Текст книги "Бета-самец"

Автор книги: Денис Гуцко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Никого, – сказал я.

Из сумрака к маминым ногам вышла толстая белая болонка. Остановилась, обнюхала.

Мама развернулась и под тявканье перепуганной ее порывистым движением болонки пошла на остановку. Я с трудом за ней поспевал. Чай в термосе булькал.

Родителям стали задерживать зарплату. Наша семья, никогда не голодавшая, осваивала странную пищу – заварную лапшу «Анаком» и «Досирак» (последний, впрочем, вскоре сменил название на более благозвучное «Доширак»).

Мама попробовала продавать книги. Простаивала на толкучке дни напролет, покупали редко.

Отовсюду несло упадком. Жизнь настала балаганная, крикливая. Свобода оказалась не призом, а всего лишь лотерейным билетом. Не похоже, что этот билетик был выигрышный.

Яна Букина из десятого «Б» стала пропускать школу. Ее видели вечерами на Красноармейской, которую облюбовали любореченские путаны. В мини-юбке, накрашенная. Букина стала проституткой. Я впервые услышал это слово вживую. С Букиной мы однажды стояли рядом в спортивном зале на всесоюзной линейке – миллион лет тому назад, когда СССР еще казался вечным. Ей тогда напекло на солнце голову, она вцепилась мне в руку и попросила вывести ее из зала. Мы медленно шли под ручку вдоль шеренги пионеров, а завуч строго окликал нас в мегафон: «Вы куда? Дети, вы куда?» Какой-то шутник ответил за меня: «Под венец!» – и зал грохнул от смеха… Когда слух о Яне докатился до Полугога, он пришел к нам на урок физкультуры, поставил ее, одетую в трико, в белую облегающую футболку, перед строем.

– А правда ли, – спросил он, встав с ней рядом и глядя поверх наших голов, – что ты, Яна, проститутка?

Букина вспыхнула, собиралась что-то ответить. Но задохнулась и выскочила из зала. Было так тихо, что я слышал, как она добежала до второго этажа, как хлопнула дверь туалета.

– Та-ак. Так-так.

И ушел, бросив у самого выхода:

– Продолжайте урок.

Через неделю, утром, прямо на школьной лестнице, Полугога избили. Двое коротко стриженных парней. Сделали свое дело быстро и молчаливо. Когда они ушли, Полугог встал на лестнице на четвереньки, долго не мог подняться на ноги.

Понимать происходящее было трудно. Будто взялся читать книгу, в которой перемешаны страницы и номера страниц зачем-то замазаны.

В поисках разъяснений я еще тесней жался к родительскому кругу. Увы, здесь было все то же. Люди обесцвечивались. Волны потопа, в которых они бултыхались, смывали с них краски одну за другой. Разговоры папиных знакомых сделались полны обиды и ненависти и очень скоро – скучны. В их проклятиях, адресованных то Горбачеву, то Ельцину, не было и тени того щеголеватого сарказма, с которым они совсем еще недавно высмеивали осточертевший Совок. Они приходили такие обычные, такие мелочные. Лирики и вольнодумцы превращались в тех самых мещан, которыми мама так меня стращала.

На время подготовки спектакля отец запретил нам с мамой появляться в «Кирпичике». Сам он пропадал там дни напролет. Похудел, брился редко и кое-как. Однажды заявился в шапке задом наперед.

И вдруг, за две недели до премьеры, Суровегин предложил отменить «Двенадцать месяцев». Падчерица, еще недавно удивлявшая всех неожиданно живою игрой, вдруг начала заикаться, рыдать на сцене. Отец упросил Суровегина постановку не отменять и обещал, что к премьере все будет как надо.

– Как надо, – повторял он на разные лады, бродя из угла в угол. – Как надо.

Весь он был там, в своем «Кирпичике», где вот-вот на волшебной полянке с зимними ландышами решится его дальнейшая судьба.

Незадолго до первой генеральной репетиции «Двенадцати месяцев» маме доложили, что Зинаида-Падчерица, оказывается, не промах и вовсю увивается за ее мужем. Уже срывался с запинками снег и в лужах плавали ледяные корки. То ли баба Женя не удержалась, то ли кто-то из общаги. Знаю точно, что мама с отцом об этом не говорила. Ну, увивается и увивается. На то он и режиссер, чтобы в него молоденькие простушки влюблялись. Казалось, мама даже растрогана известием о влюбленности Зиночки в своего мужа.

На премьеру «Двенадцати месяцев» напросилась Нинка.

