Текст книги "Бета-самец"

Автор книги: Денис Гуцко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

20

Отец трусливо отрицал. Говорил, что согрешил разве что в мыслях своих, но вовремя остановился. Из-за чего у Зинаиды и случился припадок. Объяснил ей по-хорошему. Кто ж знал, что она нездорова.

Он так испугался, был подавлен случившимся.

Мама делала вид, что ему верит.

Отец:

– Мариша, этого не было. Клянусь.

Мама:

– Хорошо. Не было. Не клянись ежеминутно.

Отец:

– Да, признаюсь, чуть не поддался. Черная полоса. Этот бедлам, передряги в театре, Суровегин этот. Такое давление… Сволочь Суровегин… Не помню, ну, может, мы поцеловались несколько раз…

Мама:

– С Суровегиным?

Папа:

– Марина, пожалуйста! Не надо втирать меня в асфальт… Нет, втирай, если хочешь, но… Это все, Марина, больше не было ничего. Ни разу.

Мама:

– Я же сказала, Гриша, я тебе верю.

Отец:

– Но тогда зачем?! Зачем ты теперь тащишь ее в нашу жизнь? Зачем ты ездишь к ней?

Мама молча идет к двери.

Папа (хватая ее за руки):

– Давай я выйду на людей, попрошу, чтобы к ней было особое отношение.

Мама:

– Ты выходил. На людей. Просил.

Папа:

– Давай я попробую перевести ее в лучшее место.

Мама:

– Ты пробовал.

Папа:

– Слушай! Но это…

Мама (очень тихо):

– Гриша, я, кажется, все тебе объяснила. Дело не в тебе. И не в ней. Дело во мне. Я – понимаешь, я – не могу бросить живого человека в таком состоянии. В таком месте.

Отец (отпуская мамины руки):

– Но это невозможно! Это же черт знает что!

Мама молчит.

Отец:

– Так ведь можно… Ведь каждого не вытащишь, Марина.

Мама (отворачиваясь к стене):

– Каждого – нет. Так она и не каждая. Я знаю ее слишком подробно. Как она начинает пришепетывать, когда волнуется. Как наблюдает за своей рукой, когда режет ножом: достаточно ли элегантно. Любит все делать элегантно. Старается. Поэтому жуткая копуша. Как разглядывает пятачок возле себя, прежде чем выйти из-за стола… будто боится в яму ступить…

Отец (поднимая ладонь к маминым губам):

– Марина! Подумай хорошенько.

Мама (опуская его руку):

– Гриша, я не смогу переступить… Прости. Я понимаю цену.

Долгое время я считал, что мама сделала это исключительно из жалости к недотепе Зине, которую угораздило влюбиться в ее мужа. Искушение жалостью наверняка было мучительно для мамы. Со временем я стал осторожно допускать, что ею могла руководить еще и месть. Изощренная и тотальная: мама не стала бы размениваться по мелочам. Вот тебе твоя любовница-калека под бок – живи и мучайся, гад.

Не пришлось бы даже ничего изобретать. Все можно было подглядеть в соседнем переулке. В котором жил Петя, мой ровесник. Петя не ходил и не говорил, только мычал. Инвалид детства. Летом его вывозили в каталке во двор, под навес, и он сидел там часами, а вокруг прогуливались куры, поклевывая блики на спицах колес. Изредка Светлана, Петина мать, катала Петю по близлежащим улочкам, стирая платком слюну с его обнесенного красными прыщами подбородка. Каждый год пятого сентября, в день рождения Пети, она одевала сына в костюм и везла к соседскому дому, через дорогу наискосок. Ставила каталку, садилась рядом на лавку и просиживала так несколько часов, лузгая семечки и стреляя у прохожих сигареты. В этом доме жила врач, которая приехала по вызову, когда Светлана рожала. Ехала «скорая» долго, роды уже начались. Это была одна из первых рабочих смен молодой фельдшерицы Насти. Только после училища, а старшего в смену не дали: штат не укомплектован. Одна. Сказали: если что, вызывай другую бригаду. Но она не вызвала. Поздно было вызывать. Роженица орала: «Помоги, что стоишь?» Настя кинулась помогать и повредила ребенку позвоночник. У самой Насти через несколько лет родились погодки, Саша и Ксюша. Занимались бальными танцами. А в доме наискосок жил Петя, и каждое пятое сентября мать одевала его в костюм и привозила к ее дому.

