек оттуда пачку компьютерных распечаток.

– Здесь у меня фамилии всех, кто когда-либо получал помощь в «Утешении». Если мне удастся раздобыть список членов Церкви и фамилии совпадут с моими, я буду достоин Пулитцеровской премии.

– Эка замахнулся, – проговорила Энджи. Взяв списки, она принялась их листать, пока не нашла нужной ей фамилии. А найдя, улыбнулась.

– Она там, да? – спросил я.

Она кивнула:

– Черным по белому, детка. – Она перевернула лист, и я тоже увидел эту фамилию внизу, ближе к концу.

Дезире Стоун.

* * *

Вытащив из рюкзака все находившиеся там распечатки, Ричи положил все это на стол, чтобы мы могли изучить имевшиеся материалы. Здесь было все, что он обнаружил на дискетах. Дискеты он также вернул, сделав для себя копии.

Мы с Энджи уставились на кипу бумаг перед нами, пытаясь решить, с чего начать, но тут зазвонил телефон.

– Алло, – сказал я.

– Нам нужны наши дискеты, – произнес голос в трубке.

– Да уж наверное, – усмехнулся я и, отведя на секунду трубку ото рта, сказал Энджи: – Им нужны дискеты.

– Ну, находка переходит к нашедшему, – подсказала она.

– Находка переходит к нашедшему, – повторил я в трубку.

– Что, трудновато стало расплачиваться в последнее время, а, мистер Кензи?

– Простите?

– Вам, должно быть, потребуется позвонить сейчас в ваш банк, – сказал голос. – Даю вам десять минут. А потом уж постарайтесь, чтоб телефон ваш был свободен – я перезвоню.

Повесив трубку, я немедленно прошел в спальню за бумажником.

– Что случилось? – спросила Энджи.

Я покачал головой и, позвонив в «Визу», получал ответы, один за другим, нескольких автоматов, пока наконец мне не ответил живой голос. Я назвал номер своей карточки, дату истечения срока и индекс.

– Мистер Кензи? – осведомилась женщина на проводе.

– Да.

– Обнаружено, что ваша карточка поддельная.

– Простите, что вы сказали?

– Она поддельная, сэр.

– Этого не может быть. Ее выдали мне вы.

Она устало вздохнула:

– Нет, не мы. Внутреннее компьютерное расследование выявило, что ваша карточка и номер появились после взлома наших счетов три года назад.

– Это совершенно невозможно! Карточка выдана вами!

– Я уверена, что это не так, – сказала она певучим ласковым голосом.

– И что все это значит, черт побери?

– Наши юристы свяжутся с вами, мистер Кензи. Как свяжется и представитель Центральной коллегии отдела компьютерных и почтовых мошеннических операций. Всего хорошего.

И она повесила трубку, звучно щелкнув мне в ухо.

– Патрик? – сказала Энджи.

Я опять покачал головой и набрал телефон банка. Я вырос в бедности, в вечном паническом страхе перед безликими чиновниками-бюрократами и требующими оплаты кредиторами, глядевшими на меня сверху вниз и оценивавшими меня в зависимости от количества денег на моем банковском счете, признававшими мое право на заработок или лишавшими меня этого права, судя по тому, с какими средствами и возможностями я начинал. Последние десять лет я работал как каторжный, зарабатывая, копя и приумножая доходы. Я не желаю больше быть бедным, говорил я себе. Нет. Хватит.

– Ваши банковские счета заморожены, – сообщил мне мистер Перл, служащий банка.

– Заморожены, – повторил я. – Объясните, что это значит.

– Деньги ваши конфискованы финансовой инспекцией.

– По судебному иску?

– До выяснения, – сказал он, и в его голосе я вновь услышал это – услышал презрение. Услышал то, что постоянно слышат бедняки – слышат от банкиров, кредиторов, торговцев. Презрение, потому что бедняки – люди второго сорта, они тупы, ленивы, слишком бесхарактерны и вялы, чтобы суметь удержать деньги законным путем и приносить пользу обществу. Уже лет семь, как со мной перестали разговаривать этим тоном, лет семь, если не десять, и я оказался к этому не готов. Я тут же смешался.

– До выяснения, – повторил я.

– Да, я сказал именно так. – Голос его был сух, спокоен, голос человека солидного, хорошо защищенного в жизни. Так можно ответить собственному ребенку на вопрос: «Можно мне взять автомобиль, папа?»

Но я сказал другое:

– Мистер Перл, – сказал я.

– Да, мистер Кензи.

– Вам известна юридическая фирма Хартмана и Хейла?

– Разумеется, известна, мистер Кензи.

– Отлично. Они свяжутся с вами. Вскоре. И лучше бы этому выяснению...

– Всего хорошего, мистер Кензи. – Он повесил трубку.

Энджи обошла вокруг стола и положила одну ладонь мне на спину, а другую – на правое плечо.

– Патрик, – сказала она, – ты бледный как смерть.

– Господи, – проговорил я. – Господи боже...

– Все будет хорошо, – попыталась успокоить меня Энджи. – Они не посмеют.

– Вот смеют же.