15

Одинокий фонарь. Далеко, в конце квартала. Не светит почти. Так… тлеет кошачьим зрачком из-за угла. Мусор, черные провалы дворов. Редкие прохожие, неотрывно глядящие в разбитый тротуар у себя под ногами: не угодить бы в яму. «Дохлый мерзавец!» – думал Топилин, стараясь взбодриться.

Впервые в жизни, кажется, он ненавидел кого-то без стеснения и душевных ужимок, и надо же – это был покойник. Не знакомый ему покойник. Случайный прохожий. Мертвый случайный прохожий. Совершенно случайный в его жизни мертвец.

«Сволочь! Пришел, скопытился. А ты давай расхлебывай».

Смятение, охватившее Топилина в зале Автодора, прошло и забыто. Мало ли что пригрезится. Выстроил то, что строилось. Детальки были только такие – по-другому не сложишь.

Весь день злость на не к месту усопшего помогала держать себя в тонусе. В какой-то момент он даже ощутил вожделенный холодок безразличия. Уладить это дело показалось не сложней, чем уволить проворовавшегося прораба.

Но вот он стоит у подъезда новоиспеченной вдовы, курит вторую подряд, и его знобит от предвкушения непоправимого.

«Готовься, уже скоро. Прямо сейчас. Готов?»

«Нет!»

Страх, черт возьми. Тот самый страх, с которым выскакивал из машины, выискивая в разрубленной фарами тьме силуэт человека: «Живой, пусть останется живой!»

Тогда, на трассе, со страхом справился быстро. Глядя на распластанное тело, подумал: «Не жилец», – и тут же следом, взахлеб: «Не я убил, не я!» И узел распустился, сердце перестало скулить. Траурную возню на виду у бывших шахтеров осилил без труда. А пятиминутного разговора с глазу на глаз со спокойной покладистой женщиной – боялся.

Что за блажь, Саша?

Из-под фонаря вышла молодая пара. Девушку догоняла связка воздушных шаров, бодаясь друг с другом и с ее плечом. Держа ниточку рукой, спрятанной в карман куртки, другой рукой девушка обнимала за плечи своего парня.

Не ожидал. По пути сюда подробно обдумывал, подбирал слова – чтобы коротко и ясно, по возможности с достоинством. «Позволите? Я ненадолго». Войдет, изложит. Скорбный излом в плечах. Чуть-чуть. Чтобы обозначить уважение к горю – но и статус свой соблюсти. В этой истории он исполняет функции посредника. Гражданин А, неумышленно причинивший смерть гражданину Б, имеет, что предложить гражданке В, вдове гражданина Б. Состоящий в приятельстве с гражданином А гражданин Г это предложение излагает. Только и всего. Проблема? Нет проблемы…

«Лучше использовать латинские литеры, – посмеивался он. – А то “гражданин гэ” звучит… с неуместным намеком, да. “Гэ” не должно доставаться тому, кто тащит из говна облажавшегося товарища».

Как бы то ни было, он изложит – ей решать.

Откуда паника, Саша?

Топилин затоптал окурок, покосился на щербатую, будто оспой изъеденную дверь подъезда – и со злостью отвернулся. Как трусливая девственница – сжимался и просил немного подождать. Казалось, попросту не сумеет войти. Сунется – и упрется лбом, шагу не сможет ступить: натурально – стена, куда ж ты прешь?

Позвонить Антону: «Слушай, здесь стена. Не могу. Ты лучше сам».

Парочка с шарами прошла мимо. Парень смеялся, энергично мотая головой. Девушка, улыбаясь, говорила жеманно: «Фууу. Перестааань».

«Нужно бы проще, Саша, проще. Мир пасет простота. Вперед, Саша, левой-правой, хватит сопли жевать».

Переглянулся с далеким фонарем.

В кармане пиджака заиграл мобильник. Топилин в этот момент затягивался, поперхнулся дымом. Вытащил мобильник: Анна.

– Саша, вы собирались прийти…

– Да-да, подхожу уже, – ответил Топилин. – Рядом.

– Алло? Саша, вы меня слышите?

– Анна Николаевна, я возле подъезда, буду через минуту.

– Хорошо.

За оспяной дверью распахнулось дореволюционное парадное. Каменный гулкий пол. Свет еле-еле сочится в слуховые окошки. Смертельно разит мочой. Лестница широкой спиралью уходит вверх, к черной глазнице купола.

«Позволите? Всего на пару слов», – мысленно повторял Топилин, вдыхая трущобный аммиак.