Но, может быть, это лишь мои выдумки и мама совсем не думала о мести. Какая месть, когда так плохо тихоне Зиночке, которую она так подробно изучила, помогая заговорить в полный голос?

– Я к вам пишу. Чего же боле…

Пожалуй, я надумал лишнего. Маме все-таки было не до мести. Нет. Предстояло разворотить вселенную, спасая несчастную мышку-норушку.

Однажды – Зинаиду только что перевели из психиатрического отделения ЦГБ в Долгопрудненский диспансер – я ездил к ней с мамой, помогал тащить баулы. Мама отвозила Зинаиде теплое одеяло и постельное белье, своего в диспансере не хватало, и родных просили помочь, кто чем может. К слову, родные Зинаиды, отчим и сестра, которым мама – чтобы дать людям шанс, как она говорила, – написала в самостийный Донецк, телеграфировали, что приехать зпт выслать посылку не могут связи полным отсутствием денег тчк.

Тогда мама еще не собиралась забирать Зинаиду в наш дом. Начальный план был не такой кардинальный. Навещать, снабжать лекарствами, следить, чтобы не обижали. Вполне гуманный и уравновешенный подход… Очевидно, я недостаточно знал свою маму, если мог предположить, что этим все ограничится.

До нашей совместной поездки она наведывалась в Долгопрудный несколько раз, на автобусе. Теперь, из-за обилия вещей, решила ехать на электричке. Была середина марта, солнечного и слякотного. Мы долго стояли посреди перрона, на который прибывали плохо одетые, крепко пахнущие люди с рюкзаками и спортивными сумками. Многие курили. Молодежь густо материлась, доставляя мне нестерпимые мучения: их было много, они были старше меня, я не решался их одернуть… Мама делала вид, что их не слышит. Когда электричка наконец подошла, начался штурм, сопровождаемый многоголосой руганью и безжалостной работой локтей. Благовоспитанным и робким – таким, как мы с мамой, – не было места на этом поезде. Мы стояли, растерянно наблюдая, как наполняются вагоны. Но тут какой-то человек в форме, машинист или кондуктор, проходивший мимо, остановился, посмотрел на нас, скомандовал:

– А ну-ка!

И, подхватив самый большой баул, ринулся в самую сечу. Мы бросились следом.

– Ну-ка! – кричал человек в форме. – Посторонись! Спецконтингент! Кому сказал, пропускаем! Сейчас всех высажу! Пропускаем спецконтингент!

Скоро он впихнул нас в тамбур, сунул маме в охапку развязавшийся баул и, буркнув: «Так вы до второго пришествия стоять тут будете», потрусил дальше по своим делам.

Поездка запомнилась на всю жизнь. Когда кто-нибудь в тамбуре решал сменить место или позу и людской брикет приходил в движение, мне казалось, что ребра мои вот-вот – теперь-то уж непременно лопнут. Наш багаж крайне раздражал наших попутчиков. Его пинали, его требовали убрать, его грозились выкинуть на ближайшей станции. Концентрация хамства была столь велика, что я уже никак на него не реагировал – наблюдал, притаившись, как наблюдают за выходками стихии.

Доехали. Дошли от станции до диспансера. У мамы в одной руке узел с простынями и полотенцами, в другой подушка. У меня перепачканный сверток с одеялом.

Когда проходили под вязами, высаженными перед входом в диспансер, мама остановилась, чтобы передохнуть, и вдруг принялась вполголоса читать вступление из «Мцыри»:

 
– Немного лет тому назад,
Там, где, сливаяся, шумят,
Обнявшись, будто две сестры,
Струи Арагвы и Куры,
Был монастырь…
 

От торжественности происходящего у меня щипало в носу.