На втором этаже свернул с лестничной площадки в освещенный коридор. В который раз за эти дни – унылая, набившая оскомину картина. Возле дверей квартир выставлены коробки, санки, обрезки плинтусов, ведра, веники, всевозможные шкафы, буфеты, горки: двухметровые амбалы и пигмеи-пузанчики, с клеенкой вместо стекол, с навешенными на врезанные «ушки» замочками. Разномастный хлам, тянувшийся прерывистыми шеренгами по обе стороны коридора, смотрелся как разбитое ополчение, которому почему-то именно он, Топилин, проводит последний смотр. Сейчас дойдет до конца строя, даже не утруждая себя командирским рыком, махнет: «Разойдись», – и все эти хмурые вещи, гремя и поскрипывая, унося погибших и раненых, уковыляют в небытие.

Нужная квартира, двадцать седьмая, под самой лампочкой. Возле двери тумбочка с замком, лыжи, укутанный тряпкой таз.

– Саша, вы? – послышалось из-за двери, едва он подошел.

– Я. Простите за опоздание. Пробки. И за беспокойство еще раз простите.

Дверь открылась. Последние слова договаривал, стоя перед Анной лицом к лицу.

Скулы тяжеловаты для таких тонких губ. Глаза чуть раскосые, остренький нос. Лицо, в которое всматриваешься, гадая: красивое – нет? Антон, к примеру, всматриваться не любит. Его женщины – галерея эталонов. Разные, но считываются с первого взгляда.

«Тьфу ты! Лезет этот Антон! Достал!»

– Может, все-таки пройдете? – повернувшись к Топилину спиной, она двинулась вглубь квартиры.

– Извините. Замотался.

Повесил плащ на крючок возле занавешенного зеркала. В лежбище пыльной женской обуви поискал глазами тапки.

– Разуваться не стоит. Полы не мыла.

Добавила совсем тихо, видимо, самой себе:

– Завтра вымою.

Заведя руки за шею, она подтянула узел платка.

Топилин последовал за Анной через обшитый мореной доской проход шириной с вагонный тамбур.

Высоченный потолок с закругленными углами, с посеревшей от пыли лепниной. Дощатая терраса тянется над тамбуром и дальше до боковой стены, вдоль которой в комнату спускается лестница.

Указала подбородком на стул возле массивного антикварного стола с резными ножками: присаживайтесь. Сама прислонилась к комоду, на котором стояла фотография мужа. Два угла рамки перетянуты траурной лентой.

«Привет, Серега. Снова я. Зачастил, да. Что есть, то есть».

Топилин сел.

Спохватившись, что пауза затянулась, брякнул:

– Много воздуха тут.

Обвел взглядом комнату – будто демонстрируя хозяйке: вон сколько воздуха.

Анна уселась напротив. Сложила руки одна на другую. Узкие ладони, ногти короткие. Чтобы с пробирками, стало быть, сподручней управляться.

В комнате повсюду черно-белые фотографии: на стенах, на полках книжного шкафа. Советский пленочный фотоаппарат «Практика» на стенной вешалке возле входа в тамбур. Фотоувеличитель вытянул из угла стальную суставчатую шею. Рассмотрел два ближайших снимка: букет осенних кленовых листьев на краю парковой скамейки; растрескавшаяся мельничная лопасть, валяющаяся у основания стены.

Никаких следов присутствия взрослого сына.

– Ваши фотографии?

– Сережины.

– Вы говорили, простите, – припомнил Топилин.

– Саша, спасибо вам еще раз за помощь.

– Не стоит…

– Вы говорили, что у вас ко мне вопрос.

– Да-да. Простите.

Выложил руки на стол. Теперь они сидели, зеркально повторяя позы друг друга. С комода его взгляд настырно ловил господин покойник: ему тоже было интересно.

«Э, нет, братец. Ты бы уже не лез».

– А сын с вами не живет? – спросил вдруг.

– Нет, – ответила Анна спокойно. – Он в общежитии. Влад спортсмен. В общежитии при Академии футбола.

– Ясно.

Снимок над диваном: испещренная проводами, прокопченная заводская стена, в стене окно с грязным до матовой непрозрачности стеклом, на котором кто-то недописал: «Мы зде…»

– Не столько вопрос… У меня к вам предложение, Анна Николаевна. От Антона. От Антона Степановича.

Говорил позорно сбивчиво, только что не заикался.