Заспанный сторож пропустил нас через проходную, велел идти в главный корпус и ждать главврача. Снизу синие, сверху беленые стены – как у папы в театре. План пожарной эвакуации. Плакаты о пользе гигиены. Мухи. Пришел главврач, разрешил маме отнести Зинаиде Ситник белье и гостинцы. Меня «в палаты» не пустил. В помощь маме отрядили пожилую медсестру гренадерских размеров. Я остался дожидаться их возвращения в коридоре главного корпуса. Жужжали мухи. В глубине здания предсказывало погоду радио. По двору ходили бледные нечесаные женщины в толстых зеленоватых халатах поверх полосатых пижам. Молодые выглядели хуже старых: морщины добавляли этим лицам содержания. Возле одного из корпусов сидели на длинной лавочке женщины, одетые кто в линялую робу, кто в спортивный костюм, и неспешно что-то обсуждали. Они были другие. С осмысленными, недобрыми лицами, с четкими, тяжеловесными жестами. Зэчки. Оседают здесь после тюремных сроков: идти некуда, жить негде, с нервами сложно – им выправляют бумаги на принудительное лечение и прописывают в Долгопрудном. Мама рассказывала об этих зэчках папе, стараясь втолковать ему, в какую передрягу угодила со своим диагнозом его недавняя Падчерица.

– Ты понимаешь, как это ужасно? Она… совершенно безоружна. Она там не выживет. О выздоровлении вообще говорить не приходится. Мы не можем ее там бросить.

Зэчки чешут у себя между ног, закуривают «Беломор», сплевывают сквозь зубы. Впечатляют. Но я думаю не о них.

Я думаю о том, что у нас с мамой в этом пропащем месте – особое дело. Мы здесь для того, чтобы спасти человека. Зинаиду. И вроде бы не за что ее спасать. А все-таки нужно. Нам самим так нужно. Потому что мы тоже – другие. Мы не можем иначе.

Я еще весь с потрохами маменькин сынок и доверяю ей беспрекословно.

21

Анна сидит на краю кровати. К плечу прилипла пушинка.

– Я в душ, – роняет она. – Дождешься?

Топилин молча улыбается ей в спину, наблюдая, как капелька пота сползает по ложбинке позвоночника – короткими рывками, огибая каждый позвонок. Он только что поднял с пола и повесил на перила террасы брюки. Рылся в карманах в поисках зажигалки. Анна решила, что он собрался уходить. Она хочет, чтобы остался, но просить не станет.

Надевает халат.

– Дождись, – говорит она, поднявшись, и размашисто захлопывает полы халата. – Позавтракаем.

Уходит, оставив Топилина лежать с неприкуренной сигаретой в руке. Зажигалки нигде не видно. В доме напротив тараторит русский рэп.

Медленно угасают отголоски ее тела. Пойманного в ладонь, скользящего по коже, тающего на языке.

Он разминает в пальцах сигарету и представляет, как Анна идет по коридору. В тонком халате. Мимо разнообразной рухляди, вываленной тут и там в припадке вещевого эксгибиционизма. Бесхвостый кот смотрит ей вслед осведомленным взглядом. Она несет свою слабо защищенную наготу, прилипшую к плечу пушинку мимо исцарапанных, исписанных стен – в затхлую душевую, где ей придется сторониться оставленных этими людьми следов: мыльных пучков волос, плевков, раскисших ватных дисков, бутылок, пакетиков, окурков, вдавленных в трещины стен. Странно: воображая детали коммунального паскудства, начинающегося сразу за дверью, Топилин не испытывает ни малейшей брезгливости.

Бабочка на левом бедре. Простенькая, наколотая синей тушью. Наверняка давно, сейчас такие не колют. На передней стороне бедра, на самой мякоти. Вспорхнула и летит. Перелетает с места на место.

Когда Анна вернется, им предстоит самое сложное: «после постели». Пока лежишь голый в белом прямоугольнике – все хорошо, все правильно. Ничего не нужно делать. Все сделано только что. Можно молчать. Можно и говорить, конечно. Каждое сказанное слово – такое же голое, как ты сам. Без вранья. Но за пределами белого прямоугольника без вранья уже не обойтись.

Позавтракаем… Что ж, тоже вариант.

«Утро с одноклассником», – думает Топилин. В школе дружбу дружили, никаких амуров. Потом встреча выпускников. Оркестр, выпивка. Атмосфера. Разговор по душам в темном школьном коридоре. «Помнишь, какие мы были?» – «Да ты и сейчас такая». Как-то само собой случилось, а теперь непонятно, чем закончить.

Собирался подумать злобно – вышла обычная грусть.

Если бы можно было просто отвернуться, закрыть глаза – и, открыв, оказаться в другом месте. В своей постели, например. В своей жизни. В своей отдельной, тщательно огороженной жизни. Каким бы ни вышел этот постельный постскриптум, непременно выйдет натянутым.

«Почему бы нет? Взрослые люди. Ты только не рассказывай никому».

До сих пор он был капризен. Любой дефект женского тела расправлялся с его либидо, как гвоздь с воздушным шаром. Однажды сбежал от знойной красотки, разглядев ее выпяченный пупок: «Так и будет мне кукиш пузом показывать?» Анины изъяны нисколько его не отталкивали. Не нужно было учиться не замечать их. Счастье было вот такое – такие руки-ноги, такие формы, такой пупок… Под кожей на копчике обнаружилась некая жилка, незаметная, но отчетливо играющая под пальцем… когда он впервые нащупал ее, Аня пробормотала извиняющимся шепотом: «Особенность организма. Хрящик небольшой»… даже этот хрящик умилял и распалял Топилина.

Все повернулось удивительным образом в эти дни. Обычное тело обычной женщины стало главным занятием его жизни. Такого он не переживал даже в ранней молодости, когда азартно расправлялся с затянувшейся девственностью, в любую свободную минуту готовый кинуться голодной трусцой по городу, добывать новую неиспробованную плоть.

Домой к себе Топилин Анну не возит. Дома ремонт в разгаре. Всюду пыль, по утрам приходят штукатуры. Уже и не рад, что затеял. Но, с другой стороны, если бы не ремонт, как объяснить женщине, с которой спишь, почему в ее коммуналке можно, а в твоем двухэтажном – нельзя… Есть еще одна причина, о которой Топилин не хочет распространяться: он живет в квартале от Литвиновых. Машины могут встретиться на перекрестке. Да и в гости Антон захаживает.

Анне до ее соседей будто и дела нет. Поначалу, случалось, спрашивала, не встретил ли кого на лестнице или в коридоре. Но потом перестала. Если и переживает, что все может закончиться срамом, вида не подает.

– В следующий раз в гостинице, – договариваются они.

Но и в следующий раз Топилин является в коммуналку на Нижнебульварном – и Анна ни о чем не спрашивает, не напоминает об уговоре.

Здесь хорошо. А как будет в гостинице, неизвестно. И все-таки Топилин пытается образумить самого себя:

– В следующий раз в гостинице.

– Уболтал. Вот же черт настойчивый.

– Нет, в следующий раз точно.

В прошлую пятницу у Анны выдался неурочный выходной: на заводе меняли какие-то фильтры, ей предстояло принимать работу в воскресенье. И Топилин остался у нее на ночь. Провалялись в постели до позднего утра. Уже схлынули стальные волны, поднятые трамваями, покинувшими депо. На лестнице отгрохотали каблуки. Из-за штор расползалось солнце. Лежали, держась за руки, слушая молчание друг друга.

В то утро заявился Влад.

В замке поковыряли ключом, следом раздался стук в дверь.

Топилин оторвался от подушки.

– Кто?