– Антон… Степанович хотел бы как-то загладить свою вину… Понятно, что… это трудно. Невозможно… Жизнь человека… но… Такое стечение обстоятельств. Так вышло… и…

Анна с прежней своей невозмутимостью ждала, когда Топилин доберется до сути.

– Предложение, Анна Николаевна, состоит в том, что Антон… хотел бы подарить вам… предоставить вам… двухкомнатную квартиру. В новом доме. Отличное место! Центр, возле Дворца пионеров… Чтобы загладить вину… хоть как-то.

Поползла опасная тишина. Эту тишину нужно было разогнать поскорее, пока не залепила все отверстия, каждую пору, не склеила руки-ноги. Как капля древесной смолы, падающая на муху: кап – и точка. Была муха, теперь артефакт. Можно любоваться, рассматривать ее усики-ворсинки, выпученные бутончики глазок. «Тараканы прибегали, все стаканы выпивали. А букашки – по три чашки, с молоком с крендельком: нынче муха-цокотуха артефактнулась».

Нет, лучше продолжить говорить. Пусть даже сбивчиво.

– Сергея все равно не вернуть, – Топилин вздохнул печально. – И у Антона могут быть серьезные неприятности. Он очень переживает. А квартира отличная, не сомневайтесь. В элитном доме.

Пока говорил, не заметил, как перевел взгляд на траурное фото. Сергей смотрел прямо перед собой и, казалось, напряженно обдумывал поступившее предложение.

Анна поднялась, медленно прошлась по комнате. Черная ткань льнула к спине. Тонкая щиколотка. Плечи широковаты. Утопив руку в складках занавески, прикрыла балконную дверь. В комнате, отсеченной от уличного шума, стало слышно, как за стеной ругаются дети, два мальчика.

– Девяносто метров жилая. Две лоджии. Большие. На разные стороны. Вид из окон чудесный. Семнадцатый этаж. Лифты на отдельной ветке. Даже если в районе авария, они не отключаются. В общем, элитный дом. Во всех отношениях.

Обхватив себя руками, она медленно дошла до кресла. Сняла висевшее на спинке полотенце. Убрала полотенце в шкаф.

Профиль у нее четкий, но не резкий, уверенным мягким росчерком.

«У вас изящный профиль», – непременно говорил Топилин женщинам с изящным профилем, за которыми начинал ухаживать. Если к профилю прилагался интеллект – высказывался более пространно. Про Венеру Милосскую, на которую противопоказано смотреть сбоку, про рисунки Нади Рушевой, в которых идеальное чувство этого коварного ракурса.

Анна вернулась к комоду. К мужу.

По накатанному не получится, мог бы сразу догадаться. Другой рубеж, трудный. Сложней предыдущего.

– Еще меня просили передать… Только вы поймите правильно, Анна Николаевна… вопрос щекотливый… Антон надеется, что вы согласитесь прекратить дело за примирением сторон. Это несложно. Вполне законно. Абсолютно законно.

Она по-прежнему молчала. Вдруг заметил – улыбается. Присмотрелся: так и есть, улыбка. Грустная. Или желчная?

В дверь вкрадчиво постучали.

– Открою, – будто подумала вслух.

Она скрылась в тамбуре. Топилин принялся рассматривать странную террасу, сооруженную, очевидно, для того, чтобы в комнате появилась спальня: за балясинами перил виднелся краешек кровати.

Анна вернулась с пожилой соседкой в цветастом байковом халате, появление которой Топилин решил проигнорировать. Гостья, впрочем, тоже Топилина не замечала.

– Как ты? – спросила Анну с приторным сочувствием.

Та ответила с прохладцей:

– Как полагается, Софья Петровна.

– Хотела спросить, это… может, чего надо?

– Нет, спасибо.

– А то это… не стесняйся.

Ощущение от разговора – будто смотришь кино с дублированным переводом и понимаешь, что переводчик все нещадно переврал.

– Ты ела сегодня, нет?

– Я ела, Софья Петровна, – ответила совсем уж ледяным тоном.

Пауза. Стоят, смотрят друг на дружку колюче. Явно не в подругах.

– Если что нужно, ты говори смотри. Не стесняйся, – завела по новой Софья Петровна.

– Спасибо.

– Что – «спасибо»? – мягко укорила Софья Петровна. – «Спасибо, спасибо». Соседи все-таки. Хочешь супчика? А? Свежий. Принести?

Женщины играли в какую-то свою игру, смысл которой Топилин не улавливал.

– Спасибо, Софья Петровна.

На этот раз в голосе Анны звякнул металл.