– Сын, – шепнула Анна, выдергивая руку.

Встала, схватила халат.

– Ты что, собираешься открыть? – удивился Топилин.

Оглянулась.

– А ты как думаешь?

– Дурная привычка каждый раз открывать, когда постучат, – ворчал он, натягивая трусы и вспоминая, что остальная одежда снова осталась внизу, на диване.

– Он вообще-то сегодня доложен на игру уехать, – вслух размышляла Анна, затягивая пояс на халате.

Подцепила на ходу тапки, крадучись сбежала вниз, вернулась с Топилинской одеждой.

– Ты сядь там пока, – сунув ком одежды под одеяло, указала на стул, стоящий за выступом деревянной перегородки. – Уже ничего не изменишь. Попались, значит, попались, – руками развела. – И не одевайся пока, не вошкайся.

Ушла. Топилин сел, где сказала. В трусах, затаивший дыхание, с руками, уложенными на колени, – он напоминал себе призывника перед медкомиссией.

– Призывник Топилин!

– Я!

– Экий вы нескладный.

– Так точно!

Нельзя было на ночь оставаться. Непозволительная, непростительная опрометчивость.

Судя по доносившимся снизу звукам: шуршанию одежды, смущенному подростковому сопению, – Анна обнимала сына.

– У меня пять минут, мам, – услышал Топилин ломкий юношеский бас и облегченно выдохнул.

Они остановились посреди комнаты.

– Ты на игру едешь? – спросила Анна, и Топилин услышал, что она улыбается. – У тебя же сегодня отъезд?

– Поезд через час. Наши на вокзале уже. Я решил заскочить. На тачке доеду. Не смотри так. Пожалуйста.

– Как?

– Сама знаешь.

– Не могу.

– Мам…

– Не могу. Люблю тебя. Редко вижу. Домой переедешь, буду видеть каждый день – тогда, скорей всего, перестану так смотреть.

Топилин вслушивался в ее голос. Вся поглощена Владом. Про раздетого мужичка, припрятанного наверху, успела забыть.

Давно ли сидел, одетый и безмятежный, в доме Литвиновых, слушая кряхтение Елены Витальевны, вспомнил Топилин. Подумал: «А ситуации, в общем, не сильно отличаются». Что тогда, что сейчас: сидит, подслушивает чужую жизнь. Подивился нелепому повтору, чуть в голос не хмыкнул.

– Мам, я тут подумал… Короче, я был неправ тогда.

– Когда именно?

– Ну, чего ты… понимаешь же…

– Сынок, ты если пришел извиняться – извиняйся. Или передумал?

– Ничего не передумал, – Влад помолчал. – Да, пришел извиняться, – сказал он громче. – Прости. Я был неправ. Ты не виновата. Он сам тебя бросил. А ты – да, ты до последнего старалась. А он сам не хотел. Прости.

– И ты меня прости. Ладно?

– Да что… Ты старалась же, – голос его дрогнул, он басовито кашлянул и заторопился. – Все, мам, пойду. Поезд скоро.

– Тебе перед игрой, может, и не стоило приходить? Мог бы после. Я-то знала, что ты сгоряча, как всегда.

– Я тоже сначала думал: может, не надо. Но… не смог, короче.

– Поехать с тобой? Хочешь, одеваюсь и еду?

Топилин представил, как будет выбираться из запертой квартиры по карнизу, разгоняя недовольных голубей…

– Нет, мам. Не надо. Мне лучше одному, как всегда.

– Соперник трудный?

– «Локомотив». Не очень. Но у нас вратарь запасной. Основного поломали немного. Ладно, мам. Мне правда бежать пора. Тренер ругаться будет.

– Беги. Когда я тебя увижу?

– Как вернусь, приду.

– Обещаешь?

– Мам…

Обнялись.

– Молодец, что пришел. Мужчина.

Она закрыла за сыном дверь, но возвращаться на террасу не спешила. Стояла у окна. Топилин оделся, сел на лестнице.

– Владька, в общем, не совсем был неправ, – сказала Анна, играя краешком шторы: окунет в утренний свет и отпустит. – Если бы я готова была ради Сережи себя забыть… скорей всего, вытащила бы. Ездила бы к нему на дачу, уговаривала, терпела бы его концерты… Но я не захотела. Даже не то чтобы устала. Нет. Просто не захотела… ходить за ним как за немощным, потакать. Не захотела.

Многое бы отдал за то, чтобы отделить Анну от надоедливой реальности. Чтобы волшебная ночь не прерывалась вторжением сына-подростка и не приходилось выслушивать отравленные слова о выборе между жертвенностью и жизнью.

«Теперь-то уж точно следующий раз в гостинице», – думал он тогда.

И вот снова здесь. И тихо улыбается потолку.

Укусила его за плечо, когда кончала. Плечо теперь сладко ноет. Две дуги друг над другом, восемь красноватых впадинок. Топилин проводит по ним пальцем.

«Спутались», – вспоминалось ему темное словечко, которым наверняка отметят их здешние психи, когда пронюхают. Точнее ведь не скажешь: спутались. Так бы и жить – спутавшись.

Зажигалка нашлась. Лежит преспокойно на тумбочке, под Аниной кофтой.

Заверещал мобильник. Антон.

– Да какого хрена?!

Никогда не звонил в такое время, будь он неладен. Вставал обычно не раньше десяти. Надо же было именно сейчас.

Поколебавшись, Топилин решил ответить. Все равно будет перезванивать, не отделаешься. Лучше уж сейчас, пока Анна не вернулась.

– Привет.

– Саша, а ты где?

Сел. Увлекательное начало.

– А что?

– Ты говорил, на работе будешь с утра. Я заскочил, хотел поговорить. Порасспросить надо…

– Нет, я в лицей решил заехать. Посмотреть, как там.

– Ясно. Говорить можешь?

– Могу.

– Ну так говори. Ты же знаешь, чего я звоню. Как там? Что?

Топилин матюгнулся, прикрыв трубку рукой.

– Антон, слушай. Ты просил меня этим заняться, я занялся. Но сейчас мне все еще нечего тебе сказать. Пока не ответила. Ответит, я тебе сообщу. Сразу же.

– Ты же меня знаешь, Саш, мне такие туманы-растуманы – хуже некуда.

– Антон, ты меня тоже знаешь. Сделаю все, что от меня зависит.

– Ты хотя бы скажи, как она, на твой взгляд?

– В смысле?

– Ну… Расположена?

Топилин помолчал. Гадко. Но нужно же как-то закончить разговор.

– Расположена.

– Ладно, – сказал Антон. – Жду.

И отключился.

Внизу раздалось грюканье посуды.

Не слышал, как Анна вошла.

– Ты чай будешь? – спросила, зажигая плиту.

– А кофе?

– Кофе закончился.

– Тогда чай буду.

Топилин лежал, слушая, как она расставляла чашки, вытряхивала в ведро старую заварку из чайника.

– Передай ему, что я согласна, – сказала она.

22

К моему поступлению в Грековское приступы у Зинаиды не повторялись, и ее бы, наверное, выписали из диспансера на амбулаторное лечение: из-за нехватки мест койки в корпусах Долгопрудного стояли уже в коридорах, по той же причине психиатрические отделения Первой городской и Больницы водников принимали только самых тяжелых или общественно опасных больных. Но выписывать Зинаиду было некуда. Ведомственный дом, в котором она жила, передали муниципалитету под приватизацию, и ее квартиру успели продать как бесхозную. Приватизация полным ходом шла и на самом Кирпичном заводе – и контролершу из отдела качества, не мудрствуя лукаво, сократили вместе с сотней-другой рабочих. Маму, которая продолжала регулярно наведываться в диспансер, предупредили: устроиться на работу с такойинвалидностью Зинаида Ситник не сможет. С папой мама обходила эту тему гробовым молчанием.