Еще несколько утомительных реплик, и Софья Петровна ушла.

– Супчика она мне принесет, – проворчала Анна.

Пожалуй, довольно. Все сказал, что нужно.

– Я пойду, извините, – Топилин бочком скользнул от стола в сторону тамбура. – Так будет лучше. Вы обдумаете. Завтра созвонимся, встретимся. Все обговорим.

Сумбурно вышло. Но дольше он не высидит. Она его услышала. Все ясно как божий день. Закрываем дело – получаем квартиру, живем дальше. Не девочка, обойдется без уговоров.

– Мы собирались разводиться, – сказала Анна и посмотрела через плечо на фото Сергея.

– Что, извините?

– Незадолго до его смерти договорились окончательно. Он на даче жил. Давно. С прошлой весны.

– Да, вы говорили.

– За неделю до его гибели договорились о разводе.

– Ясно.

Ну, это совсем уж лишнее. Даже вдумываться не станет. Пропустит мимо ушей. О разводе они договорились…

– Анна Николаевна, я пойду. Вы обдумайте. Я вам позвоню завтра.

Она обняла себя за локти.

– Всё твердил, что новую жизнь начал.

– До завтра. Извините.

Пересек комнату, нырнул в тамбур.

Может и отказаться. Тогда суд – и тут уж адвокат всем займется.

– Созвонимся.

Разминулся с толстым задумчивым котом, выскочил в вонючее парадное.

Очевидно, теперь следует напиться. В баре. И кого-нибудь снять там. Студентку из универа. Вся из себя, вся такая разнонаправленная. Напряженно рассуждает о жизни, хохочет над пошлыми шутками.

Возле «Тигуана», уперев руку в заднюю стойку, справлял малую нужду в темноту двора пьяный старикашка.

– Пшел вон, – крикнул Топилин, и старик, не прекращая мочиться, как цирковой медведь, косолапо разбрасывая ноги, ушел за дерево.

Выбравшись из узких ломаных переулков, прошитых стайками мрачных подростков и одиноких прохожих без взглядов и почти без лиц – они напоминали капсулы, посланные по трубам пневматической почты, Топилин выехал на светлый и широкий проспект.

Итак, напиться.

Решил ехать в «Сусанина». Сосновые стволы вместо колонн, колоды вместо стульев. Бар облюбовали манагеры средней руки. Попадется на глаза знакомым – ничего страшного: место не слишком тухлое. По достижении желаемого можно будет, приплатив охраннику, загнать машину во внутренний дворик «Сусанина», а самому взять такси. Можно Милу потом вызвать. Если на месте безрыбье.

Остановился на светофоре. Лицо Владика мелькнуло в потоке пешеходов. Лишь на мгновение повернулся к кому-то из сопровождавших его друзей-товарищей – и снова утонул в трикотажном капюшоне. Шел упруго, враскачку. Руки по локти в карманах.

Загорелся зеленый, Топилин включил аварийку и потащился следом в крайнем правом ряду.

Влад шел в компании с тремя приятелями. Одеты по-разному, разного роста, ухватки разные. Но чем-то главным, чем-то корневым – одинаковые. Что больше всего напрягало Топилина в юношах из переулков – так это их ненарочитая, прирожденная будто, одинаковость. Конвейерный синдром. Будто не у матерей с отцами родились-выросли, а у пары плодовитых станков. Считай-сводный-братец Руслан старше этих лет на пять. А сунь его сюда – и войдет, как карта в колоду. Неужели так было всегда, и любая молодежь – не папино и мамино, а конвейерное? Серия тинейджеров такая-то, номер смены, отметка ОТК… Похоже на то. В своих ровесниках не замечаешь, а как только замелькает перед глазами поколение next, тут все сразу и повылазит…

«Но как с ним Анна язык общий находит?»

Компания расположилась возле подземного перехода. Двое закурили.

Топилин притормозил метрах в десяти. Стоял, мигал аварийкой. Не собирался прятаться. Даже был бы рад привлечь внимание Влада. Интересно, как он себя поведет, если заметит, что за ним следят?

Вот так же мигали оранжевые огоньки над телом его отца, улегшимся поперек обочины.

«Вряд ли Влад захочет сюда приехать», – вспомнил Топилин слова Анны.

Вспомнил, каким увидел его, когда нес венок с лентой «Прости и покойся с миром». Неподвижный, герметичный. Казалось, пришел, только чтобы отцепились… А все же, разглядывая подростка, который вдруг перестал быть одним из нескольких одинаковых, – паренька, умевшего сохранять равнодушный вид на похоронах собственного отца, Топилин не сомневался: присутствие Влада при разговоре с Анной здорово осложнило бы дело.

«Ну да, – нехотя признавал Топилин. – У этого за пазухой припрятано».

Влад развернулся к нему лицом. Не может не заметить он чертовы огоньки. И в салоне светло от уличного освещения. Разглядит, узнает, бросит своим пару слов. Подойдет своей снующей походочкой… или вместе они подойдут.

Надо чё, нет? Чё вылупился?

Топилина почему-то занимало, правильно ли он догадался, что Влад в ссоре с матерью. И был ли он в ссоре с отцом?

Можно и самому подойти: «Вечер добрый, парни. Может, посидим где-нибудь? Выпить надо позарез, не с кем». То есть нельзя, конечно. Лучше бы держаться подальше от Влада со товарищи. Есть вероятность запороть поручение Антона. Но это и заманчиво, по правде говоря.

Телефонный звонок. Незнакомый номер.

– Алло? Саша?

Елена Витальевна. Никогда раньше ему не звонила.

– Здравствуйте, Елена Витальевна.

– Здравствуй, Саша. Не помешала?

– Нет, Елена Витальевна. Слушаю вас.

– Мне очень нужно с тобой поговорить, Саша. Очень важный разговор.

– Конечно, Елена Витальевна.

– Ты не мог бы сейчас подъехать?

– Куда? Нет-нет, никак, – спохватился он и приврал на всякий случай. – У меня встреча важная через десять минут.

– Надолго?

– Думаю, надолго.

– Ой-й-й, – протяжно воздохнула Елена Витальевна. – Правда никак не можешь? Это в центре, возле «Семирамиды».

– Никак. Извините.

Помолчав, она снова вздохнула:

– Ну ладно. Только ты обещай мне говорить правду. Ладно?

– Обещаю, Елена Витальевна.

– Перекрестись.

– Что?

– Перекрестись, пожалуйста.

Топилин почувствовал, что краснеет.

– Вы все равно не видите.

– Я-то не вижу, – согласилась Елена Витальевна. – Но Онвсе, Сашенька, видит.

Покраснел так, что уши пекло.

Елена Витальевна, должно быть, посчитала, что во время паузы Топилин осенил себя крестным знамением. Она продолжила.

– Скажи мне, Саша… как есть скажи: Антон не виноват… в случившемся?

Топилин молчал, сопел в трубку. Елена Витальевна усилила натиск.

– Как на духу скажи. Я, вот те крест, Антону твои слова не передам.

– Елена Витальевна…

– Может, ты при нем не мог правду сказать, так я специально без него… Скажи, если он виноват. Выпил, может. Или скорость превысил. Или, может, отвлекся.

«Совсем охренела, клуша старая?! Ты что ко мне с такими вопросами лезешь? Я что тебе, за все ответчик? Наемная совесть, а?! Сынок твой взвалил на меня всю эту хрень! Заставить он себя не может! Еще ты тут! Дура елейная!»

Но ничего этого Топилин не сказал. Только в трубку подышал.

– Я так переживаю, Саша. Я места себе… Ой! – вдруг вскрикнула Елена Витальевна так, что Топилин на другом конце невольно поморщился. – Осторожней, что ты! – возмутилась она.

– Алло? – переспросил Топилин.

– Да это мне тут массаж делают, Саша. Невралгия разыгралась, – сказала она. – Ужасно себя чувствую… Ужасно все это, ужасно!

Помолчала.

– Да, вот так лучше.

Топилину:

– Это я массажисту.

Массажисту:

– Нет, масла не нужно.

Топилину:

– Саша?

Топилин:

– Да.

– Скажи же мне, не мучай. Только правду скажи. Виноват?

– Нет, Елена Витальевна, Антон ни в чем не виноват. Ни в чем. Как на духу. Вы извините, мне пора бежать. Человек подошел.

– Ох-хо-хооо…

На том и распрощались.

Пока он разговаривал с Еленой Витальевной, Влад со своей компанией исчез.

Далеко не успели бы уйти. За угол завернули, спустились в переход. Нырнули в ближайшее кафе. Отыскать несложно. Напиться с ним – со всей этой однояйцевой компашкой, так даже лучше. Может интересно получиться… если получится… а в общем, гори оно все.

Отключил аварийку, перевел рычаг коробки на «драйв».

Проще нужно. Попроще, Саша.